Мигель де Сервантес Сааведра. Жизнь и творчество. Глава 2. В Италии (А. Б. Красноглазов, 2002)

После известных стихотворений на смерть Изабеллы Валуа, королевы Испании, Сервантес продолжил свои штудии под руководством Лопеса де Ойоса. Заканчивался последний курс, и Мигель лелеял мечту о поступлении в университет. Учитывая его страсть к учебе, ум и талант, а также покровительство маэстро, это должно было стать делом несложным.

Однако судьба распорядилась иначе. Фортуна вообще мало улыбалась Сервантесу. Один случай круто изменил его жизнь. В декабре 1568 года между Мигелем де Сервантесом и неким Антонио де Сигура состоялась дуэль. Де Сигура был ранен. В те времена дуэли были строжайше запрещены указом Его Величества, а противник Сервантеса имел, к несчастью, какое-то отношение к королевскому двору. Дело могло принять серьезный оборот.

Победителю грозили позорное публичное отсечение правой руки, десятилетняя ссылка и другие наказания. Бегство было единственным выходом. Сервантес покидает Мадрид и отправляется в Италию. И не напрасно. 15 сентября 1569 года было разослано письменное предписание задержать Мигеля де Сервантеса, где бы он ни находился в пределах Испанского королевства.

Этот документ был обнаружен в известном архиве Симанкас и передан Испанской королевской академии истории 25 июня 1840 года, где данное бесценное свидетельство пролежало без отклика целых двадцать лет. Когда же исследователь Херонимо Моран осмелился опубликовать этот документ, то среди сервантесоманов поднялся буквально шквал негодования. Этого не может быть! Гениальный писатель, творец «Дон Кихота» не способен нанести физическое увечье другому человеку. Это, конечно, был «другой» Сервантес, скорее тезка, однофамилец или человек с похожей фамилией (не Cervantes, а Zervantes). И т. д…

С точки зрения обывателя, великий человек не может совершать недостойных поступков. Это является частью, если так можно выразиться, «комплекса гения». Мы как бы чувствуем личную ответственность за чистоту образа того или иного великого человека. И это верно. Но верно и то, что есть история, факты, которые мы не вправе ни обелять, ни замалчивать.

Известно, что Фрэнсис Бэкон, автор «Нового Органона», «Новой Атлантиды» и множества других историографических и философских трудов,[53] пребывая в должности лорда-канцлера (главного министра) Англии, брал непомерные взятки, за что был снят с должности, лишен права быть членом парламента и бессрочно заточен в Тауэр. Но разве он перестал для нас быть великим философом и выдающейся личностью?

Говоря о стычке между Сервантесом и Сигура, следует заметить, что дуэли в середине XVI века, равно как спустя и сто, и двести лет, были делом довольно частым и поощрялись неписаным уставом дворянского сословия. Король неоднократно запрещал поединки своими указами, но это не мешало их существованию. Если человек носил шпагу, то он мог и даже должен был пустить ее в ход, защищая свою честь и достоинство. В этом проявлялись благородное происхождение, храбрость и честь. Так поступали и Лопе де Вега, и Франсиско де Кеведо, и дон Педро Кальдерон де ла Барка[54] – список можно было бы продолжать бесконечно.

То, что дуэлянтом был именно будущий автор «Дон Кихота», убедительно обосновывает Луис Астрана Марин в своей фундаментальной биографии писателя.

Для нас же важен сам факт дуэли. Значит, Сервантес получил воспитание настоящего идальго, ему был близок кодекс дворянской чести. Он умел сражаться на шпагах и, судя по результату, делал это неплохо. Возможно, это была не первая его дуэль, но единственная известная нам по документам и потому неоспоримая.

После дуэли пребывание Сервантеса в Испании становится опасным, и он уезжает в Италию, оказавшись в свите будущего кардинала Джулио Аквавивы. Об этом писатель позднее напишет в посвящении «Галатеи» будущему вице-королю Арагона Асканио Колонна, с блестящими достоинствами которого он познакомился, служа «кардиналу Аквавиве в должности его камерария в Риме».

Но возникает вопрос – спасался ли будущий автор «Дон Кихота» бегством или чинно выезжал в Италию в свите посланника папского престола.

Хулио Аквавива-и-Арагон был сыном Хуана Херонимо, герцога Атри, и принадлежал к родовитой итальянской фамилии. Он прибыл в Мадрид в 1568 году в качестве легата папы Пия V, чтобы выразить соболезнование Филиппу II по поводу смерти принца дона Карлоса. Будущий кардинал, несмотря на свой юный возраст (1546 г. р.), уверенно продвигался по хитроумным лестницам ватиканских иерархий. Это был «очень добродетельный и прекрасно образованный юноша», сообщал Филиппу II испанский посол в Риме – дон Хуан Суньига, извещая монарха о приезде Аквавивы в столицу королевства. Кардинальской мантии, которую получил в 24 года (17 мая 1570 года), Аквавива в большей степени был обязан своему рангу, чем хорошему образованию и изысканным манерам. Однако он не долго проносил ее. Будучи чрезвычайно болезненным юношей, кардинал скончался 21 июня 1574 года. «В странную столицу их (делегацию папского престола. – А.К.) прислали. Обыкновенное рыночное местечко избрал себе резиденцией этот король. Здесь едва ли обитало хотя бы пятнадцать тысяч христиан. Почти все дома были глиняные, одноэтажные, такие низенькие, что кардинал, восседая на своем муле, мог без труда коснуться рукой крыш. И это была столица полумира. Из этой грязной дыры Испания управляла Бургундией, Лотарингией, Брабантом, Фландрией и сказочными золотыми царствами за океаном. Отсюда получали наказы испанские вице-короли в Неаполе, Сицилии и Милане. Еще только три силы с трудом противостояли властителю, обосновавшемуся здесь: король французский, республика Венеция и держава святого отца. В одежде и нравах всюду преобладало испанское, всесветная мода исходила отсюда. Редкие в этот дождливый ноябрьский день прохожие падали ниц перед всадником в кардинальской одежде. Но, вскинув глаза, смущались. Ехал юноша. Под пурпуровым ободком мерцало узкое, бледное, болезненное лицо. Кардиналу Джулио Аквавиве было двадцать два года[55]. Папа прислал его сюда вестником святейшего соболезнования по поводу смерти наследника престола Дон Карлоса…

Почти месяц ехала делегация из Рима в Мадрид. Море волновалось, всюду крейсировали разбойничьи суда берберийцев. Духовные особы достигли берега полумертвыми. Их поселили без всяких удобств. Кардинал-легат проводил бессонные ночи, сидя на своей влажной жесткой постели в мадридской нунциатуре, и кашлял.

За время долгого, томительного плавания еще углубился мрачный смысл его прибытия: теперь ему предстояло соболезновать также и по поводу смерти королевы. Прекрасной, кроткой Елизавете Французской (имеется в виду Изабелла де Валуа. – А.К.) было всего лишь двадцать пять лет. После Марии Португальской и Марии Английской это была третья покойница на супружеском ложе Филиппа. Все, к чему прикасалась его рука, было осуждено на увядание и гибель.

Итак, достаточно предлогов для приезда – предлогов потому, что тайная и истинная цель была иная. Между христианнейшим королем-щитом веры, мечом карающим еретиков, и Ватиканом царил раздор. Сын Карла V лежал во прахе перед господом и чистым учением, но отнюдь не перед папой. «Для Испании нет папы», – заявил на открытом заседании президент его совета. Двадцатидвухлетний болезненный посланец прибыл с чрезвычайно серьезными поручениями. Постоянный нунций ничего не добился. Аудиенции давались ему редко, его постоянно отсылали на «путь переписки». Король Филипп любил путь переписки. Неслышно и упорно ютился он среди бумаг. Насколько скупо он говорил, настолько же охотно и методично писал. Молитва и документы – в этом была его жизнь. Папа надеялся, что его траурный посол достигнет того, в чем было отказано его чиновнику. В трагические минуты явится юноша перед королем, – быть может, найдет он путь к его чувствам, к его отягощенной душе. Аквавиву любили в Риме. Сам Пий, неумолимый старик доминиканец в триедином венце, любил его. Быть может, полюбится он и Филиппу», – так описывает приезд Аквавивы в Мадрид Бруно Франк.

Аквавива пробыл в Мадрид до начала 1569 года и, по предположению некоторых биографов писателя, взял к себе на службу начинающего, но уже заявившего о себе поэта, руководствуюсь рекомендациями покровительстовавшего Лопесу де Ойосу кардинала Эспиносы. Другие биографы Сервантеса считают, что автор «Дон Кихота» покинул Испанию как солдат удачи (soldado aventurero) – наемник, что было тогда явлением распространенным.

Эти догадки и гипотезы базируются на косвенных фактах и не могут убедительно объяснить, почему Сервантес вдруг покинул родину. Тем более именно тогда материальное состояние семьи было на редкость благополучным. Родриго де Сервантес одолжил даже крупную сумму – восемьсот дукатов – лиценциату Педро Санчесу де Кордова. Все вроде бы благоприятствовало писателю продолжить учебу, свои начинания. И вовсе не требовало, испытывая судьбу, пойти в услужение к иностранцу, покинуть столицу королевства, не говоря уже об участи солдата-наемника.

Более вероятным мотивом его внезапного исчезновения из Испании является, скорее всего, история с дуэлью, имеющая к тому же реальное документальное подтверждение.

Нам остается лишь добавить, что решение покинуть Испанию, какими бы мотивами оно ни было вызвано, явилось для будущего писателя судьбоносным и во многом, если не во всем, определило всю его дальнейшую жизнь.

Однако кто же такой был дуэльный соперник Сервантеса, и какое отношение он имел ко двору? Астрана Марин выдвигает предположение, что как раз в то время, когда случилась дуэль, Антонио де Сигура ходатайствовал о какой-то должности при дворе, по крайней мере, в дальнейшем он был руководителем строительных работ, проводившихся в королевских замках Мадрида, Аранхуэса и Эль Пардо, то есть это был человек со связями, имевший определенное положение при дворе. Другой сервантист – Херонимо Моран полагает, что Антонио де Сигура был альгвасилом.

Как бы то ни было, но противник писателя был достаточно влиятельным человеком, и стычка с ним была чревата для Сервантеса большими неприятностями.

Покидая Испанию, Сервантес увозил с собой весьма хорошее, хотя и не завершенное образование. Он знал латынь и немного греческий, а также риторику и поэтику. Наставник Мигеля, Маэстро де Ойос, был человеком глубокой культуры, впитавшим в себя идеи Эразма, Луиса Вивеса и Вальдеса[56], а также дух интеллектуальной независимости, присущий лучшим представителям гуманистической мысли. Он хорошо знал не только греко-римскую классику, Священное Писание и труды отцов церкви, писал стихи на латыни и кастельяно. Все свои обширные знания он и передавал ученикам, любимейшим из которых был Мигель де Сервантес. Маэстро скончался 28 июля 1583 года в Мадриде, будучи священником церкви Сан Андрес и преподавателем городского училища (Estudio de la Villa). Похоронен в монастыре Сан Франсиско.

Спустя время, когда писатель после многочисленных приключений, наконец, вернется в родной дом, конфликт между ним и де Сигура благополучно разрешится. Очевидно, благодаря обычной в таких случаях компенсации истец забрал свою жалобу из судебных инстанций. По крайней мере, между семьями Сигура и Сервантесов мир был достигнут с 1578 года, так как уже 11 мая этого же года некий Гаспар де Сигура, вероятно, родственник, выступал свидетелем по каким-то делам отца Мигеля Родриго де Сервантеса и его сестры Магдалены.

Заметим, что, например, сервантист Ж. Канаважио считает, что так как в Испанию Сервантес вернулся только в 1580-м, то эти десять лет отсутствия как бы и явились той ссылкой за пределы страны, которой карается дуэлянтство, а посему наказание-де было исчерпано.

Итак, мы обнаруживаем Мигеля де Сервантеса в Риме в конце 1569 года.

Кардинал Аквавива

«Есть у нас в Испании пословица, по моему разумению, весьма верная, как, впрочем, любая из пословиц, ибо все они суть краткие изречения, принадлежащие людям, многолетним опытом умудренным, та же, которую я имею в виду, гласит: «Либо церковь, либо моря́, либо дворец короля» – иными словами: кто желает выйти в люди и разбогатеть, тому надлежит или принять духовный сан, или пойти по торговой части и пуститься в плавание, или поступить на службу к королю, – ведь недаром говорится: «Лучше крохи с королевского стола, нежели милости сеньора», – так написано в «Дон Кихоте».

Первый и последний пути были испробованы самим Сервантесом.

Он прибыл в Рим примерно в сентябре 1569 года. Скорее всего, Сервантес поступил на службу к Аквавиве не в Мадриде, а уже в Италии. В противном случае в конце 1569 ему не потребовалось бы «свидетельство» о чистоте христианской крови, которое было необходимо для поступления в свиту Аквавивы в Риме и которое он просил отца прислать как можно скорее. В то время хождение подобных «свидетельств» было делом обычным, они являлись чем-то вроде анкеты. Конечно, поступить в услужение к столь высокой особе было не так-то просто. И, скорее всего, Сервантеса кто-то рекомендовал, возможно, это был один из его дальних родственников – кардинал Гаспар де Сервантес-и-Гаэте.

Очевидно, вспоминая об этом, Сервантес позже напишет в «Новелле о беседе собак» следующий диалог: «А каким образом находил ты себе хозяев? (Сципион спрашивает Бергансу. – А.К.) Ведь при наших порядках с большим трудом удается теперь порядочному человеку поступить на службу к господину. Очень уж непохожи земные владыки на владыку небесного: первые, принимая слугу, начинают сразу копаться в его происхождении, проверять его пригодность, изучать его привычки и стараются даже узнать, сколько у него платья…»

Да, именно «копаться в его происхождении» для самой католической страны мира – Испании – было делом важным, чистота крови, учитывая веками ведущуюся борьбу с маврами, морисками, евреями, являлась чуть ли не главной, особенно при поступлении на службу к одному из князей церкви.

Времени в запасе было не много, но, к счастью, у Родриго де Сервантеса еще со времен злополучного процесса в Вальядолиде остались официальные бумаги о том, что он является идальго. Для придания им необходимой силы было достаточно подтверждения приведенных в ней фактов тремя свидетелями. Их имена известны: Алонсо Гетино де Гусман, бывший комик, превратившийся в организатора мадридских празднеств, служивший в системе правосудия, Пирро Боччи и Франсеско Мусаччи – итальянские негоцианты. Их выбор неудивителен, оба были итальянцами, а Боччи – еще и римский банкир. Рекомендации таких людей могли быть весьма полезны юному мадридцу, оказавшемуся в Италии. 22 декабря 1569 года Родриго де Сервантес оформил бумагу у Дуарте де Акунья, заместителя коррехидора Мадрида, о том, что в роду Сервантесов не было ни мавров, ни евреев, ни обращенных в христианство, равно как и лиц, привлекавшихся по делам веры трубуналом Святой инквизиции. В феврале 1570 года эта бумага, по всей видимости, была в Риме.

В это время на родине Мигеля происходят волнения морисков, жестоко подавленные доном Хуаном Австрийским. Были и приятные новости: Лопес де Ойос в сентябре предыдущего года издал компиляцию на смерть Изабеллы – «История и правдивое описание болезни, благостной кончины и торжественного погребения», где были и стихи Сервантеса. Возможно, Мигель вместе со свидетельством о чистоте крови получил из дома и экземпляр этого издания, что вкупе со всем другим, учитывая благосклонное отношение Аквавивы к науке и искусству, могло послужить дополнительным плюсом при поступлении в свиту к святейшей особе. О времени начала службы Сервантеса у вельможи мы не имеем точных сведений. Однако, если принять в расчет, что кардинальскую мантию Джулио Аквавива получил не ранее 17 мая 1570 года, а в своем посвящении «Галатеи»[57] Сервантес говорит о нем уже как о кардинале, то можно предположить, что свою службу во дворце священника он начал в феврале – марте 1570 года.

Кем был Сервантес в свите кардинала? Сам писатель в посвящении «Галатеи» пишет, что был слугой («camarero»). К. Державин деликатно переводит его калькой как «камерарий», но сути это не меняет. Слова «камерарий» в русской языке, согласно «Малому академическому словарю» под ред. А.П. Евгеньева, не существует. Есть, правда, однокоренное «камердинер», которое определяется как «комнатный слуга при господине в буржуазно-дворянском быту».

Проблема, однако, носит более этический, чем фактографический характер. Мы уже говорили о «комплексе гения», так вот, здесь опять тот же вопрос: как мог будущий автор «Дон Кихота» и фигура мировой величины быть слугой, пусть даже у кардинала!? Справедливости ради надо заметить, что должность «слуги» в XVI веке не имела тех отрицательных коннотаций, которыми она обросла позже.

Существует расхожее мнение, что Сервантес был чуть ли не другом Джулио Аквавивы, поэтому его должность была чем-то средним между помощником и советником. Сервантист Канаважио уточняет: «Слуга в вельможном доме не был ни секретарем, ни, еще менее, доверенным лицом своего господина; он был, прежде всего, слугой: более точно помощником в покоях, как это следует из этимологии слова (camarero – слуга, camara – покой, дворцовая зала, cama – кровать. – А.К.) и учебников той эпохи». Того же мнения придерживается и такой авторитет как Астрана Марин. «В то, что он (Сервантес. – А.К.) исполнял более обязанности пажа, чем слуги, как полагают некоторые, с трудом верится. Ничто не указывает, что он служил пажом».

Слуга, однако, не был лакеем, как это обычно понимали в России. Это – распорядитель в покоях замка или дворца, нечто вроде камергера, на это указывает второе значение слова «camarero» – вот кто такой был слуга вельможи XVI века. Он делил вместе с мажордомом и секретарем ответственность за дворцовые покои, принимал посетителей монсеньора, сидел с ним за одним столом, сопровождал его в прогулках по Риму. Весьма вероятно, что дон Мигель как человек, по роду службы приближенный к кардиналу, не раз удостаивался его откровений и был участником его бесед с другими высокопоставленными особами, о чем нам говорит все то же посвящение «Галатеи».

Но вряд ли эта служба у Аквавивы пришлась по душе Сервантесу, иначе он не оставил бы ее так быстро. Сервантес, как показало будущее, был рожден поэтом и воином, а оказался в слугах, хоть и у кардинала. Он уже проявил литературные таланты, отмеченные таким мэтром как Лопес де Ойос. Безусловно, обладая здоровым честолюбием, новоиспеченный «camarero» мог надеяться на лучшее будущее.

На службе у Его Величества

Испанская армия конца XVI века представляла собою грозную боевую силу. Но что-то стало неуловимо меняться. Посол Венеции при дворе Филиппа III с 1597 по 1602 год Франческо Саранцо сообщал своему сенату: «В испанском войске замечается исчезновение старой боевой дисциплины, которая заставляла считаться с ним весь мир. Испанские солдаты, пренебрегая сознанием воинского долга, который, по их мнению, сам по себе не приносит побед, дошли до полного падения и потеряли всякое чувство чести».

Обязательная военная служба – современное изобретение для экономии бюджетных средств государства. В XVI веке до этого еще не додумались, и армии формировалась по принципу добровольности. С каждым желающим послужить на благо отечества и короля заключался договор на определенный срок и за определенную плату.

В общих чертах система набора рекрутов в Испании выглядела следующим образом. Каждый год Военный Совет, в зависимости от политической ситуации, определял количество солдат, которое необходимо королевству. Назначались капитаны, которые должны были непосредственно производить набор в армию. Каждый из них имел патент. В нем прописывалась территория или район, в котором велась вербовка необходимого количества рекрутов. Во время набора «пушечного мяса» по улицам ходили прапорщики со знаменами в окружении своих солдат-ветеранов. Это действо сопровождалось неимоверным шумом и рекламой для привлечения внимания населения. И надо отдать должное, испанскому люду это нравилось. Поглазеть на шумную процессию высыпали все от мала до велика. Женщин привлекали бравые вояки, пацанов – их форма, перья на головных уборах, аркебузы,[58] пики и т. д. К этому следует добавить то, что единой формы одежды не существовало и каждый солдат одевался сообразно своему кошельку и представлению о моде. Очевидно, именно поэтому испанских солдат прозвали «попугаями». Зрелище, таким образом, было весьма красочным.

Воинское знамя торжественно водружалось на том доме, где остановились вербовщики, и перед собравшейся публикой выступал капитан. Не жалея времени он громко и красочно расписывал достоинства службы в армии. И все же добровольцы записывались, как правило, не от хорошей жизни. Процесс вербовки рекрутов, хотя и несколько шаржированно, но довольно удачно показан во французском фильме 60-х годов со знаменитым Жераром де Филлипом в главной роли «Фанфан-тюльпан». Обычным месторасположением этих вербовочных пунктов были таверны или постоялые дворы, где все процедуры сдабривались изрядными возлияниями, чему весьма способствовал задаток, выдаваемый новобранцам.

Затем капитан, предварительно вооружив аркебузами и пиками около 250 новых солдат, отправлялся либо в казарму, либо в порт для погрузки на суда. Вот тут-то выяснялось, насколько хорошо капитан выполнил свою миссию. Вербовка считалась успешной, если в назначенное место и время он приводил всех набранных рекрутов. Но некоторые, получив причитающиеся им деньги, разбегались, превращаясь в дезертиров.

Конечно, не столько зарплата, которая выплачивалась из казны нерегулярно, сколько военная добыча являлась доходом солдата. Ядро армии составляли профессиональные воины, закаленные в многочисленных походах и экспедициях по Европе, Африке и во вновь открытых Колумбом землях Нового Света. Значительный процент составляли идальго – испанские дворяне, как правило, младшие сыновья дворянских семейств, так называемые «сегундонес»[59], которые, чтобы сохранить единство земельных владений, наследовали только имя и родовую гордость. Многие из них шли в войска как на надежную, хорошо оплачиваемую и почетную службу. Вокруг этих солдат и дворянского командного состава собирались уже люди попроще, для которых военная служба открывала широкие горизонты житейского преуспеяния. Стекалась под знамена испанских полков и бродячая «пикардия», недавно еще занимавшаяся воровством на широких просторах испанского королевства. В сервантесовской «Новелле о беседе двух собак» пес Берганса рассказывает, что его «…полк кишел закоренелыми в дезертирстве бродягами, чинившими насилия по деревням, которыми мы проходили, так что все осыпали проклятиями власть… ибо все связанное с войной неизбежно порождает суровость, жестокость и притеснения». Были в армии люди и просто авантюристы, которым нечего было терять у себя на родине. Военная служба соблазняла их привилегированным положением защитников правой веры и короля, вольностью нравов и материальными выгодами.

Это не мешает, однако, Сервантесу высоко отзываться о характере воинской службы. «Теперь уже не подлежит сомнению, что рыцарское искусство превосходит все искусства и занятия, изобретенные людьми, и что оно тем более достойно уважения, что с наибольшими сопряжено опасностями. Пусть мне не толкуют, что ученость выше поприща военного, кто бы ни были эти люди, я скажу, что они сами не знают, что говорят. Довод, который они обыкновенно приводят и который им самим представляется наиболее веским, состоит в том, что умственный труд выше труда телесного, а на военном, дескать, поприще упражняется одно только тело, как будто воины – это обыкновенные поденщики, коим потребна только силища, как будто в то, что мы, воины, именуем военным искусством, не входят также смелые набеги, для совершения коих требуется незаурядный ум, как будто мысль полководца, коему рада, трудится меньше, нежели его тело?! Вы только подумайте: можно ли с помощью одних лишь телесных сил понять и разгадать намерения противника, его замыслы, военные хитрости, обнаружить ловушки, предотвратить опасности? Нет, все это зависит от разумения, а тело тут ни при чем. Итак, военное поприще нуждается в разуме не меньше, нежели ученость, – посмотрим теперь, чья мысль трудится более: мысль ученого человека или же мысль воина, а это будет видно из того, какова мета и какова цель каждого из них, ибо тот помысел выше, который к благороднейшей устремлен цели. Мета и цель наук – я говорю не о богословских науках, назначение коих возносить и устремлять наши души к небу, ибо с такой бесконечной конечною целью никакая другая сравниться не может, – я говорю о науках светских, и вот их цель состоит в том, чтобы установить справедливое распределение благ, дать каждому то, что принадлежит ему по праву, и следить и принимать меры, чтобы добрые законы соблюдались. Цель, без сомнения, высокая и благородная, достойная великих похвал, но все же не таких, каких заслуживает военное искусство, коего цель и предел стремлений – мир, а мир есть наивысшее из всех земных благ. И оттого первою благою вестью, которую услыхали земля и люди, была весть, принесенная ангелами, певшими в вышине в ту ночь, что для всех нас обратилась в день: «Слава в вышних богу, и на земле мир, в человеках благоволение». И лучший учитель земли и неба заповедал искренним своим и избранным при входе в чей-либо дом приветствовать его, говоря: «Мир дому сему». И много раз говорил он им: «Мир оставляю вам, мир мой даю вам; мир вам», и воистину это драгоценность и сокровище, данные и оставленные такою рукой, – драгоценность, без которой ни на земле, ни на небе ничего хорошего быть не может. Так вот, мир и есть прямая цель войны, а коли войны, то, значит, и воинов. Признав же за истину, что цель войны есть мир и что поэтому она выше цели наук, перейдем к телесным тяготам ученого человека и ратника, посмотрим, чьи больше», – так рассуждает Дон Кихот в конце XXXVII главы и продолжает далее в XXXVIII.

Алжирский Пленник, герой романа Сервантеса, повествующий о своих похождениях в «Дон Кихоте», называет военное дело «почетным и достойным поприщем». В одной из своих бесчисленных речей дон Кихот отмечает что «военные обладают каким-то неуловимым превосходством над учеными и вполне понятным блеском, ставящим их выше всех других людей». Он цитирует древних авторов, показывающих достоинства военного дела и почетность смерти в бою, приносящей человеку славу. Военное дело «возвышает людей самого низкого звания», – в этом уверена и героиня новеллы Сервантеса «Две девицы Леокадия».

Два родовитых кабальеро, герои новеллы «Сеньора Корнелия», бросают студенческие занятия в Саламанке и решают уехать во Фландрию[60]: «им казалось, что военное дело может подойти и понравиться каждому, но особенно приличествует и подобает оно людям знатным и благородной крови».

Сервантес не забывает и о трудностях армейской службы. Капитан из «Лиценциата Видриеры» «расхвалил солдатскую жизнь, превознес… привольное житье в Италии, но ничего не сказал про холод стояния на часах, про опасности штурмов, про ужасы битв, про голод осад, про разрушительную силу мин и про другие вещи в том же роде, которые иными считаются как бы привеском к тяготе солдатчины, а в сущности они-то и являются основным ее бременем». Но дело не в одних опасностях и тяготах солдатской жизни.

Сервантес, как человек образованный, не мог не видеть многих нелицеприятных сторон воинской службы: мародерства, грабежей мирного населения, – но, понимая неизбежность оборотной стороны воинской доблести, составил высокий, «рыцарский» идеал служения, который доминирует во всех его произведениях.

Начиная с середины XV века христианская Европа столкнулась с грозной и всевозрастающей военной опасностью. В 1453 году турецкий султан Мухаммед II после недолгой осады взял Константинополь, столицу доживавшей свои последние дни Византийской империи.[61]

Турки обладали отличной армией, ударные части которой составляли неустрашимые янычары, поддерживаемые мощной осадной и полевой артиллерией. С 1505 по 1519-й год султан Селим I подчиняет себе Персию, Армению, Месопотамию, Сирию, Палестину, Египет.[62]

В 1522 году султан Сулейман Великолепный[63] завоевывает Родос и вслед за ним несколько других островов бассейна Средиземного моря. Турция постепенно превращается в могущественную морскую державу. Ее флот господствует в восточной части Средиземного моря.

В 1526 году огромная турецкая армия вторгается в пределы Венгрии и после жестокой битвы вступает в Будапешт. В 1529 году турки осаждают Вену. Турецкая артиллерия громит город и его оборонительные сооружения. Только стойкость защитников города и климатические условия – ранняя суровая зима – заставляют Сулеймана снять осаду и отступить.

Знаменитый берберийский пират Хайреддин, известный в европейских хрониках под именем Рыжебородого (Барбароссы),[64] в 1533 году закрепляется в Алжире и Тунисе. Он объявляет себя вассалом турецкого султана и получает от него титул капудана-паши (адмирала) и правителя Северной Африки.

Таким образом, уже и западная часть Средиземного моря попадает под владычество турков.

Обеспокоенный таким положением дел император Карл V в 1535 году организует успешную экспедицию в Тунис. После победы над Барбароссой ему на некоторое время удается восстановить в своих правах эмира тунисского, поставив его в вассальную зависимость от короны. Однако попытка взять Алжир в 1541 году терпит неудачу. Непогода рассеивает флотилию Карла V, осада Алжира оказывается безрезультатной.

В спешном порядке остатки испанских войск эвакуируются в Италию.

Между тем Оттоманская империя продолжает наращивать свое могущество, оккупировав Багдад, весь Ирак и нижние долины Тигра и Евфрата. Военные действия между Карлом V и Сулейманом Великолепным продолжаются на Средиземноморье до 1547 года. Затем наступает пятилетнее перемирие. В 1556 году Карл V отрекается от престола в пользу своего сына Филиппа II.

В семидесятые годы XIV века начинается новый этап турецкой агрессии. В июле 1570 года преемник Сулеймана Великолепного Селим II высаживается на Кипре, находящемся достаточно далеко от венецианских владений и потому трудно обороняемом. Один город острова за другим падает перед турками.

Однако Венеция, надеявшаяся договориться с Селимом II, шла неохотно на переговоры о создании союза против неверных.

Момент для создания унии католических сил был выбран удачно. Этот проект неоднократно задумывался и столько же раз проваливался. Папа Пий V[65] пишет письмо Филиппу II с просьбой вступить в Священную лигу,[66] рассчитывая, что за владыкой полумира последуют и другие. Чтобы оказать большее воздействие на Филиппа, к нему в качестве посланца был отправлен уроженец Малаги монсеньор Луис де Торрес, человек весьма образованный и пользовавшийся полным доверием папы.

Пользуясь поддержкой своих многочисленных друзей, приближенных к монарху Торресу, удалось легко склонить Филиппа к вступлению в Лигу. Но Кортесы[67] не преклонились и ответили папе гневной филиппикой, ссылаясь на отсутствие средств для снаряжения военной экспедиции. Однако король был тверд и заявил, что он во всем полагается на Священный престол и, хотя у империи есть свои внутренние проблемы – незавершенная война в Гранаде, сложности в Африке и Фландрии, не говоря уже о вечной злобной враждебности Венецианской республики, – проект Его Святейшества он поддерживает всецело. Адмиралу Хуану Андреа Дория,[68] находящемуся в Сицилии, а также маркизу де Санта Крус отдается приказ соединиться с галерами его Святейшества.

Венеция же, несмотря на критичность ситуации, продолжает настаивать на своих требованиях для вступления в Лигу. Переговоры продолжаются до тех пор, пока турки не начинают угрожать самой Венеции. В августе из гавани Отранто вышла флотилия в составе сорока девяти галер. На ее борту находились пять тысяч испанцев и две тысячи итальянцев. В конце месяца суда заходят в порт Суда, где в течение двух дней ожидают пятьдесят венецианских галер. Помощь была уже у берегов Кипра, когда пришла весть о том, что турки захватили Никосию. Это произошло 9 сентября. Пожары, грабежы и насилия продолжались целый день. Тридцать тысяч христиан были жестоко убиты и двадцать тысяч превращены в рабов. Христианский мир, узнав о падении Никосии и насилии, учиненном над его защитниками, содрогнулся, виня во всем венецианскую сторону. А 21 сентября случилась буря, разметавшая соединенную флотилию. На острове остается последний оплот христиан – главный город и порт Фамагуста.

Наконец Венеция 20 мая 1571 года вступает в Священную лигу и подписывает соглашение о создании наступательно-оборонительного союза, обязуясь вместе со своими союзниками снарядить флотилию под командованием побочного сына Карла V (мать была немка), сводного брата Филипа II дона Хуана Австрийского. Народное ликование по поводу образования Лиги было всеобщим. Союз получил официальное название «Постоянная лига против Турции и ее вассальных (tributarios) королевств Алжира, Туниса, Триполи». Объединенные силы должны были состоять из двухсот галер, ста парусников (naves), пятидесяти тысяч пехоты, четырех с половиной тысяч лошадей с артиллерией и боеприпасами. Понтифик дал три тысячи пехотинцев, двести семьдесят лошадей и двенадцать галер. Остальное поделили Испания и Венеция: 3/5 и 2/5 части соответственно.

В конце года происходит еще одно событие: 12 ноября Филипп II венчается со своей племянницей доньей Анной Австрийской. Новой королеве исполнился двадцать один год, супругу – сорок три. Королева, чей портрет был написан Санчесом Коэльо, была симпатичной миловидной блондинкой с розовой кожей, хотя и не красавицей.

Событие отмечалось с помпой, имели место все мыслимые развлечения и увеселения кроме боя быков – корриды, которая была запрещена указом папы в 1567 году. И как ни упрашивали короля устроить любимое зрелище, он был непреклонен.

Военная служба во времена Сервантеса

Сервантес не оставался в стороне от разыгравшихся военных событий.

О времени поступления Сервантеса на военную службу данные противоречивы. В солдатских списках армии Филиппа II его имя не встречается до 1572 года. Документы о «чистоте крови», однако, свидетельствуют, что он был на военной службе уже с 1568 года. Между тем, то, что мы знаем о его жизни в 1568 году, исключает такую возможность. Судя по всему, Мигель и его родственники решили умышленно увеличить его срок службы в армии, чтобы скрыть инцидент с Сигурой и придать больше веса своим прошениям о выплате денег на освобождение Сервантеса из алжирского плена.

Есть свидетельство прапорщика Матео де Сантистебана от 1578 года, который утверждает, что до сражения при Лепанто Сервантес уже в течение года служил в роте под командованием капитана Диего де Урбина, «известного капитана из Гвадалахары», входившей в полк Мигеля де Монкада. Но вот беда – хронологически подразделение Урбина находилось в это время в Гранаде, завершая военные действия против морисков Алпухаррас, под общим командованием дона Хуана Австрийского, и прибыло в Италию только годом позже. Можно предположить, что, попав в Неаполь, где в это время формировались многие роты и полки и, погрузившись на суда, отправлялись воевать в различные части света, Сервантес вступил в подразделение дона Алваро де Санде. Санде, будучи полковником испанской пехоты в Неаполе, был близким другом отца Мигеля Родриго де Сервантеса.

Военная служба в армии XVI века несла печать своего времени и, конечно, существенно отличалась от современной, но имеются и общие черты. Если в современной армии существует устав, то подобные документы, регламентирующие служебные обязанности и права солдата, были и в испанской армии. «Хороший солдат должен осознать, что с того момента, как его имя было занесено в королевские списки и выдано жалование, он обязан вести себя достойно, как и полагается солдату, что он лишается свободы, которую имел, и не может совершать плохих или низких поступков. Эта персона уже не принадлежит себе, так как уже находится на службе у короля и обязана выполнять все приказы своих воинских начальников… Хороший солдат должен сохранять спокойствие, если его жалование или оклад задерживается… Быть вежливым и уважительно относиться к своим офицерам… Любой приказ офицера солдат обязан выполнить, не задавая вопросов», – так пишет Марко де Исаба в своей книге «Больное тело испанской армии…» (Мадрид, 1594).

Такова была воинская мораль, вытекающая из понятия «королевская служба», здесь царствовали три главных заповеди: любовь к отечеству, католическая вера и честь воина. Сервантес их воспринял всецело. Он так высоко ценил военную службу, что спустя сорок лет после того как ее оставил, уже будучи известным писателем, и в старости продолжал считать себя солдатом. Лиценциат Франсиско Маркес Торрес в одобрении (aprobacion) второй части «Дон Кихота» от 27 февраля 1615 года писал, что многие французские кабальеро из тех, которые приехали с послом герцога де Майенне, часто расспрашивали его о возрасте Сервантеса, его профессии, происхождении, состоянии. И добавляет: «Я должен был сказать им, что он старый солдат, идальго и бедный».

Во времена Сервантеса и вплоть до правления Филиппа V не было четкого различия между сухопутной и морской службой, пехотинцы при соответствующем вооружении и обучении сражались и на морских просторах, командование также было единым. Солдаты были вооружены пиками, шпагами, аркебузами, мушкетами[69] и т. п. Аркебузами и мушкетами вооружали только сильных, физически крепких волонтеров. Сервантес, так же, как и его литературный оппонент Лопе де Вега, участвовавший в походе «Непобедимой армады», воевал с аркебузой в руках. Она представляла из себя разновидность ружья: металлический ствол и деревянный приклад, стреляли из нее так же, как из ружья, а носили на плече. Мушкет был длиннее и большего калибра, и при стрельбе его подпирали специальным держателем. Аркебузники считались легкими войсками, они вооружались дополнительно длинной шпагой. На плече, свободном от аркебузы, висела кожаная сумка с порохом и зарядами, голову венчал металлический шлем.

В солдаты не брали юношей моложе двадцати лет, но так как никакого документа, свидетельствовавшего о возрасте, кроме церковной книги, не было, то на службу брали в соответствии с внешними данными: рослый, крепкий – иди служить, щуплый, низкий – еще молодой: подрасти, окрепни.

Первые годы службы солдат учился владеть оружием, уважать офицеров и точно выполнять их приказы. Если же в бою солдат отличался, он получал некоторые льготы и преимущества перед остальными. Для получения чина сержанта надо было служить не менее двух лет, прапорщика – от двадцати пяти до тридцати. Капитанами становились, как правило, после тридцати двух лет службы в армии. Эта должность требовала от претендента авторитета, боевого опыта, умения отдавать приказы и подчиняться им.

Трудно сказать, участвовал ли Сервантес в боевых действиях до Лепанто. Скорее всего, нет, во всяком случае, прямых свидетельств этого не существует.

Трагедия Кипра и Никосии вызвала среди католического населения Европы всеобщую ненависть к неверным – туркам, что вылилось в массовое вступление в армию Священной Лиги и невероятный подъем патриотизма. Уничтожение тысяч людей-единоверцев побудило сытое большинство выступить на их защиту, рискуя собственной жизнью. Во второй половине XVI века такая защита веры была явлением повсеместным. Вспомним историю восьми (!) крестовых походов (последний в 1270 году). Или деятельность Святой инквизиции как орудия защиты чистоты веры, решения которой поддерживались большинством населения. В последнее время среди специалистов-историков стало общим местом выражать удивленно-негодующее неприятие института Инквизиции. Между тем, эта организация с ее уставом, нравами и традициями являет собой исторический факт, который мы не вправе оценивать эмоционально, но только исходя из реалий того времени и умонастроений эпохи. А настроения и нравы были таковы, что еретиков и колдунов карали вплоть до применения крайней (но не ординарной) меры – сожжения на костре. Это была борьба за чистоту рядов верующих, которую поддерживало абсолютное большинство истинных христиан. Подобная борьба в разных ее формах имела место во всех странах и во все времена.[70] К тому же чувство сословности и корпоративности, несмотря на ренессансный дух, было сильно развито после нескольких столетий Средневековья, что выражалось в абсолютном преклонении перед духовными наставниками – священниками.

Лепанто

Второго сентября будущий автор «Дон Кихота» прибыл из Неаполя в Месину на галерах маркиза де Санта Крус и Хуана Андреа Дориа в составе роты Диего де Урбина.

Из-за огромного стечения войск в городе царило «вавилонское столпотворение». Среди солдат были знакомые, друзья и родственники Сервантеса из Мадрида, Севильи и других мест. Были там храбрый Гонсало де Сервантес Сааведра и его брат Алонсо де Сервантес Сотомайор, хитроумный Хуан Руфо, который своими шутками и остротами сумел привлечь внимание дона Хуана Австрийского и благодаря этому устроиться на его галере, поэтический учитель и близкий друг Сервантеса Педро Лаинес, друг Мигеля молодой поэт Андрес Рей де Артьенда, которого он упоминает в «Путешествии на Парнас» и «Галатее», двадцатиоднолетний юноша, также друг Сервантеса – Кристобаль де Вируэс и другие.

В Неаполе или в Месине Мигель встретился со своим младшим братом Родриго, чтобы уже не расставаться с ним на протяжении всего пребывания в Италии. Они не виделись более восемнадцати месяцев, которые старший Сервантес прожил в Риме.

Главнокомандующий войсками лиги дон Хуан Австрийский покинул Испанию 20 июля и с сорока девятью галерами 8 августа 1571 года прибыл в Неаполь. Спустя шесть дней он принял на себя командование и устроил пышную церемонию. Сервантес, затерявшись в огромной пестрой многонациональной и разноязычной толпе, с интересом наблюдал за происходящим.

Эскадра была огромна и едва вмещалась в порт Неаполя. Она состояла из 208 галер, 6 трехмачтовых сорокапушечных галер и 57 фрегатов, бригантин и других посудин, предназначенных для проведения разведки и рекогносцировки, всего более 300 судов. На этих кораблях было 26 000 солдат, не считая так называемых «солдат удачи», гребцов и прочего люда, общее количество войска насчитывало более 80 000 человек. Все они, за исключением 2 000 солдат папы и 5000 собранных Венецианской Республикой, содержались за счет казны Филиппа II.

Между тем, если испанские галеры находились в отличном состоянии, то многие венецианские корабли обветшали и требовали ремонта. А поскольку большинство солдат Венецианской Республики были наемниками, чье искусство воевать оставляло желать много лучшего, Хуану Австрийскому пришлось затратить много усилий на латание «дыр», чтобы придать флоту монолитность и боевую силу.

Он приказал испанцам усилить венецианские галеры. Одним из подразделений, посланных на подкрепление венецианцев, была рота Диего де Урбина, где служил Сервантес.

Повороты истории удивительны. Среди подчиненных дона Хуана находился некто Педро Портокарреро, который оказался косвенно связанным с семьей Сервантесов. В то время как Мигель и дон Педро готовились выполнить свой воинский долг, два других сына Портокарреро – Алонсо и Педро, находившиеся в Мадриде, ухаживали за сестрами Сервантес – Андреа и Магдаленой. Андреа, благодаря экс-любовникам Овандо и Локадело, уже имела амурный опыт, младшая же, Магдалена, в свои шестнадцать лет, очевидно, решила последовать ее примеру.

Женатый Алонсо, естественно, как это водится в подобных случаях, обещал девушке материальную поддержку. И, в подтверждение этого, в присутствии нотариуса оформил необходимые документы. Однако в последующем «обещания» окажутся лживыми, Алонсо, в отличие от богатого итальянца Локадело, в удобный момент от них откажется. Но это все впереди, так же, как и приближающееся грандиозное сражение.

На боевых судах было много монахов: францисканцев,[71] посланных Филиппом, капуцинов[72] от Пия V, иезуитов. Хватало и женщин – но на берегу дон Хуан запретил брать их на корабли. Еще было строго запрещено богохульство, которое каралось смертной казнью.

Диего де Урбина погрузился со своими подопечными на галеру «Маркиза», которой командовал Франческо Санкто Пьетро, итальянец, хотя галера была снаряжена на испанские деньги и на ней было много соотечественников Сервантеса. Так же, как и остальные корабли подобного класса, «Маркиза» была быстроходным судном, приспособленным для абордажа. Длина ее составляла более сорока метров, ширина – не более пяти. Эта узкая и длинная посудина, хоть и с трудом, но вмещала более четырехсот человек: двести гребцов, большинство из которых были рабы-пленные и каторжники, приговоренные к галерам, тридцать человек экипажа из моряков и, наконец, около двухсот солдат, среди которых находился и аркебузник Мигель де Сервантес.

Перед выходом в море каждый участник кампании получил причастие. В начале сентября флотилия была полностью готова, но налетевшая буря задержала отплытие. Наконец, 16 сентября она покинула порт Мессина. Было решено идти навстречу врагу, чья эскадра все лето бороздила Адриатику. В конце сентября флот подошел к острову Корфу. Утром 6 октября флотилия вошла в Коринфский залив и оказалась вблизи бухты Лепанто.[73] С борта своей галеры Сервантес мог видеть места, воспетые великим Гомером, но было тогда совсем не до античных красот, он заболел – лежал пластом на своей убогой койке. Его трясло в малярийной лихорадке и сильно тошнило.

Вскоре марсовые увидели вражеский флот: 250 галер с 90 000 солдат на борту. Но огневая мощь турок была меньше – 750 пушек против 1800 у объединенного флота. Турецкая эскадра стояла в глубине бухты Лепанто. Командование размышляло: выжидать или идти навстречу. Сторонник демонстрации силы, молодой и решительный дон Хуан Австрийский ринулся врагу навстречу. Али-Паша, командующий турецким флотом, тоже вышел из своего укрытия. На рассвете 7 октября, в день Святого Марка, обе эскадры сошлись друг против друга. Вскоре должен был состояться последний в истории грандиозный бой гребных флотов.

«Самое величайшее из событий, какие когда-либо происходили в век минувший и в век нынешний и вряд ли произойдут в век грядущий», – как писал позже в «Дон Кихоте» Сервантес, – битва при Лепанто началась в полдень, когда на флагманских кораблях флотов почти одновременно взвились, на одном – знамя голубого цвета с изображением распятия и гербами союзных держав, на другом – шелковый белый с золотом стяг блистательной Порты.[74] Обмен выстрелами из пушек возвестил начало баталии. Известно, что в момент начала битвы понтифик прервал деловую встречу и помолился за победу христиан в этом сражении.

Пользуясь своим знанием морских глубин, правое крыло оттоманской эскадры попробовало оттеснить левый фланг союзников, где как раз и находилась «Маркиза», вглубь залива, однако мощный пушечный огонь христиан сорвал эффект вражеского маневра. Завязалось жестокая и кровопролитная битва.

Сервантес сражался отважно. Тому есть документальные свидетельства очевидцев. Забегая вперед, скажем, что, когда Мигель попал в алжирский плен, его отец в марте 1578 года утешался письменными подтверждениями героизма сына, которые дали его друзья по Лепанто, впоследствии прапорщики, Матео де Сантистебан и Габриель де Кастаньеда. Этот документ должен был помочь вызволить боевого товарища из алжирского плена.

Дон Мигель, несмотря на жестокую лихорадку, еще до начала боя был на палубе. И как ни уговаривали его друзья и командиры, решительно отказался от больничной постели. «Лучше умереть за Бога и своего короля, чем прятаться под палубой!» – воскликнул он и, обращаясь к капитану, добавил: «Сеньор капитан, поставьте меня на самое опасное место, чтобы я мог умереть, сражаясь!» – и «он сражался с турками как храбрый солдат на том месте, где его поставил капитан – рядом со шлюпочным трапом». Это было место, которое в случае абордажа становилось чрезвычайно опасным, но Сервантес со своими двенадцатью солдатами от данного ему поручения не отрекался.

Когда галеры сходятся, единая боевая тактика нарушается и становится невозможной. Бой распадается на множество отдельных схваток, не становясь от этого менее страшным. Как писал один из участников Лепанто: «Сражение в этом месте своего развития так кровопролитно и ужасно, что можно сказать – море и огонь сливались в одно целое». Все сводилось к абордажу и рукопашному бою. Бились холодным оружием или стреляли с близкого расстояния крупным калибром (другого не было), поэтому раны были ужасны и, как правило, смертельны.

О накале морской битвы можно судить по потерям «Маркизы»: 40 убитых, среди них капитан судна, более 120 раненых. Сервантес получил три аркебузных ранения: два в грудь и одно в руку, сделавшее ее неподвижной. Эта потеря, кажущаяся такой ужасной в молодости, на склоне лет стала предметом его гордости: «Даже если бы мне сейчас предложили невозможное – избавиться от моих ран, то я бы предпочел оставить все как есть». Так родился Однорукий Лепанто, или просто Однорукий, как его называли в алжирском плену.

Победа склонялась на сторону союзников. Смерть Али-Паши, сначала раненного из аркебузы, а потом обезглавленного каким-то пленным христианином, обозначила перелом в ходе сражения. А измена берберийских галер Улудж-Али (Euldj Ali) и затем восстание десяти тысяч пленных христиан-гребцов, находящихся на турецких судах, только ускорили развязку. Исход сражения был решен боем между галерами дона Хуана Австрийского и капудана-паши. К четырем часам дня поражение турецкой эскадры стало очевидным. Победители занялись своим узаконенным войной делом – грабежом побежденных, продолжавшимся до самой ночи.

Разгром турок был полным: 110 кораблей было уничтожено или потоплено, 130 захвачено в плен, 30 000 человек убито и ранено и почти 15 000 рабов-христиан, освобожденных из плена. Потери союзников были существенно меньше – 12 000 погибших в бою и умерших от ран.

Весть о великой победе мгновенно облетела христианский мир. Резонанс был огромен. Писатели, поэты, актеры – каждый на свой лад славили морское сражение при Лепанто. До нас, к сожалению, не дошла пьеса Сервантеса, посвященная Лепанто, написанная по возвращении из алжирского плена, однако и в «Дон Кихоте» в рассказе пленника мы можем обнаружить отголоски этого памятного исторического события. Позже в устной традиции Лепанто обрастет легендами и разного рода небылицами, что всегда сопровождало любое выдающееся событие.

Впоследствии выяснится, что битва при Лепанто, первоначально казавшаяся концом турецкого владычества на море, таковым не является. Две последующие морские экспедиции против турок, предпринятые доном Хуаном Австрийским, окончатся провалом. Турецкое могущество было только надломлено, и праздновать окончательную победу «креста» над «полумесяцем» было преждевременно. «Священная лига» распадется, не дожив до смерти Пия V. Он умер через полгода после Лепанто. Однако главное было сделано – развеян миф о непобедимости турецкой армии. Начиная с этого момента, испанские галеры под прикрытием пушек Корфу, Мальты и Мессины уже гораздо смелее бороздили морские просторы.

После победы

Выдержав осенний шторм, победоносная флотилия союзников вернулась 31 октября в Мессину. В этот же день раненный Сервантес был помещен в городской госпиталь. Здесь герой Лепанто залечивал свои раны. Конечно, мужественное поведение в бою Сервантеса не было исключением, многие испанские солдаты действовали самоотверженно и неустрашимо. История не сохранила имени испанца, который, потеряв глаз, заткнул рану куском тряпки и бросился на абордаж вражеского судна; некто Мартин Муньос, будучи больным, как и Сервантес, не смог оставаться на койке, взял шпагу, бросился на палубу вражеского судна и разил врага, получив при этом девять ранений от турецких стрел; Франсиско Монтаньес схватился с турком, и оба они свалились в воду, испанец, чтобы не утонуть, был вынужден разжать руки – турок попытался спастись, тогда Монтаньес вплавь нагнал его и, схватив топор, отрезал голову врагу, затем вскарабкался на судно и снова вступил в бой. Мария Танцовщица (Maria la Bailadora), вопреки приказу дон Хуана не пускать на корабль женщин, пробралась на его борт и наравне с мужчинами, ухватив аркебузу, стреляла по врагу.

Лепанто стало едва ли не самым главным событием всей жизни Мигеля де Сервантеса. Много позже, в 1615 году в предисловии ко второй части «Дон Кихота», он напишет: «Если раны мои и не красят меня в глазах тех, кто их видел, то, во всяком случае, возвышают меня во мнении тех, кто знает, где я их получил, ибо лучше солдату пасть мертвым в бою, нежели спастись бегством; и я так в этом убежден, что если бы мне теперь предложили воротить прошедшее, я все равно предпочел бы участвовать в славном этом походе, нежели остаться невредимым, но зато и не быть его участником. Шрамы на лице и на груди солдата – это звезды, указывающие всем остальным, как вознестись к небу почета и похвал заслуженных».

Бескомпромиссное поведение в бою Сервантеса и его боевых товарищей не осталось незамеченным. Между январем и мартом 1572 года все они получили денежное пособие в размере двадцати дукатов.

Солдат Сервантес вышел из госпиталя 24 апреля. Он залечил два ранения в грудь, однако левая рука осталась навсегда неподвижной. Службы он не оставил, и, возможно, поэтому получил повышение – стал «soldado aventajado» – заслуженным солдатом, ветераном с месячным жалованием в три дуката. Очевидно, что вплоть до конца зимы он находился в роте Диего де Урбина, расположившегося лагерем в Калабрии, а затем перешел под командование другого капитана – Мануэля Понса де Леона, чье подразделение входило в состав полка Лопе де Фигероа.

Наваринский залив

Первого мая 1572 года в возрасте 68 лет умирает папа Пий V. «Священная лига», к несчастью, лишается своего главного вдохновителя. И хотя новый понтифик Григорий XIII[75] был намерен продолжить начатое святое дело, постоянно ссорившиеся союзники не имели в его лице того беспристрастного арбитра, каким являлся его предшественник. Положение усугублялось и поведением Филиппа II, весьма обеспокоенного волнениями во Фландрии и не желавшего ввязывать войска в новую военную кампанию.

Тем не менее, в начале июля 1572 года часть союзного войска под командованием Марко Антонио Коллоны, в составе 140 галер, покинула Мессину. Сервантес был на борту одного из судов. А уже 2 августа дон Хуан Австрийский получил, наконец, от своего сводного брата Филиппа II, успокоенного действиями герцога Альбы во Фландрии, разрешение снова возглавить войска и вышел в море с 65 галерами. 1 сентября после долгих мытарств обе эскадры объединились и взяли курс на Модон. План дона Хуана состоял в том, чтобы, высадившись в заливе Наварино и окружив турок, заставить их сдаться. Но слишком много времени было потеряно.

Сам Сервантес устами Пленника говорит об этом в «Дон Кихоте»: «В семьдесят втором году я, будучи гребцом на адмиральском судне, оказался свидетелем Наваринской битвы. На моих глазах был упущен случай захватить в гавани турецкий флот, ибо вся турецкая морская и наземная пехота была уверена, что ее атакуют в самой гавани и держала наготове платье и башмаки (так турки называют свою обувь) с тем, чтобы, не дожидаясь, когда ее разобьют, бежать сухопутьем: столь великий страх внушал ей наш флот. Случилось, однако ж, не так – и не по вине или по небрежению нашего адмирала, но по грехам христиан и потому, что произволением и попущением божьим всегда находятся палачи, которые нас карают. И точно: Улудж-Али отступил к Модону – такой есть близ Наварина остров, – и, высадив войско, укрепил вход в гавань и просидел там до тех пор, пока сеньор дон Хуан не возвратился вспять».

Действительно, 7 октября, в день годовщины Лепанто, сильнейшие осенние дожди вынудили христианский флот оставить свои позиции и вернуться в Санте. Единственным утешением в этой бесславной экспедиции был захват доном Альваро де Басаном, маркизом де Санта Крус знаменитого берберийского корсара Рыжая Борода (Barbarroja) – «бога войны и родного отца своих солдат, удачливого и непобедимого военачальника» на судне «Волчица» галеры «Добыча» под командованием внука[76].

В описании самого Сервантеса, в рассказе все того же Пленника, это происходило следующим образом: «Сын Рыжей Бороды был жесток и дурно обходился с пленниками, и вот как скоро гребцы увидели, что галера «Волчица» гонится за ними и уже настигает, то все разом побросали весла (гребцами на турецких галерах, как правило, были пленные рабы-христиане. – А.К.) и, схватив капитана, который, находясь на галере, кричал, чтобы они дружнее гребли, стали перебрасывать его от одной скамьи к другой, от кормы до самого носа. И при этом так его искусали, что вскоре после того, как он оказался у них в руках, душа его оказалась в преисподней, – столь жестоко, повторяю, он с ними обходился и такую вызвал к себе ненависть».

Даже если автор «Дон Кихота» и не участвовал в пленении этой галеры, то он наверняка был самым внимательным слушателем тех, кто штурмовал «Добычу» и благодаря своему врожденному таланту писателя сумел сохранить в памяти все подробности этого события, равно как и других, в которых участвовал сам.

В конце октября галеры Колонны покинули соединенные силы и вернулись в Сивитавессиа, дон Хуан направился в Мессину, а оттуда в Неаполь, чтобы обосноваться на зиму в соответствии с приказом Филиппа II. Именно там Сервантес и получил свое жалование в сумме 30 эскудо.

Из-за ранения он уже вряд ли мог управляться с аркебузом. А поскольку деньги выплачивали с задержкой, это наводит на мысль, что Сервантес числился, скорее всего, во вспомогательном подразделении армии Филиппа II: интендантам выплачивали жалование позднее остальных. Еще одним, косвенным, подтверждением этой догадки служит будущая должность писателя – его служба комиссаром по снабжению продовольствием печально известной «Непобедимой армады». Дело, которое по плечу только экс-интенданту.

Африканская кампания

С наступление весны отдых армии заканчивается. На середину апреля намечено начало новой совместной кампании. Но несколькими неделями раньше стало известно об интриганском поведении Венеции, которая втихую заключает секретный мирный договор с турками, по которому те уступали ей Кипр, и 4 апреля уже официально сообщила об этом возмущенным союзникам. Однако Филипп не был особо огорчен – у него освобождался флот, который он, согласно союзническим обязательствам, должен был держать возле острова Корфу. Испанца же больше волновала проблема берберийского пиратства, развившегося в огромных масштабах и превратившего Северную Африку в государство рабов-христиан. Отдельные операции, проводившиеся против корсаров, редко бывали эффективны, главное – были весьма дорогостоящими, так как требовали постоянного присутствия испанской эскадры, годовое содержание которой обходилось казне более 4 000 000 дукатов.

Выход был один – уничтожить зло на корню. Большинство военных считало этим «корнем» Алжир. Но Хуан Австрийский полагал осиным гнездом пиратства Тунис. Король, учитывая авторитет военачальника – своего сводного брата, в конце концов склонился на его сторону. Имперский замысел был прост – захватить Тунис и, укрепясь в нем, совершить поход на Алжир.

Однако подлинная цель дона Хуана Австрийского была иная – захватив одно из государств Магриба, находящегося рядом с Мальтой и Сицилией, наконец, увенчать свое чело долгожданной короной. Желание для побочного королевского сына, вечно притесняемого и принижаемого королем-братом (Филипп отдал своим канцеляриям приказ при переписке не именовать дона Хуана «высочеством», но лишь «превосходительством»), понятное и легко объяснимое.

Спустя примерно полгода для осуществления задуманной операции по захвату Алжира были собраны 170 кораблей и 20 000 солдат. Выйдя из Мессины, с двумя остановками в Палермо и Трапани, флотилия оказалась вблизи тунисских берегов. 8 октября 1573 года, спустя два года и один день после битвы при Лепанто, дон Хуан приказал войскам сойти на африканский берег. Остальное почти не напоминало военную экспедицию, скорее это был торжественный марш испанских войск. Тунис, покинутый своими жителями, пал без боя, испанцы назначили его губернатором лояльного муллу Мухаммеда (Muley Mohammed), легко овладели Бизертом. Потребовалось менее недели на эту операцию, и уже в конце октября дон Хуан вернулся на Сицилию. Но вместо того чтобы разрушить вражеские укрепления, как приказал Филипп II, дон Хуан укрепил их, оставив в крепости Голета отряд под командованием Педро Портокарреро.

Реванш Улудж-Али

Судьба хранила Сервантеса и в битве при Лепанто, и при Наварине. Фортуна была благосклонна к нему и в этой экспедиции, ведь он мог остаться в крепости Голета, гарнизон которой будет позднее полностью уничтожен. Однако вместе с полком дона Лопе де Фигероа он погрузился на корабль и провел зиму на Сардинии и в Неаполе.

В мае 1574 года Мигель вместе с эскадрой отправляется в Геную. Тем временем Дон Хуан, пытавшийся получить от папы титул короля Туниса, был, под благовидным предлогом, отослан Филиппом II в Ломбардию.

Турки же усиленно готовились взять реванш. И 11 июля 1574 года флот под командованием Улудж-Али и Синан-Паши, состоящий из 240 кораблей с 40 000 солдат на борту, появился у берегов Туниса.

Напрасно Хуан Австрийский, предчувствовавший надвигающуюся опасность, искал поддержки. Тяжелейший финансовый кризис поразил Испанию, и Филипп II был просто не в силах выделить средства еще на одну экспедицию. Тем не менее прибывшему в августе в Неаполь дону Хуану удалось на своих галерах выйти в море. Однако им сразу пришлось вынести два тяжелейших шторма, и они были блокированы в порту Трапани. Здесь же их настигла весть о поражении: 25 августа перед значительно превосходящими силами турков защитники крепости Голета капитулировали, а в сентябре сдался Тунис. Эскадре ничего не оставалось, как вернуться в Палермо в середине октября 1574 года.

В этой неудачной экспедиции принимал участие и Сервантес. По возвращении он, очевидно, узнал, что в конце июля в Риме, едва достигши двадцати шести лет от роду, отдал Богу душу его бывший хозяин и покровитель кардинал Хулио Аквавива.

Об участии Мигеля де Сервантеса в тунисских событиях мы знаем из его «Записки» 1590 года, в которой он коротко рассказывает о своем участии в военных операциях при Наварине, в Тунисе и Голете.

В «Дон Кихоте» содержатся более подробные описания событий: «Мы возвратились в Константинополь, а в следующем, семьдесят третьем году там стало известно, что сеньор дон Хуан взял Тунис и, очистив его от турок, передал во владение мулею Ахмету, тем самым отняв надежду вновь воцариться в Тунисе у мулея Хамида, самого жестокого и самого храброго мавра на свете. Султан, горько оплакивавший эту потерю, с присущим всему его роду коварством заключил мир с венецианцами, которые желали этого еще больше, чем он, а в следующем, семьдесят четвертом, году осадил Галету и форт неподалеку от Туниса – форт, который сеньор дон Хуан не успел достроить…

Наконец, пала Голета, пал форт, в осаде коих участвовало семьдесят пять тысяч наемных турецких войск да более четырехсот тысяч мавров и арабов со всей Африки, причем все это несметное войско было наделено изрядным количеством боевых припасов и военного снаряжения и располагало изрядным числом подкопщиков, так что довольно было каждому солдату бросить одну только горсть земли, чтобы и Голета, и форт были засыпаны. Первою пала Голета, слывшая дотоле неприступною, – пала не по вине защитников своих, которые сделали для ее защиты все, что могли и должны были сделать, а потому, что рыть окопы, как показал опыт, в песках пустыни легко: обыкновенно две пяди вглубь – и уже вода, турки же рыли на два локтя, а воды не встретили. И вот из множества мешков с песком они соорудили столь высокий вал, что могли господствовать над стенами крепости, осажденные же были лишены возможности защищаться и препятствовать обстрелу с высоты.

Ходячее мнение было таково, что наши, вместо того чтобы отсиживаться в Голете, должны были в открытом месте ожидать высадки неприятеля, но так рассуждать можно только со стороны, тем, кому в подобных делах не приходилось участвовать. В самом деле, в Голете и форте насчитывалось около семи тысяч солдат, – так вот, могло ли столь малочисленное войско, какою бы храбростью оно ни отличалось, в открытом месте сдержать натиск во много раз превосходящих сил неприятеля? И какая крепость удержится, ниоткуда не получая помощи, когда ее осаждает многочисленный и ожесточенный враг, да еще сражающийся на своей земле? Напротив, многие, в том числе и я, полагали, что уничтожение этого бича, этой губки, этой моли, без толку пожирающей огромные средства, этого источника и средоточия зол, пригодного единственно для того, чтобы хранить память о том, как его завоевал блаженнейшей памяти непобедимейший Карл Пятый (точно память о нем, которая и без того есть и будет вечною, нуждается для своего упрочения о этих камнях!), уничтожение его, говорю я, – это знак особой милости неба к Испании, особого его благоволения. Пал также и форт, однако туркам пришлось отвоевывать его пядь за пядью, ибо его защитники бились до того яростно и храбро, что неприятель, предприняв двадцать два приступа, потерял более двадцати пяти тысяч убитыми. Из трехсот человек, оставшихся в живых, ни один не был взят в плен целым и невредимым – явное и непреложное доказательство доблести их и мужества, доказательство того, как стойко они оборонялись, того, что никто из них не покинул своего поста. Сдался и еще один маленький форт или, вернее, воздвигнутая на берегу залива башня, которую защищал дон Хуан Саногера, валенсийский кавальеро и славный воин. Был взят в плен комендант Голеты дон Педро Пуэртокарреро, – он сделал все от него зависящее для защиты крепости и был так удручен ее падением, что умер с горя по дороге в Константинополь, куда его угоняли в плен. Попал в плен также комендант форта Габриеле Червелон, миланский дворянин. Искусный строитель и отважнейший воин. В этих двух крепостях погибло немало прекрасных людей, как, например, Пагано Дориа, кавалер ордена Иоанна Крестителя, высокой души человек, выказавший необычайное добросердечие по отношению к брату своему, славному Джованни Андреа Дориа. Смерь его тем более обидна, что пал он от руки арабов, коим он доверился, как скоро убедился, что форта не отстоять, и кои взялись доставить его, переодетого в мавританское платье, в Табарку – небольшую гавань или, вернее, поселок, принадлежавший генуэзцам, заплывающим в эти воды на предмет добычи кораллов, вот эти самые арабы отрубили ему голову и отнесли ее командующему турецким флотом, но тот поступил с ними согласно нашей кастильской поговорке: «Измена пригодится, а с изменником – не водиться», – говорят, будто командующий велел повесить тех, кто принес ему этот подарок, за то, что они не доставили Дориа живым…

Итак, Голета и форт пали, и турки отдали приказ сровнять Голету с землею (форт же находился в таком состоянии, что там уже нечего было сносить) и, чтобы ускорить и облегчить работу, с трех сторон подвели под Голету подкоп, но что до сего времени казалось наименее прочным, то как раз и не взлетело на воздух, а именно – старые крепостные стены, – все же, что осталось от новых укреплений, воздвигнутых Фратино, мгновенно рухнуло. Наконец, эскадра с победой и славой возвратилась в Константинополь…»

Сервантес не называет здесь виновных в провале тунисской экспедиции, но виновник очевиден по совершенным действиям – дон Хуан Австрийский. Ведь меры, предлагаемые Пленником, были наиболее целесообразными в сложившейся ситуации и совпадают с точкой зрения Филиппа II, вопреки приказу которого поступил его сводный брат. Он не разрушал укрепления, а сделал их еще более боеспособными, и случилось то, что случилось.

Сервантес на всю жизнь сохранил в памяти эти трагические события и уже в зрелом возрасте написал два сонета, один посвященный крепости Голета, другой – защитникам форта, которые он приводит в «Дон Кихоте».

Сонет форту и его защитникам:

Осень 1574 года Мигель провел на Сицилии. В середине ноября он в Палермо. В приказе за подписью герцога де Сессы Сервантес впервые упомянут как «soldado aventajado» – заслуженный солдат. Герцог – хозяин Кабры, давний покровитель деда Мигеля – лиценциата Хуана де Сервантеса – с весны 1572 года состоял при доне Хуане Австрийском, очевидно, с целью «присмотра» за горячим и честолюбивым молодым полководцем.

С наступлением зимы Сервантес вместе со своим полком покидает Палермо и отправляется в Неаполь, где встречается со своим братом Родриго. В это же время дон Хуан отбывает в Мадрид, чтобы дать отчет королю о тунисской экспедиции. Полководец вернется в Италию только летом следующего, 1575 года. Для войск наступило длительное безделье, летом боевых действий против турок не будет. Для будущего автора «Дон Кихота» приближалось время окончания его службы в армии, однако впереди его ждало страшное испытание – алжирский плен.

Впечатления от Италии

В конце XVI века Италия, за исключением папских владений, Венеции и Савойи, всецело находилась под господством Испании.

Жизнь родины Данте была очень пестрой и разнообразной. В городах и на дорогах можно было встретить людей самого разного чина, звания и сословия: идальго и студентов, бродяг и солдат, художников и богословов, нищих и священников и т. д. Каждый из них стремился тем или иным путем заработать себе на кусок хлеба.

Шесть лет военной службы Сервантеса, вплоть до 1575 года – это итальянский период биографии писателя, который нашел яркое отражение и в его творчестве, и в жизни.

Он сохранил впечатления от этой незабываемой страны на всю жизнь. Почти в каждом его произведении можно встретить упоминание того или иного итальянского города и его характеристику. Творчеству Сервантеса вообще свойственен существенный автобиографический элемент. Это особенно важно, т. к. лишь литературные произведения служат одними из немногих, но ярких источников сведений об этом отрезке жизни писателя. Много италийских воспоминаний содержится в его наиболее автобиографическом произведении – поэме «Путешествие на Парнас», в романах «Галатея», «Странствиях Персилиса и Сихизмунды», «Назидательных новеллах».

Зарисовки Сервантеса красочны и романтичны, очевидно, воздух страны Данте и Бокаччо только так и действует на заезжих иностранцев. Об Италии писатель отзывается только в превосходных степенях: в Генуе – его поразили «белокурые волосы генуэзок (что неудивительно, т. к. все испанки сплошь темноволосые. – А.К.), лихая и бравая внешность мужчин, замечательная красота города, дома, которые, казалось, вставлены в скалы, подобно алмазам, оправленным в чистое золото. В городе Лукке, по его мнению, «отлично построенном… лучше, чем в остальных местностях Италии принимают и потчуют испанцев», Неаполь – город, «лучший в Европе да, пожалуй, и во всем мире», он показался ему «самым богатым и самым веселым городом, какой только есть на белом свете» – немудрено, с ним у Сервантеса были связаны самые яркие военные впечатления. Палермо понравился ему «расположением и красотой, Мессина – гаванью, а весь остров (Сицилия. – А.К.) – плодородием, за что его справедливо называют житницей Италии».

Сильное впечатление произвел на Сервантеса Рим – «царица городов и владыка мира». Замечание, на первый взгляд, странное для испанского подданного, однако вполне объяснимое. Сопоставление Рима – «вечного города» – с недавно ставшим столицей Испании неказистым Мадридом никак не благоприятствовало последней. В Риме Сервантес «посетил храмы, поклонился мощам и поразился его величию; подобно тому, как по когтям льва распознают его величину и свирепость, так и он заключил о громаде Рима по мраморным развалинам, по целым и разбитым статуям, по обрушившимся аркам и развалившимся, но великолепным портикам и огромным амфитеатрам, по знаменитой и Святой его реке, вечно наполняющей водой свои берега и освящающей их неисчислимыми мощами мучеников, нашедших в ней свою могилу; по мостам его, которые одним своим именем берут верх над всеми улицами других городов мира, – виа Аппиа, виа Фламиним, виа Юлия и другие в том же роде».

Конец ознакомительного фрагмента.