Глава пятая
Какая-то частица моего сознания жаждала немедленной расправы, требовала, чтобы папа сделался – наперекор своему характеру – беспощадным мстителем. Так всегда бывает в кино, и еще в книжках, которые идут нарасхват. Простой человек вооружается пистолетом или ножом, чтобы прикончить убийцу своих близких. Сплошной Чарльз Бронсон; публика ревет от восторга.
А на деле было так.
По утрам волей-неволей приходилось вставать. В полудреме он еще оставался прежним, самим собой. Мысли пробуждались медленно, будто по жилам растекался яд. Подняться удавалось не сразу. Он долго лежал в кровати, придавленный тяжестью. Зато потом спасительной соломинкой казалось движение, и он двигался, двигался, двигался, но не мог убежать от себя. На нем была вина, сверху обрушивалась карающая десница: Почему тебя не было рядом с дочерью?
Когда отец направлялся к мистеру Гарви, мама сидела в холле рядом с купленной по случаю фигуркой святого Франциска. Вернувшись, папа вошел в пустой холл. Он окликнул маму, троекратно повторил ее имя, заклиная не отзываться, а потом бесшумно поднялся к себе в кабинет, чтобы сделать очередную запись в блокноте на пружинке: «Пьет? Напоить. Возможно, разговорится». И дальше: «Думаю, Сюзи за мной наблюдает». Тут я запрыгала от восторга у себя на небесах: бросилась обнимать Холли, бросилась обнимать Фрэнни. Отец все понял, думала я.
Линдси громче обычного хлопнула дверью, и папа обрадовался, услышав этот стук. Он страшился погружения в свои записки, боялся доверять слова бумаге. Стук входной двери, эхом прокатившийся сквозь неопределенность дневного времени, вернул его в настоящее, привел в движение, не дал утонуть. Мне это было понятно, хотя – не стану кривить душой – и обидно тоже, оттого что придется довольствоваться незримым присутствием и молча выслушивать, как Линдси за ужином докладывает моим родителям о своих успехах: контрольную написала лучше всех, учитель истории собирается представить ее к награждению почетной грамотой, – впрочем, Линдси была живой, а живые тоже заслуживают внимания.
Она затопала по лестнице. Деревянные сабо стукали о каждую сосновую ступеньку, да так, что сотрясался весь дом.
Не отрицаю, мне было завидно, что ей достанется все папино внимание, но я восхищалась ее выдержкой. Из всей нашей семьи она единственная столкнулась с таким отношением, которое Холли называла «синдром ходячего покойника» – это когда люди смотрят на живых, а видят мертвых.
Когда люди (в том числе и мама с папой) смотрели на Линдси, они видели меня. Не избежала этого наваждения и сама Линдси. Она за версту обходила зеркала. Даже мылась под душем в темноте.
В темноте она выбиралась из-под горячих струй, ощупью находила полотенце. Без света ей ничто не угрожало – влажный пар, поднимавшийся от кафельного пола, обволакивал ее с головы до ног. Неважно, стояла ли в доме тишина, или снизу доносились приглушенные голоса, она знала: здесь ее никто не побеспокоит. В такие минуты она мысленно обращалась ко мне, причем делала это двумя способами. Либо молча твердила одно-единственное слово, «Сюзи», и потом не сдерживала слезы, бегущие по мокрым и без того щекам, потому что была скрыта от посторонних глаз, которые могли увидеть в этих предательски соленых ручьях знак скорби; либо воображала, как я спасаюсь бегством, как ее захватывают вместо меня, а уж она дерется что есть сил и вырывается на свободу. Она гнала от себя мучительный вопрос: Где сейчас Сюзи?
Папа слушал, что происходит у Линдси в комнате. Грохот – захлопнулась дверь. Глухой удар – на пол брошены книги. Скрип – застонала кровать. Тук-тук – с ног слетели сабо. Через пару минут он уже стоял у нее под дверью.
– Линдси, – позвал папа.
Ответа не было.
– Линдси, можно к тебе?
– Уходи, – отрезал ее голос.
– Прошу тебя, милая, – умолял он.
– Уходи!
– Линдси, – у папы перехватило дыхание, – почему ты меня не впускаешь? – Он осторожно прижался лбом к ее двери. Дерево холодило кожу, и он на мгновение забыл, что у него стучит в висках, а душу бередит неотвязное подозрение: Гарви, Гарви, Гарви.
Линдси бесшумно подкралась к порогу, ступая в одних носках, и отперла дверь – папа едва успел отшатнуться и принять такой вид, который, по его расчетам, говорил: «Не прячься».
– Что? – спросила она. Ее лицо было оскорбительно неподвижным. – Что такое?
– Хотел узнать, как у тебя дела, – сказал папа.
Он не мог забыть, как между ним и мистером Гарви опустилась завеса, как потерялась некая зацепка, ускользнула лежавшая на поверхности вина. Но ведь его родные вынуждены изо дня в день выходить на улицу, отправляться в школу или еще куда – и волей-неволей проходят мимо зеленого дома, обшитого вагонкой. Успокоить обескровленное сердце могли только дети.
– Мне надо побыть одной, – сказала Линдси. – Неужели непонятно?
– Если что – я рядом.
– Послушай, папа, – моя сестра пошла на единственную уступку, – я способна обходиться без посторонней помощи.
Что тут будешь делать? Он, конечно, мог нарушить неписаный кодекс и сказать: «А я – нет, я не способен, ты меня не отталкивай», но вместо этого чуть помешкал и отступил назад.
– Понимаю, – сказал он, прежде чем уйти, хотя ничего не понимал.
Мне захотелось взять его на руки. В альбомах по искусству я видела такие статуи: женщина держит на руках мужчину. Спасение наоборот. Дочка говорит отцу: «Ничего, ничего. Скоро заживет. Вот подую – и все пройдет».
Но вместо этого я могла только наблюдать, как он звонит Лену Фэнермену.
На первых порах полиция относилась к нашей семье, можно сказать, трепетно. В захолустных городках исчезновение и убийство девочки было в те годы из ряда вон выходящим событием. Но время шло, а следствию так и не удавалось найти мое тело или напасть на след убийцы. Полицейские занервничали. Существует определенный временной промежуток, в пределах которого, как правило, обнаруживаются улики; этот промежуток уменьшался с каждым днем.
– Не сочтите за бред, инспектор Фэнермен… – начал отец.
– Зовите меня просто Лен.
У него в кабинете, под настольным пресс-папье, лежала школьная фотография, полученная от моей мамы. Когда об этом еще никто не заговаривал, Лен уже знал, что меня нет в живых.
– Я уверен: одному соседу что-то известно, – сказал папа, глядя из окна мастерской в сторону кукурузного поля. Землевладелец заявил журналистам, что до поры до времени оставит поле под паром.
– Кто этот сосед и откуда у вас такая уверенность? – спросил Лен Фэнермен, достав из ящика стола карандашный огрызок.
Мой отец рассказал ему про сооружение шатра, про то, как мистер Гарви его выпроваживал, как реагировал на мое имя, а потом добавил, что в округе все считают этого субъекта странным – на работу не ходит, детей нет.
– Непременно проверю, – сказал Лен Фэнермен, но, скорее, по обязанности. Такая уж ему отводилась роль в этом спектакле. Сведения, которые сообщил мой отец, не давали ни малейшей зацепки. – Никому об этом ни слова; сами туда больше не ходите, – предостерег Лен.
Когда отец положил трубку, на него нахлынула непонятная пустота. Совершенно выжатый, он переступил порог мастерской и тихо прикрыл за собой дверь, а потом еще раз позвал из коридора:
– Абигайль.
Запершись в нижней ванной, она в это время украдкой поедала миндальное печенье, которое папина фирма неизменно присылала нам к Рождеству. В маминых движениях сквозила жадность; миндальные кругляши, похожие на солнышки, стремительно исчезали у нее во рту. Когда мама была мной беременна, она целое лето ходила в одном и том же просторном клетчатом платье, чтобы не тратить лишние деньги, но зато ела все, что душе угодно, поглаживая живот и приговаривая: «Спасибо, малыш», а на грудь падали шоколадные крошки.
В дверь ванной постучали, только где-то внизу, почти у порога.
– Мамуля!
Торопливо дожевывая печенье, она спрятала пакет в аптечку.
– Мамуля! – сонным голосом повторил Бакли.
– Маму-у-у-ля!
Она терпеть не могла, когда ее так называли.
Стоило ей открыть дверь, как Бакли обвил ручонками ее колени.
Отец поспешил на шум и столкнулся с мамой в кухне. Чтобы отвлечься, они вдвоем захлопотали вокруг Бакли.
– А где Сюзи? – спросил Бакли, когда папа делал бутерброды. Для себя, для мамы и для четырехлетнего сына.
– Игрушки не забыл сложить? – ушел в сторону отец, не понимая, почему надо избегать этой темы в разговоре с единственным человеком, который задает вопросы напрямую.
– Что такое с мамулей? – спросил Бакли.
Мама тупо смотрела в пустую кухонную раковину.
– Давай-ка съездим на этой неделе в зоопарк, – предложил отец, ненавидя себя. За увертки, за подкуп – за обман. Но как объяснить ребенку, что его старшая сестра лежит неизвестно где, разрезанная на части?
Слово «зоопарк» и все, что с ним связано (для моего братишки это значило: «Ура! Обезьяны!»), возымело действие, и Бакли опять ступил на зыбкую дорожку забвения длиной в один день. Темные стороны жизни пока обходили стороной его маленькую фигурку. Он знал, что я сейчас далеко; а кто далеко, тот скоро вернется.
Добросовестно обходя наш квартал, Лен Фэнермен не обнаружил ничего подозрительного в доме Джорджа Гарви. В настоящее время мистер Гарви жил один, но как было сказано, первоначально планировал перебраться сюда с женой. Она умерла незадолго до переезда. Он зарабатывал на жизнь изготовлением архитектурных макетов, которые сдавал в специализированные магазины. Это ни для кого не было секретом. Нельзя сказать, что соседи набивались к нему в друзья, но относились к нему сочувственно. В каждой избушке свои погремушки. Лен Фэнермен знал это, как никто другой. Но, похоже, у Джорджа Гарви погремушки были особенные.
Нет, говорил Гарви, он мало знаком с семейством Сэлмонов. Детей их видел. Сразу заметно, в какой семье есть дети, а в какой нет, продолжал он, слегка понурившись и свесив голову на левый бок. «Во дворе игрушки разбросаны. Дома выглядят более живыми, что ли», – говорил он дрогнувшим голосом.
– Как я понимаю, на днях вы беседовали с мистером Сэлмоном, – сказал ему Лен Фэнермен, вторично явившись в темно-зеленый дом.
– Да, верно, а что случилось? – спросил мистер Гарви. Он прищурился, глядя на детектива, и тут же осекся. – Схожу за очками, – сказал он. – У меня сейчас кропотливая работа, из эпохи Наполеона Третьего.
– Наполеона Третьего? – переспросил Лен.
– Рождественские заказы сдал, теперь экспериментирую для души, – объяснил мистер Гарви.
Лен проследовал за ним в дом и увидел придвинутый к стене обеденный стол. На нем десятками рядов были разложены какие-то мелкие предметы, напоминающие миниатюрные панели для отделки стен.
«И вправду, не от мира сего, – отметил про себя Фэнермен, – но это еще не повод обвинять его в убийстве».
Надев очки, мистер Гарви сразу оживился.
– Действительно, мистер Сэлмон вышел пройтись и помог мне соорудить брачный шатер.
– Соорудить брачный шатер?
– Каждый год это делаю, – подтвердил мистер Гарви. – В память о Лии. Так звали мою жену; она скончалась.
Лену показалось, что он сует нос в личную жизнь этого человека и его сокровенные ритуалы.
– Понимаю, понимаю, – кивнул он.
– Кошмарная история приключилась с этой девочкой, – сказал мистер Гарви. – Я пытался выразить мистеру Сэлмону свои соболезнования. Впрочем, по опыту знаю: скорбящий человек мало что воспринимает.
– Значит, вы сооружаете такой шатер каждый год? – спросил Лен Фэнермен.
Об этом, по крайней мере, можно будет расспросить соседей.
– Раньше ставил его внутри дома, а нынче решил вынести на свет. Мы ведь поженились зимой. Кто ж мог знать, что будет столько снега.
– Где именно внутри дома?
– В подвале. Если хотите, могу показать. У меня и вещи покойной жены там хранятся.
Но Лен отказался.
– Я и без того отнял у вас время, – сказал он. – Просто решил вторично обойти квартал.
– Кстати, как продвигается расследование? – спросил мистер Гарви. – Что-нибудь нашли?
Лен не выносил подобных вопросов, хотя признавал, что люди имеют на них право, коль скоро и сам он вторгается в их личную жизнь.
– Я так считаю: улики ждут своего часа, – сказал он. – Когда захотят, тогда и обнаружатся. – Этот загадочный, поистине конфуцианский ответ в большинстве случаев производил неотразимое впечатление на обывателей.
– А сына Эллисов допросили? – спросил мистер Гарви.
– Мы беседовали с этой семьей.
– Говорят, он форменный живодер.
– Мальчишка, похоже, не подарок, я согласен, – сказал Лен, – но в тот день он подрабатывал в торговом центре.
– И свидетели есть?
– А как же.
– Больше ничего в голову не приходит, – сказал мистер Гарви. – Ума не приложу, как вам помочь.
Лену показалось, это было сказано искренне.
– Да, мозги у него набекрень, – сказал по телефону Лен моему отцу, – но нам нечего ему предъявить.
– А что он сказал насчет шатра?
– Утверждает, что посвятил его Лии, покойной жене.
– Но я точно помню: миссис Стад говорила Абигайль, что его жену звали Софи, – настаивал отец.
Лен сверился со своими заметками.
– Нет-нет – Лия. У меня записано.
Тут папа усомнился в своей памяти. Откуда всплыло это имя – Софи? Он был уверен, что слышал его из первых уст, но уже давно, на местном празднике, где нужно было по-соседски поддерживать беседу, поэтому люди сыпали именами жен и детей, как пригоршнями конфетти, а по ходу дела хвастались новорожденными младенцами и представляли гостей, которых на другой день никто не вспоминал.
Впрочем, насколько ему помнилось, мистер Гарви на тот праздник не пришел. Он вообще избегал подобных сборищ. Соседи приписывали такую нелюдимость его чудаковатой натуре, но отец не видел в этом ничего особенного. Он и сам чувствовал себя не в своей тарелке, когда приходилось на людях изображать веселье.
Папа сделал в блокноте запись: «Лия?» Потом дописал: «Софи?» Сам того не подозревая, он вел список жертв.
В рождественские дни нашей семье уютнее было бы на небесах. В моей небесной сфере Рождеству не придавалось особого значения. Кто хотел, наряжался в белое и порхал, как снежинка, но этим празднества и ограничивались.
На Рождество к нам домой заявился Сэмюел Хеклер. Разумеется, не в костюме снежинки. Он был одет в кожаную куртку, доставшуюся от старшего брата, и в армейскую робу с чужого плеча.
Бакли с головой ушел в новые игрушки. Мама благодарила судьбу, что купила подарки заранее. Линдси получила перчатки и вишневый блеск для губ. Папа – пять белых носовых платков, давным-давно заказанных ею по почте. Так или иначе, всем, кроме Бакли, подарки были не в радость. В сочельник никто даже не думал включать елочную гирлянду. Горела лишь одинокая свеча – в отцовской мастерской, на подоконнике. Папа зажигал ее с наступлением сумерек, но мои брат с сестрой и мама теперь не выходили из дому в темное время суток. Огонек видела только я.
– Кто-то пришел! – закричал мой братишка. Он строил небоскреб и не мог дождаться, когда же его постройка рухнет. – С чемоданом!
Мама оставила традиционный яичный коктейль на кухне и подошла к дверям. Линдси, совершая над собой огромное усилие, сидела с родителями – в праздники это святое дело. Они с папой играли в «монополию», вернее сказать, в поддавки, не принимая в расчет плохие карточки. «Налог на предметы роскоши» отменили, «банкротство» не признавали.
В прихожей мама ладонями разгладила юбку. Поставив перед собой Бакли, положила руки ему на плечи:
– Подождем, пусть он постучится.
– Скорее всего, это преподобный Стрик, – высказался папа, обращаясь к Линдси и забирая свои пятнадцать долларов за второе место на конкурсе красоты.
– Сюзи была бы не в восторге, – решилась Линдси.
Папа мысленно ухватился за эту фразу, в которой прозвучало мое имя. Линдси выпал двойной ход, и она перебралась в «Марвин-Гардене»
– Двадцать четыре доллара, – сказал папа. – Но, так и быть, уступлю за десятку.
– Линдси! – позвала мама. – Это к тебе.
Выбравшись из-за стола, Линдси направилась к дверям. Папа смотрел ей вслед. И я тоже. В тот миг мы с ним сидели рядом. Я была призраком на игровой доске. Папа уставился на фишку-башмачок, лежавшую на боку в коробке. Если бы только я могла ее поднять, сделать так, чтобы она перепрыгнула с «Бордуока» на лиловое поле «Балтик», где, как я всегда считала, живут самые интересные люди… «Просто ты – фанатка лилового», – говорила Линдси. А папа добавлял: «Могу гордиться, что моя дочь не заражена снобизмом».
– Железная дорога, Сюзи, – сказала папа. – Ты всегда старались получить железную дорогу.
Чтобы подчеркнуть выступающий на лоб мысок и в то же время укротить вихры, Сэмюел Хеклер всегда зачесывал волосы назад. Из-за этого в свои тринадцать лет, упакованный в черную кожу, он смахивал на юного вампира.
– С Рождеством тебя, Линдси. – Он протянул моей сестре маленькую коробочку в голубой подарочной обертке.
Я все видела: Линдси начала сжиматься, как пружина. У нее ушло немало сил, чтобы отрезать от себя всех, всех без исключения, однако Сэмюель Хеклер был парнем ее мечты. У нее затвердело сердце, будто спрятанное на хранение в ледник, но, как бы она ни переживала мою гибель, ей было тринадцать лет, и Сэмюел Хеклер, парень ее мечты, пришел к ней на Рождество.
– Говорят, тебя посылают на слет юных дарований, – выдавил он, потому что все остальные молчали. – Меня тоже.
Тут у моей мамы в голове что-то щелкнуло – это включился автопилот образцовой хозяйки.
– Заходи, пожалуйста, посиди с нами! – сказал ее голос. – У меня как раз готов яичный коктейль.
– С удовольствием, – ответил Сэмюел Хеклер и, к нашему с Линдси несказанному изумлению, согнул руку в локте, чтобы проводить мою сестру к столу.
– А это что? – Бакли семенил сзади, тыча пальцем в футляр, который он принял за чемодан.
– Альт, – сказал Сэмюел Хеклер.
– Что такое альт? – не понял Бакли.
– Сэмюел играет на альт-саксофоне, – бросила Линдси.
– Только учусь, – сказал Сэмюел.
Мой братишка не знал, что означает «саксофон». Зато он знал, что означает ледяной тон Линдси. Она частенько перед ним заносилась – я в таких случаях говорила: «Не дуйся, Бакли, это у Линдси колючки растут». С этими словами я принималась его щекотать, а потом бодала лбом в живот и приговаривала «злючки-колючки», пока он не заливался хохотом.
Увязавшись за старшими на кухню, Бакли задал вопрос, который возникал у него каждый день, и не по одному разу:
– А где Сюзи?
Все молчали. Сэмюел посмотрел на Линдси.
– Бакли, – позвал папа из соседней комнаты, – давай-ка сыграем с тобой в «монополию».
Моему брату еще никогда не предлагали сыграть в «монополию». Все твердили, что он слишком мал, но на Рождество всегда случаются чудеса. Он бросился к папе, и тот посадил его к себе на колени.
– Видишь этот башмачок? – спросил папа.
Бакли кивнул.
– Слушай внимательно, что я тебе расскажу, ладно?
– Про Сюзи? – Каким-то образом брат соединил одно с другим.
– Да. Я тебе расскажу, где сейчас Сюзи.
У себя на небесах я залилась слезами. Что мне еще оставалось?
– Когда Сюзи играла в «монополию», она всегда выбирала себе этот башмачок, – сказал папа. – Я, например, беру себе машинку или тачку. Линдси берет утюжок, а твоя мама, когда садится играть, выбирает пушку.
– А это собачка?
– Да, породы колли.
– Чур, моя!
– Договорились. – Папа запасся терпением. Он придумал, каким способом можно все объяснить. Вот так, посадив к себе на колени сынишку, беседуя с ним, ощущая его маленькое тельце, такое человеческое, такое теплое, полное жизни. Папа и сам находил в этом успокоение. – Отныне колли будет твоей фишкой. Ну-ка, скажи еще разок, где фишка Сюзи?
– Башмачок, – ответил Бакли.
– Верно. Значит, автомобиль – это я, утюжок – твоя сестра, а пушка – это наша мама.
Мой брат изо всех сил пытался сообразить, что к чему.
– Первым делом фишки ставятся на поле, так? Помогай.
Бакли набрал пригоршню фишек, потом еще одну, и высыпал их на доску, между карточками «Шанс» и «Общественная казна».
– Ну вот, а другие фишки будут нашими друзьями.
– Как Нейт?
– Да хоть бы и как Нейт. Он у нас будет шляпой. А поле – это весь мир. Теперь представь себе вот что: я брошу кубики – и одна фишка исчезнет с поля. Что это будет означать?
– Что она больше не играет?
– Верно.
– А почему? – спросил Бакли, подняв глаза на отца. Тот содрогнулся.
– Почему? – еще раз спросил мой брат.
Папа не стал говорить «потому что жизнь – несправедливая штука» или «потому что так». Он хотел найти подходящие слова, чтобы объяснить четырехлетнему человеку, что такое смерть. Папина рука легла на спину Бакли.
– Сюзи умерла, – только и выговорил он, не сумев связать это с правилами игры. – Понимаешь?
Протянув руку, Бакли накрыл ладонью башмачок. А потом поднял глаза на папу, чтобы найти подтверждение.
Отец кивнул.
– Больше ты ее не увидишь, малыш. Никто из нас больше ее не увидит.
Отца душили рыдания. Бакли смотрел на него, силясь понять происходящее.
Башмачок перекочевал в комнату Бакли и долго хранился у него на комоде, а потом исчез, и все поиски оказались напрасными.
Допив свой яичный коктейль, мама извинилась и ушла из кухни в столовую. Она методично выкладывала у каждой тарелки по три разных вилки, а потом соответствующие ножи и ложки, следя, чтобы они «располагались лесенкой», как ее учили в магазине для новобрачных, где она подрабатывала до моего рождения. У нее было два желания: выкурить сигарету и чтобы оставшиеся в живых дети хоть какое-то время не путались под ногами.
– Может, посмотришь подарок? – предложил Сэмюел Хеклер моей сестре.
Они стояли возле посудомоечной машины, прислонясь к встроенному комоду с полотенцами и скатертями. В комнате справа от кухни сидел отец с моим братишкой; по другую сторону от кухни мама пыталась принять решение по поводу сервировки: флорентийский «веджвуд» и кобальтовое стекло, или королевский «вустер» и «маунтбэттен», или же «ленокс» и «этернал».
Линдси с улыбкой потянула за белую ленту, которой был перетянут маленький сверток.
– Это моя мама завязала такой бант, – признался Сэмюел Хеклер.
Под голубой бумагой обнаружилась черная бархатная коробочка. Линдси бережно подержала ее на ладони. Я у себя на небесах сгорала от нетерпения. Когда мы с сестрой играли в куклы, у нас Барби и Кен всегда женились в шестнадцать лет. В нашем представлении, у человека могла быть только одна настоящая любовь – никаких компромиссов, никаких повторений.
– Открой, – сказал Сэмюел Хеклер.
– Страшно.
– Не бойся.
Он положил руку ей на локоть: с ума сойти – что я в этот миг испытала! Линдси осталась наедине с мальчиком, который ей нравился (даром что смахивал на вампира). Вот это новость, вот это открытие – теперь у нее не могло быть от меня секретов. По доброй воле она бы никогда со мной не поделилась.
Подарок, лежавший в коробочке, можно было назвать и безделушкой, и разочарованием, и сказкой – это как посмотреть. Безделушкой – потому, что его преподнес тринадцатилетний мальчишка; разочарованием – потому, что это было не обручальное кольцо; но еще оставалась сказка. Линдси увидела половинку золотого сердечка. Сэмюел Хеклер расстегнул ворот пестрой рубашки и вытащил вторую половинку медальона. На кожаном шнурке.
Линдси вспыхнула; я у себя на небесах – точно так же.
У меня мигом вылетело из головы, что за одной стенкой сидит отец, а за другой – мама перебирает столовое серебро. Я увидела, как Линдси потянулась к Сэмюелу Хеклеру. И поцеловала его. Это было ни с чем не сравнимо. Я почти ожила.