Меч Ислама. Псы Господни. Черный лебедь (сборник). Меч Ислама. Перевод А. Шарова (Рафаэль Сабатини, 1928,1932,1939)

На расстоянии ружейного выстрела от берега, в том самом месте, где гладкая как зеркало вода из изумрудной становилась сапфировой, сонно стоял на якорях длинный ряд галер с парусами, вяло поникшими в неподвижном мареве августовского полудня.

Именно с этой позиции Андреа Дориа и следил за заливом от скалистого мыса Портофино на востоке до далекого Капе-Мелле на западе, перекрывая таким образом все морские подходы к Великой Генуе, в сияющем мраморном великолепии поднимающейся террасами в объятиях окружающих ее гор.

В тылу длинного ряда кораблей расположилась теперь уже ставшая вспомогательной эскадра из семи папских судов. Богато украшенные и позолоченные от носа до кормы, они несли на своих топ-мачтах папские флаги: на одном – ключи святого Петра, на другом – регалии дома Медичи, к которому принадлежал его святейшество. По каждому из красных бортов располагались наклоненные к корме и чуть приподнятые вверх тридцать массивных весел, длиной тридцать шесть футов каждое, похожие сейчас на гигантский, наполовину сложенный веер.

В шатре – так называлась роскошная папская каюта у самой последней галеры, в сибаритской обители, увешанной коврами и сверкающими восточными шелками, восседал папский капитан, тот самый Просперо Адорно, мечтатель и боец, солдат и поэт. Поэты ценили его как великого воина, тогда как воины видели в нем великого стихотворца. Обе стороны утверждали истину, и только зависть заставляла их облекать свои утверждения в подобную форму.

Как поэт Просперо жив и взывает к нам из «Лигуриады», бессмертной эпической песни морю, предмет которой провозглашен в ее первых строках:

Как солдат он, пожалуй, достиг таких высот славы, каких никогда не достигали другие поэты в своих военных свершениях. Будучи тридцатилетним ко времени блокады Генуи, он уже прославился как морской кондотьер[2]. Четыре года назад в сражении при Гойалатте его искусство и отвага спасли великого Андреа Дориа от рук анатолийца Драгут-рейса, прозванного за свои подвиги Мечом Ислама.

Слава его, как человека, спасшего христиан от надвигающегося поражения, облетела Средиземноморье, будто мистраль, и поэтому впоследствии, когда Дориа перешел на службу к королю Франции, именно Просперо Адорно был с ним в качестве первого капитана папского флота.

Теперь же, когда его святейшество вступил в альянс с Францией и Венецией против императора, чьи армии поразили мир разграблением Рима в мае 1527 года, Андреа Дориа, как адмирал короля Франции и первый мореплаватель своего времени, стал верховным главнокомандующим союзным флотом; и таким образом Просперо Адорно вновь оказался на службе под началом Дориа. Это поставило его в двусмысленное положение, заставив поднять оружие против республики, где его отец был дожем. Однако в действительности целью кампании было избавление стонущей Генуи от императорского ига, а блокады, в которой участвовали его галеры, – восстановление независимости его родины и изменение статуса его отца, которому надлежало из марионеточного правителя превратиться во влиятельного владыку.

Сейчас он сидел как раз в арке входа в шатер, и его спокойному взгляду, столь мечтательному и вялому, что казалось, будто он ничего не видит, открывалась вся длина судна до самого полубака, бастионом возвышающегося на носу корабля. Вдоль узкой палубы между скамьями гребцов медленно шагали два раба-надсмотрщика; у каждого под мышкой – плеть с длинным хлыстом из сыромятной буйволиной кожи. По обе стороны этой палубы и несколько ниже ее уровня дремали в своих цепях отдыхающие рабы. У каждого весла было по пять человек, всего триста несчастных, принадлежащих разным расам и вероисповеданиям: смуглые и угрюмые мавры и арабы, стойкие и выносливые турки, меланхоличные негры из Суса и даже некоторые враждебные христиане, все породненные общей бедой. Со своего места капитан мог видеть лишь их стриженые головы и обветренные плечи. Группы солдат прохаживались или праздно слонялись по галереям, выступающим над водой по всей длине бортов, другие сидели на корточках на платформе в середине корабля, между камбузом с одной стороны и тяжелыми артиллерийскими орудиями с другой, в тени, отбрасываемой шлюпкой, покоившейся на блоках.

Внезапный сигнал трубы прервал мечтания капитана. Перед входом в шатер появился почтительный офицер.

– Синьор, приближается барка главнокомандующего.

Просперо мгновенно и легко вскочил на ноги одним упругим движением. Именно эта атлетическая легкость движений, широкие плечи и тонкая талия и создавали образ воина. Из-за большого лба чисто выбритый подбородок казался узким. Широко поставленные задумчивые глаза мечтателя и крупный подвижный рот не очень вязались с профессией солдата. Это было лицо, не унаследовавшее и толики чарующей красоты его пылкой и глупой флорентийки-матери, этой Аурелии Строцци с портретов Тициана. Только бронзовые волосы и живые голубые глаза, хотя и не столь миндалевидные, повторились в ее сыне. По строгому богатству его платья, кованому золотому поясу без всякого орнамента, косо ниспадавшему к бедру и предназначавшемуся для тяжелого кинжала, можно было определить, что вкусы его воспитывались изысканным Балдасаром Кастильоне[3].

Он подождал на корме подхода двенадцативесельной барки, несущей белый штандарт, расшитый золотыми королевскими лилиями, откуда поднялись три человека и взошли по короткому трапу на палубу. Двое были крупными мужчинами, но один из них, имевший рост более двух ярдов, был почти на полголовы выше другого. Третий был среднего роста и не столь крепкого сложения.

Это были Андреа Дориа и его племянники, Джаннеттино и Филиппино. Мужчины из дома Дориа не отличались привлекательностью, но во внешности этого мужественного шестидесятилетнего человека с грозно насупленными рыжими бровями, огромным носом и длинной огненной веерообразной бородой сквозило подчеркнутое суровостью достоинство, а его манеры отличались сдержанным благородством. В тяжелой нижней челюсти чувствовалась сила характера, высокий открытый лоб выдавал ум, а в глубоко посаженных узких глазах пряталось лукавство. В свои шестьдесят лет он держался живо и энергично, будто сорокалетний.

Джаннеттино, проследовавший на борт сразу вслед за ним, был грузен и неуклюж. Его лицо, крупное, гладковыбритое, с длинным носом и маленьким подбородком, было женоподобным и потому, даже не будучи уродливым, производило отталкивающее впечатление. Выпученные глазки казались подленькими, а маленький рот свидетельствовал о раздражительности. В своем стремлении подражать холодному достоинству дяди Джаннеттино сумел достичь лишь воинственной заносчивости. Люди считали его племянником Андреа Дориа. На самом же деле он был сыном его дальней и бедной родственницы и мог бы унаследовать дело отца – шелковую мануфактуру и торговлю, если бы не любящий устраивать судьбы своих родственников дядя, усыновивший, воспитавший и испортивший его своей терпимостью, которая в конечном счете должна была привести выскочку к безвременному концу. Его наряд демонстрировал врожденную склонность к щегольству. Разноцветные рейтузы и рукава с модными буфами и разрезами смущали глаз черно-бело-желтой пестротой.

Возраст обоих племянников приближался к тридцати годам. Оба были черноволосы и смуглы. За исключением этого, никакого сходства между ними не было. Личность Филиппино, одежда которого была столь же сдержанна, сколь кричащ костюм Джаннеттино, так же контрастировала с характером последнего. Гибкий и проворный, он, слегка сутулясь, двигался быстрой и легкой походкой, тогда как его кузен выступал важно и даже задиристо выпрямившись. В лице Филиппино не было изъянов, свойственных наружности Джаннеттино. Мясистый нос с горбинкой нависал над короткой нижней губой, глаза цвета ила были полуприкрыты, а небольшая черная борода была слишком чахлой, чтобы скрыть узкие челюсти. Забинтованную правую руку он держал на перевязи из черной тафты. Манеры его выдавали хандру и угрюмость. Едва войдя в шатер и не ожидая, как того требовала почтительность, пока заговорит дядя, первым – и весьма злобно – речь повел Филиппино:

– Наше доверие к вашему отцу, синьор Просперо, обошлось нам слишком дорого вчера ночью. Более четырехсот человек потеряно, из них семьдесят убиты на месте. Вы, вероятно, еще не слышали, что наш кузен недавно скончался от полученных ран. Этот памятный подарок я привез из Портофино. – Он показал на свою руку. – А в том, что я сохранил свою жизнь, нет вашей заслуги.

Этот наскок тотчас же поддержал другой племянник, что немало удивило Просперо.

– Дело в том, что наша вера поругана. Нам расставили ловушку. Гнусное вероломство, за которое мы должны благодарить дожа Адорно.

С царственной сдержанностью Просперо холодно переводил свои ясные глаза с одного напыщенного болтуна на другого.

– Господа, мне столь же непонятны ваши слова, как и ваши манеры. Не хотите ли вы сказать, что мой отец ответствен за провал вашей безрассудной попытки высадиться?

– Безрассудной попытки! – взорвался Филиппино. – Боже мой!

– Я сужу по тому, что мне рассказали прошлой ночью. Столь быстрый и мощный отпор доказывает, что ваше приближение вряд ли было достаточно осторожным. Не следовало предполагать, что в таком уязвимом месте испанцы будут дремать.

– О, если бы то были испанцы! – взревел Джаннеттино. – Но об испанцах и речи нет.

– Что значит – и речи нет? Прошлой ночью вы рассказывали о том, как ваш тайный отряд столкнулся с превосходящим количеством имперских войск.

Наконец вмешался Андреа Дориа. Его тихий голос, спокойные мягкие манеры резко контрастировали с яростью его племянников. Вспыльчивость была ему несвойственна.

– Теперь мы знаем лучше, Просперо. У нас есть несколько пленных. Они не испанцы, а генуэзцы из милиции. И теперь мы знаем, что руководил ими сам дож.

Просперо изумленно уставился на них.

– Мой отец повел войска генуэзцев против вас? – Он едва не рассмеялся. – В это невозможно поверить. Моему отцу известны наши цели.

– Означает ли это, что он им симпатизирует? – спросил Джаннеттино. – Мы полагали…

Просперо мягко перебил его:

– Сомнение в этом оскорбительно для него.

Андреа вновь вмешался в разговор.

– Будьте терпимы к их горячности, – увещевающим тоном попросил он. – Смерть Этторе стала для нас ударом. В конце концов, мы должны помнить – а может, нам и ранее не следовало забывать об этом, – что дож Адорно получил герцогскую корону от императора. Он может опасаться потери всего того, что обрел с приходом императора к власти.

– С чего бы? Он был избран при поддержке генуэзцев и не может быть низложен. Господа, должно быть, ваши сведения столь же ложны, как и ваши предположения.

– Наши сведения не оставляют сомнений, – ответил ему Филиппино. – Что же касается предположений, то вашему отцу должно быть известно, что Чезаре Фрегозо командует французскими войсками, наделившими его землей. Не мог же дож забыть, что именно он лишил Фрегозо этого звания. Это может заставить его усомниться в собственном положении в случае успеха французов.

Просперо покачал головой. Но прежде чем он смог заговорить, Джаннеттино резко добавил:

– Эти распри отравляют веру; эта веками длящаяся борьба между Адорно, Фрегозо, Спиноли, Фиески и прочими! Каждый дерется за свой кусок в государстве. На протяжении поколений это было кошмаром для республики, истощало силы той самой Генуи, которая когда-то превосходила своим могуществом Венецию. Обескровленная вашей проклятой грызней, она пала под пятой иностранных деспотов. И мы здесь, – взревел он, – именно для того, чтобы положить конец как междоусобным распрям, так и чужеземным узурпаторам. Мы взялись за оружие, чтоб вернуть Генуе ее независимость. Мы здесь, чтобы…

Терпение Просперо истощилось.

– Господа, господа! Оставьте это для базара. Не нужно здесь речей в духе Тита Ливия[4]. Я знаю, почему мы осаждаем Геную. В противном случае меня бы не было с вами.

– Это, – спокойно и уверенно сказал старший Дориа, – должно быть достаточным доказательством для вашего отца, даже если он и забыл, что я сам генуэзец до мозга костей и моей единственной целью всегда будет процветание моей страны.

– Мои письма, – сказал Просперо, – уверили его, что мы служим коалиции только потому, что так мы больше делаем для Генуи. Я писал ему о полученных вами заверениях короля Франции, что Генуе наконец будет возвращена независимость. Должно быть, – заключил он, – мои письма до него так и не дошли.

– Я рассматривал такую возможность, – сказал Андреа.

Его вспыльчивые племянники попытались было возразить, но он мягко остановил их.

– В конце концов, возможно, объяснение именно в этом. Земли Милана забиты испанцами де Лейвы, и ваш гонец мог быть перехвачен. Но следует написать ему еще раз, чтобы остановить кровопролитие и открыть нам ворота Генуи. У дожа должно быть достаточно местных добровольцев, чтобы повидать в городе испанцев.

– Как мне теперь переправить ему отсюда письмо? – спросил Просперо.

Андреа сел, уперев одну руку в мощное колено, а другой задумчиво поглаживая бороду.

– Вы можете сделать это открыто, под флагом парламентера.

Просперо в задумчивости медленно прошелся по шатру.

– Испанцы опять могут перехватить его, – сказал он наконец. – И на этот раз письмо, возможно, станет опасным для моего отца.

На вход в шатер легла тень. На пороге стоял один из лейтенантов Просперо.

– Прошу прощения, господин капитан. Прибыл рыбак с залива. Он говорит, что у него письмо для вас, но передаст он его только в собственные руки.

Все застыли в изумлении. Затем Джаннеттино круто повернулся к Просперо:

– Вы что, ведете переписку с городом? И вы еще спрашиваете…

– Терпение! – прервал его дядя. – Что толку строить догадки?

Просперо взглянул на Джаннеттино без всякого возмущения.

– Введите посланца, – коротко приказал он.

Больше не было сказано ни слова, пока на зов офицера не явился босоногий юнец и его не втолкнули в шатер. Темные глаза парня внимательно оглядели каждого из четырех мужчин по очереди.

– Мессир Просперо Адорно? – спросил он.

Просперо выступил вперед.

– Это я.

Рыбак вытащил из-за пазухи запечатанный пакет и протянул его Просперо. Бросив взгляд на надпись, Просперо вскрыл печать, пальцы его слегка дрожали. Он читал, и лицо его омрачалось. Закончив, он поднял глаза и встретился взглядом с тремя Дориа, наблюдавшими за ним. Молча протянул письмо Андреа. Затем обратился к своему офицеру, указывая на рыбака:

– Пусть подождет внизу.

В этот миг Андреа испустил вздох облегчения.

– По крайней мере это подтверждает вашу правоту, Просперо. – Он повернулся к племянникам. – А ваши обвинения – нет.

– Пусть прочтут сами, – сказал Просперо.

Адмирал протянул листок Джаннеттино.

– Впредь вам наука: не будете судить слишком поспешно, – мягко пожурил он племянников. – Я рад, что действия его светлости проистекают от недостаточного понимания наших целей. После того как вы проинформируете его, Просперо, используя предоставившуюся сейчас возможность, мы сможем со всем основанием надеяться, что сопротивлению Генуи скоро наступит конец.

Оба племянника в полной тишине читали письмо:

«От пленников, захваченных вчера ночью в Портофино, – писал Антоньотто Адорно, – я с прискорбием узнал, что ты находишься в блокирующей нас папской эскадре. Несмотря на доказательства, не оставляющие места сомнениям, я не могу поверить, что ты поднял оружие против своей родной земли, тем более против родного отца. Хотя этому нет никаких объяснений, они все же должны быть, если только не произошло нечто, полностью изменившее твою натуру. Это письмо доставит тебе рыбак из залива, он, без сомнения, будет пропущен к тебе. Он же привезет мне твой ответ, если только он у тебя есть, о чем я молю Бога».

Филиппино мрачно взглянул на дядю.

– Я разделяю ваши надежды, синьор, но не вашу уверенность. Тон дожа кажется мне враждебным.

– И мне, – согласился с ним Джаннеттино. Он гневно повернулся к Просперо. – Объясните его светлости, что он не мог бы навредить себе больше, чем оказывая нам сопротивление. В итоге могущество Франции победит, и он будет привлечен к ответственности за каждую каплю бессмысленно пролитой крови.

Просперо прямо и спокойно посмотрел ему в лицо, отличавшееся блеклыми чертами, но смелым выражением.

– Если у вас есть подобное сообщение для моего отца, вы можете послать его лично от себя. Хотя не советовал бы этого делать, поскольку я еще не встречал Адорно, которого можно было бы взять на испуг. Советую вам, Джаннеттино, помнить об этом и когда вы разговариваете со мной. Если кто-то сказал вам, что мое терпение беспредельно, он вам солгал.

Это могло бы стать прелюдией к весьма серьезной ссоре, если бы не адмирал, быстро подавивший провокационные потуги своих вспыльчивых племянников.

– Поверьте, вы и так были слишком терпеливы, Просперо, и я вдолблю это нахалам в головы. – Он поднялся. – Нет необходимости стеснять вас более нашим присутствием теперь, когда все разъяснилось. Мы только задерживаем отправку вашего письма.

И он вывел заносчивую парочку из шатра, прежде чем они успели натворить новых бед.

Патриотизм его светлости дожа Адорно был достаточно высок, чтобы противостоять напастям тех дней. Сияющая в палящем августовском зное Генуя за гордым фасадом и мраморным великолепием склоняла голову перед голодом. Войск маршала де Лотрека, шедших на Геную по суше, она могла не опасаться. Ее фланги и тылы были хорошо защищены естественными укреплениями – голыми скалами, образующими амфитеатр, внутри которого она располагалась. Если она и была уязвима вдоль узкой прибрежной полосы у основания этих скальных бастионов, то любую атаку здесь, как с востока, так и с запада, было столь же легко отразить, сколь опасно затевать.

Но тех сил, которых было недостаточно для штурма, вполне хватало, чтобы перекрыть пути снабжения, и за десять дней до прибытия в залив Дориа морские подходы уже с успехом контролировались семью провансальскими боевыми галерами из Марселя, ставшими теперь частью адмиральского флота. Итак, на Геную надвигался голод, а голод никогда не способствовал героизму. Истощенное население восстанет против любого правительства, возлагая на него вину за лишения. Осознавая это, сторонники Фрегозо в своем соперничестве с Адорно еще и подстрекали население к восстанию. Массы всегда легко верят обещаниям лукавой оппозиции, и чернь Генуи клюнула на посулы золотого века, который наступит с победой короля Франции. Она не только положит конец мукам голода, но и обеспечит вольготное изобилие на все времена. Поэтому от ремесленников, парусных дел мастеров, рыбаков, более не решавшихся выходить в море, портовых грузчиков, рабочих, от чесальщиков, моряков, чеканщиков, словом, от всех тех, кто тяжко трудился в порту, все громче доносились требования о сдаче города.

Вверх и вниз по улицам Генуи, столь узким и крутым, что встретить на них лошадь было практически невозможно, а в качестве вьючного животного чаще всего использовался мул, ходили люди, и в воздухе носилась угроза восстания против дожа, предпочитавшего знакомого дьявола тому, с которым еще предстоит познакомиться, и считавшего своим долгом перед императором продолжать сопротивление королю Франции и его союзникам в лице папы и Венеции.

Прошлой ночью в Портофино он продемонстрировал способность отражать угрозу извне, пока не подоспеет помощь, должная рано или поздно прийти в лице дона Антонио де Лейвы, императорского губернатора Милана. Однако внутренняя угроза была гораздо серьезнее. Она ставила его в почти безвыходное положение. Либо он должен использовать испанский полк для подавления мятежа, либо сдать город французам, которые, скорее всего, обойдутся с ним так же, как германские наемники обошлись с Римом. Он надеялся, что ответ Просперо облегчит ему решение этой суровой дилеммы.

С этим письмом в руках дож и сидел сейчас в комнате замка Кастеллетто, красной цитадели, считавшейся неприступной и господствовавшей над городом с востока. Маленькая комната находилась в восточной башне, стены ее были увешаны блеклыми серо-голубыми шпалерами. Это было орлиное гнездо, нависшее над городом, портом и заливом внизу, где стоял блокирующий флот.

Дож откинулся на спинку высокого и широкого кресла, обитого голубым бархатом, и облокотился правой рукой о тяжелый стол. Его левая рука висела на перевязи, чтобы унять боль в раненном прошлой ночью у Портофино плече. Возможно, из-за большой потери крови его знобило даже в такую изнуряющую жару, и он сидел, закутавшись в плащ. Плоская шапка, надвинутая на высокий, с залысинами лоб, делала более глубокими тени на впалых щеках.

Рядом со столом стояла женщина среднего роста, даже и теперь, в середине жизненного пути, она сохранила изящную фигуру и тонкие черты лица, красота которых в дни ее молодости была воспета поэтами и увековечена великим Вечеллио[5]; в женщине чувствовалась деспотичность, свойственная всем эгоистичным натурам, пользующимся успехом у окружающих.

С нею были пожилой патриций, капитан Агостино Спинола и Сципион де Фиески, красивый и элегантный младший брат графа Лаваньи, принца империи, и по происхождению – первый человек в Генуе.

Прочитав письмо сына, мессир Антоньотто долго сидел в молчании, и даже его благородная супруга не рискнула нарушить наступившую тишину. Прежде чем заговорить, он еще раз перечитал письмо.

«Ты не можешь думать, – говорилось в наиболее существенной его части, – что я был бы там, где нахожусь сейчас, будь цели, которым я служу, целями союза, а не Генуи. Мы пришли не поддержать французов и их интересы, а ради освобождения Генуи от иностранного ига и восстановления ее независимости. Поэтому я без колебаний продолжу службу в войске, выполняющем сию достойную похвалы задачу, будучи теперь уверен в том, что и ты, узнав о наших истинных целях, не замедлишь присоединиться к нам в борьбе за освобождение нашей родной земли».

Наконец дож поднял встревоженный взгляд и обвел им всех присутствующих.

Терпение его жены лопнуло.

– Ну что? – резко спросила она. – Что он пишет?

Дож через стол подтолкнул к ней письмо.

– Прочти сама. Прочти и им тоже.

Она взяла бумагу и начала читать вслух. Закончив, она воскликнула:

– Слава богу! Это кладет конец твоим сомнениям, Антоньотто!

– Но можно ли этому верить? – мрачно спросил он.

– Как иначе, – возразил Сципион, – можно объяснить участие Просперо?

– Ты что, сомневаешься в собственном сыне? – спросила супруга дожа, повышая голос.

– Только не в его вере. Никогда. Но можно ли доверять его окружению?

Сципион, чья честолюбивая душа интригана пылала ненавистью ко всей семье Дориа, немедленно согласился. Но жена дожа оставила это замечание без внимания.

– Просперо никогда не спешит. Он, как и я, больше флорентиец, чем генуэзец. Если он что-то утверждает, значит уверен в этом.

– В том, что французы не ищут выгод? В это нельзя поверить.

– Но что ты выигрываешь, не доверяя? – продолжала спор его супруга. – Даже Просперо не может убедить тебя, что, закрывая сейчас ворота перед Дориа, ты закрываешь их и перед будущим своей страны.

– Убедить меня? О небо! Я в тумане! Единственное, что я сейчас ясно вижу, это герцогскую корону, данную мне императором. Разве я не обязан служить ему за это?

Вопрос был задан всем сразу, но ответила на него мадонна Аурелия:

– А разве служба Генуе не твоя обязанность? Пока ты балансируешь между интересами императора и собственного народа, единственное, чему ты действительно служишь, – это интересы Фрегозо. И не питай иллюзий на этот счет. Поверь мне. Теперь-то ты понимаешь, что я смотрю на все непредвзято.

Дож вопросительно посмотрел на Спинолу.

Доблестный капитан выразительно повел плечами и вздернул брови.

– Мне кажется, ваше высочество, что утверждения Просперо меняют дело. Если делать выбор между императором и королем Франции, нужно, как вы сказали, выбирать службу императору. Но если выбирать между любым из них и Генуей, как и говорит Просперо, то ваши обязательства перед Генуей превыше всего. Так я понимаю все это. Но если ваша светлость понимает ситуацию по-другому и вы намерены продолжать сопротивление, тогда вам надо принять решение о подавлении мятежа.

Дож впал в печальную задумчивость. Наконец он грустно вздохнул.

– Да. Хорошо сказано, Агостино. Именно так и нужно говорить с Просперо.

– Его присутствие и уверения будут способствовать капитуляции, – сказал Сципион. И добавил, поджав губы: – При условии, что можно доверять Андреа Дориа.

– Если он не заслуживает доверия, то почему?

– Из-за своего непомерного честолюбия. Из-за стремления стать правителем Генуи.

– О, с этой опасностью мы справимся, когда она возникнет. Если возникнет. – Дож покачал головой и вздохнул. – Я не должен жертвовать людьми и заливать кровью улицы Генуи только из-за этого. Это, по крайней мере, ясно.

– В таком случае ничто не должно мешать вашей светлости принять решение. Но только если порукой будет не вера Просперо, а слово Андреа Дориа.

Рассказ, оставленный Сципионом о разыгравшейся в серой комнате Кастеллетто сцене, на этом резко обрывается. Либо им руководило ощущение драматичности происходящего, прослеживающееся и в последующих записях, либо последовавшее за этой дискуссией не имело такого большого значения, а было лишь повторением уже известного.

По крайней мере, Сципион показал нам путь к решению, к которому склонялся дож, и мы знаем, что в тот же вечер были посланы гонцы на флагманский корабль Дориа и к Чезаре Фрегозо в Велтри с предложением о сдаче города. Единственным условием было требование не подвергать никакому насилию жителей Генуи и разрешить императорским войскам с оружием беспрепятственно покинуть город.

Оговорив эти условия, дон Санчо Лопес назавтра рано утром покинул свой полк. Испанцы яростно сопротивлялись сдаче, твердя, что рано или поздно к ним на помощь придет дон Антонио де Лейва. Но дож, полностью убежденный теперь, что действует на благо Генуи, был непоколебим.

Не успели испанцы покинуть город, как Фрегозо ввел триста своих французов через Фонарные ворота под восторженные крики толпы, приветствовавшей их как освободителей. Основные силы Фрегозо оставались в лагере в Велтри, поскольку разместить такую армию в голодающем городе было невозможно.

Еще через два-три часа, ближе к полудню, к молам подошли галеры, и Дориа высадил пять сотен своих провансальцев, в то время как Просперо занимался высадкой трехсот папских солдат.

Предполагалось, что они выступят на параде, дабы придать происходящему пущую значимость. Но прежде чем высадился последний солдат, стало очевидно, что все они очень по-разному понимали цели высадки.

Возможно, Чезаре Фрегозо и думал, что французы пришли как освободители, но простые солдаты французской армии, казалось, имели свое особое мнение. Для них Генуя была прежде всего поверженным городом, и они не собирались отказываться от своих прав победителей, понимаемых наемниками XVI века как право на грабеж. И только страх перед суровым наказанием, отвратить которое у них недостало бы сил, кое-как сдерживал их вожделения. Однако они нашли союзников и поддержку в тех самых людях, которые могли оказать им сопротивление, – в черни, уже много дней роптавшей на свое правительство. Как только французы смешали свои ряды и совершили в городе пару актов насилия, голодная толпа сразу же поняла, как ей помочь самой себе. Сначала мерзавцы вламывались в дома богатых купцов и аристократов только в поисках пищи. Но, раз совершив насилие, они не стали ограничиваться утолением голода. С началом грабежа проснулась первобытная страсть к разрушению, вечно дремлющая в обезьяньих умах тех, кто не умеет созидать.

К тому времени как войска высадились с галер, Генуя подверглась всем ужасам грабежа и бесчестья, которые в неразберихе плечом к плечу с иностранными солдатами-мародерами вершили сотни ее собственных детей.

В ярости Просперо прокладывал себе дорогу сквозь ряды офицеров, стоявших вокруг Дориа на молу. Но злость его погасла при виде лица Дориа, посеревшего и искаженного от ужаса не менее, чем лицо самого Просперо.

По гневному взору Просперо адмирал понял, зачем он пожаловал.

– Не надо слов, Просперо. Не надо слов. У нас много работы. Это безобразие необходимо остановить. – Его тяжелый взгляд обратился на пробиравшегося к нему невысокого крепыша в тяжелых доспехах вороненой стали, надетых поверх малинового камзола. Злобное чернобородое лицо с бешеными глазами было обезображено шрамом, рассекавшим нос; голову прикрывал стальной шлем с плюмажем. Это был Чезаре Фрегозо.

Глаза Дориа потемнели. Он прорычал:

– Что же у вас за порядки, если творится такое?

Упрек заставил воина вспылить:

– Что у меня за порядки?! Вы обвиняете меня?

– А кого же? Кто еще командует этой французской шайкой?

– О небо! Может ли один человек сдержать триста?

– Три тысячи, если он командир. – Холодная непреклонность Дориа способна была повергнуть в трепет кого угодно.

Фрегозо брызгал слюной. В стремлении оправдаться он позволил себе погрешить против истины.

– Обвиняйте тех, кто виноват: этого дурака-дожа, что, выслуживаясь перед императором, не заботился о благе собственной страны и довел народ до голодного помешательства.

Его неожиданно поддержал Филиппино, стоявший, нахмурившись, около дяди.

– Поверьте, синьор, Чезаре попал в точку. Вина – на Антоньотто Адорно.

– Клянусь спасением души, да, – проворчал Фрегозо. – Этих жалких голодных людишек некому стало сдерживать, как только испанцы покинули город. Бесполезное сопротивление Адорно довело их до отчаяния. Поэтому они стали защищать свои собственные интересы, вместо того чтобы помочь Генуе защитить ее собственность, как они сделали бы, если б…

Тут Дориа прервал говорившего:

– Время ли сейчас болтать? Порядок должен быть восстановлен, а разговоры до времени оставим. Ради бога, пошевеливайтесь! Бросьте пререкаться. – Он обернулся к Просперо. – Вы знаете, что нужно делать. Вперед! Возьмите на себя восточную часть, западная за мной. И больше твердости!

Чтобы усилить эффект, Просперо приказал одному из своих капитанов, неаполитанцу по имени Каттанео, высадить еще пару сотен человек. Он учел, что грабители рыскали по городу бандами, и поэтому армию тоже надо было разделить на группы, чтобы обезвредить всех разбойников. Он разбил свое войско на отряды из нескольких человек и во главе каждого поставил командира.

Одну из таких групп он возглавил сам и практически сразу, уже в сотне ярдов от причала, нашел для нее дело в подвергавшемся разорению доме купца. Смешанная банда из французских солдат и местных мерзавцев рьяно грабила жилище, и Просперо поймал их, когда они пытали купца, чтобы выведать, где он хранит свое золото.

Просперо повесил главаря и оставил тело болтаться над входной дверью спасенного им дома. Остальные бандиты, гонимые безжалостными ударами пик, кинулись прочь, предвещая скорый суд над всеми мародерами.

Начав столь жестоко, Просперо без колебаний продолжил выполнение этой работы быстро и безжалостно. Возможно, однажды в нем и возобладал поэт, когда, поймав главаря шайки, добравшегося до погреба знатного горожанина, он окунул его головой в бочку с вином раз двадцать, почти утопив разбойника и дав ему по горло наглотаться вина. Чаще, однако, он не терял времени на утонченные развлечения. Свое дело он делал споро и немедленно удалялся, не слушая ни проклятий тех, чьи кости он ломал, ни благодарностей спасенных от грабежа.

Продвигаясь к востоку и вверх, к горам Кадиньяно, Просперо к полудню вышел на маленькую площадь перед крошечной церквушкой, где ряды акаций квадратом обрамляли травянистую лужайку. Это было красивое мирное местечко, полное солнечного света и аромата цветов, свисающих словно золотые кисти с перистых ветвей. Он остановился, чтобы подождать своих людей и собрать их вместе, поскольку пятеро из них, пострадавших от неприятеля в ходе рейда, отстали от отряда.

Отдаленный звук осипших от выпивки мужских голосов донесся из аллеи слева от церкви, расположенной чуть выше уровня площади, шесть ступеней вели под ее арку. Пока Просперо прислушивался, внезапно раздался треск, как будто под тяжелыми ударами рвалась ткань. Смех усилился, потом ослаб, а затем послышался крик женщины, зовущей на помощь.

Просперо и его люди вихрем взлетели по ступеням. Темный проход стискивали две высокие стены. Правая снизу доверху увита плющом. Через двадцать шагов сумрак развеялся и сменился сиянием солнца у входа в дом. Дверь болталась, почти сорванная с петель. Именно сюда привели Просперо повторяющиеся крики, перемежавшиеся взрывами гнусного хохота.

Просперо остановился в дверях, чтоб осмотреться. Он кинул беглый взгляд на широкий двор с зелеными лужайками и подстриженными живыми изгородями, цветущими кустами, мощным фонтаном и бассейном, белыми мазками статуй на зеленом фоне. За всем этим великолепием виднелся широкий фасад дворца, отделанный черным и белым мрамором, с изящной колоннадой в римском стиле. Просперо лишь мельком взглянул на дом. Прежде всего он заметил юношу в простой ливрее, выдававшей в нем слугу. Он ничком лежал на траве, странно скрючившись, раскинув руки. Рядом с ним сидел человек постарше, уперев локти в колени и поддерживая руками голову; между пальцами у него ручьями текла кровь. Непрекращающиеся крики заставили Просперо перевести взгляд на убегавшую в страхе женщину. Платье лохмотьями висело вокруг ее талии. Пара мерзавцев с гиканьем и хохотом ломилась за ней через кусты, а чуть поодаль, слева от Просперо, у высокой стены сада стояла другая женщина, высокая, изящная и стройная, глядя широко раскрытыми глазами на еще одного бандита.

Впоследствии, пытаясь восстановить в памяти ее образ, Просперо смог вспомнить лишь, что она была одета в белое платье, почти без украшений, подчеркивавшее красоту ее темных волос. Так мимолетен был его взгляд, так сосредоточен был он на приведшей его сюда цели, что больше ничего не заметил.

Он отступил с порога, дав проход своим людям.

– Положите этому конец, – резко бросил он.

Немедленно полдюжины солдат бросились за двумя, что преследовали женщину в глубине сада, и остальные – к мерзавцу, угрожавшему даме в белом.

Бандит развернулся, заслышав шум за спиной, и скорее инстинктивно, чем по какой-то другой причине, потянулся за мечом. Но люди Просперо набросились на него, не дав возможности даже обнажить оружие. Его стальной шлем был сбит, ножны и пояс сорваны, ремни доспехов срезаны ножом. Удары копий подгоняли его, лишенного доспехов и оружия, к двери, а древки обрушивались на плечи до тех пор, пока он не завопил от боли и ужаса, ощупью пробираясь вперед. Два его товарища шли, понукаемые таким же образом, пока один из них не свалился без чувств, получив крепкий удар древком по голове. Тогда его схватили за ноги и поволокли вниз по аллее следом за его приятелями. Протащив по лестнице, солдаты вынесли бандита на маленькую площадь, не обращая внимания на то, что голова его билась о ступени, и наконец бросили на лужайке под акациями. Следовавший за ними по пятам Просперо не собирался дожидаться здесь (как и где бы то ни было) благодарности спасенных. Безотлагательность его миссии не позволяла ему задерживаться.

Во второй половине дня, вымотанный и обессиленный этим заданием, Просперо посчитал его выполненным, порядок был восстановлен, и он вместе с группой соратников отправился наконец в герцогский дворец, чтобы предстать пред своим отцом.

Они прошли по Сарцано, а затем поднялись по крутым улицам, ведущим к Сан-Лоренцо и герцогскому дворцу. Хотя грабителей не было больше видно, город бурлил, и путь Просперо лежал по шумным улицам, запруженным людьми, двигавшимися в том же направлении, в гору.

По мере продвижения к нему присоединялись и другие группы, возвращавшиеся с аналогичных заданий. Одной из них командовал Каттанео. Когда они добрались до Сан-Лоренцо, с ними было уже полторы сотни человек. Они образовали довольно плотный отряд, сопровождаемый благосклонными взглядами граждан побогаче и проклятиями бедноты, обиженной на учиненные репрессии и грубость.

Методы Дориа были мягче. В то время как Просперо разбил пятьсот солдат на подразделения по двадцать пять человек в каждом, чтобы дубинками принудить грабителей к порядку, адмирал выстроил двести человек в цепь через половину города, затем выслал четыре команды, по сотне в каждой, бить в барабаны и трубить в трубы, и этого оказалось вполне достаточно, чтобы обратить грабителей в бегство. Подонки из черни отступили в свои трущобы, а французские мародеры Фрегозо, по возможности без сопротивления, отправлялись в части, расквартированные в бараке напротив Каппучини, к которым они были приписаны. Таким образом Дориа обезопасил себя от негодования, объектом которого стал Просперо, ведший свою растущую армию к герцогскому дворцу.

Там, на площади перед дворцом, он обнаружил столь плотную толпу, что пробиться сквозь нее казалось практически невозможным. Двойная цепь копейщиков из провансальских отрядов Дориа была выставлена перед дворцом, чтобы сдерживать натиск горожан, а с балкона над широким порталом чей-то громкий голос призывал к тишине и вниманию.

Взглянув поверх волнующегося моря голов, Просперо узнал в говорившем седобородом пожилом крупном человеке Оттавиано Фрегозо, который был дожем, когда Генуя в последний раз находилась в руках французов. Сердце Просперо сжалось от дурного предчувствия, ибо если герцогский плащ, в который Оттавиано был сейчас облачен, что-либо и означал, то только одно: с возвращением французов ему было возвращено и герцогство. Слева от него стоял его кузен Чезаре Фрегозо, справа возвышалась величественная фигура Андреа Дориа.

Затаив дыхание, чтобы не пропустить ни единого слова, могущего объяснить сие дурное предзнаменование, Просперо слушал цветистые фразы: Оттавиано расписывал, как мессир Андреа Дориа, первый гражданин города, отец своего народа, пришел в Геную, чтобы освободить ее от иноземных супостатов. Лигурийская республика больше не должна платить подати на содержание императорских армий в Италии. Испанские оковы сброшены. Под великодушной защитой короля Франции Генуя впредь будет свободной, и за это великое благодеяние благодарить нужно мессира Андреа Дориа, этого льва морей.

Тут он сделал паузу, как актер, вызывающий аудиторию на аплодисменты, и толпа тотчас же взорвалась криками: «Многая лета Дориа!»

Сам Андреа поднял наконец руку, чтобы восстановить тишину и дать Оттавиано Фрегозо возможность продолжать.

Тот перешел к более конкретным и немедленным выгодам, принесенным происшедшими событиями. Грузовые суда с зерном уже разгружались в порту, и хлеба должно было хватить на всех. Люди его кузена Чезаре гнали скот на убой, и голоду, от которого страдали генуэзцы, вскоре будет положен конец. Вновь прокатился гром оваций; теперь толпа вопила: «Многая лета дожу Фрегозо!»

Затем последовали уверения Оттавиано в том, что людские страдания не останутся безнаказанными. Те, кто повинен в перенесенных лишениях, должны быть привлечены к ответственности; тех, кто без зазрения совести довел Геную до голода, чтобы удержать ее под пятой иноземных завоевателей, нужно немедленно судить. С грубым красноречием описывал Оттавиано злодеяния людей, доказавших, что они не любят родину, ввергнув город в беду. Он довел себя до такой степени исступления, что вскоре заразил им и многочисленную аудиторию. Ответом ему были свирепые выкрики: «Смерть Адорно!», «Смерть предателям республики!».

Просперо, пришедший в ужас от скрытого подтекста этой речи и выкриков толпы, вышел из оцепенения, лишь когда кто-то принялся дергать его за рукав и шептать на ухо:

– Наконец-то я вас нашел, Просперо. Я искал вас более двух часов.

Рядом с ним, пыхтя и отдуваясь, стоял Сципион де Фиески.

– Поскольку вы слушали этого фигляра, вам понятно, что происходит. Хотя вряд ли все, иначе вас бы тут не было.

– Я был на пути ко дворцу, когда меня зажали в этой толпе.

– Если вы ищете вашего отца, вам не найти его во дворце. Он в Кастеллетто. Пленник.

– О небо!

– Вас это удивляет? Фрегозо собирался отдать его голову толпе, чтобы снискать себе ее расположение. Уничтожить прежнего дожа – значит обеспечить безопасность нового. Необходимо лишить сторонников Адорно повода для протеста. Это наиболее логично. – Острым взглядом он окинул сомкнутые, сверкающие сталью ряды, вклинившиеся в толпу. – Это ваши люди и можно ли им доверять? Если да, то нужно действовать немедленно, если вы хотите спасти отца.

Просперо побледнел от горя. Разомкнув сжатые губы, он спросил:

– А что матушка?

– Она делит узилище с вашим отцом.

– Тогда вперед. Мои люди расчистят мне путь ко дворцу. Я немедленно увижусь с адмиралом.

– С адмиралом Дориа? – Сципион едва удержался от презрительного смеха. – Говорить с ним – все равно что обращаться к Фрегозо. Это Дориа провозгласил его дожем. Разговорами горю не поможешь, мой друг. Нужны действия. Немедленные и молниеносные. Французов в Кастеллетто не более пятидесяти, а ворота открыты. Это ваш шанс, если, конечно, вы уверены в своих людях.

Просперо призвал Каттанео и отдал приказ. Он быстро и тихо был передан по рядам, и вскоре отряд выдвинулся из сжимавшей его со всех сторон толпы. Идти вперед было невозможно. Оставалось только отступить и найти другой путь к возвышенности, на которой стоял господствовавший над городом Кастеллетто.

Стоя на балконе, новый дож завершал свою пламенную речь, и, поскольку движение войска Просперо сопровождалось некоторым шумом и бесчинствами, толпа могла бы перейти от протестов к угрозам, а то и применению силы, если бы не устрашающий блеск воинского оружия.

В конце концов они выбрались из толпы и достигли Соборной площади. Но и тут им пришлось преодолевать сопротивление встречного людского потока. Потом, поднявшись по крутой улочке, ведущей к Кампетто, они смогли двигаться свободнее, сохраняя строй и держа копья наперевес. Никто не рискнул бы им помешать. Но когда в них узнавали чужестранцев под началом Просперо Адорно, вслед воинам летели угрозы и проклятия тех, кому от них досталось. Отвечая насмешками на насмешки, они продвигались вперед. Бледный и взволнованный Просперо шел в арьергарде вместе со Сципионом.

В Кампетто им повстречался еще один из капитанов Просперо, пробирающийся со своими шестью десятками людей вниз в поисках основных сил. Поэтому, когда Просперо достиг наконец красных стен Кастеллетто, еще подсвеченных багровыми лучами заходящего солнца, за ним двигался отряд, насчитывавший более двух сотен человек.

Створки ворот распахнулись, и солдаты быстрым шагом вошли внутрь. Люди, бросившиеся им наперерез, когда они проходили мимо домика стражи, были сметены с дороги, словно сухие ветки горным потоком.

Во внутреннем дворике, наполовину уже погруженном в тень, их встретило еще больше людей, и вперед быстро вышел командующий ими офицер из провансальских сил Дориа, который узнал капитана папского флота.

– Чем могу служить, господин капитан? – Прозвучавшее в вопросе почтение было чисто служебным. Провансалец был достаточно осведомлен о том, что творилось в этот день в Генуе, чтобы обеспокоиться подобным вторжением.

Просперо был краток.

– Вы отдаете Кастеллетто под мое командование.

На смуглом лице мужчины отразилось смятение. Потребовалось некоторое время, чтобы он смог заговорить снова.

– При всем моем почтении к вам, я не могу этого сделать, господин капитан. Меня назначил сюда командиром мессир Чезаре Фрегозо, и я должен оставаться здесь до тех пор, пока мессир Чезаре не отменит приказ.

– Или пока я не вышвырну вас вон. Вы слышали меня, синьор. Хотите вы того или нет, но придется подчиниться.

Офицер попытался возмутиться. Хотя он и без того был крупным мужчиной, казалось, что он на глазах вырос еще больше.

– Господин капитан, я не могу следовать вашим приказам. Я…

Просперо махнул рукой в сторону выстроившихся за ним людей.

– У меня есть для вас убедительные доводы.

Злобную гримасу офицера сменила мрачная усмешка.

– А, черт возьми! Если вы перешли на такой тон, то что же остается мне?

– То, что я предлагаю. Это убережет вас от неприятностей.

– Меня – возможно. Что до вас, сударь, вы, похоже, напрашиваетесь на них.

– Полагаю, это мое дело.

– Надеюсь, оно придется вам по вкусу. – Офицер повернулся на каблуках и громовым голосом отдал приказ. В ответ на это его люди быстро собрались, построились в шеренги и через десять минут уже выходили из крепости под звуки марша «En Revenant d’Espagne»[6]. Уходивший последним командир отвесил Просперо поклон, полный насмешки и угрозы.

Просперо отправился на поиски отца. Дорогу ему указывал Сципион: вверх по каменной лестнице к порту, охраняемому двумя стражниками, тотчас же отпущенными, чтобы догнать своих. Затем Просперо отпер дверь и, пройдя через прихожую, напоминающую голыми стенами тюрьму, вошел в маленький кабинет, отделанный в серо-голубых тонах.

На кушетке, стоящей под одним из окон, откуда открывался вид на город, порт и залив, в изнеможении полулежал Антоньотто Адорно. Несмотря на жару, он был закутан в длинную черную накидку, отороченную густым темным мехом. Его жена, изящная и моложавая, в пурпурном платье с золотой отделкой и твердым высоким корсажем, сидела в кресле у изголовья кушетки.

Стол, стоявший посередине комнаты, был заставлен остатками простой еды: полбуханки грубого ржаного хлеба, половина головки ломбардского сыра, тарелка с фруктами: финиками, персиками и виноградом – из сада какого-нибудь патриция; высокий серебряный кувшин с вином, несколько стаканов.

Скрип дверных петель привлек внимание монны Аурелии. Она оглянулась через плечо, и даже под черной вуалью было заметно, как она побледнела при виде Просперо, замешкавшегося на пороге. Затем она вскочила, ее грудь всколыхнулась от рыданий, в свою очередь заставивших ее мужа приподнять тяжелые веки и оглядеться. Ничто не изменилось в лице Антоньотто, лишь шире приоткрылись его добрые и честные глаза. Голос его звучал столь тихо, что в нем нельзя было различить никаких оттенков чувств:

– А, это ты, Просперо. Как видишь, ты прибыл в недобрый час.

И хотя никаких упреков со стороны отца не последовало, Просперо не был намерен щадить себя.

– Вы имеете полное право удивиться, синьор, что я вообще появился. – Он вошел в комнату. Следом за ним вошел Сципион, закрыв за собой дверь.

– Нет-нет. Я надеялся, что ты придешь. Ты должен кое-что мне рассказать.

– Только то, что ваш сын глупец, а это вряд ли для вас новость, если вы не считаете его еще и подлецом. – Голос Просперо звучал горько. – Этот мерзавец Дориа слишком легко одурачил меня.

Антоньотто неодобрительно поджал губы.

– Не легче, чем меня самого, – сказал он и добавил: – Яблоко от яблони недалеко падает.

Сгорая от стыда, Просперо обратил полный боли взгляд на мать. В порыве материнского чувства она простерла к нему руки. Он быстро шагнул навстречу, взял обе ее руки в свои и склонился, чтобы по очереди их поцеловать.

– Уж в этом-то твой отец прав, – обратилась она к нему. – Твоя вина не тяжелей его собственной, как он и сказал. Виной всему его же упрямство. – Ее голос стал ворчливым. – Ему следовало выполнить волю народа. Нужно было сдаться, когда народ того желал. Тогда бы он поддержал его. Вместо этого, отец заставил их умирать от голода и отчаяния, и они взбунтовались, подстрекаемые Фрегозо. В этом-то и заключается вина.

Некоторое время они бесплодно пререкались: мать старалась оправдать Просперо, а он упрямо казнил себя. Антоньотто безучастно прислушивался к спорящим и, казалось, дремал. Наконец беспристрастный зритель Сципион напомнил им, что сейчас важнее найти выход из опасной ситуации, нежели выяснять, какие причины ее вызвали.

– Выход-то найти можно, – заявил Просперо. – Я в состоянии хоть этим исправить свою ошибку. У меня под рукой достаточно войск.

– И это выход? – вскричала его мать. – Бежать? Оставить все? Нечего сказать, прекрасный выход для дожа Генуи – оставить торжествовать Фрегозо и этих негодяев Дориа!

– В свете всего случившегося, мадонна, – подал голос Сципион, – я буду рад, если вам удастся хотя бы это. Вы полагаете, Просперо, у вас действительно хватит людей? Вы уверены, что доберетесь до ваших галер? И даже если доберетесь, что Дориа позволит вам отплыть?

Антоньотто приподнялся.

– Спроси лучше, позволят ли Фрегозо. Именно они сейчас хозяева положения. Можно ли сомневаться, что они потребуют смерти всех Адорно, чтобы некому было возвратиться и отобрать узурпированную ими власть?

– Пока я удерживаю эту крепость…

– Оставь эту мысль, – прервал его отец. – Тебе и дня ее не удержать. Армию надо кормить. У нас нет припасов.

Это был тяжкий удар, разрушивший надежды Просперо. Лицо его приняло ожесточенное выражение.

– Что же остается?

– Поскольку у нас нет ни крыльев, ни даже летательной машины вроде той, что была у дурня, сломавшего себе шею, спрыгнув с башни Святого ангела, нам остается лишь вверить нашу судьбу Господу.

На этом они могли бы и остановиться, не приди к ним на помощь хитроумный Сципион.

– Выход для вас, – сказал он, – не в том, чтобы силой пробиваться через город, а в попытке поодиночке уйти полями.

Побуждаемый их вопрошающими взглядами, он перешел к подробным объяснениям. Восточная сторона Кастеллетто возвышалась над самой городской стеной. Крыши крепостных бастионов от скал у подножия городской стены отделяло семьдесят футов крутой каменной кладки.

– Мы покинем Геную, – сказал Сципион, – тем же путем, какой избрал святой Петр, покидая Дамаск. Из корзины легко сделать люльку, которую можно спустить на веревках.

Глаза Антоньотто оставались безучастными. Он напомнил остальным о своем состоянии. Его рана не позволит ему уйти этим путем. Она совсем лишила его сил. Кроме того, что он теперь значит? Потеряв все, что было ему дорого, он готов равнодушно встретить любой исход, каким бы тот ни был. С искренностью, ни в ком не вызвавшей сомнения, он сказал, что рад бы успокоиться навеки. Пусть Просперо и его мать попытают счастья, не обременяя себя больным и беспомощным человеком.

Однако ни Просперо, ни его мать не захотели и слышать об этом. Либо они вместе уходят, либо вместе остаются. Поставленному перед таким выбором Антоньотто оставалось только согласиться и начать готовиться к побегу.

К сумеркам все было готово, и позднее, под покровом темноты, импровизированная люлька поочередно спустила всех троих беглецов со стен крепости. Держали ее люди под командой Сципиона.

Так бесславно завершилось правление Адорно в Генуе, и в то время как мадонна Аурелия негодовала на Дориа и Фрегозо, Просперо ругал лишь себя самого за то, что стал орудием предательства, приведшего к падению его отца, которого он теперь и поддерживал в постыдном бегстве, помогая держаться на ногах.

В начале августа 1527 года французские войска во главе с Дориа заняли Геную, а Просперо бежал из нее, покинув свой отряд папского флота.

Менее чем через год – в конце мая 1528‑го – мы вновь встречаем его, уже в качестве капитана императорских войск в Неаполе, под началом дона Уго де Монкады, наместника императора.

Его отец умер то ли от ухудшения здоровья вследствие перенесенных во время побега тягот, то ли от нежелания жить дальше, то ли и от того, и от другого. Когда они достигли Милана и предоставленного им губернатором Антонио де Лейвой убежища, он уже был при смерти, и скончался через три дня после прибытия в огромном замке Порто-Джовия.

Бурное горе вдовы изумило Просперо. Он считал свою мать слишком самовлюбленной, чтобы столь глубоко переживать происходящее с другим, независимо от того, сколь дорог он ей был. В тяжелый час утрата сплотила их, а скрытая внешней холодностью глубина переживаний матери несколько утешила Просперо.

Всю ночь и последующий день женщина провела в оцепенении. Спустя тридцать часов после смерти Антоньотто она вышла, облаченная в черный бархат, чтобы встать вместе с Просперо у гроба его отца.

Голос этой дочери Строцци часто звучал резко, почти жестко, но никогда еще Просперо не слышал его таким.

– Твой отец лежит здесь убитый. Тебе известно, кто убийцы и где их искать. Это Дориа, алчные, вероломные и бессовестные, доведшие его до столь печального конца. Никогда не забывай этого, Просперо.

– Я не намерен это забывать.

Она дотронулась до его руки и произнесла более мягким и торжественным тоном:

– Преклони колена, дитя мое. Преклони колена. Положи руку на гроб, туда, где должно быть сердце отца. Сейчас оно холодно, но когда-то было горячим и любило тебя. Поклянись на этом сердце, что не успокоишься, пока не свергнешь Дориа, как Дориа сделали это с Антоньотто Адорно. Поклянись в этом, сын мой. И пусть эта клятва станет молитвой за упокой его души.

Он опустился на колени и простер руку. Памятуя о предательстве, сделавшем его орудием гибели собственного отца, он произнес клятву не менее пылко, чем говорила мать, обращаясь к нему.

Первым шагом на пути к исполнению этой клятвы было поступление Просперо на службу к императору – шанс, данный ему де Лейвой.

Через год после принесения клятвы кампания против императора достигла заметных успехов, и казалось, что проклятия, которые Карл V навлек на себя грабежами Рима, сковали его и лишили сил. Маршал де Лотрек, провозгласивший себя властителем всей Верхней Италии, уже два месяца стоял против Неаполя с тридцатью тысячами солдат. Осажденный город был уже на грани голода, появился грозный призрак чумы.

Чтобы пресечь пути морских сообщений, на помощь к Лотреку подошли галеры Дориа. Но Андреа там не было. Он позволил Филиппино занять свое место, сам же остался в Генуе. Ключ к этой загадке дал Сципион де Фиески. Он умудрялся поддерживать связь с Просперо и в своих последних письмах сообщал, что в Генуе неспокойно. Он писал, что Андреа Дориа постигла участь политиков, не выполняющих своих обещаний, и он никогда еще не был так близок к падению, как сейчас.

Французский протекторат, вопреки уверениям Дориа, что Лигурийская республика будет наконец свободной, оказался на самом деле тиранией, наиболее свирепой и жестокой из всех пережитых городом, и ореол героя, которым был окутан Дориа, начал меркнуть. Напряженность достигла апогея, когда французы попытались на средства Генуи построить порт Савону. Генуэзцы поняли, что, если это произойдет, они погибли. И спрос за это с Дориа, поскольку смена власти, приведшая к краху, была, конечно, делом его рук. Даже Фрегозо, которых он возвысил, присоединились к вот-вот готовому начаться восстанию против него.

И тут, обеспокоенный ростом недоверия к себе, Дориа обвинил Францию в вероломстве и объявил, что прекращает службу королю Франциску, если правонарушения не будут исправлены.

Естественно, Сципион описывал все эти прискорбные события со злобным удовлетворением и выводы свои делал под влиянием все той же злобы.

По его мнению, это объясняло, почему Андреа Дориа послал к Неаполю вместо себя Филиппино. Он боялся сейчас покинуть Геную. Он должен был остаться, чтобы доказать честность своих намерений и защитить остатки репутации. Сципион полагал, что ради собственного спасения Андреа будет вынужден оставить службу королю Франции. Ходили также слухи и о личных его неприятностях. Говорили, что Дориа не получает денег от короля Франциска. Благородные придворные дамы сего монарха промотали то золото, которое предназначалось армии. Дориа, чей карман был изрядно опустошен, безуспешно требовал долги. Когда речь шла о деньгах, он был неумолим, как и любой другой наемник.

Сципион высказал мнение, что такое положение дел, если верно им воспользоваться, может помочь восстановлению влияния императора в Италии. Чтобы выпутаться из затруднений, Дориа готов продаться сам и продать свой флот.

Просперо понимал, какие надежды питал Сципион. Если бы Дориа уступил уговорам и, оставив службу Франции, перед которой он был в долгу, перешел на сторону ее врага, он смог бы тотчас заручиться поддержкой генуэзцев, однако лишь ценой всеобщего презрения. Поскольку в Генуе это понимали, Сципион полагал, что Дориа вряд ли рассчитывал на многое в республике.

И вот с письмом, содержащим все эти сведения, Просперо отправился на поиски маркиза дель Васто, который с царским великолепием поселился в Кастель-Нуово. В этом ему помогла не только дружба с великим Пескарой[7], но и весьма близкие отношения с Карлом V. Благодаря глубочайшему доверию императора Альфонсо д’Авалос считался в Неаполе даже в большей степени представителем его величества, чем сам наместник.

Молодой маркиз – ему, как и императору, шел двадцать восьмой год, – смуглый красавец с непринужденными светскими манерами, приветливо принял гостя. Без всяких вступлений Просперо перешел к существу дела, приведшего его в замок.

– Вы знаете мое мнение, ваша светлость, о действиях наместника, на которые его вынудило отчаяние.

– Более того, – улыбнулся дель Васто, – я его разделяю.

– Ну, тогда у меня есть чем, хотя бы на время, сдержать его. – И он протянул письмо.

День был сумрачный и ненастный, и дель Васто подошел к залитому дождем окну, где было светлее. Он довольно долго читал, пощипывая свою острую бородку, и еще дольше раздумывал. Слышался лишь шелест дождя да шум волн, бившихся о скалы под замком.

Наконец он обернулся к собеседнику; его оливкового цвета лицо залил легкий румянец, глаза засверкали, выдавая охватившее его возбуждение.

– Можно ли доверять писавшему? – резко спросил он. – Можно ли полагаться на его мнение?

– Если бы дело было только в нем, я бы не стал беспокоить вас. Его взгляды не имеют значения. Выводы мы можем сделать и сами. Значение имеют излагаемые им факты и события в Генуе. К этому можно добавить и известные амбиции Дориа. Он или сам должен найти выход из своих затруднений, или оказаться последним человеком в государстве, где рассчитывал быть первым.

– Да, это я понимаю. – Маркиз отрешенно поигрывал перстнем на большом пальце. – Но возможно, он говорит правду, утверждая, что был предан Францией. Более того, это вполне вероятно, ибо натура короля Франции крайне переменчива, он легко раздает обещания и крайне неохотно их выполняет.

– Это не имеет значения, – нетерпеливо сказал Просперо. Такое выгораживание Дориа обеспокоило его. Сам-то он, без сомнения, разделял надежды Сципиона сорвать с Дориа маску и, разыскивая дель Васто, рассчитывал на поддержку с его стороны, а вовсе не на новые препятствия.

После долгого молчания маркиз подвел итог:

– Я, конечно, знаю, что у вас есть причины плохо думать о Дориа. На первый взгляд, события подтверждают вашу правоту. Но это только на первый взгляд.

– Мой отец умер не на первый взгляд, – сказал Просперо, не сдержавшись.

Дель Васто медленно приблизился и положил руку на плечо Просперо. Он мягко произнес:

– Я знаю. Это должно влиять на вашу точку зрения. – Он сделал паузу и, оживившись, продолжал: – Я использую гонца, доставившего вам это письмо. Он отнесет мое послание Андреа Дориа. Это будет проверкой суждений мессира де Фиески.

– Вы задумали сделать ему предложение? Неужели вы зайдете настолько далеко, ваша светлость?

– Если нужно, пойду и дальше. В мнении императора я уверен так же, как в своем собственном. Он считает Дориа величайшим воином нашего времени, как, впрочем, и все мы. Он твердо уверен, что тот, кому служит Дориа, и будет владеть Средиземноморьем. Если Фиески прав, то у нас есть возможность залучить его на службу императору. Его величество никогда не простит мне, если я упущу этот шанс. Я немедленно напишу в Мадрид. А пока начну переговоры с мессиром Андреа. – Рука его вновь сжала плечо Просперо, с большей, чем обычно, теплотой. – Вам я буду обязан возросшим доверием императора. Идея принести мне письмо свидетельствует о вашей проницательности и дружеском расположении. Я очень благодарен вам.

Просперо улыбнулся в ответ на улыбку темных, с поволокой глаз маркиза.

– Это даже лучшая награда, чем отмена того бредового плана прорыва блокады.

Но позже, когда они пришли на заседание совета наместника, оказалось, что отменить этот план не так-то просто.

Уго де Монкада заседал со своими капитанами в палате Ангелов башни Беверелло, названной так из-за фресок Бикаццо, изображавших ангелов.

Здесь собрались все знаменитости: коренастый неаполитанец Чезаре Фьерамоска, угрюмый Асканио Колонна, Джироламо да Трани, командующий артиллерией, и горбун Джустиньяни, считавшийся одним из величайших флотоводцев того времени. Там были также Филибер Шалонский, принц Оранский, которому, как и Альфонсо д’Авалосу, не было еще и тридцати, что не мешало пользоваться авторитетом и наслаждаться славой. Просперо подошел к столу и огласил письмо Сципиона, которое, по его мнению, имело отношение к рассматриваемым на заседании вопросам.

Когда он сделал паузу, прочтя ключевую фразу: «Если не терять времени и использовать подходящий момент, Карл V может практически на любых условиях купить Дориа и его галеры», – его перебил дель Васто:

– Могу вас уверить, господа, что время не потеряно. Это предложение я уже послал Дориа от имени моего повелителя.

По залу прошел удивленный рокот, который принц Оранский мгновенно унял, сказав:

– В спешке не было необходимости. Мы можем быть уверены в поддержке его величества.

– Я действовал по обстановке, – отвечал дель Васто. – Это подарок Бога, и, я думаю, уже нет нужды в прорыве блокады. Мы можем подождать.

Горбун Джустиньяни со вздохом облегчения откинулся в кресле.

– Слава богу! Это было бы пустой затеей.

Но упрямец Монкада не поддержал их.

Смуглый крепыш-арагонец, сидевший во главе стола, был настроен пренебрежительно.

– Неужели вы полагаете, что мы можем ждать, пока гонцы ездят туда-сюда, улаживая эти вопросы, а Неаполь тем временем будет голодать? – Он подался вперед, будто в подтверждение своих слов ударив ладонью по столу. – Андреа Дориа может продаться, а может и не продаться. Единственное, что достоверно, – он не может быть куплен сегодня или на этой неделе. Такое дело требует времени, а у нас его нет. Отошлите ваших курьеров любыми способами, маркиз. Я должен доставить продовольствие в Неаполь, но не смогу этого сделать, пока не выгоню из залива Филиппино Дориа.

– Что, как я уже объяснял, невозможно из-за недостатка сил, – проворчал Джустиньяни. – Я кое-что в этом все же смыслю.

Однако запугать Монкаду было трудно. Этот высокородный баловень судьбы приобрел немалый опыт на службе Чезаре Борджиа и великому Гонсалво де Кордове. Он воевал на море против мавров и даже одно время был адмиралом императорского флота. Человек несравненной храбрости, он ее проявил и сейчас. Из арсенала и доков он собрал флот из шести обычных галер, четырех фелюг, пары бригантин и нескольких рыбацких лодок. И с этим-то ветхим флотом он предлагал напасть на восемь мощных, хорошо вооруженных галер, с помощью которых Филиппино удерживал господство в заливе! Он не обладал мощной артиллерией, но ее нехватку рассчитывал возместить людьми, посадив на корабли по тысяче испанских аркебузиров. Он был готов согласиться с тем, что это рискованно и риск смертелен. Но они попали в столь отчаянное положение, что готовы были пойти на все. Монкада обвел взглядом своих капитанов, чтобы запомнить, кто настроен против него.

После эмоционального выступления Монкады дель Васто был, пожалуй, единственным, кто ему противостоял. Он был так убежден в своей правоте, что скорее оставил бы Неаполь некоторое время страдать от чумы и голода, а сам бы отправился в Геную для переговоров с Дориа от лица императора.

Но все было напрасно. Ничто не могло убедить Монкаду. Все знали, что на помощь Филиппино шел флот под командованием Ландо. И как только он прибудет, шансы на прорыв блокады исчезнут. Любые проволочки крайне нежелательны.

На этом заседание было прервано, и капитаны разошлись, чтобы приступить к необходимым приготовлениям.

С самого начала вся эта затея была обречена на провал. Внезапность нападения – вот единственный способ одержать победу над сильной армией, если ваша слаба. Но этот шанс, могущий принести легкий успех, Монкада упустил.

В темные предрассветные часы одного из тихих дней в конце мая флот под командованием самого наместника покинул рейд у высот Позилипо и подошел к восточным берегам Капри, когда утесы острова уже начали розоветь под первыми лучами зари. Капитаны хотели выйти в полночь, чтобы под покровом темноты лечь в дрейф и дождаться подхода Филиппино, который двигался через Салернский залив. Но они так замешкались, что враги заметили их при свете дня до того, как скалы Капри успели их укрыть.

Внезапность была потеряна. Хуже того, Монкада, этот бесшабашный солдат удачи, вот уже тридцать лет игравший с судьбой, подготовился к битве, как к свадьбе. Он высадил свою армию на остров и устроил празднество. После этого монах отслужил молебен. И когда наконец Монкада вышел в море, чтобы встретить галеры Филиппино, шедшие для удобства маневра в кильватерном строю, то сделал это так безрассудно и шумно, словно в Венеции на водном фестивале в дни карнавала.

Просперо, получивший под свое командование «Сикаму», одну из лучших неаполитанских галер, наблюдал за всем этим, терзаясь мрачными предчувствиями. Шесть галер расположились в цепь борт к борту, как и их противники. Малые суда стояли в тылу. Как бы в угоду пылкому желанию Монкады вступить в сражение, скорость их все увеличивалась усилиями гребущих рабов, безжалостно подхлестываемых надсмотрщиками.

На подходе к Амальфи моряки увидели, что три дальние галеры из цепи кораблей Филиппино развернулись и пошли в открытое море.

Испанцы слишком поспешили с выводами.

– Они бегут! – понесся крик от судна к судну, и удары кнутов еще яростнее посыпались на спины задыхающихся гребцов.

Просперо, однако, оценивал положение иначе и сказал об этом дель Васто, стоявшему рядом с ним на корме «Сикамы». Неопытный в морских делах, маркиз намеренно предпочел играть роль лейтенанта при этом молодом капитане, чья слава была ему известна.

– Это не бегство. – Просперо указал на флаг, упавший на корме галеры, занимавшей теперь центральную позицию в цепи кораблей Филиппино. – Эти трое подчинились сигналу, а сигналящая галера – флагман. То, что этот план был заранее продуман, ясно из занимаемой им позиции. Отошедшие галеры стояли на своих местах лишь временно. Филиппино формирует резерв, который будет использовать, когда того потребует обстановка.

Единственное, что понял Монкада, – это что против его шести галер в настоящий момент идут пять. Ободренный, он устремился вперед, спеша подойти ближе, дабы свести на нет преимущества превосходящей артиллерии противника. Он так сосредоточился на этом, что даже пренебрег советом находившегося рядом с ним Трани открыть огонь.

– Это значило бы вызвать ответный огонь. Я хочу сделать все без стрельбы.

Однако Филиппино, веря в превосходство своей артиллерии, столь же рьяно стремился избежать абордажа. Пламя и дым вырвались из жерла большой пушки – «василиска» на носу флагманского корабля, и на Монкаду обрушился град камней, весивших по двести фунтов каждый. Мощный прицельный залп смел носовую скульптуру, прошелся вдоль неаполитанского флагмана от бака до юта, сея смерть и разрушение, разбил корму и ушел в воды залива.

Монкада и Трани, задыхаясь, стояли по колено в крови жертв снаряда. Из-за гибели части гребцов и паники в рядах оставшихся в живых весла дрогнули и перепутались. Два уцелевших, наполовину рехнувшихся надсмотрщика бросились к команде наводить порядок и, взывая к солдатам помочь вытащить убитых и раненых, нещадно избивали еще живых рабов.

Джироламо да Трани спешил на правый борт, чтобы занять место погибших и оглушенных взрывом канониров, прыгая через кровавое месиво на палубе. Добравшись до убитого канонира, он поднял выпавший из его руки фитиль и поднес его к запалу. В этот миг галера начала рыскать, и выстрел получился неточным, не принеся ущерба противнику. Офицер, старавшийся перекричать грохот, лихорадочно собирал стрелков в укрытии за обломками бака, Трани в отчаянии искал канониров для остальных пушек, когда второй залп легшего в дрейф вражеского флагмана обрушился на палубу.

Разгадав замысел Филиппино любой ценой избежать ближнего боя, Монкада отдал приказ надсмотрщикам привести галеру в движение, чтобы подойти к генуэзцам для абордажа.

Остальные галеры по обе стороны от флагманов открыли пальбу, и на некоторое время стычка превратилась в ряд артиллерийских дуэлей без какого бы то ни было преимущества с той или другой стороны. В это время генуэзский флагман настолько выдвинулся из своей шеренги, что оказался почта посередине между двумя эскадрами. К этому моменту обстрел галеры Монкады сломил сопротивление ее команды, и Филиппино с уверенностью в успехе пошел на абордаж. Просперо, находившийся на правом фланге, развернул «Сикаму» к центру цепи, подрезав нос «Вилламарины» и давая ей сигнал разворачиваться за ним. Если он и подвергся риску, подставив борт под вражеский огонь, то принял меры предосторожности, приказав своим людям лечь ничком на палубу. Целью его нападения на Филиппино была не только поддержка Монкады и сведение на нет преимущества Филиппино над уже разбитой галерой, но и приближение развязки ударом по вражескому флагману.

Чезаре Фьерамоска, командовавший «Вилламариной», быстро понял замысел Просперо, тотчас повиновался и развернулся за ним, чтобы перехватить генуэзцев. Но Филиппино тоже разгадал этот маневр и просигналил своим галерам слева, чтобы предотвратить нападение.

Началась гонка между испанцами, идущими наперехват Филиппино, и генуэзцами, идущими наперехват испанцам. Напрасно Просперо требовал от надсмотрщиков выколотить из рабов все возможное и невозможное. Напрасно рабы из последних сил наваливались на весла. Не имея возможности избежать встречи с генуэзцами, Просперо вынужден был вступить с ними в ближний бой, и вскоре все четыре галеры вцепились друг в друга мертвой хваткой. А тем временем Филиппино нанес последний удар по испанскому флагману.

Джустиньяни на «Гоббе», понимая, что исход боя решается на этих четырех галерах, торопился на помощь Просперо, бросив двух испанцев сражаться с двумя оставшимися генуэзцами. Что же касается фелюг и рыбацких шлюпов, они держались на почтительном расстоянии от битвы, не имея ни соответствующей экипировки, ни достаточного количества людей.

Тем временем Просперо, в стальных доспехах и шлеме, с двуручным мечом в руках, стремительно ворвался на борт «Пеллегрины» и быстро занял ее. Это дало ему возможность продвинуться вперед и объединиться с отрядом Фьерамоски, так что теперь они вместе бились против другой галеры, «Донцеллы». Сопротивление генуэзцев было ожесточенным. Они столкнулись не только со стрелками Лотрека, но и с ордой полуобнаженных рабов, варваров, вооруженных лишь щитами и мечами. Те бились с яростью отчаяния, получив от Филиппино клятвенное обещание свободы в случае победы. Однако, несмотря на численное превосходство, обе генуэзские галеры в конце концов проиграли сражение. Но прежде чем был нанесен последний, победный удар меча, Просперо, весь покрытый потом, копотью и кровью, понял, что победа одержана слишком поздно.

Три галеры, стоявшие в отдалении как резерв, о чем он предупреждал, сейчас возвращались к месту боя. Он, правда, все еще надеялся, что они идут, чтобы отбить захваченные им галеры. Но у командовавшего резервом Ломеллино, получившего приказ, были иные планы. Он замыслил удар по флагману Монкады, который, хотя и был изрядно потрепан, все еще держался на плаву, так как был намертво сцеплен с галерой Филиппино.

Все три судна Ломеллино неслись прямо на Монкаду. Нос одной из галер разнес руль испанца, вторая же протаранила корабль Монкады прямо посередине, и треск ломающихся весел смешался с воплями рабов, ребра которых пострадали при ударе. Обрушившаяся грот-мачта добила многих покалеченных, и среди погибших оказался Джироламо да Трани, все еще командовавший артиллерией.

Бушприт третьей галеры вонзился прямо в то место, где когда-то находилась разнесенная еще первым залпом носовая скульптура флагмана.

Монкада, видя грозящую им с трех сторон опасность, с обнаженным мечом в руках бросился с кормы прямо на палубу, призывая своих людей продолжать битву. Тут выстрелом аркебузы его ранило в правую руку, а другим – в левое бедро. Он упал, обливаясь кровью, дернулся в последней попытке подняться и рухнул в беспамятстве, из которого ему уже не суждено было вернуться.

Асканио Колонна, видя, как упал Монкада, бросился на помощь, но пал и сам, сраженный наповал. Его шлем был практически расплющен зажигательным снарядом, брошенным одним из людей Ломеллино, сидевших на салингах.

Быстро убывающий отряд стрелков все еще удерживал пространство от кормы до середины палубы, где торчал обломок грот-мачты. Они были стиснуты огнем и сталью, оглушены воплями, выстрелами, лязгом металла и треском ломающегося дерева. Затем даже этот пятачок был захвачен прорвавшимися через разрушенный правый борт людьми.

Обливающийся кровью и едва держащийся на ногах Колонна узнал в лидере этого подкрепления самогó неведомо как сюда попавшего Филиппино Дориа и протянул ему свой меч.

– Вы прибыли в подходящий момент, – приветствовал он генуэзца. Его голос потонул в окружающем гаме, но меч, поданный рукояткой вперед, был достаточно красноречивым знаком, и Филиппино поднял руку и возвысил голос, отдавая приказ остановить резню на сдавшейся в конце концов галере.

Однако Филиппино не придавал этой капитуляции особого значения. Две его галеры были сильно потрепаны и едва держались на воде. Одна из них пылала. Еще две были уже захвачены Просперо. Несмотря на то что Монкада был разбит, Просперо оставил призовую команду на захваченных судах и бросился на помощь своему адмиралу. Стоя на борту «Сикамы», он снова вел за собой «Вилламарину» и «Гоббу». А тем временем Ломеллино отвел свои три галеры от побежденного флагмана и развернулся, чтобы встретить вновь прибывших. Превосходящая артиллерия генуэзцев разрушила «Вилламарину», а залп аркебуз оборвал жизнь бесстрашного Чезаре Фьерамоски. Его галера отстала, оставшись без капитана.

Но «Сикама» и «Гобба», выдержав этот залп, вплотную подошли к галерам Ломеллино. Галеры Просперо были заметно ослаблены, поскольку он оставил людей в призовых командах, но не ослабевала его надежда на победу. Пока он просто оборонялся в ожидании подхода одной из двух оставшихся императорских галер, «Перпиньяны» или «Ории». Фортуна, похоже, поворачивалась лицом к Неаполю, в основном из-за прозорливости Просперо. Теперь и судьба Филиппино Дориа как флотоводца, и освобождение Неаполя зависели от проворности «Перпиньяны» и «Ории».

Нельзя было терять время. Генуэзцы уже заняли носовую палубу «Сикамы», тесня испанцев. И тут, в этот самый миг, когда обстановка на галере Просперо ухудшилась, он, к своему отчаянию, увидел, что «Перпиньяна» и «Ория», на которые он так рассчитывал, остановились, проигнорировав его сигналы. Пока генуэзцы штурмовали его бак, он наблюдал, как обе неаполитанские галеры обратились в бегство. А с ними и все малые суда. Поскольку все видели, как пал вымпел Монкады, они сочли бой проигранным и поспешили отступить.

Капитану «Перпиньяны» пришлось на берегу давать объяснения принцу Оранскому, который остался за главнокомандующего в отсутствие Монкады. По его словам, он считал своей обязанностью сохранить галеры для императора, за что и был повешен. Что касается капитана «Ории», достаточно умного, чтобы предвидеть свою участь в Неаполе, он довел свое предательство до логического конца, перейдя на сторону Дориа.

Все это разбило надежды Просперо. В отчаянии он понял, что спасения нет. Галера самого Филиппино присоединилась к трем другим нападавшим на все еще сопротивляющиеся императорские суда.

Дель Васто тронул Просперо за руку.

– Это конец, друг мой. Эти предатели украли победу, которая могла бы стать твоей. Твоя гибель не принесет императору пользы.

Просперо не нашел что возразить на это предложение сдаться.

– Лучше сейчас выжить, чтобы когда-нибудь умереть более достойной смертью. Когда этот день придет, Просперо, позволь мне снова быть на твоей стороне.

Когда стрелки Лотрека прорвались на палубу, где все еще стояли ряды защитников, Просперо спустил флаг, чтобы положить конец бессмысленной бойне.

Обнаженный по пояс мессир Просперо Адорно испивал чашу позора на скамье для гребцов. Рыжевато-каштановые волосы его были коротко острижены.

Он был прикован за ногу. Прожаренный июльским солнцем Южной Италии, покрытый шрамами от плетки надсмотрщика, он надрывался у весла, спал, не сходя со своего места, и лишь лоскут кишащей вшами воловьей шкуры защищал его тело от неподатливого дерева. Кормили его, как и всех рабов на галере, – тридцать унций сухих галет в день и ведро воды для утоления жажды.

Человек привередливый от природы и в силу воспитания вряд ли может представить себе что-либо более унизительное, чем это скотское существование. При такой телесной деградации только недюжинная сила воли могла остановить и духовное падение, после которого от человека оставалась лишь внешняя оболочка.

Примером стойкости духа для Просперо стал его сосед по галере. Капитаном пятидесятишестивесельной «Моры» был тот самый Ломеллино, который в битве при Амальфи командовал резервом. Когда Просперо привели на освобожденное для него место, черные глаза дюжего смуглого раба сначала расширились от удивления, а потом в глубине зрачков засверкали веселые огоньки. Затем его губы растянулись, сверкнули в улыбке ослепительно-белые зубы, и Просперо узнал, к своему удивлению, в этом смуглом человеке с заросшим черной щетиной лицом великого командира корсаров, отважного Драгут-рейса, первого среди капитанов Хайр-эд‑Дина (Барбароссы). То, что он оказался прикованным к одному веслу со своими же пленником, взятым в знаменитом бою при Гойалатте, показалось им обоим не случайным совпадением.

– Ya anta![8] – вскричал мусульманин, оправившись от изумления. – Бисмилла![9] Неисповедимы пути Единственного! – Потом он засмеялся своим грудным смехом и воскликнул на странной смеси итальянского и испанского: – Превратности войны, дон Просперо!

Ломеллино, высокий и гибкий сорокалетний мужчина с узким и строгим лицом патриция, с тревогой смотрел, как оружейник заковывал мессира Просперо. Чтобы неверный не превзошел его, выказав присутствие духа в несчастье, Просперо рассмеялся, едва донесся звон металла.

– И новый поворот судьбы для нас обоих, синьор Драгут!

Ломеллино слушал, и его темные глаза смотрели все более настороженно.

– Топор вонзается в дерево, из которого сделано его топорище, – сказал Драгут. – Но все равно, добро пожаловать. Marhaba fik![10] Если и суждено моему плечу мараться о плечо неверного, то пусть уж это будет такой неверный, как вы! И все же повторяю: неисповедимы пути всемилостивейшего Аллаха!

– Я полагаю, синьор Драгут, нам приходится иметь дело с вполне исповедимыми путями людскими. – Просперо давно стало ясно, что приковывают его сюда благодаря изобретательной мстительности Филиппино Дориа, вдохновившей приговорить узника столь высокого положения к галерам.

На другой день после кровавого столкновения у Амальфи, в котором расстались с жизнью две тысячи человек и половина кадровых офицеров попала в плен к генуэзцам, маленькие мутные глазки Филиппино вспыхнули при виде Просперо Адорно в выстроенной на палубе шеренге. Он с довольным видом взирал на происходящее, сидя под пологом шатра, а стоявший рядом офицер проводил поименную перекличку пленников. Затем, не сводя взгляда с Просперо, Филиппино медленно спустился по ступеням у входа и, ссутулившись, остановился перед ним.

– С прибытием! – приветствовал он, насмешливо скривив губы. – Когда мы встречались в последний раз, речь шла о расплате и вы изволили кое-чем похвастать. Посмотрим, как вы теперь это исполните. – Сказав это, он повернулся, вызвал Ломеллино из группы своих капитанов и громко отдал приказ, обрекающий Просперо на цепи у весла.

Это вызвало взрыв негодования у товарищей Просперо по несчастью. Они возроптали в один голос, стыдя Филиппино, а Альфонсо д’Авалос не ограничился этим.

– Синьор, таким приговором вы хотите опозорить человека, и вы добьетесь своей цели – вы обесчестите себя.

Филиппино был уязвлен. Человек менее знатный, чем дель Васто, за такие слова отправился бы на скамью гребцов вместе с Просперо. Но с этим приближенным императора приходилось быть поделикатнее. У Карла V длинные руки.

– Господин маркиз, если вы полагаете, что мною движет злопамятность, то вы неверно меня поняли. Отданный мною приказ не был продиктован ею. Этот человек – не обычный военнопленный. В прошлом году, командуя флотом нашего союзника папы римского, он оставил свой пост, и за это ему надлежит отвечать перед папским судом. Обязанности перед королем Франции предполагают и обязанности перед союзником его величества, его святейшеством. Следуя этому правилу, я должен рассматривать этого узника как изменника до тех пор, пока не смогу передать его представителям папского престола, чтобы он смог искупить свою измену на галерах. – Он расслабил покатые плечи и, гнусно улыбаясь, закончил: – Вы видите, господин маркиз, у меня просто нет выбора.

Но молодой маркиз ответил холодно и надменно, нанизывая оскорбление за оскорблением:

– Я вижу лишь, что в увертках вы искушены. Либо ваше представление о долге таково, что достойно презрения любого честного человека. Мнящие себя судебными исполнителями не становятся синьорами, мессир Дориа.

– Пока вы мой пленник, вы очень обяжете меня, если ограничитесь лишь тем, что касается вас, – только и смог ответить Филиппино. Он повернулся спиной к маркизу и отрывисто приказал Ломеллино отвести пленника на борт «Моры».

Ломеллино выполнил приказ не ранее, чем выразил свой протест, заявив, что, по всем законам войны, поскольку именно ему сдался Просперо Адорно, право потребовать выкуп за него также принадлежит ему. Но его грубо оборвали:

– Ты что, не слышал, как я говорил, что он не обычный военнопленный? Что он изменник и что мой долг – передать его в руки правосудия? Должен ли я изменить своему долгу ради нескольких дукатов[11], которые он может тебе принести?

Ломеллино было ясно его лицемерие, но он не посмел этого показать, ибо, в сущности, дезертирство Просперо действительно создало почву для жалких притязаний Филиппино.

Тем временем дель Васто, разъяренный произошедшим с его другом, делал все, что мог. Поскольку с ним, как и с прочими офицерами, обошлись соответственно их рангу и предоставили под честное слово свободу передвижения по галере Филиппино, он умудрился послать резкое письмо с протестом маршалу де Лотреку. Проявляя великодушие, Лотрек, верховный главнокомандующий всеми неаполитанскими силами, потребовал от Филиппино передать ему всех пленников, захваченных при Амальфи. Но Филиппино, блюдя свои личные интересы и обладая присущим всем членам его семьи чутьем на наживу, ответил, что пленные принадлежат господину Андреа Дориа, в интересах которого он и действует. Лотрек продолжал настаивать, сурово напомнив, что Дориа лишь слуга короля Франции, верховным представителем которого в Италии является сам Лотрек. Он вновь категорически потребовал отправить пленников в его распоряжение. Упрямство Филиппино было поколеблено, но не сломлено. Он ответил, что в его инструкциях оговорены условия службы у Андреа Дориа, по которым все захваченные в плен являются собственностью адмирала, а выкуп за них – его военной добычей. Однако ввиду настойчивости маршала Филиппино немедленно готов написать своему дяде с просьбой о более подробных указаниях.

На том дело и остановилось, и Филиппино, исполненный злобы и нерешительности, продолжал удерживать своих узников. Основная их масса и выкупы, которые они могли принести, не очень его волновали. Он готов был скорее отдать Лотреку всех, чтоб избежать его недовольства, если бы из их числа можно было исключить Просперо. Но им руководила не только злопамятность. Он опасался мести клана Адорно, видя в предприимчивом и вспыльчивом духе его главы угрозу владычеству Дориа в Лигурийской республике. Однако лишь черная мстительность как-то раз побудила его навестить закованного в цепи Просперо Адорно.

В сопровождении Ломеллино и надсмотрщика Филиппино неспешно спустился по сходням «Моры» и подошел к веслу, у которого рядом с Драгутом сидел Просперо. Глядя мимо Просперо, он обратился к корсару, и в его металлическом голосе проскользнули злобные нотки:

– Надеюсь, вам нравится общество, которое я вам подобрал, мессир Драгут. Тот, кто некогда пленил вас, теперь делит с вами весло. Для вас в этом заключается некая утонченная месть, не так ли?

Драгут прямо и бесстрашно посмотрел на него снизу вверх, скривив губы.

– Кого из нас вы хотите раздразнить своей рыцарской учтивостью? – спросил он.

Глаза Филиппино сузились.

– Будь вы за веслами поодиночке, каждый являл бы собой отвратительное зрелище. Вместе вы – нечто большее. Эта картина доставит удовольствие господину Андреа Дориа, когда он ее увидит.

– Или любому другому бесстыдному негодяю, – сказал Просперо.

– Ха! – Толстые губы Филиппино разомкнулись в усмешке, обнажив зубы. Он погладил свою жидкую бородку. – И ты еще говоришь о стыде, жалкий дезертир?

– Я говорю о бесстыдстве. Это вам ближе. Глядя на Драгут-рейса и меня за одним веслом, вы, возможно, вспоминаете, как я спас доброе имя господина Андреа при Гойалатте. За это вы можете назвать меня глупцом, и я соглашусь с вами. Видите ли, я был молод и еще не знал жизни. Я верил в благородство и благодарность, в честь, достоинство и другие качества, которые так и остались вам неведомы.

Филиппино резко повернулся к стоящему позади него надсмотрщику.

– Дай мне плетку, – сказал он.

Но теперь вмешался Ломеллино, смотревший на происходящее с той же тревогой, с какой взирал на надсмотрщика, приковывавшего Просперо к скамье. Может быть, в нем заговорила честь. Или, зная, как обстоят дела в Генуе, он опасался заката звезды Дориа, могущего повлечь за собой падение Фрегозо и возвращение к власти Адорно. И плохо пришлось бы тем, кто издевался над Просперо в час его поражения. Как бы то ни было, он предостерегающе поднял руку.

– Что вы собираетесь делать?

– Что я собираюсь делать? Вот возьму плетку, и увидишь!

Ломеллино дал надсмотрщику знак отойти. Его узкое лицо приняло решительное выражение.

– Просперо Адорно сдался в плен мне. Хватит того, что вы украли мой выкуп. Но пока он еще мой пленник. Я пошел вам навстречу, дав приковать его к веслу. С нас обоих довольно и этого срама.

– Никколо! – Филиппино был вне себя от ярости. – Ты слышал, что сказала мне эта собака?

– И что ты сказал ему… Да, я слышал.

Еще секунду Филиппино кипел от гнева, а затем рассмеялся, чтобы скрыть замешательство.

– Как будто то, что он твой пленник, дает тебе право спорить с моим господином Андреа! Но послушай, друг мой… – Филиппино взял Ломеллино за рукав и повел прочь, словно забыв о Просперо. На палубе они на некоторое время задержались, о чем-то серьезно беседуя. Затем Филиппино сошел в шлюпку и отправился на свой корабль.

– Да загадят собаки его могилу! – благочестиво помолился Драгут, не обращая внимания, слышат ли его. – Как и могилу великого Андреа, обрекшего меня на этот ад. – Он посмотрел на Просперо и усмехнулся, сверкнув зубами. – Племянничек отомстил вам за меня лучше, чем он думает. Если бы Аллах дал знать о том, что он мне уготовил, я бы предпочел плену смерть в схватке на палубе. Вы, полагаю, хотели бы того же.

Просперо покачал головой. На его губах играла улыбка, но взгляд был отрешенным и устремленным в себя.

– Ах, нет, – сказал он, – мне жизнь необходима. Есть три вещи, которые я должен сделать, прежде чем умру.

– Вы сделаете их, если вам предначертано. Но мертвому все равно, сделает он что-нибудь или не сделает.

– Мне – да, но другим не все равно.

– Вы сделаете не то, что собираетесь, а чего желает Аллах. Что предначертано, то и сбудется.

– Я думаю, что Аллах, должно быть, предначертал мне совершить именно эти три дела. Так что я благодарен ему даже за ту жалкую жизнь, что влачу здесь у весла.

Почти месяц Просперо трудился в неаполитанских водах. Это было время беспримерных тягот и невзгод, дорого обошедшихся могучему и полному жизни организму. Вдобавок на его долю выпали унижения, самым малым среди которых была плеть надсмотрщика, время от времени прохаживавшаяся по его плечам. Дело в том, что Ломеллино, не позволив пороть его из личной неприязни, ничего не мог сделать, если надсмотрщики раздавали удары направо и налево, когда галере нужно было развить высокую скорость.

Так прошел почти месяц, и наконец прибыли долгожданные венецианские галеры под командованием Ландо. Первоначально предполагалось, что они усилят флот генуэзцев, теперь же выяснилось, что галеры прибыли ему на смену. В день их появления пришла быстроходная фелюга из Генуи, доставившая письма и приказ для Филиппино немедленно возвращаться. Филиппино был рад этому. Две завистливые соперницы, Генуя и Венеция, терпеть не могли друг друга, поэтому союз с Францией Филиппино рассматривал как досадную неизбежность. Содержавшиеся в письмах Андреа Дориа дополнительные указания были таковы, что Филиппино счел необходимым пригласить в шатер маркиза дель Васто. Послал он за ним с неохотой. Отношения с этим наиболее прославленным из его пленников, начавшиеся столь неблагоприятно, так и не улучшились. Указания господина Андреа были столь же определенными, сколь и ошеломляющими.

Дель Васто прибыл на зов немедленно. Его манеры были спокойны и изысканны.

– Настоящим мне приказано, – объявил Филиппино, похлопывая по разложенным на столе бумагам, – немедленно возвращаться в Геную со своими галерами.

– Ах! – На смуглом благородном лице дель Васто мгновенно появилось настороженное выражение. – А как же блокада?

– Для этого хватит венецианцев. – Тон Филиппино был нарочито непринужденным. – В любом случае осада не может продолжаться долго. Если в Неаполе голодают и мрут от чумы, то и Лотрек не в лучшем положении. Чума поразила и его лагерь. Похоже, она охватила всю Италию. Я слышал о заболеваниях и в Генуе. Я предупреждал Лотрека, чтобы он не задевал стоков, когда начнет отрывать полевые укрепления, но он не прислушался к моим советам. Самонадеянный всезнайка, как все французы.

В ответ на этот неожиданный выпад в сторону французов дель Васто вздернул брови, но промолчал, позволив Филиппино продолжить тираду.

– Теперь он сам может убедиться, что вода разлилась повсюду, пошла гниль и начала отравлять воздух. И все это в здешнем климате! Я говорил ему, что с неаполитанским летом не шутят! Но француза ничему не научишь. Слава богу, кажется, мой дядя наконец это понял.

– Ах! – вновь произнес дель Васто. – Можно мне сесть? – Он прошел вглубь каюты и опустился в кресло. Естественно, он был безоружен, но облачен в великолепный ярко-желтый шелковый костюм с модными буфами на рукавах. Его талию перехватывал пояс, отделанный гранеными изумрудами. Ему было разрешено выписать из Неаполя платье, деньги и все, что душе угодно, а также получать приходившие туда на его имя письма.

Говорил он очень спокойно.

– Итак, мессир Андреа наконец понял, что служит не тому хозяину.

Филиппино ощутил первый прилив тревоги.

– Это еще не значит, что он решил поменять хозяина.

– Надеюсь, что к тому идет. – Дель Васто источал холодную учтивость, повергавшую в замешательство не столь утонченного генуэзца.

– Это от многого зависит.

– Вот как? От чего же именно?

Филиппино подошел к столу.

– У меня есть письмо для вас. Для начала прочтите его.

Маркиз взял письмо, распечатал и углубился в чтение. Когда он поднял глаза, взгляд его был спокоен и серьезен.

– Мессир Андреа не просит меня ни о чем таком, что я не был бы готов совершить во имя императора.

– Во имя императора? Будем говорить начистоту, синьор. Уполномочил ли вас его величество посылать моему дяде такие предложения, которые, насколько я понимаю, вы уже отправили ему?

Дель Васто извлек из-за пазухи письмо, развернул и протянул Филиппино.

– Это почерк его величества. Я получил послание неделю назад. Как видите, мне даны все полномочия. Вы удовлетворены?

– Да, если вы готовы твердо поручиться, что его величество согласится с вами. – Филиппино свернул письмо. – Мой дядя проявляет настойчивость. Прежде всего его интересует вознаграждение и остальные деньги. Вы знаете, сколько он просит.

– Немало. Но император неимоверно щедр. Он не скупится в расходах на своих генералов, как это делает благородный король Франции, тратясь большей частью на распутство и тому подобное.

– Кроме того, есть военная добыча, трофеи и пленники. Король Франции требует всех людей и свою долю захваченного добра.

– Император не занимается крохоборством. Мессиру Андреа достанется целиком и то и другое.

Филиппино кивнул, хотя озабоченное выражение не сходило с его лица.

– Остается вопрос о Генуе, и это серьезное затруднение.

Дель Васто улыбнулся:

– Настолько серьезное, что я полагал, именно с этого вы и начнете.

Филиппино встревожился. Ему не понравились ни пренебрежительные нотки, слышавшиеся в тоне дель Васто, ни презрительное выражение его красивого бронзового лица. Вдобавок дель Васто, похоже, уж слишком много знал. Сейчас Филиппино как раз и хотел прощупать, далеко ли простирается это знание.

– Для меня не секрет, что именно жадность французов не позволила мессиру Андреа сдержать обещание, данное генуэзцам. То самое обещание, которое побудило их принять опеку короля Франции. Его христианнейшее величество оказался, вопреки заверениям вашего дядюшки, вовсе не чурбаном. Напротив, он повел себя как алчный медведь, так что положение вашего дядюшки в Генуе осложнилось и стало, я бы сказал, опасным. Похоже, что моя осведомленность удивляет вас, мессир Филиппино. А ведь удивляться здесь нечему. Без этих сведений я вряд ли рискнул бы предпринять столь щекотливые переговоры. Меня вдохновило именно сознание того, что мессиру Андреа необходимо очистить свое имя в глазах жителей Генуи. Потому что он, конечно же, никогда не добьется этого, если останется на службе у короля Франции.

– Не стоит слишком далеко заходить в своих предположениях. – Резкий тон Филиппино выдал его досаду. – Могу сказать вам следующее: мой дядя не заключит никаких союзов с теми, кто не признает полной независимости Генуи.

– Ни один умственно полноценный человек и не потребует от него столь опасного шага.

– Он думает не об опасности, он думает о Генуе.

– О да, конечно.

Филиппино бросил на дель Васто острый взгляд. Неужели этот любимчик императора позволил себе издевку?

– Республика, – задиристо добавил он, – должна быть освобождена от всякой иностранной зависимости.

– Я понимаю, но если ее не освободит император, то этого не сделает и никто другой, ибо больше на это ни у кого не хватит сил.

– Вопрос стоит так: станет ли император ее освобождать? Именно от ответа на этот вопрос зависит судьба соглашения. Я должен сказать вам без обиняков: если его величество не гарантирует независимости, никакого соглашения между нами быть не может.

– Для императора Генуя не более чем плацдарм. При условии, что ему будет предоставлена свобода использования порта, генуэзцы могут сколь угодно наслаждаться самоуправлением. И он позаботится, чтобы никто им не мешал.

– И еще, не должно быть поборов с республики на содержание императорских войск в Италии.

– Мне кажется, я уже сказал, что за свое покровительство император потребует только одного – свободы действий в порту.

Филиппино едва смог скрыть удовлетворение.

– Поскольку вы от имени его величества сообщили мне столько важных вестей, я готов, со своей стороны, заявить от имени господина Андреа Дориа, что вы можете считать это дело решенным, и остается лишь подписать бумаги.

– Превосходно! – Маркиз поднялся с кресла. – Полагаю, мы завершили важную работу, синьор Филиппино. Само собой разумеется, что теперь отпал вопрос о выкупе пленников, взятых вами при Амальфи.

Расположение духа Филиппино заметно ухудшилось. Его алчные глаза озабоченно сверкнули.

– Этот вопрос лучше оставить на усмотрение мессира Андреа. По нашему соглашению все военнопленные считаются его узниками.

В улыбке дель Васто промелькнуло презрение.

– Такой ответ мог бы сойти для месье де Лотрека. Он не удовлетворит ни императора, ни, если на то пошло, меня самого. По условиям соглашения ваш дядя становится слугой императора. Вряд ли ему подобает держать своих братьев по оружию в ожидании выкупа.

– Да, действительно вряд ли, – неохотно согласился Филиппино. Он пытливо посмотрел в лицо дель Васто, но не обнаружил никаких признаков готовности уступить.

– Думаю, я могу обещать, что подписание соглашения даст свободу этим господам и они будут немедленно отпущены. Должны быть отпущены, – настойчиво сказал дель Васто. – Однако, если говорить о пленниках, то среди них есть один, который не может ждать подписания. Я прошу изменить положение, в котором находится сейчас мессир Просперо Адорно, и требую, чтобы с ним обращались, как того требует его титул.

Желтоватое лицо Филиппино потемнело. Он ответил не сразу.

– Вы не знаете, о чем просите. Синьор Просперо Адорно не просто пленник, он дезертир, который…

Дель Васто властно прервал его:

– Это я уже слышал. Нет никакого смысла повторяться. – Он подошел к столу и посмотрел прямо в глаза генуэзцу. – Я не потерплю, чтобы из-за вашей мстительности и дальше пришлось страдать капитану императорского флота. Причем такому, о выдающихся достоинствах которого я намерен поведать его величеству.

Как сами слова, так и манера, в которой они были сказаны, подлили масла в тлеющий костер затаенного гнева Филиппино. Дель Васто говорил тоном хозяина. Филиппино мог бы стерпеть такое обращение от императора, но ни от кого рангом ниже. По крайней мере, именно так сказал он себе и, развив эту мысль, прорычал:

– Мы, Дориа, пока еще не состоим на службе императора.

– И никогда не будете, если не уступите мне в моей просьбе, – немедленно парировал маркиз и ударил ладонью по столу. – В самом деле, вы нанимаете императора или он вас? Я уже выслушал немало ваших условий. Вам причитается и то, и это, и пятое, и десятое. Что ж, ладно! Теперь вы услышали, что причитается нам.

Если это и не погасило гнева Филиппино, то, по крайней мере, загнало его в глубины сознания. Место ярости занял страх срыва договора, столь необходимого Андреа Дориа, намеренного спасти свой авторитет и сохранить власть в Генуе.

– Учтите, синьор, что этот человек не такой, как все остальные. Честь их не подлежит сомнению, в то время как он…

– Он – мой друг, – отрезал маркиз.

Филиппино склонил голову и развел руками.

– Пусть так, синьор, однако речь идет о моем долге. Год назад, когда Адорно состоял на службе у папы римского, он самовольно нарушил приказ и…

– Это дело папы, а не ваше.

– Позвольте, и наше тоже. Папа – союзник короля Франции, которому мы служим.

– Я уже высказывался по поводу этих уверток. Не заставляйте меня еще раз повторять неприятные слова. Кстати, этому союзу в любом случае пришел конец; осталось лишь подписать бумаги, как вы сами сказали.

– Но во время измены союз существовал, и при этом остается…

И вновь дель Васто оборвал его:

– Довольно! – Он говорил непреклонно и презрительно одновременно. – Этими бесчестными отговорками вы лишь впустую роняете свое достоинство. Вы думаете, я не знаю, откуда дезертировал мессир Адорно, хотя дезертирством это можно назвать только при вашем двуличии?

– Синьор, я не потерплю!

– Вы сами своим упрямством напросились на это!

– При чем здесь двуличие?

– Я могу найти и другое выражение, если вас это не устраивает.

Филиппино злобно замолчал, уставившись на маркиза и тяжело дыша. Ноздри его раздувались. Наконец он взял себя в руки.

– Ваша светлость весьма несправедливы ко мне. Для меня все это – вопрос долга. Мои побуждения именно таковы, и не более.

– Тогда они ничего не стоят. – Теперь дель Васто сбавил тон. – Тот, в чьих руках плетка, не всегда нуждается в ней. Синьор, послушайте меня. Спорить из-за этого – значит бездарно тратить время. Факты – упрямая вещь. Нельзя же забывать, что отец Просперо Адорно был вынужден бежать из Генуи, чтобы спастись от расправы за свою верность императору. Ибо все сводится именно к этому. А раз так, можете ли вы представить, чтобы его величество предал забвению любое из предполагаемых ваших действий, или я, действуя от его имени, стал их терпеть? Позвольте дать вам своевременный совет, мессир Филиппино. Не заставляйте меня привлекать внимание императора к делу Просперо Адорно. Это произвело бы очень неблагоприятное впечатление. Император может разгневаться на тех, из-за кого Просперо пришлось, как вы выражаетесь, дезертировать. Что станет тогда с нашим соглашением?

Это предупреждение перепугало Филиппино, и он, пусть неохотно и с обидой, но подчинился. Полуприкрыв глаза, он угрюмо разглядывал надменное лицо императорского представителя. Затем отвернулся и отошел, все еще пытаясь подавить свою досаду.

– Что до меня, – сказал он наконец, – я был бы готов уступить, однако…

– Так уступите, – посоветовал дель Васто.

Филиппино пришлось отставить в сторону чашу своей неутоленной мстительности и пригубить из чаши, предложенной маркизом.

Вытянувшись в кильватерную колонну, девять галер под предводительством адмиральской направлялись на север через канал Пьомбино – узкий пролив между островом Эльба и материком. Слабый юго-западный бриз (который итальянские моряки называют «либеччо», когда он набирает силу, и боятся как огня) наполнял большие треугольные паруса и ровно гнал корабли с веслами, поднятыми вдоль борта, словно сложенные птичьи крылья. На западе солнце клонилось к громаде Монте-Гроссо, его мягкий свет золотил Массончелло и зеленые холмы Тосканы по правому борту.

«Синьора», корабль, на котором находились теперь дель Васто и трое других пленников, шел в строю предпоследним. Замыкала караван «Мора» Ломеллино, откуда в это утро был отпущен Просперо. В качестве жилища ему выделили маленькую каюту на юте под палубой, попасть в которую можно было лишь через люк из апартаментов капитана. С помощью гардероба дель Васто Просперо смог принять достойный вид, подобающий его званию. Из того, что прислал ему дель Васто, Просперо, как последователь Кастильоне, выбрал черную пару из камки[12], с соболиной оторочкой, подпоясанную черным ремнем с золотой пряжкой. На нем были также черные чулки и высокие сапоги из черной кордовской кожи. Черный берет покрывал его коротко остриженные волосы – единственное неустранимое свидетельство того положения, из которого он был недавно вызволен.

Он прохаживался по узкой палубе со своим избавителем, прибывшим к нему на борт «Моры», и наконец узнал, какие доводы заставили Филиппино одуматься.

– Это был знак вашей дружбы, – сказал Просперо.

– Это было просто проявление разума.

Они достигли надстройки на полубаке, и дель Васто поднялся по трапу.

– Здесь воздух чище. – Пока они проходили между скамейками, на которых отдыхали рабы-гребцы, он нюхал ароматный шарик, чтобы избавиться от удушливого запаха пота. Сейчас шарик свободно висел у него на руке, и дель Васто полной грудью вдыхал свежий морской воздух. – Только благодаря вам и вестям о затруднениях Дориа, сообщенных вами в Неаполе, я могу удовлетворить горячее желание императора. Его величество полностью сознает, что для него не может быть Италии без Средиземноморья. А уж в этом море хозяин, безусловно, Дориа. Он доказал это и своим искусством, и мощью флота, которым командует.

Просперо мягко рассмеялся. Он стоял, облокотившись о фальшборт и глядя, как форштевень корабля вспарывает воду, словно плуг пашню.

– Это очень хорошо. Лучше и быть не может. Теперь-то у всего мира откроются глаза на Дориа. Когда, соблазнившись дукатами, он продаст своего французского хозяина и переметнется на сторону Испании, его настоящее лицо увидят абсолютно все. Это очень хорошо.

– И это все, что вас волнует?

– Я не лишен чувства справедливости. Теперь оно удовлетворено.

– Удивляюсь я! В конце концов, его требования независимости Генуи были более настойчивыми, чем требования золота. Он ясно дал понять, что без этого соглашение не будет достигнуто, сколько бы денег мы ему ни предлагали.

– Ну конечно. Потому что в этом случае все предложенное не имело бы настоящей ценности. Те же условия он ставил и королю Франции. Таким образом он маскирует собственную продажность.

– А разве он не мог быть искренен? Не мог переметнуться на другую сторону, поскольку Франция его предала?

– Это он и будет утверждать. Но мир не обманешь. Придется ему сменить девиз своего рода: Pecuniae obediunt[13].

Дель Васто задумчиво посмотрел на него.

– И вы надеетесь именно на это?

Просперо выпрямился.

– Иначе я не мог бы называться человеком! Мой отец умер в изгнании, сердце его было разбито, он был гоним врагами, науськанными на него вашим прекраснодушным адмиралом.

– Возможно, события уже вышли из-под его контроля. Фрегозо действовал в интересах Франции…

– А Дориа – в интересах Фрегозо. Потому что все это его устраивало. Фрегозо – это марионетки. Мы, Адорно, – нет. Дориа не удалось бы нас переманить. Ему пришлось бы нас уничтожить.

– Это всего лишь предположение, – сказал дель Васто.

– А то, что ваш Филиппино приковал меня как преступника к веслу и готов был отдать в руки папского суда, – это тоже предположение?

– Но есть разница между самим Филиппино и его дядей. Просто у одного из них зуб на вас.

– Я удивляюсь, Альфонсо, что вы так защищаете Дориа.

Дель Васто пожал плечами:

– Не хочу, чтобы меня преследовала мысль, будто я нанял на императорскую службу алчного искателя приключений, который продаст своего господина за тридцать сребреников.

– Не стоит волноваться. Император достаточно богат, чтобы избежать такого оборота дела.

– Мне бы хотелось, чтобы для такой уверенности были более веские основания.

– Вы хотите слишком многого. Лучше бы и мне, и вам удовлетвориться тем, что есть. Хотя вряд ли у меня найдутся причины быть довольным. Вы устроили так, что папа не сможет выступить в роли нанятого Дориа убийцы; вы лишили Филиппино возможности насмерть забить меня, как ленивого раба, за веслом; теперь, скорее всего, однажды темной ночью мне вонзят нож под ребра. Так или иначе, но им по-прежнему нужна моя шкура. В этом вы можете быть уверены.

– Если это так, они горько поплатятся! – поклялся маркиз.

– И цветы возмездия распустятся на моей могиле. Это радует и согревает душу.

– Полагаю, вы не правы, Просперо. – Дель Васто в волнении положил ему руку на плечо. – Мне не хочется верить словам, которые, как сейчас ваши, продиктованы враждой. Тень императора избавила вас от отправки в цепях в Рим, она и в дальнейшем столь же надежно охранит вас. Вы – капитан у него на службе. Я напомню об этом братьям Дориа в таких выражениях, что они превратятся в ваших телохранителей.

Это было очевидным проявлением дружеского участия, и Просперо высоко оценил его. Но он отнюдь не мог счесть слова маркиза пророческими и прекратить заботиться о своей безопасности.

Лучший способ самозащиты был, по сути дела, подсказан ему Ломеллино. Он помнил, что именно тот проворчал, когда Филиппино потребовал плеть на борту «Моры»: «Хватит и того, что ты готов стащить его выкуп!» Он помнил и еще кое-что. По иронии судьбы, благодаря своей незавидной участи, Просперо в итоге получил некое преимущество перед другими пленниками. В отличие от всех остальных, плененных возле Амальфи, он не был связан честным словом. Когда его освобождали от цепей, это важное обстоятельство просто упустили из виду. Единственное, что удержало его от немедленного прыжка за борт и попытки вплавь достичь берега, – это уверенность, что его сразу же заметят и поймают. Но при некотором везении такая попытка могла увенчаться успехом в одну из темных ночей, когда галеры бросят якорь в порту. Он мог также попробовать обратиться к помощи Ломеллино, передав тому письменное обещание выкупа.

Все эти возможности он тщательно взвешивал. Судьба, однако, распорядилась так, что принятое в итоге решение оказалось чем-то средним между двумя этими возможностями. И произошло это, лишь когда они достигли своего пункта назначения, оказавшегося вовсе не Генуей, а заливом Специя. Замок Леричи величественно господствовал над прекрасным ландшафтом, составляя как бы единое целое с мысом, на котором покоился его мощный фундамент. Именно сюда, в эту цитадель, и удалился Дориа, уйдя от дел и дожидаясь нового поворота событий, могущего внести большую определенность.

Галеры стали на якорь у мыса в уже сгущающихся летних сумерках. С флагмана был передан приказ капитанам галер сойти на берег вместе с офицерами, взятыми в плен при Амальфи. Там всем им предстояло дожидаться Андреа Дориа.

Ломеллино, как и все остальные, тоже получил этот приказ, а Просперо был среди тех, кого приказ касался. Столь неожиданная перемена требовала немедленного принятия решения. И Просперо его принял. Он стоял рядом с Ломеллино у входа в капитанскую каюту, когда тот отдал команду надсмотрщику укомплектовать гребцами шестивесельный баркас.

Готовясь сойти на берег, Ломеллино накинул на плечи алый плащ, поскольку внезапно налетел ветер и стало прохладно, а капитан был мерзляком.

На юте только что зажгли три больших фонаря, расположенных выше и чуть позади капитанской каюты. Сама она, однако, находилась в тени, так же как и палуба перед входом. Силуэты двух стоявших там людей казались совсем черными.

Просперо сказал очень тихо, почти неслышно:

– Меня не очень тянет в Леричи.

– Почему? Там по крайней мере есть нормальный ночлег.

– И поэтому я крепко усну… В том-то и дело. Адорно вполне может заснуть вечным сном на ложе, приготовленном Дориа.

Ломеллино шумно вздохнул и повернулся, вглядываясь в силуэт Просперо. Лицо его омрачилось.

– Это чудовищная фантазия.

– Возможно, и впрямь чудовищная. Но фантазия ли? Ослабнет ли та жгучая ненависть, что приковала меня к веслу, под мощным напором моих спасителей?

– Ненависть будет, по крайней мере, обуздана. Если, конечно, вам и впрямь что-то угрожает. Но Дориа не убийцы.

– Возможно, нет… пока. Но могут завтра стать ими. Я скорее готов довериться вам, синьор Никколо. Я ваш пленник, а не Филиппино, почему же вы боитесь потребовать то, что принадлежит вам по праву?

– Боюсь?! – проревел Ломеллино.

– А если нет, то назначьте выкуп. Или я должен сделать это сам? Две тысячи дукатов вас устроят?

– Две тысячи дукатов! Клянусь плотью Господа нашего, недешево же вы себя оцениваете!

– Естественно. Так вы согласны?

– Спокойнее, спокойнее, друг мой. Кто заплатит выкуп?

– Банк Святого Георгия. Я оставлю вам расписку прямо сейчас, прежде чем мы расстанемся.

Ломеллино усмехнулся и вздохнул.

– Поверьте, я был бы рад расстаться таким образом. Но… Вы сказали, что я боюсь отстаивать свои права, и тому есть причина. С Андреа Дориа шутки плохи.

– Вы хотите сказать, что отказываетесь? В таком случае мне придется поехать в замок, не так ли?

– Увы! Я ничем не могу вам помочь.

– Жаль. Но будь что будет. Одну минуту… – И он отступил вглубь каюты, будто что-то там оставил. Из темной глубины покоев до капитана донесся изумленный возглас: – Как? Это что еще такое?

Ломеллино прошел за ним в сумрачный угол.

– Что случилось?

– Я не могу найти… – Он не сказал, что именно, и только расхаживал из угла в угол.

– Подождите, я зажгу свет.

– Не надо! – Теперь Просперо стоял за спиной Ломеллино, и внезапно капитан «Моры» почувствовал, как руки пленника сдавили ему горло, а колено уперлось в позвоночник. – То, что я собираюсь проделать, лучше получается в темноте.

Могучие руки сжали его, будто тиски. Ломеллино не мог ни шевельнуться, ни подать голос. Он почувствовал, как Просперо свободной рукой подлез под его плащ в поисках кинжала. Полузадушенный, Ломеллино безуспешно пытался руками помешать нападавшему.

– Мне немного неловко, – пробормотал Просперо, – обращаться с вами столь бестактным образом. Право, лучше бы вы взяли дукаты. Поскольку я не собираюсь ночевать в Леричи ни при каких обстоятельствах.

Он оттащил свою жертву в угол каюты, к люку, ведущему в нижний отсек, который он открыл, едва войдя в каюту. В течение нескольких, казавшихся вечностью секунд, когда замысел его висел на волоске и все могло раскрыться, Просперо изо всех сил сжимал горло Ломеллино, пока тот не обмяк и не повис на руках нападавшего. Тут же ослабив хватку, Просперо положил бесчувственное тело на палубу.

На мгновение он опустился на колени, чтобы удостовериться, что капитан еще жив. Затем быстро снял капитанский пояс и меч, перевернул тело навзничь, развязал и снял плащ, а перевязью стянул руки жертвы за спиной. Он подтащил Ломеллино к зияющему люку. Вставлять капитану кляп он не стал: на это ушло бы слишком много времени, а Просперо не мог мешкать. Нужно было воспользоваться беспамятством капитана. Он бережно спустил тело по ступенькам, и обмякший Ломеллино остался сидеть у основания трапа. Закрыв люк, Просперо схватил плащ и портупею капитана, накинул плащ на плечи и уже на ходу застегнул пряжку портупеи.

Все нападение с начала до конца заняло не больше трех минут.

Надсмотрщик, дожидавшийся на нижней палубе, увидел высокую фигуру в плаще и плоской шапке, вышедшую из каюты и лениво спускающуюся по ступенькам. Алый плащ сверкнул в свете фонарей. Одна его пола закрывала нижнюю часть лица Просперо.

Надсмотрщик шагнул к нему.

– Все готово, капитан.

– Тогда вперед, – произнес приглушенный голос.

Взмахом руки Просперо приказал надсмотрщику следовать за ним.

Тот спустился по кормовому трапу в баркас и взялся за румпель. Просперо занял место рядом с ним.

Надсмотрщик ждал.

– А мессир Просперо? – поинтересовался он.

– Отчаливай! – послышалась из-под плаща резкая команда.

Если все это и показалось надсмотрщику странным, он почел за лучшее воздержаться от замечаний.

Баркас оттолкнули от борта галеры, весла вставили в уключины, и суденышко направилось к берегу. Примерно на полпути, менее чем в четверти мили от галер Филиппино, кормовые огни которых были едва видны в ночи, человек в плаще потянулся и схватил лежащую на румпеле руку надсмотрщика.

– Поворачивай! – раздался приказ.

– Поворачивать? – переспросил надсмотрщик.

– Делай, что велят. И поживее.

Он опустил плащ. Лицо его казалось просто серым пятном в темноте, но что-то в его форме, возможно отсутствие бороды, заставило надсмотрщика податься вперед и вглядеться внимательнее. Он тут же с проклятием вскочил на ноги, в точности исполнив то, чего добивался Просперо. Стоящего всегда гораздо проще столкнуть за борт, и надсмотрщик немедленно туда полетел, не успев произнести и слова. Изумленные рабы побросали весла.

Просперо, уже стоящий там, где еще мгновение назад был надсмотрщик, изо всех сил навалился на руль.

– А теперь гребите, ребята! – воскликнул он. – Гребите к свободе. И гните спины так, как еще никогда не гнули. За нами будет погоня, и если они сумеют нас схватить, то всем нам гореть в аду. Налегайте, ребята!

В дальнейших объяснениях не было нужды. Послышался неуверенный смешок, а потом все шестеро гребцов принялись в один голос браниться по-испански. И тут же они как одержимые навалились на весла, а Просперо крепко вцепился в руль.

Из воды раздались проклятия надсмотрщика, перемежавшиеся воплями о помощи. В ответ он получил лишь насмешки и издевательства рабов, уже почуявших запах свободы.

– Вот теперь и поработай своим кнутом, сукин сын!

– Плыви, плыви, падаль!

– Чтоб ты потонул и был проклят, ублюдок!

Так продолжалось до тех пор, пока пловец еще мог их слышать. Лодка держала курс в открытое море.

Просперо бросил взгляд через плечо. По палубе «Моры» судорожно метались огоньки факелов.

Всю ночь напролет эти воодушевленные надеждой люди гребли так, как никогда не гребли под ударами кнута.

Примерно в миле от берега Просперо повернул баркас на запад и повел его вдоль береговой линии. Его целью была Генуя. Он отнюдь не преуменьшал опасностей, подстерегающих их в пути и на месте назначения. Но у него не было выбора: он не смог бы обойтись без помощи генуэзских друзей. На отобранной у Ломеллино портупее, кроме меча и кинжала, висел еще и мешочек, в котором Просперо нашел золотую шкатулку для сладостей, тетрадь и шесть дукатов. Они-то потребуются ему сразу. Он хотел попробовать присоединиться к принцу Оранскому, идущему во Флоренцию, а заодно повидать свою матушку.

Гребцы так усердствовали, что уже на заре баркас подходил к заливу, где в складках холмистого берега прятался Леванто. Море за кормой, окрашенное на востоке багрянцем рассвета, было чистым. Никаких признаков погони.

Они причалили в Леванто. Просперо сошел на берег и зашагал в просыпающуюся деревню. Он разбудил еще дремавших хозяев таверны и лавки, и, когда вернулся к баркасу, его сопровождал мальчик-носильщик, нагруженный хлебом, флягами с вином и полудюжиной рубах и шапок для людей, чья одежда состояла лишь из холщовых кальсон. Он нес также пару пил, которыми Просперо собирался распилить кандалы на ногах гребцов.

Когда баркас покинул залив и огибал мыс, один из гребцов с тревогой показал за корму. На горизонте появился парус. Усиливающийся утренний бриз подгонял галеру, идущую следом, точно в кильватере.

Несомненно, погоню за ними выслали по всем направлениям. Это вполне мог быть один из кораблей преследователей.

Просперо, обрадовавшись бризу, приказал поднять треугольный парус. Ветер легко гнал баркас, а усталые люди ели, пили и освобождались от кандалов.

Когда они сделали все это, то были уже против деревни Бонассола, расположившейся над бухтой и сиявшей белизной домов на фоне серо-зеленых оливковых деревьев.

Их быстро догоняла галера, она была уже милях в трех за кормой. Меньше чем через час их настигнут. Если это погоня, а такое не исключено, это был бы конец. Рабов запорют до смерти. Что касается самого Просперо, то даже влияние дель Васто не спасет его.

– Мы должны повернуть к берегу, – решил Просперо, ко всеобщему облегчению.

На золотом пляже у Бонассолы он разделил свои скудные средства по полдуката на каждого, получив в ответ благодарность и благословения. Когда, облобызав его руки, гребцы разошлись, он в одиночестве поднялся в деревню. Там он нанял мула и проехал на нем миль двадцать вдоль побережья до самого Кьявари, где сменил мула на почтовую лошадь. С наступлением сумерек он был уже под стенами Генуи.

Звон к вечерней молитве Пресвятой Деве Марии уже раздавался с башен, когда Просперо приближался к Порто-дель‑Арко. Он подстегнул кобылу, чтобы миновать ворота, прежде чем они закроются. Невдалеке от него раздался звук другого колокола, резкий и настойчивый, словно наполненный угрозой. В колокол бил человек, ведущий нескольких запряженных в высокую повозку мулов. Сзади шли двое со странными, похожими на кошки орудиями в руках.

– Ты что, не слышал колокола? – проворчал один из них и, не дожидаясь ответа, потащился дальше.

Часовой, отдыхавший на ступенях караульного дома, без любопытства посмотрел на Просперо. Никто не окликнул его. В то время как вся Италия была объята огнем войны, здесь, в Генуе, казалось, вообще о ней не знали.

Просперо ехал по Виа-Джулья, мимо Сан-Доминико, по Кампетто, потом – по суживающимся улочкам, карабкающимся вверх к Сан-Сиро, где жил Сципион де Фиески, на которого он сейчас рассчитывал. По мере продвижения его охватывало гнетущее ощущение чего-то неестественного в городе, практически парализованном и безжизненном. Ощущение это возникло не только из-за безлюдности улиц, но еще и потому, что те, кого он встречал, двигались с поспешностью диких животных, стремящихся поскорее укрыться от врага. В этот теплый летний вечер на улице не было ни прохожих, ни гуляк, ни праздных компаний. Эхо от копыт его лошади лишь делало заметнее могильную тишину города. Наступающую темноту немного развеяли огни загоревшихся окошек и свет, лившийся из гостеприимно распахнутых дверей. Даже гостиницы казались вымершими, кроме одной, что у Сан-Доминико. Слепящий свет ее окон и буйное веселье выплескивались на черную пустую улицу. По крайней мере, здесь были живые и веселые люди, хотя Просперо показалось, что ликование их несколько чрезмерно. Шум резал его обострившийся слух и действовал на нервы, что, конечно, объяснялось общим состоянием романтической души Просперо. В этом веселье было что-то святотатственное. Просперо мысленно уподобил его хохоту упырей в покойницкой. И в этом он оказался существенно ближе к истине, чем смел предполагать.

Он выехал на площадь Кампетто, где все было тихо. Лошадь под ним внезапно приостановилась и свернула, чтобы обойти распростертое на земле тело человека. Просперо натянул поводья, спешился и наклонился над ним. Убедившись, что лежавший уже окоченел, он выпрямился.

Через площадь быстро шел человек. Единственное живое существо в поле зрения.

– Послушайте, – позвал его Просперо, – здесь лежит мертвый.

Прохожий даже не повернулся.

– Он пролежит теперь до утра, – отозвался он и загадочно добавил: – Они уже ушли.

Просперо этот ответ показался скорее бессмысленным, чем циничным. Он задумчиво смотрел вслед быстро удалявшемуся прохожему. Неужели при французском правительстве улицы не патрулируются? Потом ему пришло в голову, что, разбудив сейчас весь квартал, он не сможет уйти от расспросов. А этого ему совсем не хотелось. Поэтому он снова сел на лошадь и продолжил путь.

Наконец он добрался до дворца Фиески на Сан-Сиро. Тот был погружен в темноту, а широкие, обычно распахнутые двери сейчас были наглухо закрыты. Просперо поднял камень и стал колотить им в дверь, но ответило ему лишь эхо. Подождав несколько минут, он вновь постучал, и наконец внутри послышались шаркающие шаги. Лязг открываемого запора прозвучал в тишине как выстрел, и в большой двери открылась дверца поменьше. Лицо Просперо осветили фонарем, и послышался надтреснутый старческий голос:

– Что вам надо?

– О небо! Ну и гостеприимство! – сказал Просперо. – Я ищу мессира Сципиона. Он здесь?

– Здесь? Мессир Сципион? С какой стати? Иезус Мария! Кто вы такой, чтобы задавать такие вопросы?

– Я буду вам благодарен, если вы для начала ответите мне.

– Так вот что, господин хороший, мессир Сципион уехал, как нынче делают все.

– Уехал? Куда?

– Куда? Откуда мне знать? Возможно, в Лаванью или в свой загородный дом в Аккуи. А может, подальше. И как вам в голову пришло искать его здесь?

– Во имя Господа, что здесь происходит, что с вами всеми случилось?

– Случилось? – Старик презрительно усмехнулся. – Вы что, с луны свалились?

Он вышел из узкой двери и поднял фонарь так, что тот осветил двери напротив.

– Видите это?

Но Просперо ничего не видел.

– Видите – что? – спросил он.

И опять послышалось то же хихиканье вампира.

– Крест, благородный господин. Крест.

Просперо присмотрелся повнимательнее. На противоположной двери он смутно различил крест, грубо намалеванный чем-то красным.

– Ну крест. И что же? – переспросил он.

– Что же? Иезус Мария! Зараженный дом! Чума! Они все мертвы.

– Чума? – Просперо похолодел. – У вас чума?

– Господь ниспослал ее нам, как ниспослал Он пламень на Содом и Гоморру, устав от грехов человеческих. Говорят, она пришла из Неаполя, куда была ниспослана в наказание этим безбожным бандитам, посягнувшим на святыни Рима и самого папу. Многие удрали, как мессир Сципион, будто можно избежать кары Божьей. Мессир Тривальзио и его французы заперлись в Кастеллетто, как будто стены могут остановить гнев Господа. Поверьте, благородный господин, вы прибыли в Геную в недобрый час. Здесь остались лишь мертвецы, которым все безразлично, да бедняки вроде меня, которым некуда деться. – Он снова недобро хихикнул и повернулся, чтобы войти в дом. – Идите с Богом, благородный господин. Идите с Богом.

Но Просперо остался. Даже когда дверь уже закрылась, он все еще стоял, прислушиваясь к удаляющемуся шарканью. Наконец он стряхнул оцепенение, вскочил в седло и с брезгливостью человека, попавшего в нечистое место, тронулся сквозь мрак вниз, к воде, по крутым узким и опасным улочкам.

Лошадь ему следовало оставить в конюшне «Мерканти». Постоялый двор выходил на набережную с тем же названием. Между ним и гостиницей в Кьяванти, где Просперо взял лошадь, была почтовая связь.

Поскольку друга, от которого он мог получить помощь, не было в Генуе и все остальные, к кому он мог обратиться, скорее всего, тоже отсутствовали, а городские ворота в этот час были уже заперты, Просперо вряд ли удалось бы выбраться из этого некрополя. Осталось лишь надеяться на ночлег в гостинице «Мерканти». Утро вечера мудренее.

Он медленно спускался к воде, лошадь оскальзывалась на крутом спуске и изредка останавливалась дрожа. Просперо никого не встретил. Лишь дважды эта кладбищенская тишь нарушалась жалобными воплями из домов, мимо которых он проезжал.

Наконец он выбрался из мрака узких и крутых улочек на широкую набережную. Над морем поднимался месяц. В его слабом сиянии старый мол выделялся на фоне мерцающей воды черной громадой. За ним виднелись высокие мачты галеонов и немного уступавшая им по высоте оснастка галер. Обычно здесь даже в ночные часы кипела жизнь, и теперь тоже наблюдались какие-то признаки активности. Просперо встречал странных прохожих, приветствовавших его и тут же исчезавших в темноте. Примерно на расстоянии половины полета стрелы виднелся в темноте желтый ромб. Это был фонарь, освещавший набережную Мерканти и стоявшие на приколе лодки. Он услышал гвалт неожиданно веселых голосов, обрывки песни, бренчание какого-то струнного инструмента. Похоже, это и была гостиница «Мерканти». По крайней мере, здесь были люди, хотя Просперо не мог бы поручиться, что пируют не смертники. Вновь (и гораздо отчетливее, чем раньше, ибо теперь он знал правду) Просперо услышал в этом гвалте голоса вампиров, веселящихся на кладбище чудовищ. Он спешился и отвел лошадь в стойло. Первоначальное впечатление еще более усилилось, когда он воочию увидел компанию.

До сих пор, как он знал, в этой гостинице останавливался люд побогаче, имеющий прямое отношение к портовым делам. Это были купцы, офицеры с заходивших в порт кораблей, судовладельцы, даже аристократы, чьи интересы были связаны с морем. Женщин здесь никогда не бывало. Во всяком случае, в общественных помещениях. Но тех, кто нынче ночью собрался вокруг стола на кóзлах, можно было причислить лишь к подонкам общества. Лучшие из них были надсмотрщиками с галер и из публичных домов, худшие – портовыми бродягами и проститутками. Они есть в любом порту, но обычно не осмеливаются показываться в таком месте, как «Мерканти».

Все они веселились при свете чадящих светильников, свисающих с потолка. Веселье было шумное, истеричное, в нем чувствовались страх и бравада. Это был смех сквозь слезы, громкий и пустой. Так обычно гонят от себя панику и страх поднимающие руку на своих богов. Вот так, должно быть, подумал Просперо, они смеялись бы и в аду.

Его появление привело к некоторому замешательству в среде гуляк.

Бледный и худой юнец, оседлав стол, бренчал на лютне, а две женщины нестройно исполняли похабные куплеты. Песня оборвалась, стихли хохот и болтовня. Бесстыжая компания уставилась на внезапно появившегося изысканного незнакомца, выглядящего в этом нечестивом месте как существо из иного мира. Он все еще был облачен в пышные одежды дель Васто из черной камки и ярко-алый плащ Ломеллино.

На некоторое время воцарилась тишина, затем последовал новый, еще более громкий взрыв буйного веселья. Гуляки кинулись приветствовать Просперо, звеня стаканами и с грохотом опрокидывая табуретки. Бросая злобные взгляды, его приглашали присоединиться к их кружку.

– Назад! – осадил он их. – В каком круге ада я нахожусь?

Кто-то заржал громче. Другие заворчали. Третьи, вцепившись в плащ, поволокли Просперо за собой. В этот миг, стремительно рассекая толпу, появился Маркантонио, грузный, пышущий жаром мужчина, хозяин гостиницы. Он явно не благоволил к своим постояльцам.

В одно мгновение он расчистил для себя пространство и подался вперед, чтобы рассмотреть вновь прибывшего. От возбуждения он обливался потом.

– Господин Просперо! Господин Просперо!

– Что за шабаш у вас в «Мерканти»?

Громоподобный голос сменился жалобными стенаниями:

– Нынче других клиентов не сыскать. Вы вернулись в недобрый час, синьор. Но умоляю вас, идите за мной. Наверху есть комнаты. Мой дом целиком в вашем распоряжении. Это большая честь для меня. Идите за мной, синьор, идите.

Маркантонио повел его через длинный зал, расчищая дорогу угрозами и взмахами ручищ, словно отгоняя ими паразитов. Жестикулируя и гримасничая, кутилы дали им пройти, что вызвало новый приступ хохота. Благородный господин, издевались они, слишком знатен для подобной компании. Может, чума собьет с него спесь? Вот погодите, появятся у него бубоны, тогда-то он вспомнит, что он такой же смертный, как и ничтожнейший из людей. Чума всех уравняет. Да здравствует чума! Наконец Просперо выбрался из этой гнусной толпы и, ведомый служанкой со свечой, поднялся по винтовой лестнице на второй этаж. Маркантонио следовал за ним. Он вошел в хорошо обставленную, просторную, но невероятно жаркую и душную комнату, с плотно прикрытыми окнами.

Девушка зажгла на столе свечи в медных светильниках. Маркантонио, вытирая красное лицо, страдальчески посмотрел на Просперо.

– Спаси нас Бог! Тяжелые испытания свалились на нас.

– А Генуя под сенью смерти впадает в разврат! Что ж, это весьма логично.

– Сейчас все перевернулось с ног на голову, господин. Люди изменились.

– И превратились в свиней, как я понимаю.

– Простите их, господин. Они потеряли разум от ужаса. Они пытаются потопить страх в пьянстве и дебоше. Помоги нам Бог! Тяжелые настали времена, когда мессир Дориа привел сюда французов, чтобы править нами. Сколько дураков послушалось и поддержало его! А потом они прокляли все на свете и мечтают вернуться к временам, когда отец вашего благородия был здесь дожем. Господь да упокой его душу! – Маркантонио прервал себя. – А теперь – эта ужасная чума, посланная нам за наши грехи! Но вы приказывайте, ваше благородие! Чего желаете?

Нынче вечером он хотел только есть и спать. Завтра он отдаст дальнейшие указания.

Требуемое было немедленно предоставлено. Окна открыли настежь, чтобы впустить свежий воздух, несмотря на предрассудок, что так можно подхватить чуму. Ужин ему подали с извинениями за качество. В лучшие времена хозяин всегда гордился своей кухней. Постелили ему в соседней комнате.

Ефимии, девушке, светившей им, было приказано остаться на случай, если господину что-либо потребуется. Это была молодая черноволосая толстушка. Влажный алый рот улыбался, взгляд черных с поволокой глаз был призывен. Она чрезвычайно усердно стремилась угодить. Налив ему воды для умывания, она добавила туда уксус и уверила, что это хорошее средство от заразы. Ему нужно быть осторожнее, и она ему поможет. Тут она положила тлеющий уголь на медное блюдо и стала окуривать комнату ароматным дымом каких-то трав. О себе она сообщила, что не боится инфекции, так как носит амулет, освященный на гробе Иоанна Крестителя в церкви Святого мученика Лоренцо. И ни за какие сокровища не расстанется с ним. Но за исключением амулета его благородие может получить все, что ему угодно, из принадлежащего ей, уверила она, и призывная улыбка и томный взгляд бархатных глаз не оставили у него никакого сомнения относительно ее веры в силу талисмана. Она была совершенно убеждена, что даже распутство не ослабит его действия.

Она ждала Просперо у стола. На ужин ему был подан вареный козленок. Девушка сказала, что это самая безопасная еда, которую только можно предложить его благородию, и повторила извинения Маркантонио. Козленок на всякий случай был сварен с уксусом. В конце трапезы она заставила Просперо выпить еще вина и, без разрешения налив себе, показала ему пример. Она знала, что вино терпкое и кислое, но это даже лучше: чума не возьмет.

Осмелев, служанка решила продолжить знакомство и сказала, что он ей нравится.

– Ты очень добра, – пробормотал Просперо.

Еда подействовала на его усталое тело как бальзам. Всю прошедшую ночь он бодрствовал, весь сегодняшний день провел в седле. К тому же душевные переживания. Сначала – придушенный Ломеллино, теперь вот – чума в Генуе. Все это вымотало его. Голова его свесилась на грудь, и голос девушки, болтавшей о том, как она будет к нему добра, постепенно слабел, пока не затих совсем.

Он проснулся и почувствовал, что его шею обвивает чья-то рука, а к щеке льнет женская щечка.

Одним движением он вскочил на ноги и отбросил девушку прочь скорее инстинктивно, чем обдуманно. Окончательно он проснулся, когда увидел ее белое лицо и алую линию губ. Затем, опомнившись, рассмеялся:

– Это чума виновата, наверное.

– Чума? – В вопросе слышалась надежда. – Вы думали, я больна?

– Да уж ты точно чумная, девочка моя. Тебе надо носить другой амулет.

Ее черные и недавно столь призывные глаза наполнились ненавистью. Она ушла, с презрением пожав плечами. Просперо повалился на кушетку и тут же погрузился в сон без сновидений, не прерываемый даже звуками кутежа внизу, окончившегося лишь с наступлением нового дня.

И вот благородный Просперо Адорно снова бежит, спасая свою жизнь.

Как он писал впоследствии, он очень остро переживал оскорбления, и именно ярость была чувством, толкнувшим его на побег. Он бежал не потому, что боялся умереть, а потому, что хотел жить. Очень тонкое различие.

Все произошло вечером следующего дня. И хотя он полностью осознавал тогда, чем это вызвано, однако только позднее понял, какую роль в его судьбе сыграл миг, когда он с пренебрежением отверг черноокую Ефимию, и как несколько презрительных слов определили ход всей его дальнейшей жизни.

Утро после прибытия в Геную он провел в бесполезном скитании от одного патрицианского дома к другому. Начал он с дома Спинолы, дружба с которым давала право обратиться к нему за помощью. Но дома оказались запертыми, не было никого, кроме сторожей. Все обитатели покинули свои жилища.

Чумной мор, теперь шедший на убыль, опустошил город; пустые улицы, редкие скользящие тени прохожих, заколоченные дома, на многих дверях красные кресты – знак того, что здесь больной. А однажды ему встретилась повозка, увешанная колокольчиками, звон которых возвещал о ее ужасном назначении.

И ему ничего не оставалось, как раскрыть свое инкогнито в банке Святого Георгия. В этом не имеющем себе равных заведении, почти единственном в своем роде в Европе, он нашел одного из управляющих, мессира Таддео дель Кампо, который оставался на своем посту, несмотря на чуму. Под долговую расписку Просперо получил пятьдесят дукатов – сумму вполне достаточную для утоления сиюминутных нужд и немедленного возвращения в Неаполь.

Пока они с мессиром дель Кампо были заняты делами, к «Мерканти» неожиданно подъехали три высоких всадника, по виду мошенники, в которых с первого взгляда была заметна военная выправка. Они потребовали провести их к Просперо. И не случайно: они напали на его след в Болонье, затем этот след привел их в Кьявари, и там в самой большой гостинице им сообщили о существовании почтовой связи с «Мерканти». Поэтому они и разыскали беглеца у «Мерканти».

Маркантонио не допускал и мысли, что синьор Просперо прибыл в город уже прошлой ночью, и только лишь впоследствии понял, с кем он имел дело. Всадники спешились, с хохотом заявили, что птичка попалась, и потребовали от хозяина тотчас отвести их к Просперо. Маркантонио попытался отделаться от них по-хорошему:

– Откуда мне знать, где он сейчас?

В ответ раздалась непристойная брань, так что, если у Маркантонио и были еще какие-то сомнения, теперь их не осталось.

– Хочешь сказать, что он снова сбежал?

– Именно так, – отвечал Маркантонио, и тогда Ефимия, неслышно подкравшись к нему, будто собираясь нашкодить, произнесла с сияющей улыбкой:

– Он вернется. Здесь его временное пристанище.

– Прячется здесь? Приезжает? Тем лучше.

Ухмылка исказила физиономию мошенницы, когда Маркантонио жестами показал, как он расправится с ней после.

– Может быть, вы войдете? В этом доме есть хорошее вино, – сказала Ефимия.

Бандиты так плотно занялись вином и девушкой, что не обращали на Маркантонио никакого внимания. Однако Ефимия не спускала глаз с хозяина таверны. Увидев, как он прокрался к двери, она поняла, что он собирается в район порта перехватить мессира Просперо Адорно и своевременно предупредить его.

Именно так Маркантонио и намеревался поступить. Ждать он не мог. Бросив быстрый взгляд на своих гостей, он вышел и быстро скользнул под своды банка Святого Георгия. Догнав Просперо, толкнул его в тень сводов и в нескольких словах рассказал о прибывших.

– Вы понимаете, что это значит, синьор?

Просперо прекрасно все понимал. Он стал было благодарить хозяина таверны, но тот прервал его:

– Не теряйте времени, синьор. Да хранит вас Бог.

Маркантонио вышел из-под сводов, бормоча себе под нос: «Эта дочь потаскушки навела их на след. Выгоню ее. Пусть убирается ко всем чертям».

Не успел он выйти на дорогу, как его едва не сбили с ног налетевшие бандиты. В это время подгоняемый инстинктом самосохранения Просперо уже заворачивал за дальний угол длинного здания. Мельком увидев тень бегущего, мерзавцы бросились, как гончие по следу. Но их тела закоченели от долгого сидения в седле, в то время как Просперо был относительно свеж и, естественно, бежал быстрее. Он был в ярости от унижения: спасать жизнь, сверкая пятками! Однако понимал, что, если его настигнут, он мог рассчитывать лишь на быструю смерть на месте. И он поклялся убить себя, если его поймают. Бежать он будет, лишь пока у него будут преимущества над преследователями. Шансы свои он оценивал как три к одному.

Погоня пронеслась мимо кафедрального собора, через площадь перед герцогским дворцом, где еще год назад властвовал его отец. Чтобы не столкнуться с преследователями, Просперо свернул в лабиринт узких улочек, поднимающихся к Кариньяно. Он намеренно выбрал это затейливое хитросплетение узких, причудливо изгибающихся улочек, чтобы запутать погоню. Хотя кругом было безлюдно, какой-нибудь случайный прохожий, остановившийся поглазеть на бегущего, мог указать преследователям направление. От быстрого бега в гору Просперо задыхался и уже начал подумывать о возвращении назад по собственным следам, как вдруг улочка, по которой он несся, вывела его к маленькой площади, сплошь поросшей травой и обрамленной акациями, за коими просматривались наглухо заколоченные домишки; над ними возвышалась небольшая часовня, дверь которой тоже была закрыта. Это местечко показалось ему смутно знакомым, будто он видел его раньше во сне. С площади вели четыре дорожки. Та, что справа, самая узкая, бежала меж высоких стен, напоминающих расселину в скалах. Шесть ступеней вели вверх к проходу под аркой. Там Просперо хотел затаиться. Но, достигнув верхней ступени, он соблазнился мраком узкого проулка, похожего на ущелье между скалами. Просперо предположил, что эти стены окружают сады дворцов, расположенных по холмам Кариньяно. Вскоре его предположение подтвердилось. Стена справа была почти полностью увита плющом и через несколько шагов прервалась проемом, в темной глубине которого виднелась дверь. Ее вид пробудил в голове Просперо воспоминания о прошлогодних событиях. Через эту дверь он гнался за французскими солдатами в день захвата Генуи.

Теперь настало время востребовать долг.

Он бросился к двери, но она оказалась запертой. Просперо посмотрел вверх. Низкий свод над дверью имел слишком узкую кромку. Около двери, на расстоянии ярда или около того, висел стебель плюща толщиной в человеческую руку. Просперо счел, что судьба указует ему путь к спасению.

Когда он, тяжело дыша, остановился, то услышал громкие нестройные голоса своих преследователей, доносящиеся с маленькой площади. Просперо понял, что они потеряли его из виду и не знают, какую из четырех дорог выбрать. Но дьявол легко может направить их по правильному пути. И он решился лезть по плющу. Стебель, от которого зависело его спасение, был старый, крепкий и такой длинный, что не только доставал до кромки стены, но и прочно охватывал ее. Когда же Просперо долез почти до верха, стебель начал трещать под его весом. Но беглец был уже у цели, и быстрый отчаянный бросок вверх спас его. Он подтянулся и на мгновение сел верхом на стену. Обернувшись, Просперо увидел, что улица, по которой он бежал, пустынна, однако топот ног преследователей показывал, что они выбрали верное направление. Просперо поспешно перекинул тело на другую сторону стены, повис на вытянутых руках и спрыгнул. Поднявшись, Просперо отряхнул налипшую землю, смахнул с рук и одежды приставшие к ним цветки плюща, подтянул ремни портупеи и огляделся.

Он смутно помнил, как в далеком прошлом гулял по этому прекрасному саду, расположенному позади дворца, изысканность которого подчеркивали не только его пропорции, но и контрастное сочетание черного и белого мрамора облицовки и колоннады в римском стиле со стройными, искусно высеченными колоннами. Сам сад сейчас, в сумерках летнего вечера, казался волшебно прекрасным.

Лужайки, аллеи, вьющиеся между рядами тисов и самшитовых кустов. Вот заросли роз и лилий, там, возле пруда. Высокие кипарисы, словно огромные копья, окружали еще один пруд большего размера, выложенный камнем. Его воды отражали белого мраморного тритона, дерзко обхватившего своими похожими на рыбий хвост ногами скалу; голова запрокинута, из уст вырывается прозрачная, как хрусталь, струя, разбиваясь и падая каскадом брызг на русалку на нижнем обрезе стены.

В некотором отдалении возвышался павильон, тоже из белого сверкающего мрамора, миниатюрный храм с куполообразной крышей, поддерживаемой колоннами. Над ним в вечернем небе вились голуби. Живая изгородь из деревьев и кустов окружала павильон. Темно-зеленый лимон, серо-зеленая айва, усыпанные алыми цветами ярко-зеленые гранаты.

Но чувствовалось, что никто не заботится об этой изумительной красоте. Желтая от солнца трава буйно разрослась на лужайках, у живой изгороди очень неряшливый вид, опавшие листья и засохшие лепестки гнили на неубранных дорожках.

Слабый звук, раздавшийся за спиной, привлек внимание Просперо. Он оглянулся и узрел, как он потом рассказывал, самое прекрасное видение этого сада. Оно спокойно и неторопливо приближалось к нему по неухоженной лужайке, не проявляя ни удивления, ни страха, ни каких-либо иных эмоций.

Это была женщина довольно высокого роста; ее серебряное парчовое платье, украшенное широкими черными арабесками, поражало своим почти траурным великолепием. В тонких руках, затянутых в белые перчатки с серебряной бахромой, она держала маленькую шкатулку, отделанную золочеными столбиками, между которыми была изображена какая-нибудь сценка. Темно-каштановые волосы на небольшой головке девушки были столь искусно уложены, что, казалось, они образовывали шапочку внутри покрывавшей их усеянной жемчугом сетки. Жемчугом была усеяна и шаль, наброшенная на белые плечи, и небольшая меховая накидка, и даже кисточки ее оторочки. Из широко расставленных темных глаз, казалось, струилась печаль. Чуть пухловатые губы были немного бледны.

Просперо и предположить не мог, что это была та самая дама, которую он встретил здесь год назад. Несмотря на то что ее нельзя было забыть, ей не нашлось места в его памяти. Никто не мог сказать, что она некрасива, но никто не видел в ней ничего неземного, только Просперо. Ее очарование было плодом внутренней одухотворенности, отражавшейся в грустных глазах и сквозившей в непринужденной, спокойной манере держаться.

Даму сопровождала служанка, пожилая женщина в черном, стоявшая, будто часовой, у края лужайки сложив руки.

Голос женщины звучал ровно и глухо:

– Вы избрали необычный способ войти сюда. Или вы свалились с неба?

– Возможно, и так. – И хотя на ее губах появилась слабая улыбка, глаза стали еще более печальными.

– Не стоит так опрометчиво кидаться в неизвестность. Особенно сейчас. Что вам здесь нужно?

– Убежище, – искренне ответил он. – Я спасаюсь от гибели.

– На все воля Божья. Бедняга. В этом доме чума.

– Чума?

Ей показалось, что в его глазах мелькнул ужас, но, когда Просперо снова заговорил, она поняла, что ошиблась.

– Но ведь не вы. Лишь бы не вы. Чума не посмеет прикоснуться к вам.

– Вы думаете, она выбирает? Может быть. Но я переболела чумой. И я снова здорова. Однако, возможно, я еще не в полной безопасности. Здесь все кругом заражено.

– Пускай, – сказал Просперо. – Ничто не заставит меня пожалеть, что я попал сюда.

– Может быть, и пожалеете, если вы пришли сюда, чтобы спасти свою жизнь.

– Я спасен, – заявил он в ответ.

– Очень возможно, что вы умрете завтра, – возразила дама.

– Не важно. По крайней мере, я проживу еще один день.

– Мы играем словами, я полагаю, – сказала она с невозмутимым спокойствием. – Может быть, вы думаете, что я шучу, чтобы наказать вас за непрошеное вторжение, и отвечаете мне в том же духе?

– У меня и в мыслях не было шутить, мадам.

– Ну что ж, хорошо. Здесь нет места веселью. Давайте отбросим наши маленькие уловки.

– Я никогда не отличался изворотливостью, – заверил он ее, но женщину не интересовали слова. Она пристально смотрела ему в лицо, и ее глаза утратили выражение холодного спокойствия.

– Мне кажется, я вас знаю, – сказала она наконец.

Это испугало его. Что это могло означать? Неужели он был так ослеплен яростью в тот день год назад, что и впрямь не разглядел ее?

– Кто вы? – спросила женщина.

Высокий, очень стройный, он стоял перед ней в пышном наряде из черной парчи, отороченном соболем. Яркий плащ Ломеллино остался у «Мерканти».

– Мое имя Просперо Адорно. К вашим услугам.

Эти слова нарушили ее сверхъестественное спокойствие. Глаза женщины расширились. Однако голос звучал ровно, как и прежде:

– Вы тот самый человек, который покинул флот папы?

– Это клевета. Я бежал от убийц.

– Каких убийц?

– Тех же, что преследуют меня и теперь. Дориа.

– Дориа? Что же стряслось?

– Дело в том, что я мешаю этому семейству.

Она нахмурила брови, и в ее глазах появился упрек. Но тут же исчез.

– Теперь я вспомнила, – воскликнула она, и в голосе ее вдруг зазвучали сердечные нотки. – Вы тот самый человек, который год назад спас меня от французских солдат здесь, в саду.

– Надеюсь, так оно и было. Именно для этого я и был рожден.

Снова нахмурив брови, она пристально рассматривала его лицо.

– Надеетесь? Разве вы не помните, как спасли двух женщин от оскорблений и кое-чего худшего в день, когда французы вошли в Геную? Почему вы отрицаете это?

– Честно говоря, я помню. Один из негодяев, хвастливый и высокопарный, сидел вот здесь, на траве, а другой, седовласый, – вот здесь, поглаживая свою разбитую голову. И вы… – Он осекся. Невозможно, чтобы он не запомнил ее лица. За это ему надо выколоть глаза.

На тропинке, ведущей к двери, над которой пышно разросся плющ, раздался топот ног и приглушенное бормотание. Просперо и женщина прислушались. Из-за стены доносились какие-то прерывистые звуки, потом раздался громкий крик и вслед за ним – шум падения, ругательства и возбужденный стук.

Худощавое лицо Просперо залила злорадная улыбка.

– Вот еще одно доказательство тому, – пробормотал он, – что святые оберегают и направляют меня. Плющ стал моим союзником, когда я поднимался по нему; он помог мне еще раз теперь, когда бандиты гонятся за мной. Я повешу золотое сердце на алтарь Святого Лаврентия, если эта собака сломала себе шею.

Спокойствие женщины испарилось без следа.

– Иезус Мария! – воскликнула она. – Пойдемте со мной. Я не зову вас в дом: боюсь, что там вы заразитесь. Но в павильоне, может быть, удастся спастись. Раз уж ваша злая судьба привела вас сюда, стоит рискнуть. Да поможет вам Бог.

– Моя звезда охранит меня, госпожа.

– Пожалуйста, пойдемте.

Он двинулся за ней, и по ее знаку в некотором отдалении за ними пошла и пожилая женщина. Очень скоро они приблизились к калитке в стене. В этот миг на нее обрушился снаружи град ударов и послышались крики: «Он здесь! Откройте! Откройте!»

Дама взглянула на своего спутника, и ее лицо еще больше омрачилось.

Он улыбнулся ей. Красивые губы растянулись в насмешливую ухмылку.

– Весьма наглые господа, – пробормотал он и спросил: – Калитка крепкая?

– Боюсь, недостаточно. Мы не успеем добраться до павильона. – Она указала на высокую живую изгородь из тисов, окружающую сад. – Сюда, – велела она ему.

Просперо в ужасе взглянул на деревья.

– Как долго я могу прятаться здесь? – И, не дожидаясь ответа, добавил: – Разве в доме нет мужчин?

– Двое, не считая вас. Но один из них слишком стар и слаб, другой болен чумой.

– Короче говоря, нет никого. А их трое.

Он ощупью проверил свое оружие. Его правая рука потянулась к мечу, левая – к кинжалу, висящему на бедре.

– Вам придется принять гостей, – сказал он.

Хозяйка сжала его руку. Голос ее дрожал.

– Еще успеем, если они вас найдут. Но этого не случится. Вы только спрячьтесь получше.

И она опять указала на живую изгородь.

На дверь снова посыпались удары, потом их сменил поток отвратительных ругательств и проклятий, изрыгаемых одним из громил. На мгновение их голоса слились в невнятный гомон, около двери началась возня, затем все стихло, и вдруг послышался топот ног удиравших бандитов.

Просперо и женщина застыли на месте, прислушиваясь к звукам за стеной до тех пор, пока топот не замер в отдалении. Просперо был удивлен и смущен. Женщина улыбалась с видом человека, знающего, в чем дело.

– Что могло их так испугать? – спросил он наконец.

– Призрак чумы. Они увидели крест на двери. Я собиралась показать его им, если бы они выломали калитку. Мало кто не боится этого знака. – Она облегченно вздохнула и печально посмотрела на Просперо. – Я благодарна судьбе за возможность вернуть вам свой долг. Это счастливый случай.

– Тут меньше случайного, чем вы думаете. Я случайно избрал этот путь для бегства, но, оказавшись здесь, подумал, что пришло время потребовать долг.

– Понимаю, – сказала она. – Мне следовало бы предложить вам нечто большее. Вы очень рискуете, оставаясь тут. Даже дышать здешним воздухом опасно.

– Существует ли безопасность вообще?

– Вы ведь не рассчитывали на такое, когда бежали сюда?

– Но это было в прошлой жизни. Теперь я родился вновь.

Было достаточно светло, и он увидел, что хозяйка дома недовольно нахмурилась.

– Синьор, увы, я не могу оказать вам гостеприимство. У вас более нет никаких оснований задерживаться здесь.

– Оснований – возможно. Но есть ряд причин. Если я уйду отсюда, я могу потерять жизнь, которую вы мне сохранили. Во всей Генуе нет уголка, где я мог бы укрыться.

– Что же мешает вам покинуть этот город? – спросила она, и голос ее был похож на голосок ангела.

– Вы, – отвечал Просперо. – Ворота не откроются. Я остаюсь, по крайней мере до завтра.

Женщина промолчала. Осенив себя крестным знамением, она опустила голову и принялась бормотать молитву. Служанка присоединилась к госпоже. Обнажив голову, Просперо стал молиться вместе с ними.

Закончив, она взглянула ему в лицо, о чем-то размышляя. Пригласить его в дом нельзя: болезнь сразит его с неменьшим успехом, чем сталь клинка. В доме умирает от чумы слуга. Остается только павильон, в который она перебралась после выздоровления. Даже воздух кругом заражен. И если отчаянное безвыходное положение вынудило Просперо рискнуть, она не прогонит его. Да, надо оставить его здесь. Иначе нельзя.

– Госпожа, – сказал Просперо, – здесь я рискую не больше, чем в любом другом уголке Генуи.

– Пусть будет так. Идемте. – Она повела его через неухоженную лужайку, потом по тисовым аллеям за пруд, где тускло светился в сумерках мраморный тритон. Наконец они подошли к ступеням, ведущим в павильон. Здесь их встретили голуби. Хлопая крыльями, стая опустилась на плечи хозяйки, будто облако.

– О, мои бедные птички, разве я могу забыть о вас?

Она открыла шкатулку и стала горстями рассыпать зерно.

– Им повезло больше, чем вам. Вы отправитесь спать без ужина. Мы можем предложить вам только вино и яйца. Они не принесут вам вреда, если вы сами разобьете их. Но любая другая пища будет здесь для вас ядом.

Она окликнула следовавшую за ними женщину и послала ее вперед зажечь свет. Потом они поднялись в круглую комнату, облицованную цветным мрамором и с выложенный порфиром полом. Обставлена она была с восточной роскошью. Такое не редкость в домах генуэзской и венецианской знати. Тут стоял диван, покрытый шелковистым ковром, привезенным из Персии, бронзовый столик с хрустальной вазой, полной лилий; там же лежала лира и два-три свитка тонкого пергамента. Несколько обитых бархатом кресел и изукрашенный свадебный сундук; на малахитовой подставке в виде колонны – увитый виноградной лозой, стройный бронзовый Вакх. Освещалось все помещение мягким пламенем двух настенных лампад, зажженных доброй Боной. Осмотревшись, Просперо подумал, что именно таким он и представлял себе обитель небесного создания.

Бона отправилась в дом за провизией – вином и яйцами.

– Ни слова о случившемся Амброзио, – предостерегла ее госпожа.

Она пригласила Адорно сесть и чувствовать себя как дома.

– Дом мне теперь не нужен, – сказал он. – Я нашел и убежище, и святилище.

– Вы имеете в виду этого языческого бога? – Она бросила взгляд на смеющегося Вакха. – Вряд ли его достаточно, чтобы превратить павильон в святилище, хотя я и перенесла фигурку сюда. А вот укрытие – да. Причем, возможно, не только от опасности, которой вы избежали, но и от угрозы, с которой столкнулись уже здесь.

Она не представляла ему возможности ответить, продолжая рассказывать о себе. Женщина, казалось, хотела дать ему какие-то разъяснения.

Он узнал, что сейчас она одна в этом громадном дворце, охраняемом ее служанкой Боной и двумя слугами, о которых она уже говорила. Один из них стар и слаб, другой настолько тяжело болен, что, вероятнее всего, не выживет. Сама она заразилась чумой давно, два месяца назад. Происходит она из знатного рода Монтальди. Сирота, живет здесь, во дворце своего дяди, маркиза Фенаро. Он заболел чумой незадолго до нее. Поскольку он тогда был в Падуе, ее тетка спешно отправилась к больному мужу. После его кончины она не отважилась вернуться в Геную. За заболевшей племянницей ухаживала Бона, которая скорее умерла бы, чем бросила в беде свою хозяйку. Именно ей она и обязана жизнью. Верная душа, Бона всегда была возле ее изголовья, сражаясь с болезнью, и победила ее. Сама же она была невосприимчива к чуме, поскольку, как и старый Амброзио, переболела в молодости. Беппо, единственный из слуг (кроме Амброзио), который не сбежал, на удивление долго не поддавался болезни, но все-таки слег несколько дней назад.

Вот и все, что успела рассказать Просперо хозяйка, пока служанка выполняла поручение.

Когда вошла запыхавшаяся Бона, госпожа встала.

– Теперь я покидаю вас. Бона принесла вам все, чем может снабдить вас мой бедный дом. Мы еще увидимся до вашего ухода.

Он быстро поднялся, высокий и стройный, и какое-то мгновение они стояли лицом к лицу, рассматривая друг друга.

– В грустную минуту расставания я тщетно буду искать слова благодарности, – проговорил Просперо.

Она покачала головой.

– Вы забыли, что я только возвращаю долг. Доброй ночи, синьор, желаю вам приятного отдыха.

Она быстро вышла, шелестя серебряной парчой, а он, выйдя в прихожую, смотрел ей вслед до тех пор, пока тускло мерцающая фигура женщины не растворилась во мраке.

Просперо услышал за спиной голос Боны. Та принесла бутыль вина, несколько яиц в корзинке, стакан для воды, хрустальный бокал и вазочку меда.

– Все это не причинит вам, по крайней мере, вреда, – сказала служанка. – Ничья рука, кроме моей, не дотрагивалась до этих сосудов. Все протерто уксусом. Мед – очень хорошее лекарство от любой заразы. Можете есть его без опаски. Яйца разобьете сами. Не нужно ли вам еще чего-нибудь, синьор?

Едва Бона заговорила, Просперо вздохнул и повернулся к ней. Теперь, увидев ее пытливый взгляд и простое открытое крестьянское лицо, он невольно улыбнулся. Благодаря этой улыбке он снискал себе дружеское расположение множества людей.

Поблагодарив Бону, Просперо отпустил ее. Он, казалось, не спешил приступить к ужину. Когда Бона удалилась, он опять подошел к дверям и долго стоял, опершись о колонну. Его глаза привыкли к темноте и начали различать контуры окружающих предметов: кипарисы, замершие в прохладном ночном воздухе; стальной блеск воды и слабое сияние мраморного тритона, нависавшего над ней; громады дворца. Внезапно в одном из окон замерцал свет, словно чьи-то глаза сверкнули, поймав его пристальный взгляд. Просперо замер. Когда свет погас, он медленно вернулся в павильон и запер за собой дверь. Он налил себе вина, выпил, и оно показалось ему прекрасным. Расстегнув портупею и сняв оружие, он бросил их на кресло. Сна не было ни в одном глазу. В его сознании, казалось, бушевал вулкан. Кровь прилила к голове, глаза лихорадочно сверкали. Он открыл шкаф эбенового дерева, стоявший у противоположной стены, нашел перо и бумагу и пододвинул кресло к столу.

Вы знаете тот сонет без названия из сборника стихов, который начинается словами: «То был побег от смерти к жизни. Прыжок – и вот я словно заново рожден…»

Этот сонет был написан ночью в садовом павильоне дворца Каррето в Генуе. В нем Просперо Адорно попытался поведать о том, что произошло с ним в саду и наполнило его жизнь новым смыслом.

[14]

В ту июльскую ночь в садовом павильоне Просперо Адорно провалился в сон, которому суждено было стать крепким и долгим.

Когда он проснулся со свежей головой, ему смутно вспомнилось, что намного раньше, перед рассветом, его сон уже прерывался. Тогда Просперо пригрезилось, что его голова превратилась в шар, наполненный болью и такой свинцово-тяжелый, что он с трудом мог приподняться на подушках. Вся его грудь была покрыта синевато-багровыми пятнами, в которых он распознал характерные признаки бубонной чумы. За этим сном последовали другие, но он вспоминал лишь обрывки их, и были они какими-то бессвязными, аляповатыми.

Однако теперь он проснулся окончательно и лишь на миг испытал замешательство при виде стен из цветного мрамора, переливающегося в лучах солнца, и грациозного юного Вакха, улыбавшегося ему с малахитового пьедестала. Просперо почти сразу вспомнил, где находится.

Затем он обнаружил, что диван, на который он прилег полуодетым, превратился, пока он спал, в настоящую кровать с прекрасными льняными простынями и шелковым покрывалом, а сам он необъяснимым образом оказался обнаженным. Изумляясь всему этому, он напрягся и только тогда почувствовал слабость, какой никогда не испытывал за всю свою бурную молодую жизнь. Его испуганный недоуменный взгляд встретился с глазами маленького человека, стоящего у ложа. Человек был в летах, лыс и добродушен, как старый Силен[15].

– Господи, спаси меня! – воскликнул Просперо и услышал, что голос его так же слаб, как и тело. Стараясь говорить громче, он прохрипел: – Который час? И кто вы?

– Тсс. – Старик подошел ближе. – Хвала святым! Ваша душа наконец-то вернулась. Но тем не менее ложитесь. – Он мягко заставил Просперо снова опуститься на подушки и быстро привел в порядок его постель. Холодная костлявая рука успокаивающе коснулась его лба. – Жар спал. Теперь все будет хорошо. Мужайтесь, мой господин!

Просперо вытаращил на него глаза.

– Но чем же я болен? И который час? – снова спросил он.

Кроткое морщинистое лицо старика осветилось улыбкой.

– Уже почти полдень и праздник Блаженного святого Лаврентия – десятое августа.

До Просперо наконец дошло.

– Вы не назвали год, – пожаловался он.

– Хе! Хе! Вы уже можете шутить! Это хорошо. Вы действительно вылечились.

– Но от чего, скажите, прошу вас.

– Ну конечно же от чумы. От чего же еще? Именно от чумы. Две недели вы лежали, выделяя вместе с потом яд, и иногда нам казалось, что вместе с ядом улетучится и ваша жизнь. Но вы крепкий юноша, да простит мне ваша милость такое обращение, и вы победили госпожу Смерть.

– Чума! – Он почувствовал тошноту. – И я лежал здесь две недели? Две недели! Словно в водах Леты! – Он полузакрыл глаза и застыл, сосредоточенно пытаясь почувствовать свое тело. Затем снова обратился к старику: – Кто вы?

– Все называют меня Амброзио, с вашего позволения. Я слуга мадонны.

– Ах, вот как, мадонны. Кто такая мадонна?

Дверь была открыта, и комнату пересекла чья-то тень. Послышалось учащенное дыхание, шелест платья, и вот уже дама подле него.

– Он пришел в сознание!

Амброзио потер костлявые руки.

– Хи-хи! Разве я не говорил, что он вылечится и скоро придет в себя? Верьте старому Амброзио, госпожа. За семьдесят лет он успел кое-чему научиться, слава тебе господи.

Глаза Просперо засияли. Он смотрел на женщину, и зрачки его в углубившихся глазницах становились все шире. Хозяйка стояла гордо и непринужденно; голубая накидка, подвязанная под грудью шнурком с кистями, подчеркивала ее рост и стать.

– Мадам, я злоупотребляю вашим гостеприимством. Умолять о приюте на одну ночь и оставаться две недели…

– Тихо, – шепотом предостерегла она, испуганная слабостью его голоса. – Вы должны отдыхать. Мы поговорим, когда вы наберетесь сил.

Просперо окреп гораздо быстрее, чем мог предполагать.

Его вкусно и обильно кормили. Благодаря уходу Боны и Амброзио силы Просперо прибывали не по дням, а по часам. Раз в день хозяйка приходила навестить его, принося свежие цветы к его постели. Он неотрывно следил за ее величавой неторопливой поступью, стараясь не упустить ни малейшего проявления той неповторимой грации, которую в ней открыл. С восторгом наблюдал он за солнечными бликами на ее блестящих каштановых волосах, белой тонкой шее и прекрасных запястьях. Но когда он пытался вовлечь ее в разговор, она отказывала ему с мягкой решительностью, которую он находил восхитительной, хотя отказ и причинял ему боль. Они наговорятся, обещала она ему, когда он снова будет на ногах.

Вот он и хотел поскорее встать на ноги. Уже на четвертое утро Просперо потребовал зеркало, чтобы взглянуть на свое лицо. Касаясь его прежде, он узнал, что оброс уродовавшей его косматой бородой. Но ужасный вид впалых щек и ввалившихся глаз потряс Просперо. Он сразу стал раздражительным и капризным, начал канючить и замучил Амброзио абсурдными поручениями.

В итоге пришедшая в полдень с визитом хозяйка застала в павильоне господина, изрядно смахивавшего на тех, что две недели назад карабкались на стену ее дома. Выбритый и коротко подстриженный Амброзио, сносно причесанный и облаченный в свой прежний черный парчовый костюм, Просперо с поклоном встретил ее у порога. Он был мертвенно-бледен, но улыбался.

Покаянно приняв упрек в том, что слишком рано встал на ноги, он тотчас же сел по велению хозяйки и позволил ей обложить себя диванными подушками.

– Вы терпите это, будто мученик, – пошутила она.

– Мученик, который попал в рай.

– Дорога к раю идет через врата смерти, а они не распахнулись перед вами.

– Совсем не так. Чтобы попасть в рай, надо было перелезть через стену. Что же касается остального, то я отказался переправиться через Стикс[16], обнаружив Элизиум[17] на этом берегу.

– Так-то вы благодарите своих спасителей?

– Если существуют лучшие слова признательности, научите меня им.

Она стояла, глядя на него сверху вниз.

– Словам? Какое значение вы придаете словам! Я подозреваю, что они для вас что-то вроде ярких бусинок, из которых вы составляете прелестный узор для собственного удовольствия.

– О, и чтобы порадовать других, я надеюсь. – Он поднял глаза. – Я обязан вам столь многим и при этом даже не знаю вашего имени.

– Моего имени? Друзья зовут меня Джанной.

– Тогда позвольте и мне называть вас Джанной, поскольку я, должно быть, больше чем друг. Почти ваше дитя, ибо вы дважды подарили мне жизнь.

– Хорошо, сын мой, но при условии, что вы будете вести себя как сын.

– Почтительность моя превзойдет сыновнюю.

– Я согласна, поскольку она подразумевает и послушание.

В этот день она оставалась с ним немного дольше, а на следующий доставила ему удовольствие, придя в павильон на обед. Прислуживали им Амброзио и Бона. С этого дня случайный эпизод в прекрасном саду, куда занесла его судьба, стал все больше напоминать восхитительный сон.

Шли дни, силы Просперо восстанавливались, и хозяйка все больше и больше времени проводила в его обществе. Пролетело семь таких дней с тех пор, как он впервые поднялся, – дней, в течение которых окружающий мир был напрочь забыт, а настоящее стерло и воспоминания о прошлом, и страх перед будущим. Просперо попал в оазис, находящийся в самом центре пораженного чумой города. Но и сюда проникали кое-какие вести, обычно приносимые Амброзио. Они касались главным образом состояния дел в Генуе. Иногда это были слухи, связанные с войной, ход которой, по-видимому, становился невыгоден Франции. А однажды дошла сплетня, что мессир Андреа Дориа, разбитый королем Франции, засел в своем замке Леричи, снаряжая галеры и собирая на них людей. Италия гадала, к чему бы это.

Этот слух рассмешил Просперо.

– Я понял. Он получит плату от императора и вернет Геную под его покровительство, которого сам же и лишил, когда получил плату от Франции.

Мадонна скрестила с ним шпаги.

– Не кажется ли вам, что вы ослеплены обыкновенной ненавистью?

– Я сознаю это. Но как можете вы упрекать меня после всего, что я рассказал вам о себе?

– Почему же нет? Возможно, это и мешает вам быть беспристрастным.

– Нет, не мешает.

– И все же вы отказываетесь видеть другую причину перемены в Андреа. Король Франции нарушил условия договора, касающиеся Генуи.

– Так говорит Дориа, чтобы выгородить себя. И вы верите ему?

– Я смотрю непредвзято. А какие основания у вас не верить ему?

Он помолчал, прежде чем ответить.

– Есть пословица: «Глас народа – глас Божий». Верит ли ему население Генуи?

– Поверит, если, изгнав французов, Дориа исправит свою ошибку.

– Тогда, будьте уверены, он изгонит их. Таким образом он восстановит утраченное доверие и снова станет самым уважаемым человеком в государстве.

Она вздохнула:

– Вы очень жестоки.

– Разве я не познал его вероломства? Разве у меня нет причины? Как еще я могу к нему относиться! Не он ли нарушил слово, данное мне, а также моему отцу, которого (и я всегда буду в этом винить себя) я предал и который вынужден был бежать, что повлекло его смерть?

– Но это было дело рук Фрегозо.

– Фрегозо без Андреа Дориа – ничто. Они беспомощны. Сделать Оттавиано дожем! И замечательным дожем. Бог свидетель. Чума здесь, в Генуе, а этот Фрегозо, достойнейший ставленник Дориа, забыв о долге, в панике бежал, спасая свою шкуру.

Хозяйка успокаивающе похлопала его по руке.

– Я понимаю. Но… – Она заколебалась, потом продолжала едва ли не со страстью: – Ах, но ведь это означает, что вы сделали месть целью своей жизни! Однако это слишком черное чувство, чтобы носить его в сердце. Что-то вроде чумы, разъедающей душу.

Просперо не был сентиментален, но страстный тон женщины, которую он считал воплощением беспечности, взволновал его. Однако он лишь вздохнул и задумчиво ответил:

– Это мой долг. Долг перед моим родом, члены которого находятся в изгнании.

– Потому что они боролись против французов. Если они будут побеждены, ваши родные вернутся. Неужели и тогда примирение невозможно?

– Примирение? – Он почувствовал, как к лицу приливает кровь, но сдержал себя и только покачал головой. – Сначала необходимо искупление.

Женщина посмотрела ему в глаза, и он увидел, как серьезно ее милое овальное лицо, как печальны ее глаза под пушистыми бровями.

– Монна Джанна, мои заботы не должны угнетать вас. Я так считаю их пустячными.

Но в тот же миг Просперо понял, что это неправда. Разговор с хозяйкой разрушил грезы, пробудил воспоминания о забытом прошлом и тревогу о будущем. Теперь Просперо снова здоров и не имеет права праздно сидеть в этом доме. Долг императорского офицера повелевал ему быть в Неаполе с принцем Оранским. Отступничество Дориа от Франции и уход его флота – подтверждение того, что принцу необходим флотоводец. А сыновний долг предписывал Просперо навестить и успокоить мать, находящуюся во Флоренции.

Наутро он сообщил о своем решении мадонне Джанне. И добавил совершенно искренне, а вовсе не для красного словца:

– Я чувствую себя так, словно должен разделить свои душу и тело!

Она не сразу ответила ему. После короткого молчания хозяйка взяла лютню, лежавшую рядом, и, как только струны затрепетали под ее длинными пальцами, тихо запела.

Испытывая сразу и очарование, и изумление, и восторг, и благоговение, сидел он и слушал песню, которую сочинил, когда кровь его уже была заражена чумой, песню, зародившуюся в нем при первом взгляде на эту женщину.

Последняя строка тихо замерла на ее губах:

– Con i ginnochi chini a tua beltade[18].

Лютня умолкла.

– Всего лишь слова, – сказала она. – Яркие бусинки, из которых вы делаете ожерелье для существа, созданного вашей мечтой.

Он покачал головой. Он был очень бледен.

– Не яркие бусинки, а жемчужины, мадонна. Жемчужины – символ наших слез, и в них блестят слезы – слезы светлые, чистые и искренние, каких еще никто никогда не проливал. Откуда у вас эти строки?

– Они были записаны на листке бумаги в то утро, когда мы увидели, что вы больны. На них было посвящение: «Даме в серебристом». Я сначала подумала, что это записка, которую вы оставили для меня.

– Я полагаю, так и было. А потом?

Она отвернулась.

– А потом я прочитала эти строки. Я надеялась, что они посвящены мне.

– Вы надеялись? Вы надеялись! – Он взглянул на нее. Его лицо преобразилось, озарившись каким-то внутренним светом. И тут Джанна поняла, что выдала себя. Ее охватил страх; она не решалась встретиться взглядом с Просперо.

– Джанна, – сказал он нежно, – если это правда – а я молю Бога и Богородицу, чтобы это было так, – то мы сейчас не должны испытывать ни недостатка в словах, ни нужды в них. Вы заявили свои права на меня в благословенный час нашей встречи, а я заявил свои права на вас.

Она ответила ему, отведя взгляд:

– Вначале я опасалась, что сонет лжет, что вы спасались бегством не от смерти ради жизни, а от смерти ради смерти. Но когда вы поправились, мои страхи усугубились: этот сонет показался мне всего лишь шуткой. Так иногда, теша свою душу, забавляются поэты.

– Моя любимая, – прошептал он. – Я не умею произносить высокие слова. Но я попытаюсь. Если я вообще наделен даром слагать песни, то должен петь именно теперь, словно беззаботный жаворонок, изливая восторг, переполняющий сердце.

– Но что будет, если вы уедете? – воскликнула она.

– Могу ли я медлить? Есть долг, который я должен выполнить. До поры я себе не хозяин. А исполнив долг, я вернусь. Будете ли вы ждать меня, Джанна?

Она медленно подняла глаза и встретила его страстный пытливый взгляд.

– Ждать? – переспросила она. Никогда прежде не видел он на ее прекрасном лице такого торжественного выражения. – Ждать, пока вы будете мстить? Ждать, пока вы вернетесь ко мне с окровавленными руками? В этом состоит ваша просьба?

Просперо неподвижно застыл.

– А можно ли мне приходить, пока мой долг не исполнен?

Наступила длинная пауза. Джанна сидела, уперев локти в колени, подбородок ее покоился на сложенных чашечкой ладонях. Наконец она ответила:

– Просперо, вы говорите, что любите меня.

– Сказать так – значит сказать слишком мало.

– Большего я не прошу. В этом нет нужды. Вы говорили, что у меня есть права на вас. Однажды вы предложили мне считать вас своим чадом, поскольку я дважды подарила вам жизнь.

– Это действительно так, и, следовательно, эта жизнь принадлежит вам. Распоряжайтесь ею, как вам заблагорассудится.

Она снова подняла глаза.

– Искренни ли вы? Это не просто красивые слова? Тогда, Просперо, я требую, чтобы вы отказались от мести.

Он побледнел.

– Дух моего отца возненавидит меня.

– Мертвые спокойно спят. Мы не должны тревожить их сон нашими безумствами.

– Но есть еще живые. Я превращусь в посмешище в глазах всех Адорно, в презренного отверженного, стоит мне отказаться от мщения. Захотите ли вы связать свою судьбу с таким человеком?

– Я бы гордилась им, ибо он выказал мужество. Господь наш рассматривает месть как зло. Могу ли я связать свою судьбу с человеком, творящим его?

Он отстранился от нее, обхватив голову руками.

– Джанна, вы разбиваете мне сердце. Отказать вам в первой же просьбе, когда я готов отдать жизнь за возможность служить вам!

– Я прошу гораздо меньшего.

– Нет, много большего. Вы требуете мою честь.

– Я требую лишь, чтобы вы правильно понимали ее. Много ли чести в отмщении? Разве не учила вас матерь-церковь, что это смертный грех?

– Может быть, и так. Но я дал клятву на могиле отца.

– От этой клятвы вас освободит любой священник.

– Но как мне освободить себя? Джанна! Дорогая Джанна!

Губы женщины задрожали. Нотки боли в голосе Просперо тронули ее.

– Любимый, не просите меня идти против своей совести. Считайте, что нам было суждено встретиться, только чтобы разлучиться.

– Этого не может быть! Неужели вы полагаете, что наша встреча – случайность? Она была предопределена.

– Если вы верите в это, то не сделаете ничего, что помешает свершению судьбы. Она в ваших руках, мой дорогой.

– И вы предлагаете мне сделать выбор? – воскликнул он в страхе.

– Увы! Что еще остается? По крайней мере, вы знаете, как я буду молиться за ваш верный выбор.

Джанна поднялась. Он бросился к ней, намереваясь заключить в объятия, но она мягко остановила его.

– Еще не время, дорогой. Сначала изгоните темного дьявола из своей души, и тогда я ваша. В любую минуту.

Он задыхался и смотрел на Джанну полными скорби глазами. Но скорбь уже уступала место нараставшему гневу.

– Вы повергаете меня в отчаяние. Лучше бы вы дали мне умереть от чумы!

– Что ж, если вы так говорите, значит лучше бы нам обоим умереть, – грустно ответила женщина. – Я ухожу. Пойду молиться за вас, Просперо. За нас обоих. Если вы сделаете выбор еще до отъезда отсюда, дайте мне знать. Если же нет… Тогда, милый, пусть даст нам Господь сил. Мне-то уж они наверняка понадобятся!

Она решительно направилась к двери. За порогом уже сгустились сумерки. Просперо бросился следом.

– Джанна, я хотя бы увижу вас до отъезда?

Она смотрела на него, и ее глаза, полные слез, казались огромными и яркими.

– Если ваш выбор будет не таким, какого я жажду, встреча только усугубит мое горе, а оно и без того велико.

– Вы так непреклонны! Вы – та, кого я считал воплощением милосердия и сострадания!

– Разве я прошу вас поступить немилосердно? Подумайте, Просперо. Может быть, вы сумеете разделить мою точку зрения. Молю Бога, чтобы это произошло.

И Джанна стала спускаться вниз по лестнице.

Он больше не пытался остановить ее. Он смотрел, как серебристая фигурка растворяется во тьме. Точно так же следил он за ней в самый первый вечер. Но тогда душа его была полна восторженного любопытства. Теперь же… теперь ее раздирали боль и гнев, смешавшиеся столь причудливым образом, что невозможно было понять, где кончается одно и начинается другое. Прекрасная мечта рассыпалась в прах. Джанна запросила слишком высокую цену за свою благосклонность. Цену, ему недоступную. Но Джанна упрямо не желала этого понять.

Просперо в сердцах стукнул себя по лбу и с досадой проговорил: «О боги, зачем я повстречал ее?»

Ответ богов был исполнен цинизма: «Ты встретил ее для того, чтобы не добиться трех великих свершений. Ты не повергнешь в руины дом Дориа. Тебе не снискать чести. Ты не напишешь „Лигуриаду“ и не обретешь бессмертия. Ты не прогонишь неверных со Средиземного моря и не познаешь вечного блаженства. Вот зачем монна Джанна вошла в твою жизнь и судьбу».

Он рассмеялся, и смех его становился все громче и громче, пока не сменился сдавленными рыданиями.

До отъезда Просперо они больше не встречались. И только на следующее утро, когда Амброзио провожал его к садовой калитке, где красный крест все еще предупреждал горожан, что лучше держаться отсюда подальше, Просперо передал старому слуге записку для госпожи. Она содержала его двенадцатый сонет «Прощание с радостью», который начинался словами: «Amando men’, l’onor saria men’ caro»[19]. Ловеласы могут знать, а могут и не знать его. В «Прощании с Лакастой», однако, не звучит такой глубокой ноты безнадежности, как в сонете Просперо, и нет горечи, свойственной его последней строке: «Возьми себе эти несколько последних перлов, сорвавшихся со струн моей души».

Прежде чем оседлать лошадь, раздобытую стариком для него, Просперо вложил в ладонь Амброзио вместе с запиской пять золотых дукатов.

Он поскакал прочь, оставив в этом доме свое сердце и увозя с собой еще более глубокую ненависть к роду Дориа, ибо на счету, по которому им рано или поздно придется платить, теперь было и его разбитое сердце.

В пути он изменил свое мнение о монне Джанне, поняв, что она воздвигла между ними барьер лишь потому, что была прелестной женщиной, которую он обожал. А поскольку он уже успел обнаружить, что в ее душе соединились достоинство, прямота и нежность, он обязан как должное принять этот барьер.

Стоял августовский вечер, моросил дождь, когда Просперо без приключений прибыл во Флоренцию, в бедный дом на набережной Арно, где благодаря милости Строцци жила его мать – в положении, вряд ли приличествовавшем дочери такого знатного аристократического рода.

Она встретила сына с восторженной нежностью. Она ни на миг не переставала ждать его. Альфонсо д’Авалос написал ей, что Просперо спасся. Но время шло, и росла тревога за его безопасность. После того как первая радость встречи немного улеглась, мать принялась горько сетовать из-за неудобств, на которые сама себя обрекла.

Когда Просперо поведал ей об унижении, которому подверг его Филиппино, посадив на галеры, она сочла это пустяком в сравнении с лишениями, испытанными ею самой из-за условий, недостойных женщины ее возраста и положения. В конце концов, выпавшее ему было в какой-то степени уделом солдата, превратностью войны. А ее страдания, заунывно причитала она, – итог ее собственных ошибок, ибо она, на беду свою, вышла замуж за слабохарактерного человека и родила сына, который, увы, пошел в отца.

Ее упреки Просперо выслушал в молчании, но возмутился, когда мать начала порочить память отца.

– Я говорю о мертвом лишь то, что могла бы сказать о живом, – совершенно искренне ответила монна Аурелия и напомнила сыну, что принадлежит к числу людей, всегда говорящих то, что думают.

В ответ он заметил, что такие люди редко думают правильно и еще реже придерживаются хорошего мнения о других. Он считает, что они лишь выставляют напоказ злобную прямоту. В продолжение разговора мать сперва яростно ругала всех Дориа, а потом стала бранить Просперо за медлительность в сведении счетов с ними. Напрасно он оправдывался тем, что не было подходящего случая. Энергичный человек, твердый в своих намерениях, – отвечали ему – не ждет удобных случаев: он сам создает их. Но поскольку он наслаждался вольготной жизнью, добавила она с бессердечным эгоизмом, она допускает, что, должно быть, ему ничуть не больно видеть свою мать живущей в изгнании.

Однако, когда настал час разлуки, эта сохранившая остатки былой красоты женщина страстно прижала сына к груди и горько зарыдала, не желая столь быстро расставаться с ним.

Просперо провел с ней всего два дня, и по отъезду его душевные раны саднили еще больнее, чем сразу же после приезда.

Он поехал в Ливорно, чтобы найти корабль, который отвез бы его в Неаполь, прорвав блокаду бухты в одну из темных ночей. Это было нетрудно, поскольку осада велась уже не так рьяно. Лотрек мог бы с бесполезным упорством продолжать ее, но у его отрядов, выкошенных чумой, перекинувшейся из города в его грязную штаб-квартиру, не было сил, чтобы плотно стянуть кольцо окружения. И экипажи венецианских галер, под командованием Ландо охранявших бухту, утратили бдительность, поняв по настроению командира тщетность своих усилий.

В Кастель-Нуово высокий белокурый принц Оранский при встрече с Просперо выказал одновременно и радость, и удивление. Просперо прибыл как нельзя кстати, признал вице-король. Транспортные корабли уже загружались в Пьомбино, а императорский капитан дон Рамон Варгас тайно собирал небольшую эскадру галер, ремонтируя и одновременно укомплектовывая их за неимением рабов наемными гребцами. Пять таких судов уже были готовы и хорошо снаряжены для сопровождения транспортных кораблей. Но не было опытного командира. Дон Рамон не знал моря, и принц вынужден был отклонить его кандидатуру, не найдя пока никого, кому он мог бы доверить это рискованное предводительство. И он предложил его Просперо.

– Если вы сможете прорвать блокаду, – убеждал его принц, – вы поможете императору в Неаполе; на этот раз у нас есть свежие подкрепления, и нам будет легче продержаться до полного духовного разложения французов.

На этом разговор окончился. Радуясь, что дела отвлекут его от тяжких дум, Просперо тотчас же уехал. Через два дня он встретился с Варгасом в Пьомбино, где все уже было в полной готовности. К пяти галерам, о которых говорил принц Оранский, Варгас в последний момент добавил шестую. Они были хорошо оснащены и полностью укомплектованы наемниками. Транспортных кораблей тоже было шесть: две бригантины и фелюга, загруженные зерном, да три неповоротливых, набитых добычей и почти перегруженных галеона.

С этим флотом Просперо немедленно покинул Пьомбино и, подгоняемый попутным ветром, благополучно достиг укрытия на северной стороне острова Прочида, у северного побережья Неаполитанского залива. Это произошло на рассвете седьмого дня после расставания с вице-королем и принятия командования флотом. К концу плавания ветер ослаб, и последнюю ночь галеры тащили на буксире нагруженные корабли. Просперо настоял на этом, ибо хотел прибыть на место под покровом ночи, чтобы никто не смог предупредить венецианцев. В его тщательно продуманном плане большую роль играло местонахождение островка Прочида, лежащего между материком на востоке и крупным островом Искья на западе, на другой стороне пролива, имевшего около двух миль в ширину.

Укрывшись за островом, Просперо дал гребцам пять часов на сон. Сам он тем временем сошел на берег и с холмов, возвышавшихся позади замка на мысе Россио, осмотрел весь широкий залив, который простерся перед ним от города Баи, воспетого Горацием, до туманного мыса Позилипо, заслонявшего от глаз Неаполь, и еще далее, до вершины Везувия, над которым в голубом небе почти неподвижно зависло плотное белое облако. Справа от Просперо, чуть ниже по склону холма, будто лезли вверх домики с плоскими крышами. Городок Прочида, окруженный виноградниками и садами, только начинал просыпаться.

С возвышенности Просперо изучил узкий пролив между островом и материком. Море, залитое багрянцем наступающего рассвета, искрилось, как опал. На западе, в паре миль за плоским полумесяцем островка Вивара, круто поднимался берег Искьи. Потухший вулкан Эпомео, который греки называли Эпопус, возвышался над зеленым островом. На Искье родились друг Просперо дель Васто и великий Пескара. Но сейчас Просперо интересовал узкий пролив, отделяющий остров от Прочиды, как будто специально предназначенный для игры в прятки, в которую он собирался сыграть с венецианцами.

Он стоял неподвижно, как часовой, пока наконец не заметил в девять часов блокадную флотилию, направлявшуюся в обход мыса Позилипо. Он насчитал десять галер, идущих в патруле развернутым строем. По оценке Просперо, их скорость вряд ли превышала два узла.

Затем он быстро спустился вниз через виноградник, по малонаселенному северному склону холма, к бухточке, в которой, по-прежнему не замеченный, стоял его флот. Поднявшись на борт, он вызвал Варгоса, поручил ему командование дивизионом из трех галер и дал подробные указания, как действовать.

Через час или чуть позже, в начале одиннадцатого утра, один из капитанов Ландо, к своему изумлению, заметил с кормы выплывающую из пролива Прочида в трех милях позади него бригантину, подгоняемую южным бризом, и три галеры, по-видимому ее сопровождающие.

– Если это испанцы, направляющиеся в Неаполь, – сказал он, – то позвольте мне выразить восхищение их дерзостью.

Просперо, должно быть, держался того же мнения, поскольку в этот миг с флагманской галеры протрубили сбор.

– Поворачивай! – понеслось от галеры к галере, и рабы по левому борту сели лицом к носу кораблей, гребя назад, тогда как рабы правого борта продолжали грести вперед. Тяжелые корабли повернулись кругом, как на шарнирах, и пошли к Прочиде, вытянувшись в полумесяц, чтобы окружить неприятеля.

Бригантина, подходившая восточным галсом к мысу Мизено, будто внезапно осознав, в какую ловушку она угодила, развернулась и направилась на запад, забирая чуть к северу. Теперь ее прежде весьма вялый ход слегка ускорился благодаря попутному ветру. Галеры конвоя поспешно и суетливо развернулись, чтобы последовать за ней и прикрыть отступление.

Они прошли к югу от Прочиды, и вскоре стало ясно, что суда направились в пролив Искья с намерением ускользнуть этим путем.

Ландо пустился в погоню, но, заподозрив ловушку, остановился. Он понимал, что, имея преимущество почти в три мили, испанские галеры, даже идя не быстрее его собственных, опередят его на обходе острова, пройдя проливом Прочида, первыми попадут в бухту и, таким образом, смогут по чистой воде устремиться в неаполитанскую гавань, под защиту фортов. Поняв замысел, мессир Ландо развеселился. Задумано было остроумно, но недостаточно хитро. Дабы обречь на неудачу этот замечательный образчик стратегии, Ландо оставил в дозоре четыре галеры под командованием знающего и опытного капитана Феличани, а сам с шестью галерами продолжил преследование.

Бригантина, обогнув мыс Соннаро, вошла в узкую часть пролива между двумя островами и, подгоняемая ветром, дувшим теперь в корму, птицей полетела вдоль зеленого побережья острова Искья, обогнав три сопровождавшие ее галеры. Те с видимым усилием двигались следом.

Тем временем венецианцы достигли входа в западную часть пролива. Сторонников императора не было видно, значит они отклонились от курса и пошли к северной оконечности Прочиды. Итак, Ландо разгадал их маневр. Они увлекут его вокруг острова, чтобы открыть себе путь на Неаполь. Ландо порадовался, что ему достало проницательности расположить свои силы так, чтобы напасть на испанцев с тыла, тогда как впереди их задержит Феличани, обеспечив тем верный и скорый захват. Ландо наддал ходу.

Тем временем корабли Феличани медленно продвигались вперед и вскоре вошли в восточный пролив. Желая укрыться, Феличани жался к берегу острова и не видел трех галер, которые вошли в пролив со стороны мыса Чупетто. Он заметил их, лишь когда они оказались прямо по курсу. Галеры появились так быстро, что Феличани сразу понял: в пролив Искья входили не эти суда, а другие и не их преследовал Ландо. Ему стало ясно, что адмирал недооценил тактику противника. Застигнутый врасплох, он тем не менее раздумывал, как же отбить это наступление, столь дерзкое, что даже усиленный перевес венецианцев не смог остановить его. Галеры сторонников императора, идя кильватерной колонной, представляли собой узкую мишень, и Феличани впопыхах решил палить по ним из самых тяжелых пушек, размещенных на станинах посередине его кораблей. Его труба громко протрубила сигнал, и четыре галеры развернулись носами к суше.

Будь неприятель менее решителен и находчив, чем Просперо, этот маневр мог бы принести успех. Но поскольку Просперо мгновенно осознал свои преимущества, а команды его кораблей умели проворно исполнять приказы, пушки на носах трех императорских галер выпалили, как одна, по подставленным Феличани бортам. Просперо велел канонирам взять низкий прицел; эскадры разделяло не более трехсот ярдов, и результат был ужасен. Галера Феличани получила пробоину в самом уязвимом месте, а другое ядро, срикошетив от воды, попало в группу аркебузиров, собравшихся на палубе. В борту другой галеры зияла пробоина, и погибло столько гребцов, что судно мгновенно потеряло ход. Две оставшиеся галеры, получив повреждения, бросились наутек, но Просперо очень быстро настиг их.

Венецианцы встретили неистовый натиск залпами из мортир, возымевшими некоторый эффект. Но потом противник приблизился, и носы его галер протаранили палубы венецианских кораблей. Таран сопровождался жутким треском ломающихся весел и раскалывающихся корпусов. Аркебузиры Просперо первыми пошли на абордаж; его же гребцы, оставив весла, взялись за оружие и последовали за ними.

Сражение, за которым наблюдали жители островов, столпившись на вершинах холмов от Роччолы до Чупетто, еще продолжалось, когда, обогнув последний мыс, появились шесть транспортных кораблей, сопровождаемых тремя галерами под командованием Варгаса. Корабли продолжали движение, придерживаясь своего курса, как было условлено ранее, и направляясь прямо в гавань Неаполя. Две галеры поспешили к сражавшимся, и их участие предопределило исход битвы. Третья галера не мешкая занялась двумя менее поврежденными венецианскими кораблями, что пострадали первыми, но сейчас, как стало ясно, снова собирались драться. Что касается корабля Феличани, то попытка сбросить пушку, чтобы облегчить его и поднять пробоину выше поверхности воды, была предпринята слишком поздно. Корабль тонул.

Ландо все еще находился за островом, в добрых двух милях от места сражения. Но теперь ему было не до смеха. Орудийный залп уничтожил его злорадное удовлетворение; теперь Ландо со страхом понял, что его каким-то образом обманули, ибо грохот донесся, когда преследуемые им беглецы все еще находились в поле зрения к северу от Прочиды. В ярости он выколачивал из рабов последние силы. Судорожно дыша, обливаясь кровью, гребцы с трудом провели галеру вокруг Чупетто, и там, к своему ужасу, Ландо увидел перед собой шесть императорских галер в развернутом строю, тогда как из четырех галер Феличани видны были только три. Но и они были частично расснащены и явно захвачены неприятелем.

А вдали… возле Позилипо, беспрепятственно мчались под парусами к Неаполю три галеона и три судна меньшего размера.

– Sia scorre! – громоподобным голосом проревел Ландо. – Поворачивайтесь!

Но ни один из рабов не встал и не повернулся, чтобы сесть лицом к носу корабля. Большинство этих несчастных, доведенных до изнеможения безумной гонкой последнего часа, просто перестали грести и свалились у весел, тяжело дыша. Только самые сильные смогли дотянуться до ведер с водой, чтобы утолить жажду.

Надсмотрщики смотрели на капитанов в ожидании приказа; капитаны – на галеру Ландо. Ландо с тяжелым сердцем поднялся на корму, чтобы оценить, насколько угрожающе его положение. Команда не готова тотчас же вести корабли вперед. Никакие телесные наказания не смогут вернуть силы изнемогшим рабам, пока они не отдохнут, а поставить паруса было невозможно из-за встречного ветра. Шесть галер против его шести. Пройти вперед они, конечно же, ему не позволят, а раз он не мог двигаться немедленно и без боя, транспортные корабли неминуемо достигнут гавани. И Ландо понял, что это уже неизбежно. Его охватило бешенство. Оставалось только отомстить, уничтожив императорского капитана, так коварно перехитрившего его и покалечившего почти половину его флота. Но прежде чем думать об этом, надо дать отдых своей команде, что с отчаянными усилиями гребла на огромной скорости, делая по тридцать гребков в минуту. И если теперь неприятель решится на атаку, он не сможет дать достойный отпор. Адмирал отдавал себе в этом отчет.

– Подать вина, – приказал он дрожащим голосом. Его мертвенно-бледное, обрамленное черной бородой лицо исказилось.

Надсмотрщики и их помощники быстро забегали по палубе с наполненными вином мехами и кружками.

Однако Просперо не выказывал желания продолжать бой. Транспортные корабли уже были под защитой Позилипо, и он без колебаний оставил поле битвы за противником, поскольку выполнил поставленную задачу и победа была на его стороне.

Поэтому он отдал приказ развернуться и держать курс на Неаполь, захватив с собой три трофейные галеры и обязав своих матросов и надсмотрщиков приглядывать, чтобы гребцы налегали на весла. Решись Ландо преследовать Просперо, маловероятно, чтобы он смог настичь капитана раньше, чем тот доберется до гавани. Но если бы Ландо сделал это и стал слишком настойчиво теснить Просперо, тому хватило бы времени решить, стоит ли возобновлять боевые действия.

Но Ландо не пустился в погоню, и поэтому сразу после полудня Просперо проследовал за транспортными кораблями в гавань, чтобы удостоиться такой овации, какая нечасто выпадает на долю моряка. Его приветствовали не только люди, что выстроились на берегу и толпились на молу, привлеченные слухом о прибывающем подкреплении, но и экипажи транспортных кораблей, стоявших там на якоре. В то время когда их капитан проплывал мимо во главе развернутого строя возвращающихся домой галер, их экипажи выстроились вдоль фальшбортов и во весь голос прославляли его. Он причалил к молу у башни Святого Винченцо, охранявшей шлюзы рвов с водой; и здесь поджидавший его, чтобы оказать радушный прием, принц Оранский по-братски заключил Просперо в объятия, в то время как голодный люд с неистовым воодушевлением приветствовал героя, доставившего им продовольствие.

Но в сердце Просперо, как он рассказывал после, не было ликования. Его мысли все время возвращались к Джанне. Если бы она принадлежала ему, он мог бы положить славу к ее ногам и этот триумф был бы гораздо ценнее победы. Но ей, самой желанной из всех живых существ, больше не было места в его жизни. Просперо выбрал честь, пожертвовав любовью, и теперь это обернулось против него, ибо он убедился, что честь без Джанны не имеет смысла.

Молодой вице-король не скупился на выражения восторга:

– Невиданный доселе образчик исполнения своего долга. Отправиться с шестью галерами и вернуться с девятью, нанеся поражение флоту, вдвое превосходящему вас численностью! Этим можно гордиться. Искусство, с которым вы использовали остров, говорит о том, что вы знаток своего дела. Отчет о битве порадует императора, и я расскажу ему все. Это будет полезно нам обоим. Что касается меня, то я заработаю похвалу, что выбрал вас для этого трудного предприятия.

Слова, которые принц Оранский произнес в тот день, до исхода сентября были на устах всего света. А потом история о короткой морской битве в проливе Прочида, приукрашенная рассказчиками, распространилась за пределы Италии; она пересекла Альпы, достигла ушей императора в Мадриде и отложилась в его памяти как единственная светлая весть в море мрачных сообщений, приходивших из Италии. Мать Просперо услышала эту историю во Флоренции и преисполнилась гордости за сына. В Генуе, всегда завидовавшей Венеции, народ обрадовался, что на сей раз герой был генуэзцем. Победа Просперо принесла роду Адорно уважение и еще больше разожгла неприязнь к семейству Дориа, ибо все помнили, что именно оно являлось вдохновителем изгнания семьи Адорно. В течение нескольких дней Генуя требовала их возвращения. Весть обрадовала состоявшего при императорском дворе дель Васто и разозлила Филиппино Дориа в Леричи. Теперь ему было бы еще труднее выставить счет Просперо. А долг между тем рос. Когда Андреа Дориа услышал, что Просперо был прикован к веслу, он тотчас же с яростью набросился на племянника.

– Неужели я должен считать тебя дураком? – спросил он. – Неужели ты до сих пор не понял, что затянувшаяся вражда не только не приносит никакой пользы, но порождает ответную злобу? Это был омерзительный поступок.

– А как вы сами обошлись с Драгут-рейсом? – угрюмо огрызнулся племянник. – Я приковал их к одной скамье.

– И ты не видишь разницы? Господи, надели меня терпением! Ну и дурень! Драгут родился нашим убежденным противником!

– Если забыть о происхождении и вероисповедании, то разве Просперо Адорно не такой же враг?

– Сейчас, возможно, и такой же. После того как ты таким образом закрепил его неприязнь к нам. А ведь со временем он мог бы стать нашим другом. Если это тебе не по нраву, не надейся на мою помощь. Ты получишь по заслугам.

Тем не менее Филиппино продолжал ворчливо сетовать по поводу исхода битвы при Прочиде. Старик не выказал никакого сочувствия.

– Ну и что теперь? Ты все еще досадуешь? Когда же ты уразумеешь, что злость – удел слабых? Предоставь злиться женщинам и займись мужскими делами, Филиппино. Видит Бог, у нас их невпроворот.

У Дориа был флот, который он собрал, оснастил и укомплектовал людьми за свой счет. Достаточно большой, чтобы воевать не только умением, но и числом. Это было очень кстати, ибо король Франции, похоже, не собирался возмещать адмиралу средства, потраченные им на службе монарху. Андреа Дориа использовал множество способов добывания денег, в том числе и взимание выкупа за плененных знатных мусульман. Среди них был и Драгут-рейс. Генуэзец согласился взять за него три тысячи дукатов, предложенных Хайр-эд‑Дином за освобождение этого знаменитого капитана.

Став известным, этот случай произвел некоторый переполох, а услышавший об этом в Неаполе Просперо съязвил по поводу алчности Дориа, все-таки обманувшего его. Поскольку Драгут был узником Просперо, естественным было предполагать, что он и должен получить выкуп. Однако Дориа долго противился освобождению Драгута под напыщенным предлогом того, что христиане не могут позволить этому закоренелому преступнику и неверному снова вольготно гулять по морям.

Между тем превосходство империи после сражения в проливе Прочида явно стало расти. Оно нанесло смертельный удар по осаде Неаполя. Ландо был вынужден снять блокаду и удалиться с остатками своего флота, более не способного отбивать атаки неаполитанцев, тем более что рано или поздно Просперо должен отремонтировать и переоснастить галеры, им захваченные. И Просперо, получивший в свое распоряжение и гавань, и арсенал, не терял времени даром.

Итак, все поменялись ролями. Сторонники императора, завладев портом, могли доставлять продовольствие и подкрепления, а осаждающих лишить этой возможности. Французы, ослабленные чумой и полностью деморализованные потерей маршала де Лотрека, погибшего от этой болезни, поняли тщетность дальнейшей защиты своих позиций, где их ожидали только болезнь и смерть. Они свернули свои шатры и начали отступление, вскоре превратившееся в паническое бегство благодаря преследовавшему их принцу Оранскому.

Господству французов в Италии пришел конец, и Просперо Адорно за свой выдающийся вклад в победу был назначен императором на должность главнокомандующего неаполитанским флотом. А маркиз дель Васто, поздравляя Просперо с заслуженной победой, в письмах из Мадрида уверял, что император высоко оценил его действия.

Между тем из Генуи поступали совсем иные вести.

Андреа Дориа заключил союз с Карлом V, в результате которого получил должность императорского адмирала Средиземноморья. Позже разнесся слух, будто должность была предложена Дориа самим императором. Но один или два человека, пользовавшиеся, подобно дель Васто, особым доверием его величества, знали, что Дориа домогался поста главнокомандующего средиземноморскими флотами достаточно настойчиво. В конце концов, когда император вынужден было огласить свое решение, испанская знать в открытую подвергла Карла нелицеприятной критике, осудив выбор его величества. Придворные бурно негодовали, что такая должность вот-вот будет отдана чужестранцу, справедливо полагая, что в их собственных рядах достаточно моряков, превосходивших или уж никак не уступавших Дориа числом заслуг.

Менее упрямый и решительный правитель уступил бы перед лицом столь грозной оппозиции. Но молодой император никак не желал понять, что он, по их мнению, заблуждается.

Почти немедленно вступив в должность, Андреа Дориа выехал из Леричи, высадил в Генуе отряд и подчинил город, слишком ослабленный нашествием чумы и потому не способный ни к какому сопротивлению. Он немедля приступил к чистке правительства и принялся убеждать народ, что покровительство императора несет городу свободу и независимость. Он опровергал утверждения, что оставил службу Франции из-за вероломства французского монарха: нет, он стремился лишь к одному и чаял лишь одного – освободить страну от чужеземной кабалы.

Народ тотчас поддержал Дориа. Его объявили спасителем Генуи и предложили герцогский венец, который носили многие его предшественники. Но Андреа наотрез отказался, чем лишь укрепил свой авторитет. Дориа упорно твердил, что на море принесет республике больше пользы. В то же время введенная им новая конституция значительно уменьшала власть дожа, сделав его подотчетным пяти цензорам, которые время от времени переизбирались. Исключение было сделано лишь для самого Дориа, ставшего цензором пожизненно. Таким образом, не обременяя себя формальной властью, он стал подлинным и полновластным хозяином государства.

И Просперо, и Сципион совершенно не предполагали такого результата, когда затевали все то, в результате чего синьор Андреа перебежал на другую сторону.

Затем пришла весть о женитьбе Дориа на богатой мадонне Перетте Узодимаре, племяннице папы Иннокентия VIII и вдове маркиза Фенаро. До Неаполя донеслись слухи о грандиозных торжествах по случаю бракосочетания этого вечно юного шестидесятилетнего человека. И хотя общество с шутливыми замечаниями приняло это событие, Просперо было не до шуток. Назначение Дориа адмиралом Средиземноморья означало, что Просперо, будучи командующим неаполитанским флотом, должен снова подчиняться Дориа. Ему оставалось только одно – просить принца Оранского об отставке. Его высочество, впадая то в гнев, то в ужас, отказался удовлетворить просьбу, даже когда Просперо чистосердечно рассказал ему о ее причинах. Принц аргументировал свой отказ тем, что Просперо вполне способен оградить себя от происков Дориа, опираясь не только на благосклонность императора, но и на поддержку своих соотечественников в Генуе. Знает ли Просперо, горячился наместник короля, что генуэзцы требовали вернуть к ним человека, победившего венецианцев? Неужели Просперо думает, что при таких обстоятельствах Дориа отважится пренебречь возможностью заручиться его, Просперо, доверием? Просперо думал именно так и, следовательно, вынужден был настаивать на своем. Он бы и настоял, но увещевания принца все же тронули его, причем произошло это после события, которого Просперо никак уж не ожидал.

Прибыл Джаннеттино Дориа с тремя галерами. Он бросил якорь у острова Искья, а оттуда туманным и дождливым октябрьским днем переправился в Неаполь. Нанеся визит вежливости вице-королю, он выразил пожелание обменяться несколькими словами с мессиром Просперо Адорно, за которым тотчас же послали.

Джаннеттино поспешил к нему навстречу, словно приветствовал старого друга. В красном, расшитом золотом камзоле он выглядел весьма внушительно. Его голос звучал напыщенно, голову он, как всегда, держал горделиво поднятой, но слова произносил исключительно медоточивые. Он разделяет гордость всех генуэзцев за своего храброго земляка. Он прибыл, чтобы поздравить его и сообщить от имени дяди, что адмирал счастлив подтвердить назначение Просперо на должность командира неаполитанской эскадры. Посланец был очень велеречив. Господин Андреа Дориа просит передать Просперо, что он с большим удовлетворением воспринял бы возрождение старого союза.

Поглаживая выбритый подбородок, Просперо смотрел на Джаннеттино ледяным взглядом.

– Благодарю вас за поздравления, – произнес он тоном, который принц Оранский посчитал слишком уж холодным. – Что касается остального, то в должности, данной мне здесь, я уже утвержден.

Джаннеттино поморщился, но сохранил самообладание. Несомненно, ему пришлось сделать над собой усилие.

– При всем уважении к вам, синьор Просперо, позвольте мне заметить, что в касающихся императорского флота делах мой дядя-адмирал первый человек после императора.

– После императора. А меня утвердил в должности его величество.

Вице-король, почуяв, к чему идет дело, поспешил вмешаться:

– Но поскольку, Просперо, вы неизбежно будете служить под командованием господина Андреа Дориа, вы не можете быть безразличны к той сердечности, с которой он вас приветствует.

– Ваше величество уже знает, что у меня нет намерения оставаться на этой службе.

На крупном круглом лице Джаннеттино проступила досада. Но принц не дал ему раскрыть рта:

– Я все еще надеюсь, что вы измените свое решение, а я позабочусь, чтобы мессир Джаннеттино помог мне убедить вас. – Он со смехом повернулся к Джаннеттино, уловившему яд в его словах. – Да, синьор, на пути к согласию существуют препятствия, и я думаю, что ваша семья должна взять часть вины на себя. Вам необходимо проявить терпение, чтобы преодолеть их.

Просперо ожидал вспышки гнева со стороны генуэзца. Но тот, похоже, изменил своей чванливой натуре.

– Увы! Разве я не осознаю этого? Я не только запасся терпением, но и приехал с раскаянием в сердце, синьор Просперо.

– Вы слышите? – поощрительным тоном произнес принц.

Просперо слышал, но ожидал услышать больше, а Джаннеттино медлил.

– Вы должны понимать, синьор Просперо, что обстоятельства изменились с тех пор, как…

Он заколебался, и Просперо быстро продолжил за него:

– С тех пор, как ваш кузен привязал меня к веслу, так? Или с тех пор, как он предложил доставить меня к папскому судье в надежде увидеть меня повешенным? Или же с тех пор, как господин Андреа нарушил данное мне слово и выгнал моего отца со службы у герцога, с тем чтобы заменить его собственным ставленником?

Лицо Джаннеттино омрачилось. Вице-король явно был расстроен.

– Мой дорогой Просперо, не будем помнить зла. К чему хорошему могут привести эти взаимные обвинения?

– Ваше высочество полагает, что я должен подставить вторую щеку?

– Это невозможно. Рука синьора Джаннеттино не поднимется, чтобы нанести удар. Она протянута вам с миром.

– И она не пуста, – поспешил заявить Джаннеттино. – Я прибыл как посол мира. Мы с готовностью признаем заблуждения прошлого. Но если взглянуть непредвзято, то можно увидеть, что во всех деяниях господина Андреа, заставивших вас так горько досадовать на него, он руководствовался исключительно интересами государства. Вы говорите, что он предал вас. Но разве в таком случае его самого не предали? Будучи стойким патриотом, трудно не нанести кому-нибудь обиды. При вашем патриотизме, синьор Просперо, вы должны бы понимать это.

– Без сомнения, мне недостает государственного мышления Дориа.

– Или веры в наши теперешние добрые намерения.

– Или так.

– Тем не менее я приведу некоторые доказательства их. Речь пойдет о Драгуте, который был вашим узником.

– И которого господин Андреа из патриотизма забрал себе, что не помешало ему продать Драгута за три тысячи дукатов Хайр-эд‑Дину. Так уж вышло, что мы наслышаны об этой сделке.

На этот раз Джаннеттино рассмеялся.

– Хотелось бы мне так же легко доказать беспочвенность ваших обвинений во всем прочем. Эти три тысячи дукатов были положены в банк Святого Георгия на ваше имя. Я привез расписку.

Он извлек документ из папки и протянул его Просперо.

На миг Просперо опешил, но потом подумал, что, даже приняв эту уплату долга (вполне законную) за доказательство честности Дориа, он не имеет права обманываться относительно причин, делавших эту честность политическим маневром. Он все еще молча изучал документ, когда Джаннеттино возобновил разговор, показав себя учеником, вызубрившим урок:

– Мой дядя, господин Андреа, поручил мне передать вам, что он протягивает вам руку с самыми искренними намерениями, которые при всех обстоятельствах неизменно оставались добрыми. Ради спасения Генуи вам необходимо это понять. Какова бы ни была внешняя сторона событий, государство не должно лишиться моряка, оказавшего стране такую услугу, какую оказали вы в битве при Прочиде. И поэтому, синьор Просперо, ваш дом в Генуе уже ожидает вас. И Адорно более нет нужды считать себя изгнанниками. Господин Андреа ручается, что их возвращение будет воспринято со всей возможной теплотой.

– Синьор, вы неистощимы на дары. – Ирония, прозвучавшая в тоне Просперо, напомнила ему строку стиха, которую он и процитировал с горькой усмешкой: – Timeo Danaos et dona ferentes[20].

Вновь краска залила щеки Джаннеттино.

– Господи, синьор, вы крайне осложняете мою задачу.

Вице-король подошел к Просперо и положил руку ему на плечо.

– Идите, мой друг. Положим конец этим неприятным разговорам. Нужно учитывать, что существует империя и ваш родной город Генуя. Вложите меч в ножны. Вы и Дориа находитесь теперь на борту одной галеры.

– Я сознаю это. Синьор Джаннеттино, помнится, как-то раз убедил меня в этом. Но где гарантия для меня на тот случай, если Дориа снова переметнется на другую сторону?

– Это недостойное замечание! – вскричал Джаннеттино, теряя остатки терпения. – Это намеренное оскорбление. Потрудитесь стать на наше место, и вы увидите уже в самом этом переходе, именуемом предательством по отношению к вам, свидетельство того, что мой дядя сам стал жертвой предательства. Упрашивая вашего отца открыть ворота Генуи французам, мы полагались на обещание короля Франции дать Генуе свободу и независимость. А все последующее было результатом вероломства французского короля.

– Я уже слышал этот довод, – холодно ответил Просперо.

– Но по-вашему, он ничего не стоит? Вы не верите? Тогда, бога ради, поверьте хотя бы вот во что. Вы говорили о гарантиях, гарантиях нашей честности. Так случилось, что у меня есть гарантии, которые я могу вам предложить. На основании дошедших до нас слухов мы и не надеялись на ваше доверие. Для того чтобы покончить с этим раз и навсегда и погасить эту прискорбную междоусобицу, господин Андреа предлагает вам брачный союз с нашим родом. Он предлагает вам вступить в брак с его племянницей Марией Джованной, которой достанется приданое в тридцать тысяч дукатов и богатые поместья Паракотти.

Тут он умолк, уперев ладонь в бедро и горделиво откинув голову. На его женоподобной физиономии читался торжественный вызов. Голосом, подобным пушечной канонаде, он спросил:

– Итак, хватит ли вам такой гарантии?

Просперо вытаращил глаза. Потом они снова медленно сузились. Тем временем вице-король, стоявший рядом, все еще держа Просперо за плечо, попытался оценить плату, предложенную Дориа за дружбу Адорно, и подвел итог:

– Три тысячи дукатов – выкуп за Драгута, восстановление прав Адорно в их генуэзских владениях и жена с приданым, достойным принцессы. Наконец-то вы вложите свой меч в ножны, Просперо.

– Именем Господа нашего! – воззвал к нему Джаннеттино.

Просперо медленно отвернулся. Он молча подошел к окну и стал смотреть на серое небо и моросящий дождь. Неужели роду Дориа так необходимо срочно заключить с ним мир, что они готовы пойти столь далеко? Должно быть, да. Он взвесил предложение. На одну чашу он положил все, что было перечислено, на другую – любовь и свою праведную ненависть. Даму из сада, мадонну дель’Орто, как он назвал ее в своем последнем сонете, на котором едва высохли чернила. И обстоятельства смерти отца.

Его отец мертв, а госпожа из сада, возможно, недосягаема для него. Но мог ли он ради жизненного успеха пожертвовать своим долгом перед памятью одного и своими надеждами, пусть и слабыми, на любовь другой? Мог ли он поступить так, не утратив уважения к себе? Говорят, что каждый имеет свою цену. Но может ли человек чести допустить, чтобы эти слова стали применимы к нему? И сумеет ли он не пожертвовать честью в будущем, если примет сейчас руку, предложенную Дориа?

Наконец он повернулся к наблюдавшим за ним в напряженном ожидании собеседникам. В его глазах застыла тоска. Он заговорил медленно, почти с горечью:

– Однажды я прочитал девиз на лезвии клинка, который был выкопан в Толедо: «Не обнажай меня без нужды. Не вкладывай меня в ножны без чести». Это предписание, о котором надо помнить. Тот меч, о котором вы упоминали, Джаннеттино, конечно же, был обнажен не без причины. Очень веской причины. И разумеется, он не может быть снова вложен в ножны, будучи обесчещенным.

Наступило долгое молчание. В глазах вице-короля читалась тревога, глаза Джаннеттино злобно сверкали. Наконец Джаннеттино разразился яростной речью:

– Клянусь Богом! Вы говорите, нет чести в том, что мы предлагаем? Но это всего лишь воздаяние. И какое воздаяние! Непревзойденное по щедрости. Уж его-то никак нельзя отвергнуть или принять без благодарности. Если вы не…

Но тут вмешался вице-король, твердой рукой придержав Джаннеттино:

– Лучше дать синьору Просперо обдумать ваши предложения. Они обрушились на него слишком внезапно, и едва ли он осознал их истинное значение. Решение, принятое необдуманно, не сделает чести ни одному из вас. Позвольте ему тщательно поразмыслить о нашем разговоре, а уж потом требуйте ответа. Пока же забудьте все, что мы тут наговорили. – Он перевел взгляд с Джаннеттино на Просперо. – Согласитесь, по крайней мере, взять некоторое время на размышление.

– Раз вы настаиваете. – Просперо пожал плечами. – Но я уверен, что это ничего не изменит.

Несмотря на весьма слабую надежду достичь согласия и на решительный тон Просперо, принц Оранский, движимый скорее чувством дружбы, нежели опасениями, тем же вечером, едва они остались одни, приложил все усилия, чтобы уговорить Просперо, столь доблестного капитана, остаться в рядах императорского флота. Среди прочих доводов он сулил Просперо блистательную карьеру, путь к которой будет открыт для него, согласись он остаться на службе; говорил о высотах, которых Просперо может достичь, – ведь он уже снискал себе благосклонность императора. Карьера станет бесценным добавлением ко всему, предлагаемому ему Дориа. А продолжая досадно упрямиться, он лишится и карьеры, и всего остального. Так что проку стоять на своем?

Но Просперо, на первый взгляд, так мало был тронут увещеваниями вице-короля, что наутро, когда он объявил, что ночные размышления склонили его к уступчивости, это было воспринято скорее с изумлением, нежели с радостью.

– Не припомню, когда я слышал более приятную весть! – восторженно воскликнул вице-король. – Радуясь по многим причинам, я особенно рад за вас: рад, что вы осознали, как ослепило вас предубеждение.

– Я не сказал, что осознал это.

– Но как же? Иначе вы никогда не пришли бы к такому мудрому решению. Равно как не убедились бы в честных намерениях Дориа. Всего-то и нужно было – немного поразмыслить. Гарантии, которые они представили, едва ли могли быть более надежными.

Просперо посмотрел на него с кривой усмешкой.

– Вы так думаете? А вам не приходит в голову, что предложенный брак должен быть гарантией не их честных намерений, а моих. Я постепенно осознал это.

Принц Оранский смутился.

– Постойте! Вы впадаете в крайности. В самом худшем случае гарантия взаимная.

Но Просперо медленно покачал головой.

– Никакие твердые гарантии не заставят их поверить, что я действительно вложил свой меч в ножны.

Принц на мгновение задумался. Потом пожал плечами.

– Что тогда? Какая разница, вложен ли он?

– Иуда Адорно. Так впредь будут называть тебя в нашем роду.

Так говорила ему во Флоренции мать двумя неделями позже, когда он рассказал ей о соглашении.

Чтобы навестить ее, он урвал несколько дней у своих обременительных служебных обязанностей, требовавших его присутствия в Неаполе до следующей весны. Как командующий неаполитанской эскадрой, он взвалил на себя тяготы по ее реорганизации, строительству судов, оснащению, вооружению и укомплектованию галер людьми. Все это требовало неусыпного надзора. Только выполнив все работы, мог он оставить свой пост и отправиться в Геную, где его ждал радушный прием и невеста, эта бедная Ифигения[21], которой было суждено оказаться принесенной в жертву честолюбию Дориа.

Между тем нужно было спасать мать от лишений флорентийской жизни, и в конце концов он поспешил разыскать ее. Но радость от встречи сменилась ужасом, когда, рассказав о сделке, он увидел, что глаза, смотревшие на него с ангельским спокойствием, вдруг сверкнули, как глаза менады[22].

– Ты пошел на мировую с этими убийцами? – Ее неверие было так велико, что она даже охрипла. – Ты принял руку, которая обагрена кровью твоего отца? Ты заключил брачный союз с этой пользующейся дурной славой семейкой? И ты настолько бессовестен, что приехал сюда похвастаться этим?

Он ожидал именно такой реакции. И все же более не мог прикрывать душевную боль бесстрастной миной.

– Я же все объяснил, – робко возразил он.

– Объяснил? Разве объяснения властны над истиной?

Он посмотрел на мать. Та сидела у окна, выходившего на реку Арно, такая грациозно хрупкая и удивительно юная, и тяжело вздохнул.

– В конце концов, что есть истина? Не более чем осмысление факта разумом, и один ум может толковать ее совсем иначе, чем другой.

Это его замечание еще больше вывело ее из себя.

– Не было еще мошенника, который смог бы под философской маской скрыть свое бесчестие. Ты продался – вот очевидная истина. По крайней мере, на сей счет не может быть двух различных мнений. Три тысячи дукатов за Драгута. Тридцать тысяч в качестве приданого за невесту от Дориа. Цифры, подходящие для сделки. Тридцать сотен и затем тридцать тысяч. Тридцать монет были ценой Искариота.

И после этого прозвучала жестокая фраза:

– Иуда Адорно! Так впредь будут называть тебя в нашем роду.

Он устало провел рукой по ее лбу, поправляя каштановые волосы, которые к старости стали еще более пышными.

– Очень многое надо было возместить.

– Ты хочешь сказать, что получил большую выгоду?

– И другие тоже. Приговор об изгнании Адорно отменен. Они могут вернуться в свои генуэзские владения когда пожелают. Если же они предпочтут выгоде от моего поступка хулу в мой адрес, что ж, пусть. Это будет куда как по-человечески.

– Ты насмехаешься надо мной?

Он оставил вопрос без внимания.

– В этой сделке проявилась и некая забота о вас.

– Забота обо мне? Что это значит? Когда это было, чтобы кто-нибудь проявил заботу обо мне? Когда кто-либо думал обо мне, женщине, что, как дурочка, всю свою жизнь растратила на заботу о других?

– Вы испытываете здесь лишения. Этому будет положен конец.

– Лишения? Разве меня беспокоят лишения?

– Вы очень горько на них сетовали, – напомнил он ей. – Вы даже считали меня виновным в них.

– А разве позор лучше? Лицемер! Неужели ты думаешь, что я променяла бы голодную, но честную жизнь на достаток в бесчестье? Я – урожденная Строцци, слава богу, а не дитя Генуи. О господи! Какая мука! После всего, что я вынесла! Я этого не переживу.

Она заплакала. Закрыв лицо почти полупрозрачными руками, она сидела и горестно качала головой.

Просперо подошел к ней. Скорбные морщины на его челе обозначились резче.

– Матушка!

– Никогда больше не называй меня этим именем. Ступай. Оставь меня умирать в горе и позоре. Поезжай в Геную, где тебе и место. В стране, где море без рыбы, горы без деревьев, мужчины без чести, а женщины без стыда. Возвращайся к праздности и достатку, которые ты получил в обмен на честь. Наслаждайся этим, пока, такой же слабовольный, как и твой отец, ты не кончишь свои дни так же, как и он.

Эта театральная речь и упоминание об отце, как всегда, возбудили его ярость.

– Мадам, ограничьтесь в ваших оскорблениях мной, ибо я могу ответить на них. Не тревожьте прах моего отца.

– Неужели ты думаешь, что он может почить в мире? – пронзительно закричала она. – Иди, говорю я тебе. Оставь меня. – Ее притворные слезы полились еще обильнее, все более неистовые рыдания сотрясали ее тело.

Сжимая и разжимая кулаки, Просперо расхаживал из угла в угол по скудно обставленной комнате, совершенно сбитый с толку. На миг он вновь оказался около матери и снова взглянул из окна на тоскливый зимний пейзаж, на серо-голубые воды Арно под серым небом и ряд желтых домов на Старом мосту. Рыдания матери звучали у него в ушах. Просперо боролся со своим благоразумием, а оно отказывалось уступать ему.

– Матушка, вам следует довериться моим суждениям, – отчаянно настаивал он, сознавая всю тщетность своих увещеваний.

– Твоим суждениям! Господи, спаси нас! И я должна доверять им? После всего?

Он не обратил внимания на новые насмешки. Он взывал к ее любви к роскоши, к эстетству.

– Вы оставите этот жалкий постой у Строцци и вернетесь наслаждаться своей собственностью в Генуе.

– Будь проклята твоя Генуя и все, что там есть! – ругалась мать сквозь рыдания. – Будь проклята! Чтобы глаза мои ее больше не видели. Но ведь ты заставишь меня поехать, чтобы разделить с тобою твой позор. Чтобы на меня показывали пальцем. Вот она, мать Адорно, который пошел по пути Иуды. – Последовал взрыв ужасного смеха, полного горечи и злости. – Я остаюсь здесь. Ибо здесь, по крайней мере, я могу укрыться от людей. Иди, я тебе говорю. Можно считать, что ты убил меня, точно так же как отца. Ты сделал все, что мог.

– Как вы несправедливы, – посетовал он. – И как скоры на обвинения.

– Что же мне, нахваливать тебя? Разве ты заслуживаешь этого?

– Я заслуживаю, мадам, вашего доверия. Позвольте мне поступать так, как я считаю правильным.

– А ты и поступаешь, не так ли? В меру своих сил.

В конце концов благоразумие покинуло его. Он видел муки матери и не мог вынести этого разговора. Она должна знать правду, а он – надеяться на ее осмотрительность, хотя Просперо знал, что его надежды беспочвенны.

– Да, именно так. – Он был очень раздражен. – Но вы даже не предполагаете, во имя чего я это сделал. Вы называете меня Иудой, и это имя мне подходит. Но не по той причине, которую подразумеваете вы. Я не осквернял себя предательским лобзанием добровольно. Я покорился, вот в чем разница.

На заплаканном лице матери появилось недоуменно-укоризненное выражение. Просперо злорадно ухмыльнулся.

– Теперь, мадам, вы знаете всю правду. Вы выжали ее из меня своими бесконечными причитаниями. Позаботьтесь теперь сохранить ее более свято, чем я хранил от вас. Позаботьтесь, чтобы я никогда не раскаялся в своем доверии.

– Какую правду? – нерешительно спросила она. – О чем ты говоришь? Что ты имеешь в виду?

– Неужели вы еще до сих пор не поняли? Эти Дориа нагло пришли ко мне с богатыми дарами в обагренных кровью руках, поскольку это часть их замыслов. Так же нагло, если хотите, я принял их предложения, согласившись на поцелуй мира, поскольку это отвечало моим замыслам. Как аукнется, так и откликнется. Но делаю я это только потому, что, отвергнув их предложения, заставил бы остерегаться меня, и тогда канули бы все мои надежды на их окончательное уничтожение. Достаточно ли я откровенен теперь?

Такая полная откровенность заставила ее вскочить, раскрыв от изумления рот. Она стремительно подбежала к нему и, протянув тонкие руки, положила их ему на плечи. Ее глаза, мокрые от слез, смотрели в его глаза.

– Ты не обманываешь меня, Просперо? Это правда?

– Подумайте сами, разве это не похоже на правду? Возможно ли что-нибудь другое?

– Ничего другого быть не могло, если речь идет о моем сыне. Но этот брак? С ним обман зайдет слишком далеко. Зачем делать то, чего можно не делать совсем?

Он обнял мать за плечи и повел назад к креслу.

– Садитесь, мадам, и слушайте, – велел он и, когда она снова уселась, преклонил колено подле нее.

Теперь он был спокоен и нежен, как ребенок на руках у матери или кающийся грешник, коленопреклоненный перед исповедником. А исповедь его посвящалась Даме из сада. Он провел мать по сокровенным уголкам своего сердца, где она увидела монну Джанну, и рассказал ей о данном им обете не жениться до конца дней, если не удастся жениться на той, что была для него верхом совершенства. Его мужественность приносилась в жертву любви столь чистой и благородной, какую вряд ли испытывал мужчина или внушала когда-либо женщина, даже очень достойная.

– Я бы скорее предал свое доброе имя и забыл о несправедливо пострадавшем отце, чем нарушил этот обет. Поэтому отбросьте сомнения. Помолвка может состояться; она, конечно, должна состояться. Это гарантия, которую они предлагают, чтобы надеть на меня оковы. Но им меня не обмануть. Брак предлагается мне как залог их полного доверия. Но, по их расчетам, он должен быть моим залогом. Они хитры, эти Дориа. Я просто позаимствую у них немного хитрости. Помолвка будет, но женитьбы они не дождутся. Я найду причину, чтобы отсрочить свадьбу как раз на время, необходимое мне для исполнения моих замыслов. Теперь, мадам, я поведал вам все.

– Почему ты не рассказал мне об этом с самого начала? Почему ты недоговаривал, мучая меня?

– Потому что говорить о таких вещах опасно. Я даже боюсь думать о них. Как бы Дориа не прочел мои мысли! Поэтому, матушка, выкиньте все из головы и никогда даже не думайте об этом впредь.

– Ты можешь доверять мне, – заверила она его с улыбкой на заплаканном лице. – Я надежно сохраню тайну. Но не думать об этом… Я не буду думать ни о чем другом. Мне будет приятно размышлять о Дориа, которые со всей своей хитростью, как слепые, движутся к гибели. Глупцы! И эта их женщина, которую они имели наглость предложить тебе, заслуживает такого унижения.

– Ах, она нет! Эта бедная синьора не заслуживает того, чтобы ей причиняли боль, и я ее не обижу. Ее участие в этой истории – единственное, что заставляет меня раскаиваться в задуманном.

– Стоит ли проявлять щепетильность по отношению к приманке? Ибо они сделали ее именно приманкой. Это их забота.

– Моя тоже, – возразил Просперо. – Если это будет в моих силах, она не пострадает. По крайней мере, сердце ее не будет разбито. Какая-то там помолвка с незнакомцем – пустяк. Она лишь жертва их планов и должна образумиться, если Дориа не смогут их осуществить. Не будь я убежден в этом, помолвка была бы невозможна.

Мать склонилась к нему.

– Разве они когда-нибудь думали о доле наших женщин? Разве они пожалели меня? Ты видел, каким страданиям, лишениям и опасностям была подвергнута твоя мать. Они, должно быть, лишили бы меня жизни, если б я не убежала в ту ужасную ночь вместе с твоим отцом из Кастеллетто. Пусть заботы об этой девушке не тревожат тебя.

В ответ он только вздохнул и насупился, стоя около нее на коленях. С материнской нежностью она попросила Просперо рассказать ей о своих планах. Но он лишь покачал головой.

– Я еще не составил никакого плана. Буду полагаться на удачу.

– Понимаю, – сказала она и обняла его. – Дитя мое, ты больше флорентиец, чем генуэзец.

Он снова вздохнул.

– Может быть, это правда.

– И я благодарна за это Господу! – с жаром ответила монна Аурелия.

Когда Адорно снова очутился в Генуе, там уже наступило лето, причем он не появился бы там и долее, не стань дальнейшие проволочки невозможными в силу развития событий.

Работы в арсенале и на верфи Неаполя были закончены, и не осталось никаких причин для дальнейшей задержки, только отговорки. Кроме того, ему пришел вызов в суд, игнорировать который было нельзя.

Император тем временем уже держал путь в столицу Лигурии. Он потребовал, чтобы Просперо и другие капитаны отправились туда. По случаю его прибытия надлежало навести порядок и позаботиться об очистке Средиземного моря от наглых неверных. Следовало положить конец влиянию Хайр-эд‑Дина. Корсар прочно обосновался в Алжире, и вся провинция признала его правителем. До самого последнего времени городу Алжиру угрожали пушки испанского форта, стоявшего на острове в заливе, и пушки эти не давали покоя мусульманскому военачальнику, у которого орудий не было. Но сделать он ничего не мог.

Но в недавнем набеге Хайр-эд‑Дин захватил несколько французских судов, и теперь у него были пушки с них. Драгут-рейс отпраздновал свое освобождение захватом венецианских судов, его добычей стали военное снаряжение и порох. Вооружившись, Хайр-эд‑Дин тут же бросился отстаивать присвоенный им самому себе титул паши Алжира, стремясь стать полновластным его хозяином. После десяти дней обстрела мусульмане приступом взяли Пеньон. Так назывался этот испанский форт. Они заставили пять сотен солдат испанского гарнизона, спасшихся от кривых восточных сабель, разрушить эту твердыню. Из ее камней пленные соорудили мол, чтобы сюда могли приставать турецкие галеры.

Тем временем девять транспортных судов с людьми, военным снаряжением и провизией прибыли в Пеньон. Став на якорь против Алжира, они напрасно искали форт. Пока капитаны в растерянности пытались определить, туда ли они прибыли, куда нужно, на них налетели турки. Это был день торжества ислама. И в тюрьме для рабов к пяти сотням испанцев из форта добавилось еще три тысячи их земляков.

Известие о происшедшем вызвало у испанцев взрыв негодования и ярости, и император, на время отложив все дела, посвятил себя решению этой проблемы, чтобы дать неверным испытать на себе его могущество в полной мере.

По его повелению Андреа Дориа должен подготовить поход в Геную, а Просперо Адорно было приказано привести туда же галеры из Неаполя. Итак, хочешь не хочешь, он был вынужден как можно скорее отправиться в Геную и там официально объявить о помолвке с мадонной Марией Джованной и своем примирении и союзе с родом Дориа. Зная о кровной вражде между Дориа и Адорно, каждый увидел бы в их примирении пример великодушия и величия господина Андреа, ставящего интересы государства выше мелких личных. Этот поступок достоин человека, бывшего сейчас, по сути дела, верховным правителем Лигурийской республики. Стоит только попросить, Дориа может получить официальный титул правителя. Уважая его как великого моряка, каковым он и был на самом деле, император без колебаний присвоил бы ему этот титул. Ведь, в конце концов, ему бы это ничего не стоило. Но Дориа видел в этом и отрицательные стороны. Он понимал, что власть тайная более надежна, чем власть явная, и довольствовался решением императора пожаловать его титулом герцога Мельфийского. Однако и Адорно, и их сторонники вынуждены были признать, что властью, которую он столь крепко держал в руках, Дориа пользовался с умом. Если он и был деспотом, то деспотом мудрым. Он принял суровые и действенные меры для прекращения раздоров между отдельными группировками, до сих пор будоражащими и раздирающими республику. Не без его влияния император полностью выполнил данное обещание сделать Геную самостоятельным государством, живущим по своим собственным законам. Дориа подсказал форму самоуправления. Он учредил по венецианскому образцу большой и малый советы с дожем, сенаторами и прокураторами, с тем лишь отличием, что дожи избирались сроком на два года. Верховная власть была сосредоточена в руках пяти цензоров, избираемых по конституции сроком на четыре года. Они руководили деятельностью дожей и сенаторов. В результате отказа Андреа Дориа от титула верховного правителя его избрали на должность цензора и главнокомандующего флотом пожизненно, что фактически и означало сосредоточение верховной власти в его руках.

И это были еще не все блага, полученные им от восстановления временно утраченной популярности. Благодарное государство подарило ему великолепный старинный дворец Фассуоло, расположенный на восточной стороне гавани. Он перестроил его и отделал с такой пышностью, что тот выделялся даже на фоне роскошных особняков города.

Андреа Дориа пригласил в Геную архитектора Монторсоли, одного из лучших учеников Микеланджело. В центре огромного, спускающегося к морю сада, из камня Лаваньи и каррарского мрамора очень быстро был воздвигнут дворец с галереями и колоннадой, ставший одним из чудес Лигурии. Тот же архитектор работал над разбивкой и украшением сада, создав достойное обрамление чудесному дворцу. Он воздвиг террасы, проложил дорожки и аллеи, окаймленные декоративным кустарником, построил фонтаны; над одним из них возвышалась статуя тритона, который имел сходство с самим Андреа Дориа.

Для отделки интерьера герцог Мельфийский пригласил Пьерино дель Вага, ученика Рафаэля, должного украсить дворец фресками и портретами, которые придали бы интерьеру тот блеск и неповторимость, которые своим искусством придал Ватикану Рафаэль. Дориа обложил Восток тяжелой данью. Шелковистые драпировки из Исфахана, ковры из Смирны и Бухары, мавританские оттоманки, греческие вазы на роскошных подставках, драгоценная мебель, большая часть которой была привезена из Франции и Испании, – все это украшало громадные залы дворца.

Среди этой роскоши и принял великий адмирал мессира Просперо Адорно в тот майский день, когда он высадился в Генуе, и этот прием был достойным продолжением шумной встречи, так удивившей в то утро молодого капитана. Он, конечно, понимал, что победа при Прочиде высоко подняла его в глазах соотечественников. Но лишь когда он сошел на берег и встретился лицом к лицу с толпой, усеявшей цветами его путь к графскому дворцу, куда ему надлежало прибыть (его возвращение на родную землю было отмечено по решению сената пожалованием звания дожа), он понял, что безоговорочная победа над ненавистными венецианцами сделала его национальным героем.

По окончании торжества он отправился обнять свою мать в ее черно-белый мраморный дворец, где она в волнении ждала сына. Там он нашел своего друга Сципиона де Фиески, исполненного нетерпения. Сципион все эти месяцы не сидел без дела. Имея вкус к интригам и побуждаемый честолюбивыми амбициями своего рода, он усердно пытался размягчить почву, на которой твердо зиждились влияние и власть Андреа Дориа. Приготовления были закончены, и он счел, что пришло время посвятить в свои планы Просперо Адорно.

Он слышал, как, впрочем, и вся Генуя, о примирении и союзе через помолвку Просперо Адорно с племянницей Андреа Дориа. Но Сципион ни на миг не позволил себе поверить ни в примирение, ни в свадьбу. Он считал, что понимает причины, по которым род Дориа ищет примирения с тем, кто внезапно стал кумиром народа, и побуждения, способные заставить Просперо поощрять это примирение. Изощренный ум Сципиона полностью одобрял такую стратегию, и с тем большим пылом, что она, как он полагал, обеспечивала ему ценного союзника для осуществления его собственных планов. Горькое разочарование постигло его при виде Просперо, разгоряченного приветствиями и поздравлениями, багрового от волнения и сверкающего глазами.

Монна Аурелия обняла сына нежными тонкими руками.

– Ты счастлив, дитя мое? – спросила она.

Поцеловав ее, Просперо подошел к другу и протянул руку. Он усмехнулся.

– Все это было бы очень забавно, не будь так утомительно.

– Забавно?

– Голоса, выкрикивавшие сегодня приветствия, в прошлый раз требовали нашей крови. Разве это не смешно?

Сципион не знал, что и сказать.

– Позволь посоветовать тебе, друг мой, воспользоваться таким настроением народа, прежде чем оно изменится. Сегодня генуэзцы принадлежат тебе. Это твой шанс.

Лицо Просперо осталось непроницаемым. Он проводил мать к ее креслу, стоявшему возле небольшого столика из эбенового дерева, инкрустированного купидонами слоновой кости. Они находились в маленькой комнате огромного дворца, которую мать отвела лично для себя. Комната была задрапирована узорчатой тканью цвета слоновой кости, нежно переливавшейся, когда луч света падал из витражного окна с изображением святого Михаила. Просперо усадил мать в кресло, сам уселся на стул у нее за спиной и взглянул снизу вверх на Сципиона, оставшегося стоять.

– Шанс на что?

– На что? – повторил Сципион. – Генуэзцы принадлежат тебе. – И он многозначительно добавил: – Ты должен повести их за собой. Ты их кумир.

– Возможно. Но сейчас не время. Трудно представить себе более неподходящий момент. Император прибывает через два дня. И я должен преподнести ему революцию?

– Что ж, при хорошем руководстве все можно закончить в два дня. Средство в моих руках.

– Средство для чего?

– Для избавления от этих проклятых Дориа.

– Так просто от них не избавишься. Никогда еще положение Андреа Дориа не было так прочно, как сейчас. – Просперо покачал головой. – Нет, сейчас определенно не время. Это рискованное предприятие обречено на провал.

Сципион вышел из себя.

– Так оно и было бы. Но я хорошо подготовился и решился на это не без помощи французов.

– Так я и подумал, когда ты заговорил о средстве, имеющемся в твоих руках. Но лично я предпочитаю императора. Вот почему я не хочу преподнести ему революцию, когда он прибудет сюда.

– И тебя устраивает служение ему?

– Меня не устраивает служение Франции, чего не избежать, если она поддержит нас. Мой дом будет служить Генуе и Адорно, и это больше по нраву императору.

– А как же Дориа? – закричал Сципион, доведенный до белого каления хладнокровием Просперо Адорно. – Разве император не поддерживает его? Разве адмирал не восхваляет Карла Пятого?

– Именно поэтому мы должны рассеять иллюзии императора. Прежде чем уничтожить Дориа, мы должны лишить его поддержки императора. Пусть он сам убедится, что слава этого человека – миф, каприз фортуны.

Сципион изменился в лице. Его глаза засверкали гневом.

– И сколько на это потребуется времени?

– Не знаю, Сципион. Но скоро только сказки сказываются. Наберемся терпения. Возможно, оно не подвергнется слишком тяжелому испытанию. Мы собираемся выйти в море против турок. Война способствует как утверждению, так и падению авторитетов.

– Слишком многое отдается на волю случая. Предположим, предстоящая война ничего тебе не принесет. Или твоя репутация будет подмочена, и влияние, которое ты можешь сейчас оказывать на народ, сойдет на нет. Что тогда?

– Я не пророк. Я не могу предсказывать будущее. Но я могу судить о настоящем и еще раз повторяю тебе: сейчас не время.

– Да, ты уже это говорил. – Сципион потерял самообладание. – Ты даже не потрудился спросить, что это за средство, о котором я говорю. Послушай, Просперо. У меня есть три сотни французских кавалеристов в Лаванье, которые и станут лезвием нашей секиры.

– И где они?

– Здесь, в твоем распоряжении. Простой народ – сам по себе уже оружие в твоих руках. И такого случая может больше не представиться. Стоит тебе лишь рассказать о своих обидах, потребовать мщения за смерть отца, и народ поддержит тебя, героя дня. С французами в качестве ударного клина мы возьмем штурмом дворец Фассуоло, и с властью Дориа в Генуе будет покончено.

– А после этого мы сядем и будем ждать, когда император отомстит за господина Андреа. Ты видишь только одну сторону медали. Нет, нет, Сципион. Прежде чем пытаться свалить герцога Мельфийского, я удалю императорский щит, который прикрывает его.

В отчаянии Сципион повернулся к монне Аурелии и, страстно воздев руки горе, стал молить ее попытаться воздействовать на сына. Но на этот раз монна Аурелия была полностью согласна с Просперо.

– Мне кажется, я понимаю его, – сказала она. – Верьте мне, Сципион, мой сын знает, что делает. Он предлагает действовать медленно, но верно. Поверьте ему, как поверила я.

– Поверить ему, – эхом откликнулся Сципион, и его красивое лицо еще более омрачилось.

Он был расстроен крушением всех своих надежд на революцию: человек, способный повести за собой народ, друг, в чьей поддержке он в глубине души никогда не сомневался, не пошел за ним. А ведь он приложил столько усилий! И внезапно в его сознание закралось подозрение. Он стоял перед Просперо выпрямившись, уперев руки в бедра. Его прекрасные темные, пылающие гневом глаза смотрели на друга, что оставался совершенно невозмутим.

– Ты откровенен со мной? – спросил он.

– А у тебя есть основания думать иначе?

– Прежде у тебя не было причин хитрить.

– Не думаю, чтобы это доставило мне удовольствие. Но это несущественно. О чем ты хотел меня спросить?

– О твоем союзе и о женитьбе. Я понимаю, почему ты на это согласился. По крайней мере, надеюсь, что понимаю. Мне кажется, я знаю тебя достаточно хорошо. Я полагал, что ты пошел на это, чтобы успокоить их, пока ты будешь ковать мечи. Но теперь, когда пришло время действовать, ты отказываешься. И я спрашиваю себя, не ошибся ли я в тебе? И я спрашиваю себя… – Он умолк, потом жестко добавил: – А не ведешь ли ты двойную игру?

– Двойную игру? – спросил Просперо. Выдержка не изменила ему. – С тобой? Я вообще не играю с тобой ни в какие игры. Я веду свою собственную игру и иду своим путем. Я буду рад всем, кто присоединится ко мне, и полагаю, что среди них будешь и ты. Но я не стану служить ничьим целям. – Он засмеялся. – Теперь мне кое-что ясно. Позволь мне рассеять твои заблуждения, Сципион. Я не стану ложиться костьми, чтобы уничтожить Дориа ради твоих амбиций, притязаний французов или какой другой группировки.

Сципион сделался ядовито-презрительным.

– Я кое-что выболтал тебе, не так ли? А что ты прояснил для меня?

– Это ты мне скажи.

– Сначала ответь мне. Теперь, когда ты здесь, намерен ли ты жениться на этой невесте от Дориа?

– О помолвке будет по всей форме объявлено нынче же вечером.

– Именно такого ответа я и ожидал. Все понятно. – Его взгляд выражал ужас и отвращение. – Что ж, наконец-то ты выдал себя. Ты выбрал самый легкий путь к успеху. Ты принимаешь помощь даже из рук убийц твоего отца. Ты придумываешь всякие отговорки, чтобы отсрочить правосудие, которое более не намерен осуществить. Я любил тебя. Я думал, ты – человек.

– Если потребуется, я смогу доказать, что в последнем ты прав.

– Ты уже выложил мне все, что мне было необходимо узнать о тебе. Ради своей выгоды ты ешь с руки, убившей твоего отца. Возможно, она задушит и тебя, Просперо. Будь уверен, так оно и будет.

В бешенстве он круто повернулся на каблуках и выбежал из комнаты.

Монна Аурелия резко поднялась. Ее крик прозвучал пугающе-истошно:

– Остановитесь! Сципион! Подождите!

– Не надо, мадам, пусть уходит, – сказал Просперо, вставая вместе с ней.

Дверь захлопнулась за убегавшим вельможей, парчовые занавеси всколыхнулись. Монна Аурелия посмотрела на сына испуганным, горестным взглядом.

– Вот видишь. Это лишь начало грозы.

– Я выдержу ее. – Он успокаивающе положил руку на ее плечо.

– Надо было сказать ему…

– И тем самым сообщить всему миру, – перебил ее сын. – Именно так оно и было бы. И что тогда? – Он задумчиво улыбнулся и покачал головой. – Эту тайну мы не можем доверить никому. Кроме того, за что же Сципиону гневаться на меня? Он просто испытывает ярость неудачливого заговорщика. Собирался использовать меня в интересах Фиески, разве не понятно? – И он с горькой усмешкой добавил: – И это мой друг.

Его мать в задумчивости опустилась в кресло. Он остался стоять возле нее.

– Пусть народ думает что хочет. Я знаю, что делаю. Довольно об этом. Какое бы оскорбление нам ни нанесли, его следует, пока цель не достигнута, снести молча.

Она склонила голову в горестном молчании. Но когда он напомнил ей о том, что их ждут во дворце Фассуоло на приеме, где будет объявлено о помолвке, монна Аурелия содрогнулась от ужаса. Она не может идти. Она не пойдет. Не стоит уговаривать ее. Он должен извиниться за нее, объяснить, что переживания сегодняшнего дня лишили ее сил. Встретиться с Дориа в такое время и по такому поводу она не может.

В конце концов он поцеловал ее в щеку и отправился выполнять это поручение. Он ненавидел себя, и ненависть эта была не слабее желания свести счеты с должниками, от которых нельзя было отступаться.

В громадных сияющих залах герцог Мельфийский принимал представителей самых знатных семей Генуи: Ломеллино, Гаспари, Гримани, Фрегозо и других. Но никто из Адорно здесь представлен не был. Члены этого знатного рода отсутствовали, хотя и были приглашены. Они могли дать задремать вражде, но не могли позволить себе отрицать ее существование и пользоваться гостеприимством Дориа.

Их отсутствие не омрачило блистательного праздника, поскольку старший из Адорно, признанный глава рода, должен был принародно принять почести и вступить в семейство Дориа. Отсутствие других Адорно мало кого интересовало. Поэтому новый герцог Мельфийский спокойно ожидал прихода знатных гостей, готовых стать свидетелями официальной помолвки, должной закрепить альянс Просперо Адорно с родом Дориа.

На это празднество Просперо пришел одетым более ярко, чем обычно, но не более, чем того требовали обстоятельства; на нем была собранная в складки туника из серебряной парчи и рейтузы с нашитыми красными и белыми полосами – цветами Генуи. Он не стремился привлечь к себе внимание своей внешностью, поскольку меньше всего желал, чтобы будущая невеста увидела его красоту. Его каштановые локоны, тяжелые и блестящие, ниспадали на шею, а чисто выбритое, обветренное и худощавое лицо, несмотря на кислую мину, выглядело необычайно юным.

Отделившись от блистательной толпы гостей, Андреа Дориа пошел ему навстречу, широко раскинув сильные руки, чтобы обнять юного капитана. Его слова были под стать жесту.

– Добро пожаловать в мой дом и в мое сердце, Просперо. Старик молит Бога, чтобы союз между нашими домами длился вечно на благо нашего отечества.

Затем подошел Джаннеттино, огромный и безвкусно одетый в закругленный темно-бордовый шелковый плащ с завязанными на щегольской манер шнурками. Он шел вразвалку, с важным видом и ухмылкой, за ним следовал Филиппино, тощий и коварный, с выпученными бегающими глазами. Он словно потешался над этим вновь обретенным братом, которого однажды приковал к веслу.

Под бдительным оком дяди он протянул руку.

– Если и были ошибки, – пробормотал он, – пусть не останется никаких мучительных воспоминаний, омрачающих союз столь жаждущих дружбы людей.

Просперо пожал протянутую руку. Он улыбался.

– Этот день – начало новой главы, – ответил он, и Дориа подумали, что это хорошо сказано, не осознав ни уклончивости, ни двусмысленности ответа.

На большее времени не было, так как подошла мадонна Перетта, новая герцогиня Мельфийская, – нельзя было заставлять гостей ждать. Вместе с нею подошел смуглый светлоглазый мальчик, ее сын, Маркантонио дель Геррето, добавивший теперь к своей фамилии фамилию Дориа. Просперо был представлен герцогине и, низко поклонившись, поднес к губам поданную ею руку. Она была маленькой, изящно сложенной женщиной лет сорока и ухитрялась выглядеть скромно, несмотря на украшавшие ее сверкающие драгоценности.

Потом Просперо окружила толпа. Среди здешних мужей были Ломеллино и даже Фрегозо, с которыми мужчины из рода Адорно всегда враждовали. Теперь они пришли подлизаться к нему и представить своих чванливых жен. Были здесь и люди вроде Спиноли и Гримани, с которыми Адорно когда-то были тесно связаны. Эти с трудом скрывали удивление. Но было очевидно, что все присутствующие стремились поскорее похоронить прошлое.

Просперо стоял, с серьезной миной выслушивая их поздравления. Но за напускной серьезностью скрывалось злорадство. Он забавлялся, слушая многословные льстивые речи тех, кто, как ему было известно, вовсе не любил его. Просто военные успехи завоевали ему благосклонность императора и поклонение простого народа, эфемерное, но несокрушимое.

Этой тайной забаве внезапно пришел конец. Прямо перед местом, где стояли Просперо и долговязый Андреа Дориа, в блистательной гомонящей толпе вдруг открылась брешь, и Просперо увидел возле мадонны Перетты даму в серебристом платье, покрытом изменчивым узором из черных арабесок. Она была молода, среднего роста. Ее гладко зачесанные каштановые волосы придерживались чепчиком с жемчужной заколкой. Переплетенные нити жемчуга лежали на ее белой груди и ниспадали до талии. На них болталась жемчужная подвеска.

Дама серьезно смотрела на Просперо. Глаза ее блестели, как от слез, а уголки губ подрагивали – то ли от веселья, то ли от горя. Скорее, и от того, и от другого.

Просперо затаил дыхание и почувствовал, как кровь отливает от лица. Первая волна радостного удивления быстро сменилась полным смятением. В этот недобрый час фиктивной помолвки Просперо вновь встретил ее, свою Даму из сада.

Господин Андреа, наблюдавший за ним, прищурив глазки и ухмыляясь, склонился к Просперо и прошептал:

– Очень красивая дама, не правда ли?

Просперо ответил, как автомат:

– Прекраснее я вряд ли когда-нибудь видел.

Он услышал тихий смех Андреа и его слова:

– Вашему положению, Просперо, можно позавидовать. Если вы все еще считаете себя оскорбленным Дориа, это должно с лихвой возместить вам все. Пойдемте, синьор. Вон стоит ваша невеста, готовая приветствовать вас.

– Я… – Он умолк с открытым от удивления ртом.

Адмирал взял его под руку и с шутливым нетерпением подтолкнул вперед.

– Идемте же, синьор.

Он шел как лунатик, пока наконец не остановился в ярде от дамы, напрочь забыв, что в этом переполненном зале есть и другие люди. В ее улыбке более не сквозило сомнения или лукавства. Это была улыбка, которую он так хорошо знал, – мягкая, даже сдержанная, почти не вязавшаяся с огнем в темных глазах и легким трепетом белоснежной груди, стянутой тесным корсажем.

Дориа заговорил:

– Вот, Джанна, ваш Просперо, как я и обещал.

Просперо был слишком взволнован, чтобы заметить несколько странную форму представления. Сбитый с толку, почти напуганный правдоподобием случившегося и ощущением какой-то темной тайны, он заставил себя низко склониться к протянутым рукам и по очереди поднести их к сухим губам. Какой-то инстинкт предостерег его от расспросов и повелел запастись терпением до той поры, пока тайна сама не откроется ему.

Так он и стоял, безмолвный и ошеломленный, хотя дама явно ждала от него каких-то слов. Неловкость сгладила мадонна Перетта. Она коснулась руки мужа.

– Мы смущаем детей, Андреа. Их встреча могла бы произойти и при меньшем числе свидетелей. Мы же превратили ее в спектакль. Во всяком случае, нам не стоит оставаться здесь и подслушивать. Оставим их, чтобы они могли открыть друг другу свои сердца.

Она не только увела герцога, но и ухитрилась удалить других, так что через минуту вокруг пары образовался свободный пятачок. Если они и оставались объектом внимания всех любопытных глаз, то по крайней мере были достаточно далеко, чтобы говорить без боязни быть услышанными.

– Как долго вы заставили меня ждать, Просперо, – произнесла она, и эти удивительные слова еще более усилили его замешательство. Это была скорее жалоба, чем упрек. – Сколько бесконечных месяцев испытания моего терпения! И вот наконец-то вы здесь. – Она в нерешительности умолкла и пристально вгляделась в его лицо, такое решительное и печальное. – Вы ничего не хотите мне сказать?

– Больше, чем я мог бы сказать за целую жизнь. – Его голос дрожал.

– И вы… вы хотели бы? – В ее вопросе слышалось колебание.

– Странный трюк судьбы, столь причудливым образом вновь сведшей нас вместе, – понуро ответил он. – Кто бы мог поверить в такое потрясающее совпадение?

Этим вопросом он превратил ее сомнения в оживленное веселье.

– Да никто, конечно, ибо это не совпадение. Это не причуда судьбы. Это все я. Как вы еще не догадались, что это моих рук дело? Неужели у вас так мало доверия ко мне? Неужели вы не понимаете, насколько я откровенна? Как вы могли подумать, что я предложена вам в жены лишь по совпадению?

В его смятенной памяти всплыло воспоминание о насмешке, которую обронила то ли его мать, то ли Сципион. Женившись, ненасытный Дориа дал свое имя сыну мадонны Перетты и даже ее племяннице. Он вспомнил также, что Джанна была племянницей того самого маркиза Фенаро, что был первым мужем мадонны Перетты. Он стоял, утратив дар речи, с ужасом сознавая, что никогда не предполагал, кто та невеста, которую они ему предложили. Он понимал, что все это совершенно немыслимо, а объяснения, если они найдутся, будут самыми невероятными.

К счастью, она восприняла его молчание как ответ.

– Я вижу, вы ничего не поняли. Возможно, вы считали меня слишком простодушной. Но я могу быть коварной, Просперо, вы еще убедитесь. Просто вы приняли меня как подарок – щедрый подарок, я надеюсь – из рук госпожи удачи. Это может преисполнить вас верой в удачу. Когда я расскажу вам все, надеюсь, вы проникнетесь верой в меня и, возможно, тогда станете больше похожим на того Просперо, которого я помню. До сих пор, дорогой, я едва узнаю в вас моего менестреля из сада.

Он бормотал какие-то бессвязные фразы, а она подвела его к витражу, смотревшему через чудесный сад, созданный Монторсоли, на сверкающую гавань, где среди множества судов стояли на якоре и галеры Просперо. В нише окна можно было чувствовать себя более-менее уединенно. Тут стояло кресло в мавритано-испанском стиле, обтянутое раскрашенной тисненой кожей. Джанна опустилась в него и спокойно поправила серебристое платье. Так же спокойно она рассказала Просперо свою историю.

Небеса дали ей возможность устроить счастье ее и Просперо, и она ухватилась за это. Таким образом, признала она, случай лишь помог укрепить уже свершившееся.

Страдания господина Андреа, глубоко уязвленного враждебностью к нему жителей Генуи, еще более усугубились, когда после победы при Прочиде его земляки присовокупили ко всем обидам еще и изгнание Адорно. Тетка Джанны, Перетта, уже стала супругой адмирала, и Джанна приходила с ней вместе осматривать ее резиденцию во дворце Фассуоло. Господин Андреа, бывший ее крестным отцом, теперь чуть ли не удочерил ее, и сирота охотно приняла его фамилию, чтобы отблагодарить добротой за все, чем была ему обязана. Он доверился ей, и от него она узнала, что злополучная вражда с родом Адорно была плодом вероломства короля Франциска. К несчастью, объяснял Андреа, дело усугубилось необдуманными словами, а потом еще высокомерием и непростительными просчетами Филиппино. Когда он задумчиво говорил об этом как о трещине в дружбе, загладить которую был готов любой ценой, ей представился удобный случай. Джанна сказала Дориа, что знает, как навести мосты через пропасть. Пусть дядя пошлет Просперо Адорно предложение мира, подкрепленное готовностью к брачному союзу в доказательство его искренности.

– Господин Андреа не спросил меня, смеюсь я над ним или же просто лишилась рассудка. Зато он спросил, где ему найти дочь, даже если Просперо склонится к такому шагу. «Крестной дочери должно быть достаточно, – ответила я ему. – И вы в моем лице располагаете послушной дочерью».

Затем она рассказала, что ее искреннее признание вызвало недоверие адмирала. Она поведала Дориа, как приютила Просперо и заботилась о нем, когда он нуждался в этом; как они полюбили друг друга и как в конце концов расстались, ибо им мешала вражда двух родов. Убедив адмирала прибегнуть к браку как средству положить конец вражде, она сочла возможным позаботиться и о себе. И достигла цели. Возможно, потому, что господин Андреа сам еще недавно был новобрачным и мог понять ее. Рассказ был долгим, и, когда был окончен, Просперо полностью овладел собой. Ему стала ясна главная причина, по которой Джанна удерживала его от мщения. Барьер, воздвигнутый между ними год назад, был следствием родственных уз, связывавших Джанну с Дориа, и неожиданно возникшей духовной близостью между нею и господином Андреа.

– Значит, все это – ваших рук дело, – сказал Просперо. – Тайна раскрыта. Вездесущая судьба покинула сцену. Чудо перестает быть чудом, как и все чудеса, получающие объяснение.

В его голосе слышалась нотка горечи, и Джанна не догадывалась, что ему обидно за свое насмешливое тщеславие, сыгравшее с ним столь злую шутку. Как он самонадеянно полагал, дружба Адорно нужна Дориа настолько, что ради нее они готовы подавить свою гордыню и униженно прийти к нему с дарами. Теперь пелена спала с его глаз. Не нужда в нем (во всяком случае, не она одна) руководила Дориа. Они знали, что Просперо готов положить свое сердце к ногам Джанны. Злорадное самодовольство Просперо улетучилось без следа.

Он поймал ее взгляд, пытливо изучавший его лицо. В глазах Джанны читалась тревога.

– Вы все еще так холодны и чопорны, Просперо. В чем дело? Я сыграла свою роль и ждала рукоплесканий, а вы даже не выразили радости.

Он заставил себя улыбнуться этим полным упрека глазам.

– А вы рады, Джанна?

– Очень рада, – чистосердечно ответила она. – Не только за себя, но и за вас, ибо теперь вы свободны от тяжкого бремени отмщения.

– Вы это сознаете?

– Естественно. Вы не смогли бы согласиться на этот союз, не будь ваше примирение искренним.

– Да. Оно должно быть искренним, ведь так?

– Конечно. Соглашаясь, господин Андреа сказал, что подвергает вас испытанию.

– Да-да. – На губах Просперо снова появилась странная улыбка. – По крайней мере в этом я был прав, беседуя с принцем Оранским. Брачный союз был предложен как гарантия честности Дориа. Я же увидел в нем способ добиться гарантий от меня.

– Гарантия взаимная, – ответила она ему. – Она укрепляет доверие друг к другу и, таким образом, устраивает всех.

Он прошел немного вперед и взглянул через окно на далекое, игравшее солнечными бликами море, стараясь справиться с болью и растерянностью, которые выдавало выражение его лица. Джанна встала и подошла к нему.

– Просперо, – вновь настойчиво спросила она, – что-нибудь не так?

– Не так? – Исполненный ненависти к себе, он выдавил бодрую улыбку. – Сейчас? С чего вдруг?

– Вы такой странный. Такой печальный. Такой… такой холодный.

– Не холодный. Нет. Не холодный, дорогая Джанна. Немного растерянный… и грустный. Повод печальный. Кроме того, – он обернулся и указал на неугомонную толпу, – мы здесь слишком на виду.

– Ах да, – согласилась она с легким вздохом. – Я не совсем так представляла нашу первую встречу. Но так хотел господин Андреа. – Она дотронулась до руки Просперо, отчего он весь затрепетал, и добавила: – Приходите ко мне завтра. Я покажу вам, какое великолепие создал Монторсоли в здешних садах. Тот сад, в котором мы с вами недолго пробыли вместе, – лишь бледная тень этого.

– Вы богохульствуете? Тот сад был моим Эдемом.

Ее лицо просветлело.

– Наконец-то я слышу голос моего Адама. Обратили ли вы внимание на мое платье, Просперо? Оно – копия того, которое было на мне, когда мы встретились впервые. Это был мой каприз – взять и появиться в таком же наряде сегодня. И я была рада видеть, что вы тоже в серебристой одежде. Будто бы на вас ливрея моего пажа. Приятное совпадение, мой Просперо.

Ее взгляд, полный нежности, ловил его взгляд, но тщетно: он отводил глаза, чтобы не дать ей заметить фальшь. Это и еще то, что он не ответил ей, снова заставило ее застыть. Она чувствовала в нем какую-то неуловимую перемену. И эти недобро сжатые страстные губы!

К ним подошел синьор Андреа, беззлобно ворча, что они-де побыли наедине достаточно долго и что гости хотели бы видеть их не позднее чем через четверть часа.

Это вмешательство в беседу принесло Просперо облегчение. Ему нужно было время, чтобы освоиться с положением, столь отличным от того, что он ожидал и в котором мог бы чувствовать себя на верху блаженства, не будь оно таким двусмысленным. Он пришел сюда, готовый к лицемерию, но только не по отношению к Джанне. Это лицемерие казалось ему чем-то чудовищным, и не только потому, что Просперо любил Джанну. Этот обман грозил запятнать ее светлую сияющую чистоту, заставившую его с первой встречи поклоняться ей. Кроме того, он и сам был вынужден прибегнуть к обману. И прибегнет еще не раз, если не расскажет Джанне всю правду, как бы омерзительна она ни была.

А Джанне придется прогнать его прочь, преисполнившись горького презрения. И не потому, что он враг, а потому, что враг вероломный. Все эти мысли пронеслись в его сознании, и Просперо подумал, что благородная Джанна, как и любой честный человек, неизбежно будет смотреть на него именно так. До сих пор он самодовольно судил о своем поступке как о проявлении проницательности человеком, ослепленным злобой и мстительностью. А теперь он вдруг как бы взглянул на себя честными глазами Джанны. Поняв, как она оценила бы его поступок, Просперо испытал потрясение. Ее глаза стали для него зеркалом истины, и в них он увидел свое отражение, причем под такой личиной, что его взяла оторопь. Тем не менее он должен сохранять эту личину, поскольку пока не нашел способа сбросить ее. Потому, несмотря на свой карикатурный облик, Просперо отправился занимать место на банкете в честь помолвки.

Вдоль украшенных фресками стен большого зала стояли два стола, соединенные в дальнем конце чертога третьим. Они составляли параллелограмм, внутри которого в ожидании сотен гостей сновали под командой главного камергера многочисленные слуги в красно-белых ливреях с вышитым на груди золотым орлом – гербом Дориа.

Во главе стола, между герцогиней и Джованной Марией, восседал сам Андреа Дориа, герцог Мельфийский; слева от Джованны Марии сидел Просперо, с тяжелым сердцем и притворной счастливой улыбкой, застывшей на губах. И речи его тоже были сплошным притворством, независимо от того, обращался ли он к Джанне или к напыщенному архиепископу Палермо, сидевшему по другую руку от него. Это было ужасно. Он попался в сети, расставленные им самим, и освобождение сулило ему лишь страдания.

Наутро Просперо ждало еще более суровое испытание. Он пришел, как велела ему Джанна, обозревать вместе с нею прекрасные творения Монторсоли на террасах сада. Он прекрасно понимал, что Джанна просто ищет предлог побыть с ним наедине и обсудить их собственную судьбу, а отнюдь не Монторсоли. Но более неприятной темы для Просперо сейчас просто не существовало. Мрачные раздумья, занявшие всю бессонную ночь, не приблизили его к разрешению затруднений. К счастью для Просперо, к ним присоединился синьор Дориа. Он подошел, когда они стояли возле громадной статуи Нептуна, напоминавшей самого Андреа. Адмирал был вежлив, любезен и еще более словоохотлив, чем обычно. Скупой как на похвалу, так и на осуждение, он на удивление долго расхваливал неаполитанскую эскадру. Нынче утром он посетил галеры Просперо и, хотя сам был профессионалом, все же немало подивился успехам Просперо в их усовершенствовании. Постройка, вооружение и оснащение эскадры были превосходны, и она могла существенно усилить флот перед походом против Хайр-эд‑Дина, о котором давно мечтает император. По словам Дориа, из Монако только что прибыла быстрая трирема с сообщением, что его величество должен быть в Генуе в субботу. Был уже четверг, но, к счастью, прием его величества уже подготовлен.

Веселый и любезный адмирал болтал почти без умолку, пока у Просперо не зародилось подозрение, что не ради этой болтовни присоединился он к ним. Наконец все побочные темы были исчерпаны, и он перешел собственно к делу. Погладив длинную седую бороду, Дориа прокашлялся и ринулся вперед.

– А теперь поговорим о вещах более созвучных вашим чувствам. У нас мало времени. Визит императора – это почти сигнал к отплытию. Через неделю или около того мы выйдем в море. И встает вопрос о вашем бракосочетании. Вам, понятное дело, не терпится. – И он улыбнулся им с высоты своего роста, дружелюбный сват-великан.

Просперо в замешательстве перевел взгляд на море. Джанна робко посмотрела на него и отвернулась. Воцарилось молчание.

– Идемте же, – поторопил герцог. – Пора подумать об этом. У вас должно быть свое мнение.

– О, да-да, – резковато ответил Просперо. – Но ведь намечен поход.

– Будьте уверены, он состоится, и, следовательно, надо спешить. – Герцог смотрел на них, опершись спиной о мраморную балюстраду, окаймлявшую террасу. – Полагаю, это не вызывает у вас неприятных чувств?

– Поспешность ни к чему, – немедленно возразил Просперо. Чувствуя удушающее отвращение к себе, он лгал, ибо видел во лжи единственный путь к спасению. – Пусть мое счастье не будет слишком скороспелым или быстротечным. Ведь впереди – поход.

– Вы уже говорили об этом. Что с того?

– Он чреват опасностью. – То была уловка, заранее заготовленная Просперо на случай, если бы его стали понуждать жениться немедленно. То, что он был вынужден пустить ее в ход, дабы отсрочить брак с Джанной, оказалось жестокой местью судьбы за этот отнюдь не добровольный обман. Будто подстрекаемый дьяволом, он продолжал: – А что, если я не вернусь? Жениться на вашей племяннице при наличии такой вероятности было бы несправедливо по отношению к ней, синьор.

Положив ладонь на руку Просперо, Джанна легко сказала:

– Не стоит принимать это во внимание. Я предпочла бы жить на этом свете как ваша вдова, а не как жена какого-нибудь другого человека.

Простодушие и прямота, прозвучавшие в ее речи, свидетельствовали одновременно и о силе духа этой женщины, и об утонченности ее души.

– Дорогая Джанна, ни один мужчина не достоин тех слов, которые вы сейчас произнесли.

Хотя бы в этом признании Просперо наконец-то оказался искренен.

– А что, если такой мужчина существует?

– Поймав вас на слове, я доказал бы, что не могу быть этим человеком.

– Лишь в том случае, если я сама не хотела бы оказаться пойманной.

– Даже и тогда. Я должен защищать вас от вас самой. – Поскольку эти слова звучали так благородно и возвышенно, он возненавидел себя пуще прежнего, оттого что произнес их.

– Ну и как теперь быть? – проворчал Дориа, переводя взгляд с Просперо на Джанну и обратно.

Женщина вздохнула и улыбнулась.

– Будет так, как хочет Просперо. Я не желаю перечить его решениям, если он убежден в их правильности.

При этих словах Просперо испытал боль сродни той, какую причиняет проворачивающееся в ране лезвие меча. Герцог, однако, не собирался уступать.

– Решения не становятся правильными, моя дорогая, лишь потому, что таковыми их считает Просперо. Я дал обществу понять, что свадьба состоится немедленно. Я полагаю, Просперо, что вам надлежит еще и похвалить мою племянницу за нетерпение.

– С тем большим восхищением я отношусь к ее сдержанности, – возразил Просперо, испытывая душевную муку из-за собственного лицемерия. – Пусть надежда на этот брак вдохновляет меня на высокие поступки, достойные награды. Поверьте мне, синьор, она сделает меня лучшим воином в этом походе.

Герцог вновь недовольно взглянул сперва на Просперо, а потом на Джанну, задумчиво погладил ладонью длинную бороду.

– Клянусь честью, рохли вы, а не влюбленные, – с неодобрением сказал он. – Но будь по-вашему, раз уж вы решили. Хотя, черт меня побери, если я понимаю, откуда такая холодность в юной крови?

К невыразимому облегчению Просперо, препирательства закончились. Но это никоим образом не означало, что настал и конец всем треволнениям, созданным им самим.

Возвратившись после полудня домой, Просперо угодил в бурю, разыгравшуюся в отделанном слоновой костью кабинете матери. Вместе с ней там были его дядя Джоваккино Адорно, кардинал Санта-Барбары, и Рейнальдо Адорно, которого сопровождали двое долговязых сыновей, Аннибале и Таддео. Громкие голоса предупредили Просперо об их присутствии, едва он вошел, и нетрудно было догадаться, какая именно тема обсуждалась с такой горячностью. Однако он был готов к этому. Его уже подготовили другие. Вчера во дворце Фассуоло один из Гримани повернулся к нему спиной, не ответив на приветствие. При всем том Агостино Спинола говорил с ним резко и без обиняков, как и подобает закаленному старому солдату:

– Итак, ваш благородный отец забыт, его враги прощены. Ха! Многие идут этим путем, когда манит выгода. Но я не думал, что это будет ваш путь, Просперо.

Просперо оправдывался:

– Только не это. Мне нет нужды искать выгоду.

– Это верно, ваш отец оставил вам богатство. Но какая еще может быть причина лизать руки врагов?

– Были ли они врагами? Или только так казалось? Король Франции – вот кто нарушил слово.

– Так говорят они. И не сомневайтесь, в ваших интересах верить этому. – Спинола насмешливо ухмыльнулся и невозмутимо зашагал прочь.

Просперо затрясло, и все же он проглотил это оскорбление. Сейчас не время требовать удовлетворения от одного из тех, кто был верным другом его отца.

Теперь, без сомнения, его ждало нечто подобное. Он смело шагнул навстречу новым нападкам.

Его мать резко обернулась, когда открылась дверь. Она раскраснелась и явно сердилась.

– Слава богу, наконец-то ты пришел и можешь ответить им сам, – такими словами встретила она сына. – Я скоро сойду с ума, если мне придется и дальше вести споры вместо тебя.

– В этом нет никакой необходимости. – Он закрыл дверь и прислонился к ней спиной, совершенно невозмутимо рассматривая дядьев и кузенов. Но самообладание Просперо было напускным. Он еле сдерживался. – Надеюсь, что всегда смогу отвечать за себя сам.

– Видит Бог, как раз сейчас это необходимо, – обрушился на Просперо дядя Рейнальдо. Он был крупным крепким мужчиной с бородой и толстыми щеками, ни капли не похожим на покойного отца Просперо. Большим сходством с умершим Антоньотто обладал кардинал, высокий и худощавый, чуть ли не изможденный, с кроткими темными глазами и чувственным ртом. Его губы сейчас что-то шептали, а изящная рука была вытянута в попытке остановить дородного брата. Но Рейнальдо с раздражением оттолкнул ее.

– Это дело не для священников и женщин. – Он свирепо посмотрел на Просперо. – Что это за история с женитьбой на даме из рода Дориа?

– Разве вы прежде не слыхали об этом?

– Да, но поверил я только теперь.

– Тогда зачем вы спрашиваете меня об этом? Я помолвлен с мадонной Джованной Марией Мональди. Вы это имеете в виду?

– Что же еще я должен иметь в виду?

– Вам это не нравится?

– Нравится? Вы смеетесь надо мной? Я узнаю, что сын моего брата собирается войти в дом его убийцы, и вы еще спрашиваете меня, почему мне это не нравится!

Кардинал вздохнул печально и укоризненно.

– Зачем же преувеличивать, Рейнальдо? Как-никак, обвинения в убийстве не было…

– Позвольте мне судить самому! – заорал на него Рейнальдо.

– Дама, – спокойно сказал Просперо, – из рода Мональди, а не из рода Дориа.

– Это существенная разница, Рейнальдо, – промурлыкал кардинал.

Но Рейнальдо с грохотом обрушил кулак на стол, возле которого стоял.

– Черт возьми! Вы еще будете спорить? Разве она не стала племянницей Дориа после его женитьбы? Разве она не приняла его фамилию?

Монна Аурелия остановила его:

– Я думаю, вы забыли о моем присутствии. Не кричите, синьор. У меня от вашего крика болит голова.

– Ваша голова, мадам? А как насчет вашего сердца? Или оно так же бесчувственно, как сердце вашего сына?

– Господь да ниспошлет мне терпение. Я не допущу, чтобы на меня повышали голос в моем собственном доме.

– Нет-нет, – поддержал ее кардинал. – Это непристойно. Весьма непристойно, Рейнальдо. Вы должны считаться с Аурелией.

– Я думаю о нашей чести! – огрызнулся разъяренный Рейнальдо.

– Стало быть, и о моей, наверное, – вмешался Просперо. – Удивляюсь только, почему вы находите нужным это делать.

У дяди перехватило дух.

– За свое бесстыдство, – ответил он, когда снова пришел в себя, – вы заслуживаете короны наглецов.

– Стыд, – пробормотал Аннибале.

– Скажи уж, бесстыдство, – поправил его Таддео.

– Говорите все, что вам угодно, – промолвил Просперо. – Меня это не трогает. Я считаю, что никто из вас не имеет права диктовать мне линию поведения.

– Мы не диктуем, – сказал Рейнальдо. – Мы судим.

– Нет-нет, – не согласился кардинал. – Судить – не наше дело.

– Может быть, не ваше… – начал Рейнальдо, но кардинал перебил его:

– Скорее уж мое, благодаря моей должности, чем ваше. Но я менее самонадеян. Я не присваиваю себе промысел Божий. Вы можете осуждать, но не богохульствуйте, Рейнальдо, разыгрывая из себя судию, у вас нет на это права.

– Уткнитесь в свой молитвенник, вы! Не суйте нос в дела, в которых ничего не смыслите. Говорите, я не имею права? Разве я не имею права на защиту приличий, чести, долга по отношению к нашему имени? Позор Просперо падет на каждого из Адорно.

– Тем не менее вы не стесняетесь извлекать из него выгоду, – насмешливо бросил ему Просперо.

Рейнальдо и оба его сына взревели в один голос. Успевший прийти в ярость Просперо расхохотался в ответ на эту вспышку.

– Разве вы не бедствовали в ссылке, каждый из вас; разве у вас хватало смелости сунуться в Геную или потребовать своего признания, пока шесть месяцев назад мое примирение с Дориа не сделало недействительным приговор к изгнанию и не позволило вам вернуться назад? Я полагаю, вы знали об условиях. Или могли догадаться. Разве честь, приличия или долг перед нашим родом, о которых вы тут болтаете, помешали вашему возвращению сюда, когда отмщение еще не наступило? Не помешали, судя по тому, с какой поспешностью вы вернулись назад, к спокойствию и достатку. И вы еще осмеливаетесь с презрением осуждать поступок, благодаря которому это стало возможным?

Плотно сжатые губы прелата скривились в усмешке. Прикрыв глаза, он сложил руки на груди.

– Подумайте об этом, мой добродетельный самонадеянный брат, – кротко пробормотал он. – Поразмыслите об этом.

Но Рейнальдо не обратил никакого внимания на его слова. Его выпученные глаза уставились на Просперо. В них отражались изумление и ужас. Затем он перевел взгляд на своих нахохлившихся сыновей.

– Этот человек – сумасшедший, – провозгласил он.

– Нет, он не сумасшедший, – возразил Таддео. – Вы думаете, он искренен? Он достаточно хитер, чтобы спрятаться за доводы подобного рода. – Он двинулся к Просперо, и тон его голоса повышался по мере того, как нарастала злость. – Разве мы знали, что за отмену приговора об изгнании нужно заплатить таким позором?

– А разве нет? Значит, вам не хватило любознательности. Но теперь вы все знаете. И что вы будете делать? Перестанете пожинать плоды? Снова станете бездомными скитальцами или будете есть хлеб, который дает вам мое предательство? А может, исполните свой долг каким-нибудь более героическим образом? До тех пор пока вы пользуетесь плодами моего соглашения, забудьте о вдруг накатившем на вас презрении. Помните, что стоящий на страже у калитки во время грабежа фруктового сада – такой же вор, как и тот, кто отрясает деревья.

Все трое с безмолвной ненавистью смотрели на Просперо. Кардинал исподлобья мгновение полюбовался их замешательством.

– Похоже, вы получили ответ, – проговорил он, заставив родственников очнуться.

Рейнальдо протянул руку за шляпой, брошенной на стол, и посмотрел на сыновей.

– Идемте, – позвал он. – Здесь нам больше делать нечего.

Он шагнул к двери. Просперо отступил в сторону, давая дорогу. На пороге Рейнальдо обернулся и бросил сердитый взгляд на высокую фигуру брата, облаченную в пурпурное одеяние.

– Вы, конечно, остаетесь, Джоваккино, – усмехнулся он.

– Только на минутку, – кротко ответил кардинал и добавил с мягкой иронией: – Не покидайте Генуи, не получив моего соизволения.

Рейнальдо и сыновья в ярости вышли.

Монна Аурелия, прямо и гордо сидевшая в кресле, посмотрела на сына. Ее плотно сжатый рот полуоткрылся.

– Ты вел себя превосходно, – сказала она. – Это я готова признать. Но главное – в том, что этот мальчишка Таддео прав: твои доводы были доводами хитрого адвоката, пренебрегающего истиной. Они не подействовали.

– По крайней мере, родственнички замолчали, – устало сказал Просперо.

– И доводы были убедительны, – поддержал его дядя. Он шагнул вперед, шелестя шелковой мантией, и положил изящную руку на плечо монны Аурелии. – Убедительны, потому что правдивы. Вы несправедливы, Аурелия, говоря так. Легко быть надменным при вынесении приговора, когда это вам ничего не стоит. Рейнальдо показал это. Теперь пусть судит себя по тем жестким меркам, которые сам же и установил, и отказывается от выгод, полученных от того, что он называет предательством. – Кардинал улыбнулся. – Думаете, он так поступит?

– Но предательство остается, – возразила женщина.

– Это как посмотреть, – услышала она в ответ. – Но каковы каноны и чего они стоят с точки зрения христианина? Если на зло всегда отвечать злом, если прощение не будет помогать примирять людей, то нам незачем ждать смерти, чтобы очутиться в аду. – Он посмотрел на Просперо и вздохнул. – Мне неведомы ваши сокровенные побуждения, и я не намерен спрашивать о них. Даже будучи Адорно, я не уверен, что должен осудить ваш поступок, ибо мне кажется, что человек, движимый злобой, должен проявлять осмотрительность. Но как священнослужителю мне все ясно. Я бы предал свой долг, отказавшись восстать против мстительности. Ну а мнение священника более весомо, чем мнение обычного человека. – Он запахнул пурпурный плащ. – Следуйте голосу вашей совести, Просперо, что бы ни говорили люди. Господь с вами. – И кардинал поднял руку для благословения.

Монна Аурелия молчала, пока за прелатом не закрылась дверь. Затем презрительно произнесла:

– Мнение священника! Что проку от него в миру?

Но Просперо не ответил ей. Мнение священника глубоко потрясло его и заставило серьезно задуматься. Увидев, что сын печально понурил голову и молчит, мать заговорила снова:

– Лучше бы рассказать Рейнальдо всю правду.

Просперо очнулся.

– Чтобы он разболтал ее всему свету?

– Но он сохранил бы доверие к тебе.

– Сохранил бы? – Просперо устало провел ладонью по бледному челу. – Разве их презрение имеет какое-то значение? Вы слышали, что сказал кардинал? Разве это не правда? Дядя и кузены раздулись от возмущения, не заметив во мне добродетели, которой, по их мнению, я обязан обладать. Но каковы их собственные добродетели? Принесли ли они хоть одну жертву? Каким образом предлагают они отомстить за поруганную честь Адорно?

Просперо прогуливался со своим дядей Джоваккино в саду кардинала. Азалии, недавно привезенные из Нового Света, открытого генуэзцем, ярко блестели в свете раннего утра.

Смятение, зароненное в душу кардиналом, и унять мог только кардинал.

В исповеди искал Просперо избавления от своих мучительных сомнений и в качестве исповедника выбрал своего дядю.

Сейчас, когда они не спеша прохаживались подле аккуратной самшитовой изгороди, возраст которой измерялся веками, их разговор, касающийся темы исповеди, все еще ни к чему не привел. Сама же исповедь, честная и откровенная, оказалась бесполезной.

– Сын мой, я не могу даровать тебе прощение, – сокрушенно произнес кардинал. – Сперва ты должен выказать стремление к избавлению от порока. Пока ты не выбросишь из головы саму мысль о мщении, ты продолжаешь грешить.

– Нет иного пути, кроме пути бесчестья. – Просперо сказал так в тайной надежде, что будет опровергнут. Но этого не произошло.

– Так может рассуждать человек. Меня же интересует точка зрения Господа. Я ничего более не могу сделать для тебя, дитя, пока ты не дашь мне понять, что в душе твоей произошли перемены.

Итак, притворно кающийся грешник поднялся с колен без отпущения грехов. Но хотя кардинал и не мог более ничего сделать для него как священник, по-человечески он все еще пытался помочь Просперо и с этой целью привел его в сад.

– Из этого трудного положения, в которое ты попал, нет простого выхода. Было бы легче, если бы тебя вдохновляло благочестие. Поставив свой долг перед Богом выше мнений света, ты бы обрел достаточно сил, чтобы перенести осуждение с безразличием. Но твое единственное побуждение заключено в твоих страстях, в мирской любви. Даже отказавшись от мести, которую считаешь сыновним долгом, ты бы отказался не из христианских принципов, а ради собственного удовлетворения. Ты ненавидел бы грех не потому, что грех тебе ненавистен, а из-за того, что он мешает осуществлению твоих желаний.

– Я не говорил всего этого, – возразил Просперо. – Я стою на распутье. То, от чего я должен отказаться, – не месть, а суд над убийцами моего отца. Иными словами, я должен отказаться от своих надежд на счастье. В этом и заключается мой выбор.

– Ты просто выразил другими словами то, что сказал я. Если ты отказываешься от мести потому, что тебе открываются другие возможности, то в чем твоя заслуга?

– Ваше преосвященство не только священник, но и Адорно. Усматриваете ли вы, Адорно, заслугу в том, чтобы отказаться от справедливого возмездия?

– В Писании сказано: «Мщение – Мой удел». Таков ответ священнослужителя. Это закон Господа. Мирянин не может быть освобожден от его соблюдения, за исключением случаев, когда подвергается опасности его душа.

– Вы хотите, чтобы я поверил, что, и не будучи священником, вы советовали бы мне простить Дориа?

Кардинал ласково улыбнулся:

– Как Адорно, возможно, и не посоветовал бы. Но поскольку я все равно был бы не прав, какое это имеет значение? Хотя я и служитель Господа, но я все же и Адорно. Я все же брат твоего отца. И клянусь тебе, что не жажду крови Дориа. Но поскольку я слаб и подвержен страстям… как и все, я бы не сказал, что не желаю мести даже как священнослужитель. Если, разумеется, на Дориа и впрямь лежит ответственность за убийство.

Просперо в изумлении остановился.

– А разве он невиновен?

Кардинал тоже остановился и провел узкой изящной ладонью по верху самшитовой изгороди, на которой все еще алмазно искрилась роса. Отняв влажную руку, Джоваккино вдохнул ее аромат.

– Я считаю, что нет. Говорить, что Дориа – убийцы твоего отца, было бы преувеличением. Самое большее, что можно утверждать с уверенностью, – это что Антоньотто погиб в результате некоторых их действий, целью которых не было лишение его жизни или, если уж на то пошло, занимаемой им должности. Насколько я знаю, Андреа Дориа желал сохранить ему жизнь. Рано утром после вашего побега он высадился на берег с войсками.

– Для того чтобы защитить жизнь моего отца? – Просперо произнес это едва ли не с насмешкой.

– А для чего же еще? Чтобы уничтожить его, Дориа достаточно было ничего не предпринимать.

Ответ был столь убедителен, что Просперо пришлось согласиться.

– Он обещал обеспечить сопровождение, – вспомнил Просперо. – Почему же мне так и не сказали, что он сдержал свое слово?

Кардинал улыбнулся.

– Твоя ненависть привлекает к тебе только врагов Дориа, которые хотели бы лишь пуще прежнего разжечь твою злобу.

– А их союз с Фрегозо? А отставка моего отца?

– Возможно, его принудил король Франции. У Дориа была одна цель – освобождение Генуи, и он полагал, что король Франциск будет содействовать этому. Король нарушил свои обещания.

– Так говорил Дориа. Вы верите этому?

– Я знаю, что это правда. Я приложил много усилий, чтобы удостовериться. – На аскетическом лице кардинала появилась примиряющая улыбка. – В конце концов, я Адорно и счел себя обязанным выяснить правду. Надеюсь, это тебе поможет.

– Мне нужны доказательства.

Его преосвященство понимающе кивнул.

– Ищи их, и Господь поможет тебе… Тогда ты сможешь мстить из чистых побуждений, а не делать жажду возмездия предметом меновой торговли. Таким образом ты примиришься с Господом и сможешь встретить Судный день со спокойной совестью.

Однако, каким бы ни оказалось окончательное и непредсказуемое пока решение, душевное спокойствие было еще недоступно Просперо, совсем запутавшемуся из-за Джанны и из-за того, что злоупотреблял обманом, жертвой которого становилась она. Он был склонен согласиться с кардиналом, что обвинение в убийстве несостоятельно. Он вынашивал это обвинение, основываясь на догадках, при тщательном рассмотрении оказавшихся беспочвенными. Во враждебности Филиппино и преступном принуждении его к тяжкому труду Просперо мог бы увидеть злость, вызванную страхом перед возможной местью. Понемногу это становилось ясным и могло бы быть еще яснее, не отбрось Просперо доводы рассудка, сочтя их плодом своего воображения.

Хмурый и терзающийся, стоял Просперо на другой день на берегу, дожидаясь высадки императора. Герцог Мельфийский указал ему одно из самых почетных мест среди знати и военачальников.

Под грохот орудий, фанфары и громкие возгласы толпы Карл V сошел на берег с огромной позолоченной галеры, которая в великолепии флагов и вымпелов ввела сопровождающую флотилию в порт, щедро украшенный по такому случаю знаменами.

Вдоль Рипа, позади сверкающих шеренг войск, бурлила плотная шумная толпа генуэзцев на фоне гобеленов, расшитых золотом и серебром транспарантов, развевающихся знамен, преобразивших лавки и дома, расположенные вблизи порта. На расчищенной солдатами площадке главы округов с присущим им чувством превосходства выстроились в шеренгу, над которой развевался белый стяг с изображением креста и грифона.

Император ступил на мол Кариньяно, где была воздвигнута триумфальная арка с начертанным на ней приветствием самому могущественному в мире монарху.

Император легко спустился с галеры по короткому, застланному ковром трапу. Внизу его ожидал Дориа с двумя десятками вельмож, которым он оказал честь, пригласив сопровождать его. За ними расположился новый дож в расшитой золотом одежде, а также сенаторы в пурпурных облачениях и тридцать трубачей в красных и белых шелках, чьи серебряные, украшенные флагами инструменты звонко трубили салют.

Высокая худощавая фигура юного монарха резко выделялась на фоне пышной свиты придворных, сходивших вслед за ним на берег. Он был одет во все черное, и единственными его украшениями были знак Золотого руна[23] с бледно-голубой лентой на груди и расшитый жемчугом высокий воротник плаща. Король был превосходно сложен; считалось, что у него самые стройные ноги в Европе. Но этим его краса и исчерпывалась. Его продолговатое лицо было болезненно-бледным. Его брови, скрытые сейчас круглой бархатной шляпой, были красивы и величественны, его глаза, в тех редких случаях, когда смотрели очень пристально, казались яркими и выразительными. Однако нос его был непомерно длинен, и создавалось впечатление, что он торчит в сторону. Его нижняя челюсть, покрытая жиденькой щетиной, сильно выдавалась вперед, а губы, пухлые, бесформенные, постоянно приоткрытые, придавали лицу туповатое и бессмысленное выражение.

Протянув свою красивую руку, на которой не было ни одного кольца, император поднял с колен Дориа, затем стоя выслушал приветствие, прочитанное по-латыни архиепископом Генуи. Император невнятно пробормотал короткую ответную речь, стоя на шаг впереди двух своих ближайших сопровождающих, из которых один, в огненно-красных одеждах, был его духовник, кардинал Гарсиа де Лойаза, а второй, одетый скромно, как и подобает императорскому наставнику, – Альфонсо д’Авалос, маркиз дель Васто. Его внимательные глаза отыскали Просперо и приветливо ему улыбнулись.

Герцог Мельфийский коротко представил своих племянников, Джаннеттино и Филиппино, за ними последовал, как и подобало капитану неаполитанского флота, занимающему высокий пост по императорской службе, Просперо Адорно. Дориа был щедр на похвалы:

– Мессир Просперо Адорно уже заслужил благоволение вашего величества.

– Благодарение Богу, – произнес, слегка заикаясь, его величество, – те, кто нам служит, не остаются без вознаграждения.

Улыбнувшись и кивнув, он хотел было проследовать дальше, сочтя такую милость достаточной наградой, но его задержал Альфонсо д’Авалос.

– С вашего милостивого разрешения, сир, это тот самый Адорно, который одержал победу при Прочиде, коей ваше величество изволили восхищаться.

– Так! Так! Спасибо, маркиз, что напомнили. – Король удостоил Просперо внимательного взгляда своих царственных очей. – Я рад поздравить себя с тем, что у меня есть такой офицер. Я бы желал поближе познакомиться с вами, синьор!

Он прошел мимо, увлекая за собой Дориа, навстречу приветствиям дожа и – более кратким – гонфалоньеров[24]. Глотки генуэзцев исторгали восторженный рев, славя того, в ком они видели своего освободителя. Под этот рев, звучавший в его ушах подобно орудийному залпу, юный император уселся на белого мула, покрытого роскошными пурпурными попонами, поднялся по крутым улочкам, в изобилии увешанным знаменами, миновал особняки, украшенные гирляндами из дорогих материй и ковров, и проследовал к кафедральному собору, где его прибытие в Геную было отмечено благодарственным молебном. По его завершении отправился на своем белом муле во дворец Дориа, где во время пребывания ему был оказан достойный прием.

Ночью, когда вся Генуя праздновала великое событие, герцог Мельфийский устроил пир, за которым последовали восточный маскарад и бал.

За столом справа от Просперо сидела монна Джанна, а по левую руку – девушка из семейства Джустиньяно. И если Леоноре Джустиньяно его замкнутость была безразлична, то Джованна Мария Мональди казалась встревоженной.

– Джаннеттино сказал мне, что, сойдя с корабля, император отметил вас особой похвалой? – спросила она.

– Джаннеттино, по-видимому, был доволен.

– А вы?

– Я? Да, наверное.

– Вы не очень-то разговорчивы. И почему вы насмехаетесь над Джаннеттино?

– Оттого, что я понимаю теперь, чего стоит любовь ко мне этих ваших сводных кузенов.

– Но почему бы им не любить вас? Может быть, стоит похоронить прошлое?

– Для этого нужна слишком глубокая могила, – ответил Просперо.

– Но они сами вырыли ее. Вам остается только поставить надгробие.

– Боюсь, оно тяжеловато, и мне не хватит сил.

– Я помогу вам, Просперо, – пообещала она и вновь заговорила о той благосклонности, которую проявил к нему император. – Я была так горда, когда узнала об этом. Неужели вы сами не гордитесь, Просперо?

– Горжусь? Почему бы и нет?

Он заставил себя играть ненавистную ему роль. Посмотрев на нее, улыбнулся:

– Разве может быть иначе, если менее чем через неделю мне придется покинуть вас?

– Так вот в чем причина!

– Разве она недостаточно серьезна?

– Если вы говорите, значит это так. – Судя по ее вздоху, она испытывала скорее надежду, чем уверенность.

Позже, во время танца, к ней вернулись дурные предчувствия – слишком уж безрадостно и механически двигался Просперо. Он был в мрачном настроении, которого не могли рассеять даже новые прилюдные изъявления благосклонности императора.

Альфонсо д’Авалос, привлекавший к себе наибольшее внимание генуэзцев благодаря своей яркой личности, солдатской славе и известному влиянию при дворе Карла V, отыскал Просперо, чтобы проводить к своему патрону.

Его величество беседовал с Просперо достаточно долго, чтобы дать пищу для пересудов. Он опять говорил о Прочиде и требовал от Просперо более точных подробностей, чем те, которые были ему уже известны.

Этот безгранично властолюбивый монарх, над чьими владениями не заходило солнце, обладал истинно рыцарским духом, совсем не похожим на показное театральное благородство короля Франциска. Отличаясь мужеством, он тонко и безошибочно поощрял эту черту в своих сторонниках, дальновидно ставя ее превыше всех других качеств, ибо прекрасно знал, сколь она ему полезна. Именно мужество Андреа Дориа соблазнило императора во что бы то ни стало заполучить генуэзского моряка к себе на службу. Король разглядел мужество и дерзость в действиях Просперо в битве при Прочиде, исход которой немало польстил честолюбию императора. Вот почему он был так расположен к юному генуэзскому капитану.

Император дотошно выспрашивал его о количестве, качествах и оснащении неаполитанских галер и, выяснив, какую мощь успел придать Просперо эскадре со времени своего назначения, великодушно выразил удовлетворение не только тем, что так много сделано за столь короткое время, но и щедростью неаполитанцев. При этом Просперо улыбнулся:

– Сир, они не очень-то потратились. Семь из двенадцати галер принадлежат мне, они построены, оснащены и вооружены за мой счет.

Его величество вздернул брови. Взгляд стал значительно менее дружелюбным. Однако д’Авалос, до сих пор бывший сторонним наблюдателем, быстро вмешался:

– Мой друг Просперо, подобно моему господину герцогу Мельфийскому, следует обычаю итальянских кондотьеров.

Своевременным напоминанием д’Авалос хотел ослабить недовольство императора либо вовсе устранить его причину.

– Но наше соглашение с герцогом Мельфийским определенно предусматривает, что он предоставляет нам свои войска и галеры тоже, – еще более неразборчиво, чем обычно, пробормотал его величество. Он заикался, и речь его звучала сбивчиво. – С вами, синьор, у нас нет такого договора. Я лишь заручился вашей поддержкой.

– Простите, сир. Договор имеется. Его высочество принц Оранский позаботился заключить его от имени вашего величества. Я вместе с моими галерами принят на службу вашего величества на пятилетний срок. Надеюсь служить вашему величеству до тех пор, пока способен стоять на палубе.

Король встрепенулся.

– Буду надеяться, что вы продолжите службу столь же успешно, как и начали ее.

Д’Авалос вновь позволил себе замечание:

– Если бы Просперо составил более осторожный план, то при Амальфи все было бы по-другому. Впрочем, в тогдашней обстановке все могло бы кончиться иначе, не окажись двое из капитанов трусами.

Король пожелал узнать об этом более подробно и был поражен.

– Нынче утром я поздравил себя с тем, что вы числитесь среди моих капитанов. Я даже не знал, как мне повезло. Я полагал, что у меня в Генуе служит первый капитан нашей эпохи, но я не знал, что у меня же служит и второй!

– Они могут поменяться местами, сир, еще до окончания всех наших походов, – сказал улыбающийся д’Авалос.

Услышав эту шутку, император нахмурился. Его доверие к Дориа пошатнулось, хотя и совсем немного.

– Глупо лелеять несбыточные надежды. Давайте удовлетворимся тем, что имеем, и посмотрим, как обстоят дела, чтобы знать, с чем нам двигаться дальше, – сказал император и почти резко добавил: – Мессир Адорно, вы можете идти.

Затем, увидев, что Просперо спешит откланяться, Карл произнес более мягким тоном:

– Я в долгу перед вами, как и перед вашим отцом. Герцог Мельфийский напомнил мне, что Адорно пострадал за свою преданность мне. Это не будет забыто, и я должен подумать, что тут можно сделать.

Услышав эти ободряющие слова, Просперо удалился. Разговор с королем, долгий и доверительный, несомненно, придал ему вес в глазах общества, что, однако, не подняло ему настроения. Все это вообще не имело бы значения, если бы не слова императора о том, что именно от Андреа Дориа его величество узнал об участи, постигшей Антоньотто Адорно. Подтверждалось предположение кардинала Адорно о том, что Дориа оказался жертвой обстоятельств, сложившихся в результате вероломства короля Франциска, и что проявления враждебности Дориа к Адорно, вызванные его претенциозными намерениями, были ложны: просто Просперо исходил из домыслов, которые могли оказаться слишком скороспелыми. Если это действительно так и на плечах Просперо не лежит бремя долга отмщения, значит он может с успехом продвигаться к вершине. Но хотя это и было его заветной мечтой, он не позволил себе проникнуться столь утешительной мыслью.

Его авторитет, укрепившийся этим вечером, продолжал неуклонно расти в течение всего визита императора. Увеселения и пиры порой перемежались официальными церемониями. Во время одной из них было созвано закрытое совещание, на которое император собрал, помимо Андреа Дориа, лишь полдюжины человек. Джаннеттино присутствовал, а Филиппино не пригласили. Совещание было посвящено грядущему походу, и выступление Просперо прозвучало горячо и убедительно. Он увидел, что Дориа великодушно поддерживает его, без той мелочной ревности, с которой старый капитан мог критиковать молодого, если бы звезда последнего засияла слишком ярко.

Если Просперо и вызвал чью-либо зависть своим быстрым восхождением, то никто этой зависти не выказал. Однако члены его собственного семейства начали презирать его. Кузен Таддео, встретившись однажды с Просперо на улице, облек это презрение в такие слова:

– Ты с каждым днем все больше раздуваешься, как жаба в болоте. И в воде, от которой ты распухаешь, утонула твоя честь.

Просперо скрыл ярость под напускной веселостью:

– Хлебни и ты, Таддео. И станешь такой же гладкий и блестящий.

На следующий день другой дальний родственник, встретив Просперо, сорвал с себя шляпу и насмешливо поклонился.

– Снимаю шляпу перед тем, кто так высоко стоит в глазах императора и Дориа… и так низко – в глазах людей чести. Не забудь трагедию Икара[25], кузен. Ты слишком приблизился к солнцу.

– Твое счастье, что я даже не могу разглядеть тебя оттуда, – только и бросил ему Просперо, проходя мимо.

Однако насмешки больно ранили его. К счастью, дурные мысли быстро вытеснялись заботами, связанными с предстоящим походом, которым Просперо был увлечен, пожалуй, больше чем нужно. Под предлогом подготовки он, насколько это было возможно, избегал появляться на празднествах, посещать которые было желательно из-за присутствия императора. Там Просперо чувствовал себя не в своей тарелке отчасти из-за выпадов и оскорблений со стороны фракции Адорно, отчасти из-за лицемерия, которое приходилось проявлять по отношению к Джанне. Оказалось, что отлучки капитана еще более поднимают его в глазах императора. Его величество, зная о причинах, нахваливал усердие Просперо, заставляя его еще более остро ощущать собственную низость.

– Хотел бы я, чтобы все мне так служили, – говорил император дель Васто.

Васто, верный своему другу, отвечал:

– Так вам служат все, кто может сравниться с Просперо Адорно.

– К сожалению, таких не много… Передайте ему мое пожелание: пусть отдохнет сегодня вечером. Я хочу видеть его на пиру у адмирала.

Был канун отплытия, и этот пир, которым Дориа намеревался затмить все предыдущие, должен был начаться сразу после наступления сумерек в ярко освещенных садах дворца Фассуоло. Маленькая группа гостей, состоявшая из Просперо, Джанны и герцогини Мельфийской, оказалась в компании блистательных патрициев, приглашенных на ужин с императором в пышно убранной и залитой светом беседке на краю сада. Пол здесь был деревянный, а на нем лежали восточные ковры. Беседка стояла у воды. Под образующими своды ветвями, увитыми цветами и несущими целые гирлянды мягко светящих ламп, стоял длинный стол, за которым могло разместиться пятьдесят гостей.

На белоснежных скатертях и венецианских кружевах отборный хрусталь из Мурано искрился рядом с сияющими золотыми тарелками, массивными золотыми и серебряными канделябрами, сработанными в мастерских Флоренции, тяжелыми золотыми блюдами с конфетами из Испании и заморскими фруктами.

Прямо из-под ног гостей – казалось, прямо из-под земли, на которой стояла беседка, – каким-то непостижимым образом лились звуки музыки. Множество облаченных в шелка и тюрбаны слуг-мавританцев были готовы подать нежнейшее мясо и отборнейшие рейнские вина, заслужившие похвалу самого императора.

И тут беседка внезапно тронулась с места. Покинув пределы сада, она медленно двинулась по темной мерцающей воде. Легкий ветерок смягчал духоту летней ночи.

Удивленные и очарованные гости поняли, что находятся на палубе галеры, столь искусно убранной ветвями, что до сих пор этого никто не замечал. Гости настроились на возвышенный лад, вино текло рекой, веселье нарастало. Очарованный император повеселел и позволил себе расслабиться. Он жадно ел и пил, предаваясь своим привычкам, которые со временем привели его к мучительной подагре.

После этого банкета на воде по городу разнеслись невероятные слухи. Одни, восхищаясь великолепием герцога Мельфийского, а другие – высмеивая его тщеславие, говорили, что золотые тарелки, по мере того как с них исчезла пища, выбрасывались слугами прямо в море. Насмешники добавляли, что корабль был окружен специальной сетью, так что это сокровище было тайком выловлено.

Вы найдете упоминание об этом в той части «Лигуриады», где Просперо описывает помпезность, с которой были обставлены визит императора и увеселения в Генуе. Это не значит, что все сказанное надо воспринимать как исторический факт. Однако почти непревзойденная роскошь пира засвидетельствована надежными людьми, равно как и царившее на том пиру веселье.

Даже Просперо под влиянием окружения оживился и перестал хмуриться. Джанна с сожалением отметила отсутствие матери Просперо и сказала, что ей, как будущей невестке, следовало бы нанести визит монне Аурелии.

– Возможно, недомогание мешает ей прийти, – сказала Джанна, – но вряд ли она настолько больна, чтобы запретить мне навестить ее, как того требует мой долг. Не лучше ли, Просперо, сказать мне правду?

Он поднял кубок, задумчиво разглядывая его содержимое.

– Но ведь ты знаешь правду.

– Конечно, – согласилась она. – Монна Аурелия не одобряет наш союз. Она по-прежнему настроена против семейства Дориа.

– Ей пришлось много страдать, – заметил Просперо.

– Тебе тоже досталось.

– Я более стоек.

– Ах! Так ты и вправду простил? Ты оставил мысль о мщении?

В последний раз он пустил в ход свою старую уловку:

– Разве я сидел бы здесь, будь иначе?

– А ты здесь?

Он рассмеялся:

– Меня можно видеть и осязать. Потрогай меня рукой.

– Существует нечто невидимое и неосязаемое. Из этого нечто и состоит человек. Твое тело здесь, рядом со мной. Но твоя душа последнее время слишком далеко. Ты подобен туману, рассеянному и неуловимому. Это расстраивало меня, хотя я и испытывала радость от мысли, что могу быть чем-то полезна нам обоим.

От этого признания у Просперо кольнуло в сердце. Внезапно он почувствовал, что стоит на распутье. Он должен выбрать дорогу, сделав это честно и открыто. Либо принять доводы кардинала и примириться по-настоящему, непритворно, либо, отбросив мерзкое коварство, открыто объявить себя беспощадным врагом Дориа.

Он поставил бокал на стол и чуть повернул голову, глядя Джанне в лицо. Веселящиеся сотрапезники не обращали на них внимания, и голос Просперо тонул в гомоне, гвалте и смехе.

– Что могло бы сделать вас счастливой, моя Джанна?

Серьезные и мечтательные глаза ее на бледном овальном лице пристально рассматривали его.

– Возможно, ответ на мой вопрос. Я должна получить его, чтобы разобраться в себе. – И она повторила: – Ты больше не хочешь мстить? Прошлое действительно забыто?

Он невозмутимо выдержал ее пытливый взгляд. Его подвижные губы тронула легкая улыбка.

– Прошлое действительно забыто, – уверил он ее, поскольку только что сделал окончательный выбор. И тут же, будто в награду, к нему вернулись спокойствие и безмятежность. Он словно сбросил с себя какой-то мерзкий кокон, сковывавший движения, и вновь стал свободным, преданным и пылким возлюбленным. Почувствовав это, Джанна впервые за последнее время ощутила себя счастливой.

Просперо завел речь о свадьбе, которая состоится после его возвращения из похода на мусульман. До сих пор он боялся, казалось, затрагивать эту тему, но сейчас в его радостных словах были слышны такие благоговение и трепет, что Джанна впала в восторженный экстаз. Заметив, что они оживленно беседуют, синьор Андреа издалека многозначительно улыбнулся им, словно давая свое благословение, а потом поднял и осушил за них бокал рейнского.

Позже, гораздо позже, когда кончился пир, погас свет и ушли все гости, Джанна пожелала адмиралу доброй ночи. Он наклонился к ней:

– Твои глаза сияют счастьем, Джанна. Я надеюсь, ты довольна мной?

С дрожью в голосе она ответила:

– Да.

– Я рад, что ты счастлива. Твой Просперо достоин тебя, а это – высокая похвала. Насколько я его знаю, он вернется к тебе домой увенчанный лаврами.

Наутро император отправился в Болонью, где должен был получить из рук папы корону Каролингов, которой добился путем выборов (правда, не обошлось и без подкупа). Затем он намеревался проследовать в Германию, где развитие событий требовало его присутствия.

На следующий день флот, неся все вымпелы и флаги, под орудийный салют отплыл к берберскому побережью. Такая помпа была бы оправдана триумфальным возвращением домой, но уж никак не отбытием в поход.

Не считая вспомогательных транспортных судов, трех бригантин и полудюжины фелюг, флот состоял из тридцати галер, мощных и хорошо оснащенных. Пятнадцать из них принадлежали Дориа, двенадцать – неаполитанской эскадре, включая семь судов под командованием капитана Просперо (они были его собственностью), а оставшиеся три – были испанскими, ими командовал дон Алваро де Карбахал, мореплаватель, которого ценил сам император.

Возвышение преобразило Просперо. Он примирился и с Джанной, и со своей совестью. Кардинал Адорно отпустил ему грехи, благословил и в конце концов поздравил. На мгновение, которое он не забудет никогда, Просперо заключил в объятия Джанну, заключил с любовной страстью, которой не свойственны никакие сомнения и дурные предчувствия. Он сказал ей, что хотел бы сыграть свадьбу сразу же по возвращении из похода.

Не желая гневить свою мать в миг расставания, Просперо постарался внушить ей, что примирение по-прежнему остается ложным, а мадонна Джованна Мария Мональди Дориа – вовсе не его Дама из сада.

Известно, что душа поэта, освобожденная от оков, снова начинает петь. Поэтому по пути к берберийским берегам Просперо возобновил работу над «Лигуриадой». В эти дни он написал несколько песен, посвященных визиту императора в Геную, а также помпезному и торжественному отплытию флота с карательной экспедицией против корсаров-язычников, прочно обосновавшихся на побережье Северной Африки от Триполитании до границ с Марокко. Если в этих стихах, как можно догадаться, и было предвосхищение победы, то позже, при издании, торжественность их несколько поубавилась.

Дориа намеревался бросить этот прекрасно оснащенный флот на Алжир. Нанеся удар, который позволил бы захватить столицу Хайр-эд‑Дина, он надеялся сковать корсарское царство. По пути Дориа посчастливилось встретить французский корабль, с которого его предупредили, чтобы он не надеялся застать Хайр-эд‑Дина врасплох. Главарь корсаров, по всей видимости, имел хороших разведчиков. Экспедиция, цели которой не скрывались, слишком долго собиралась в путь. Оповещенный о ней, Барбаросса собрал в Алжире флот, превосходящий императорский, чтобы дать достойный отпор врагу.

Известия, полученные Дориа, когда он находился в двухстах пятидесяти милях к юго-западу от Сардинии и менее чем в ста милях от места назначения, вынудили его сделать остановку. На борту своего галеаса «Грифон» он созвал военный совет и пригласил на него шестерых главных капитанов. Наиболее авторитетным среди них был капитан Просперо. Остальные – Джаннеттино и Филиппино Дориа, Гримальди, двоюродный брат князя Монако и старый друг Просперо, Ломеллино и дон Алваро де Карбахал.

Дориа признался им, что, лишившись преимущества внезапного нападения, он едва ли сейчас может исполнить свой долг перед императором и атаковать флот алжирцев.

Его племянники, так же как и Ломеллино, и думать не смели по-другому. Гримальди, имевший доводы против, выдвигал их осторожно и ненавязчиво. В таком же положении, не претендуя на главенствующую роль, находился и дон Алваро. Главенство неожиданно перешло к Просперо.

– Если бы император, – начал тот спокойно, – не желал победы своего флота, он бы никогда не послал экспедицию.

И дон Алваро тут же поддержал его, сказав: «Да будет воля Божья». Это был господин лет сорока, с изысканными манерами, уже облысевший, но с иссиня-черной бородой, с темными живыми глазами, казавшимися удивленными из-за постоянно вздернутых бровей. Если оба племянника и Ломеллино с осуждением смотрели на дерзкого Просперо, а Гримальди теребил бороду, не зная, чью сторону принять, то дон Алваро в открытую улыбался.

Адмирал сдержал раздражение.

– Рисковать можно по-разному. Одни трусливо избегают опасностей, другие очертя голову лезут на рожон. Вы и без меня знаете, что опрометчивость на войне бывает порой мало чем лучше трусости.

– Думаю, в данном случае пойти вперед было бы вовсе не опрометчиво, – возразил Просперо.

Джаннеттино тотчас же ощетинился:

– Не значит ли это, что ты обвиняешь нас в трусости? Если это так, то скажи прямо.

Просперо вздохнул. Ему стоило немалых усилий сохранить мир с этими задиристыми родственниками Дориа.

– Я выскажусь откровенно, когда того захочу, – спокойно ответил он.

Слово взял Андреа. Его сообщение сводилось к тому, что Барбаросса направил капитанам корсаров послания с призывом поступить к нему на службу: в Шершел – старому приятелю Драгут-рейсу; в Зерби – другому бичу христианства, Синан-рейсу, еврею из Смирны, подозревавшемуся в колдовстве, потому что он мог определить магнитное склонение с помощью арбалета, и Айдину, которого испанцы называли «Дьяволом-молотильщиком».

– У нас много причин начать штурм, – сказал Просперо. – Надо атаковать, пока корсары не получили подкреплений.

Но Дориа покачал головой:

– У меня имеются сведения, что он уже достаточно силен.

Дон Алваро тут же парировал:

– Я не думаю, что его флот сильнее нашего.

– Но его поддерживают пушки крепостей.

– Превосходство нашей артиллерии, – ответил Просперо, – вне всякого сомнения. На карту поставлена вера в могущество христиан, – продолжал он едва ли не умоляюще. – Чтобы поддержать ее, надо удвоить мужество. Эти корсары до того распоясались, что чувствуют себя хозяевами наших морей.

– Хозяева! – усмехнулся Филиппино.

– Да, хозяева, – настойчиво сказал Просперо. – Мавры в Андалузии уже обращаются к Барбароссе за помощью, а ни один кастильский корабль еще не попытался положить конец морскому разбою. Барбаросса же вывез множество испанских ценностей. А в Алжире, как нам стало известно, по милости неверных, остается более семи тысяч христиан-невольников. Прекратить сейчас нашу кампанию – значит навлечь на себя презрение Барбароссы и позволить ему еще больше обнаглеть.

– Хорошо сказано, – поддержал его дон Алваро, – хорошо сказано. Господин адмирал, об отступлении не может быть и речи.

– Мысль об отступлении даже не приходила мне в голову, – послышался резкий ответ. – Но Алжир может повременить, пока мы заняты укреплением своих сил. На это и рассчитывает Барбаросса. Нас ждут в Алжире, а мы, вместо этого, высадимся на берег, атакуем Шершел и дадим бой Драгуту. Что вы скажете на это, синьоры?

Он задал вопрос всем, но глаза его были устремлены только на Просперо. И тот ответил:

– За неимением лучшего, я согласен с этим планом.

– Боже мой, какая любезность, – сыронизировал Филиппино.

– Тогда я тоже буду воздержаннее, – сказал дон Алваро с обезоруживающей улыбкой. – Потому что я согласен с доном Просперо. Мы должны смело напасть и показать таким образом этим неверным псам раз и навсегда, кто здесь настоящий хозяин.

– Вот почему я хочу исключить риск неудачи, – ответил адмирал. – Дело слишком серьезное. – Он был слегка возбужден. – Итак, все согласны напасть на Шершел?

И флот двинулся к Шершелу, обойдя Алжир стороной.

Однако попали они туда с опозданием и не застали Драгута. Этот не знающий жалости, самый грозный из всех сражающихся под началом Хайр-эд‑Дина моряков уже отплыл в Алжир. Он держался берега и потому не был замечен сторонниками императора, чей курс пролегал мористее.

Дон Алваро в ярости лишился присущего ему чувства юмора, а Просперо очень досадовал.

– Перестраховались, – смело сказал он адмиралу. – Теперь, когда Драгут соединился с Барбароссой, все наши замыслы пошли насмарку.

– Воистину перестраховались, – пробурчал дон Алваро, вместе с Просперо поднявшийся на борт «Грифона» на военный совет с адмиралом. – Смотрите, что получается. Мы, поджав хвост, возвращаемся домой под громкий лай этих исламских собак. Смех разбирает, право. Но боже мой, я не желаю, чтобы надо мной смеялись. Император не скажет тебе спасибо за это, великий герцог.

Андреа Дориа поглаживал свою окладистую бороду, невозмутимо выслушивая упреки. Он стоял на корме галеры в обществе племянников и двух других капитанов, изучая изрезанный берег в миле от судна и следя за очевидной паникой в бухте, возникшей, едва летний рассвет выдал присутствие европейского флота. В молчании обозревал он раскинувшийся у бухты город, состоявший из белых кубических домов, окруженных зеленью рощ, главным образом финиковых пальм и апельсиновых деревьев, перемежающихся серо-зеленой листвой олив. Он смотрел на серую громаду крепости, на шпиль минарета над мечетью, развалины римского амфитеатра на востоке и отдаленные горные цепи Джебель-Сумы и Бони-Манассера, окутанные дымкой.

Наконец, после долгого молчания, он произнес:

– Не совсем так, дон Алваро. Шершел – богатый город, порт, где находятся склады и хранится провиант корсаров. Разве не стоит разорить это пиратское гнездо и поубавить у мусульман спеси?

Просперо неожиданно улыбнулся, увидев, как Джаннеттино переводит взгляд маленьких блестящих глаз с него на дона Алваро и обратно.

– Ты смеешься! – воскликнул Джаннеттино. – Чему ты смеешься?

Просперо улыбнулся еще шире:

– Мы отправлялись охотиться на льва, а вернемся и станем хвастаться, что убили мышь.

Этого было вполне достаточно. Но дон Алваро все больше симпатизировал своему союзнику Просперо и подлил масла в огонь, хлопнув себя по толстому колену.

Джаннеттино в сердцах обозвал их пылкими и безрассудными дураками, осуждающими все, что выше их понимания.

Просперо помрачнел. Даже злясь на Дориа, он в глубине души сохранял уважение к синьору Андреа. Он восхищался его очевидным мужеством и невозмутимой силой, признавал его исключительные дарования. По отношению к его племянникам он испытывал неприязнь, постоянно подпитываемую этими надменными выскочками.

– Это неучтиво, – сказал он с холодной укоризной.

– А я и не желал быть учтивым. Вы придаете слишком большое значение своей персоне, Просперо. Вы полагаетесь на дядино расположение к вам.

Просперо повернулся к адмиралу:

– Поскольку мы прибыли сюда сражаться с неверными, а не друг с другом, я возвращаюсь на свой флагманский корабль и там буду ожидать ваших указаний, синьор.

Но адмирала задела шутка о льве и мыши, и, возможно, поэтому он не обуздал грубость Джаннеттино. Правда обидела его так, как только может обидеть правда. В его зычном голосе чувствовалось раздражение:

– Вы будете ждать их здесь, синьор. Я попросил бы вас помнить, и вас, дон Алваро, тоже, что за экспедицию отвечаю я, как ее командующий.

– Действительно, настало время говорить прямо, – одобрительно сказал Филиппино.

Дон Алваро поклонился. Его игривые глаза заблестели.

– Прошу прощения, адмирал. Я думал, что вам будут интересны наши мнения.

– Мнения – да. Но не указания, что мне делать. И не манера, в которой они высказываются. Если у вас есть что мне возразить, буду рад выслушать. – Он переводил суровый вопросительный взгляд с одного на другого.

Дон Алваро покачал головой:

– Право определять тактику, ваше высочество, я оставляю за вами.

– И ответственность, о которой вы нам напомнили, также лежит на вас, – добавил Просперо.

Дориа усмехнулся в бороду.

– Судить всегда легче, чем действовать. Давайте займемся делом.

Он быстро и мастерски составил подробнейший план нападения. То, как он учел все мелочи, не могло не вызвать восхищения. Покончив с этим, адмирал отпустил Просперо и дона Алваро на их корабли, так и не поблагодарив за высказанные мнения.

Та же шлюпка отвезла двух капитанов на их галеры. Если синьор Андреа отпустил их с обидой, то и они испытывали сходные чувства. Дону Алваро де Карбахалу хватило смелости высказать свое негодование. Что же касается Просперо, то он осудил Андреа Дориа за чрезмерную заботу о своей репутации и предрек падение ее в глазах императора, который не скажет спасибо за невыполнение задания, на которое они были посланы.

– Он может впасть в немилость, когда мы разделаемся с Шершелом, – заявил Просперо.

– Если это произойдет, поражение неизбежно.

– По крайней мере, такой исход очень вероятен, – мрачно согласился Просперо. Если бесполезный штурм Шершела удастся, чести это им не принесет. А потерпев неудачу, они навеки покроют себя позором, и авторитет Андреа Дориа погибнет из-за поражения от Хайр-эд‑Дина еще до того, как Алжир получит шанс подорвать его.

Под палящим африканским солнцем, при все возрастающей жаре, свойственной концу августа, императорский флот стоял напротив бухты. Город был как на ладони, а отсутствие защитного вала позволяло галерам при их малой осадке подойти вплотную к обрывистому берегу. Исламского флота, способного помешать европейцам, тут не было. Те суда, что стояли в бухте, скрылись при появлении императорского флота. То ли чтобы спастись от захвата, то ли желая помешать европейцам. Над галерами в неподвижном воздухе разносился бой барабанов, которым вторили трубы. Европейцы видели, как толпа в панике бросилась к крепости. Кое-кто вел с собой коз, другие – ишаков, мулов и даже верблюдов. Из-за отсутствия городских стен как таковых большинство населения Шершела искало убежища в крепости.

Приблизившись на расстояние выстрела, Дориа приказал открыть огонь, и раскатистые артиллерийские залпы громоподобным эхом прокатились по горам. Когда крепость ответила огнем, Дориа приказал прекратить обстрел и повел флот на восток, туда, где можно было укрыться от турецких пушек. Здесь он высадил десант в тысячу двести человек. Пятьсот генуэзцев, четыреста испанцев и триста неаполитанцев из отряда Просперо. Он послал их на берег двумя отрядами: генуэзцев и испанцев – под началом Джаннеттино, неаполитанцев – под предводительством Просперо.

Десант захватил врасплох Аликота Караманлы, турецкого офицера, коменданта Шершела. Он и думать ни о чем подобном не мог, пока франкские[26] пушки не начали обстрел крепости, в которой он укрылся с главными силами войск и теми жителями, что временно бросили свои дома и земли и разделили с ним кров. Потому никто тщательно и не готовился, чтобы отразить нападение с суши. И тем не менее один из его офицеров с четырьмя сотнями янычар был ответствен за защиту форта и понимал, что, если он будет связан в действиях, город отдадут на милость врагу. Потому и произвел бесстрашную вылазку, надеясь повергнуть франков в замешательство, прежде чем они смогут восстановить свои ряды и вернуть преимущество. Однако он потерпел неудачу. Джаннеттино с генуэзцами, оказавшись на берегу первым, принял на себя основной удар и сдерживал янычар до тех пор, пока не подошла подмога христиан. Просперо, действуя самостоятельно со своими неаполитанцами, напал на турецкий фланг и разметал его огнем аркебуз. Янычары, численность которых уменьшилась вдвое, лишились предводителя и, смешавшись перед превосходящими силами противника, в беспорядке отступили под стены крепости. Джаннеттино, горя желанием отомстить за сотню генуэзцев, павших под турецкими ятаганами и стрелами, бросил в погоню отряд испанцев под предводительством офицера по имени Сармьенто. Сам же остался, чтобы обеспечить доставку раненых на борт одной из галер, стоявшей у длинного мола.

Основная часть флота двигалась под всплески весел через залив, чтобы возобновить, уже основательно, обстрел крепости.

Так, сочетая действия на берегу и на море, Дориа рассчитывал добиться быстрейшей победы и завершения этого сражения, грохот которого сотрясал воздух. Однако каждая сторона несла сравнительно легкие потери, а десант не достиг желаемой цели, и исход битвы грозил стать ничейным. Частично – благодаря прочности крепостных стен, частично – из-за никудышной стрельбы турецких канониров.

Пока испанцы Сармьенто преследовали на улицах города уцелевших янычар, Джаннеттино и Просперо привели свои отряды к краю рва, опоясывавшего малый форт. С его высокой стены раздавался неумолчный громкий жалобный призыв: «Во имя Христа, спасите нас!»

Джаннеттино прислушался.

– Что за мольба? – спросил он.

Один из офицеров ответил ему:

– Это христианские невольники, захваченные во время вероломных набегов.

Джаннеттино был недоверчив по натуре.

– А если это ловушка неверных? Ведь они коварны, как сатана.

Стенания продолжались. У молодого генуэзского офицера разрывалось сердце.

– Туда легко добраться. Ров – сухой.

– Повременим, – ответил Джаннеттино не допускающим возражений тоном. – Возможно ли, чтобы рабы оставались без присмотра? А если там стража, могли ли они поднять такой шум? Я не собираюсь попадать в турецкий капкан.

Однако к ним уже подошел Просперо со своей дружиной.

– Что там такое? – Он тоже прислушался к несмолкающим мольбам.

Джаннеттино объяснил, что происходит, и поделился своими подозрениями.

Просперо презрительно усмехнулся:

– Стражники просто бросили их, чтобы атаковать нас. Это был тот самый отряд, который мы разгромили. Я иду туда.

– А что же крепость?

– Крепость подождет. Сначала освободим братьев во Христе, да и солдаты разомнутся перед штурмом.

– Но адмирал дал нам четкие указания, – поспешно напомнил Джаннеттино.

– Синьор изменил бы их, будь он здесь.

Джаннеттино понял, что это камень в его огород.

– Когда-нибудь, – пророчески изрек он, – ваша самоуверенность выйдет вам боком. Это может случиться уже сегодня.

– А может и не случиться. От судьбы не уйдешь, как сказали бы враги.

– В любом случае желаю успеха, – произнес Джаннеттино с прощальным поклоном.

Приказав трубачам играть отбой, он отступил с войском.

Просперо со своими солдатами преодолел ров у подножия вала и оказался у закрытых ворот. Опустошили дюжину пороховниц, порох уложили под воротами и подожгли. Оставшиеся бревна разнесли тараном из связки копий, которым орудовал десяток самых сильных воинов.

Западни, как и ожидал Просперо, не было. Они попали во двор, где не оказалось солдат. Из-за закрытой на засовы двери неслась многоголосая мольба невольников. Выбить дверь оказалось нетрудно, и из невыносимо зловонной темницы на залитый ослепительным солнечным светом двор хлынул поток людей. Почти обнаженные, они смеялись и плакали, обнимая своих избавителей. Тут были одни мужчины, с нечесаными волосами и бородами, кишащими паразитами, ужасно грязные. Многие оказались в кандалах, некоторые были страшно изуродованы, и едва ли можно было увидеть спину без шрамов, оставленных плетьми.

Просперо наблюдал за их ликованием с жалостью, смешанной с гневом против тех, кто довел христиан (в том числе и знатных) до такого животного состояния, в каком не бывала ни одна бессловесная тварь. Без малого девятьсот этих существ всех возрастов, сословий и национальностей были согнаны в темницу и заперты при приближении императорского флота, заперты во мраке и холоде, что само по себе уже было мучением.

Какое-то время он позволил им плясать, визжать и греметь цепями. В этом ликовании было что-то нечеловеческое, и оно вызывало отвращение. Узники прыгали и скакали вокруг своих освободителей, радуясь, будто собаки, с которых сняли ошейники. Наконец он решил как-то обуздать это всеобщее безумие. Найдя в сараях и мастерских инструменты, солдаты сбили самые тяжелые оковы. Потом освобожденных построили в колонны, половина войска стала впереди, другая прикрыла тылы, и все двинулись маршем из этого ужасного места вниз, к молу, где пришвартовалось с полдюжины галер.

Большинство шли с радостью, но с некоторыми возникли проблемы.

Многие из самых здоровых и сильных шумно требовали мести своим пленителям и мучителям. Обретя свободу, они первым делом возжаждали возмездия. Поначалу Просперо силой удерживал их, но вскоре смирился и решил, что неблагородно обращать людей в новое рабство, едва вызволив из прежнего. Вероятно почувствовав угрызения совести, он не стал мешать сотне желающих влиться в дружину, идущую на штурм крепости. По их словам, они нашли бы оружие в домах, которые попадутся по пути. Некоторые были еще в ножных кандалах и поддерживали их руками, являя собой ужасную картину.

Итак, Просперо отпустил их, пожалев тех турок, которые встретятся им на пути, и полагая, что их боевой дух окажет ценную помощь Джаннеттино.

Последовавшие затем осложнения произошли из-за того, что солдаты Джаннеттино, ведя себя как завоеватели в оставленном врагом городе и имея, по их мнению, право на грабежи, накинулись на неохраняемые богатства, брошенные на милость победителя, и забыли про свою главную цель.

Джаннеттино не видел причин сдерживать их. Он считал, что чем дольше адмиральские пушки станут обстреливать крепость, тем больше будут подавлены ее защитники и тем скорее капитулируют перед сухопутными войсками. Командующий с более проницательным мышлением или с большим опытом мог бы предвидеть последствия этих преждевременных плодов победы, даже без той сумятицы, которую внесли освобожденные рабы, искавшие оружие. Ведь они позабыли о своих первоначальных намерениях, как только присоединились к грабящим солдатам, и тут же заразились мародерством. Возвышенные помыслы о подлинной справедливости тотчас же уступили место низменным мыслям о том, что для возмещения своих страданий лучше лишить неверных собак их богатств, чем жизней. За годы мучений они узнали, какие несметные сокровища накоплены в городе, и взяли на себя роль проводников, наводчиков мародеров. Вскоре отряд Джаннеттино распался на группы мародеров, рыскающих по городу и проникающих даже за его пределы, на окраины, где жили самые состоятельные горожане. Если в мусульманских домах не было вина, то было золото и драгоценности, шелк и женщины, возбуждавшие варварские инстинкты солдат, похоть которых только усиливалась при виде паранджи.

Джаннеттино оставался на базарной площади, откуда и начался грабеж. Он стоял среди разоренных торговых рядов с полусотней приспешников, которые уже до предела нагрузились трофеями и пресыщенно взирали на фрукты и теперь уже тошнотворные турецкие сладости, в изобилии лежавшие перед ними.

Тем временем Просперо погрузил восемь сотен спасенных христиан на шесть галер, стоявших у мола. Потом в длинной лодке отплыл с одного из судов на «Грифон» для доклада адмиралу.

Дон Алваро де Карбахал был на борту флагманского корабля, и, когда Просперо поднялся на корму, ему стало ясно, что он застал тут перебранку.

Когда падающие ядра убили или покалечили с десяток человек, «Грифон» отошел подальше от берега на безопасное расстояние. Оказавшись на борту, Просперо увидел, что весельные рабы рубили спутанные канаты, стараясь убрать сломанную мачту, которая причиняла массу неудобств.

Дориа с непокрытой головой, но в блестящей кирасе стоял у перил. За его спиной маячил дон Алваро. Адмирал нахмурился при виде Просперо.

– Что привело вас сюда, синьор? Вам же приказано быть на берегу.

С необычной для него вспыльчивостью Дориа добавил:

– Разве кто-нибудь из вас оспаривает мой авторитет? Прежде чем все закончится, я хочу, чтобы каждый уяснил себе, кто же командует этой экспедицией.

Дориа редко выходил из себя, и Просперо сразу же предположил, что сорвался он из-за дона Алваро, а прежде его изрядно обеспокоили обрушившиеся на судно ядра. Просперо улыбнулся этому взрыву гнева.

– Я прибыл сюда для доклада, синьор. Мне посчастливилось освободить почти тысячу христианских невольников, которых я обнаружил в форте.

Он рассказал и о том, как ими распорядился, чтобы адмирал уяснил его намерения.

Этого было достаточно, чтобы тот устыдился своей насмешки, которой встретил прибывшего с такими отличными новостями. В пышных выражениях адмирал похвалил Просперо за такое достижение и, торжествуя, повернулся к Карбахалу.

– Вы слышали, дон Алваро? Тысяча наших христианских собратьев, освобожденных из рабства неверных! Вы по-прежнему будете утверждать, что я напрасно трачу здесь порох?

Рев канонады заглушил ответ дона Алваро. Волны белого дыма покатились по берегу перед галерами и за крепостью. И снова пушки дали залп. Но из крепости теперь не отвечали. Заметив это, адмирал принялся гадать, то ли турки сломлены, то ли хитростью подманивают их поближе.

Он попросил Просперо остаться и подождать его решения. Трубы заиграли сигнал к прекращению огня. В этот душный день дым медленно и вяло клубился и таял в воздухе. Наконец передние галеры, едва видимые за его завесой, вновь обрели четкость очертаний. Одна из них, полузатопленная, тащилась за соседним судном и пересаживала на него спасшуюся команду. Внезапный ветер с востока унес последние клочья дыма, и воздух стал таким же прозрачным, как до начала обстрела. Крепость, массивная, мрачная и молчаливая, почти не пострадала. С восточной стороны залива, где располагался мол, на огромной скорости шел дозорный корабль. Как только он подошел к «Грифону», матрос с него прыгнул на выставленные горизонтально весла и по ним взобрался на палубу. Испанский сержант шумно потребовал, чтобы его провели к адмиралу, и, представ перед ним, задыхаясь, рассказал ужасную историю.

Аликот Караманлы не был ни глупцом, ни трусом. Из крепости он невозмутимо и бдительно следил за тем, что происходит в городе, и ему показалось, что можно воспользоваться мародерским угаром, в котором пребывали солдаты. К янычарам и вооруженным им горожанам он добавил еще пятьсот воинов. И со всем этим войском отправился окружать грабителей. Сержант поведал о такой резне, что адмирал побледнел. С западной оконечности залива, ниже крепости, со стороны беспорядочно разбросанных небольших домов у ее подножия, с кличем вырвалась толпа солдат, готовых тут же броситься в сражение. С кормы «Грифона» были видны заостренные морионы[27] императорских солдат и сверкающие на солнце остроконечные украшения на тюрбанах. Императорское войско, сохраняя порядок, отступало под натиском свирепого противника, и ему уже грозила опасность быть сброшенным в море.

Пока с судна ошалело наблюдали это начало полного разгрома, одна из галер, снявшись с якоря, полным ходом направилась к берегу. Это была «Лигурия» Ломеллино. Не обращая внимания на возможный обстрел из крепости, она спешила на помощь отступающим генуэзцам. Рядом со скалами, которые окаймляли бухту, была глубокая вода, куда он и привел свою галеру. Ее реи и салинг были облеплены арбалетчиками.

Генуэзцы Джаннеттино, сохраняя строй, достигли этих скал, а арбалетчики Ломеллино выпустили град стрел по орде мусульманских преследователей, чем привели их в замешательство и перехватили инициативу. Воспользовавшись этой передышкой, генуэзцы и испанцы толпой взбирались на борт, используя массивные весла как сходни. Общее их число составляло что-то около трех или четырех сотен, которые Джаннеттино удалось сплотить в единый отряд.

Галеру буквально осыпал дождь турецких стрел, выпускаемых визжащими и разгневанными неожиданным препятствием врагами. И когда Ломеллино уже был готов разрядить пушки в воющую мусульманскую свору, Джаннеттино, вспотевший и тяжело дышащий под броней, покрытый ранами и пылающий неистовым гневом, с проклятиями приказал ему без промедления двигаться к флагманскому кораблю. Дрожа от гнева и страха, он предстал перед своим дядюшкой.

Просперо и дон Алваро тоже выслушали его скупой рассказ о поражении. Адмиралу было что сказать на этот счет.

– Просперо, который подвергался риску, штурмуя тюрьму и освобождая тысячу христианских пленников, вернулся без единой потери. Ты же бездействовал, а возвратился, лишившись половины войска. Ничего не скажешь, хорошая история! Куда делись твои солдаты? Их вырезали?

– Откуда я знаю? – Джаннеттино, обычно говоривший низким голосом, теперь в ярости кричал. – Ведь напали мятежники, воровские собаки!

– Разве у тебя не было сил, чтобы противостоять им?

– Мог ли я удержать поток двумя руками?!

– Своими руками, конечно, нет, – вступил в разговор дон Алваро, – но своей властью. Разве у вас ее не было?

Тут вмешался Просперо:

– Пока мы тут болтаем, их могут убить. С вашего разрешения, синьор, я попытаюсь освободить уцелевших. Мои неаполитанцы находятся на берегу, рядом с галерами у мола. Они свежи и…

– Уже нет времени, – прервал его Джаннеттино, вскипая от гнева. – Мы все попали в обыкновенную ловушку. Если будем медлить, то подвергнем опасности и флот. Захваченный мной пленник в открытую насмехался над нами, угрожая приближающейся гибелью. Барбаросса, Драгут, Синан-рейс и Дьявол-молотильщик наступают нам на пятки. Они узнали, что мы пошли на запад, и весь флот корсаров движется вдоль берега от Алжира. На рассвете Караманлы получил приказ удерживать крепость, так как вскорости должно подойти подкрепление.

– Неужели весь флот корсаров? – спросил Андреа Дориа. Его лицо, испещренное морщинами, оставалось бесстрастным.

– Что-то от пятидесяти до ста галер, – сказал Джаннеттино.

Дон Алваро посмотрел на них с вымученной улыбкой.

– Теперь вы пожинаете плоды своей политики. Смелая и решительная атака на Алжир смела бы Хайр-эд‑Дина еще до того, как он собрал бы свои войска.

– А возможно, и нет, – холодно ответил ему адмирал. – И тогда разгромили бы нас.

Он повернулся боком к испанцам, а лицом – к востоку. Просперо, который теперь стоял напротив него, увидел его лихорадочный взгляд и широко раскрытые глаза. Адмирал сложил крупную жилистую ладонь козырьком, чтобы прикрыться от солнца.

– Боже мой, – вскричал он, – они приближаются!

Все резко обернулись. На востоке, примерно на уровне длинного бурого мыса, показалась длинная пенистая линия на фоне голубого моря и неба. Даже с этого места, если смотреть пристально, полоса приобретала определенные очертания. Она распадалась на белые точки, напоминая стаю низко летящих птиц, протянувшуюся над бирюзовой водой под прямым углом от берега. До них было миль шесть, но суда корсаров все же можно было различить на горизонте. Они увеличивались в размерах. Это было заметно даже за те мгновения, пока, застыв в оцепенении, четверо мужчин следили за ними. Ровный свежий бриз наполнял паруса кораблей.

Первым пришел в себя Просперо.

– Теперь мы и подавно вынуждены спешно предпринять что-либо. Разрешите идти, синьор?

Он повернулся, не дожидаясь ответа.

– Слишком поздно, – промолвил Дориа. – Возвращайтесь на капитанский мостик и приготовьтесь к отплытию.

Услышав этот приказ, Просперо спросил:

– И даже не пытаться выручить наших людей на берегу?

– Оставить их на погибель? – вскричал ошеломленный дон Алваро.

Дориа окинул обоих строгим холодным взглядом.

– Я должен думать о флоте. Их положение – результат собственной опрометчивости. Я дам сигнал к отплытию. Они услышат его и должны будут сами добираться по морю к кораблям, как смогут.

С кормы он отдал приказ главному канониру на ходовой палубе.

– Но если им это не удастся? – не унимался Просперо. – Если они в плену?

Его лицо, осененное черным, увенчанным крестом шлемом, было сумрачно.

– Пусть попытаются.

– Но это бесчеловечно, синьор.

– Боже мой, – поддержал его дон Алваро, – это по меньшей мере чудовищно!

– Бесчеловечно? – Громкий голос Дориа стал еще громче. Он так резко откинул назад голову, что длинная борода выбилась из-под нагрудника наружу. – А на кой черт мне человечность? Мое дело вести флот. – Его тон не допускал никаких возражений. – Расходитесь по своим кораблям, господа!

Не успел он договорить, как раздался сигнал к отплытию – три резких залпа через равные промежутки и четвертый раскатистый. До кораблей отчетливо донеслись насмешливые возгласы мусульманской толпы, солдат и горожан, собравшихся на высоком берегу, где ядра с галер не могли достать их.

Адмирал перевел хмурый пристальный взгляд на Просперо:

– На судно, синьор!

Но тот и не думал уходить.

– Позвольте мне, синьор, остаться и прочесать город в поисках наших людей.

– Да вы даже не знаете, живы ли они! – выкрикнул Джаннеттино.

– Я не знаю, мертвы ли они. Лишь зная это, я мог бы удержаться от вылазки. – Он сделал шаг к планширу – перилам, ограждающим борт судна.

– Вы получили приказ, – строго напомнил ему адмирал. – Вы вернетесь на капитанский мостик и приготовите галеру к отплытию.

– Я на всю жизнь буду опозорен, если подчинюсь ему. Равно как и вы, синьор, будете опозорены вашим предательством.

– Я предал их? Ха! Оскорбления невежд не трогают меня. – Он взял себя в руки и попытался объясниться: – Представьте себе, синьор. На борту этих кораблей у меня десять тысяч живых людей. Имею ли я право подвергать их опасности, чтобы спасти четыре сотни? Могу ли я рисковать императорским флотом, оставаясь здесь из-за людей, которые, возможно, уже мертвы? Разве, по-вашему, это подобает капитану? Стоит ли испытывать судьбу, чтобы быть зажатыми между корсарским флотом и неприятелем на берегу? О Бог, пошли мне терпение! Вы завоевали славу отважного мореплавателя, синьор Просперо. Единственное, что меня удивляет, как вам это удалось.

Уязвленный, Просперо ответил насмешкой на насмешку:

– Не убегая от опасности, как вы в Гойалатте.

Сказав это, он повернулся и спрыгнул вниз в поджидавшую шлюпку.

– Остановить его! – взревел Дориа.

Дон Алваро кинулся к борту, когда лодка быстро уходила прочь.

– Нет, нет, дон Просперо! – закричал он вслед. – Вы совершаете большую ошибку.

Даже испанец, склонный объяснить создавшееся положение недостатком прозорливости, пришел к убеждению, что в такой передряге ответственность командующего не оставляет адмиралу другого выбора.

Джаннеттино гневно топнул ногой:

– Презренный, непокорный пес! Надеюсь, что это его конец. Нам следовало бы знать, что с этим заносчивым глупцом никогда не прийти к согласию. Пошлем его к черту!

Когда загрохотали вороты, поднимающие якоря, адмирал вспомнил, что обещал Джанне привезти Просперо домой целым и невредимым. Поэтому он грубо положил конец злобным нападкам своего племянника.

– Не вредно бы тебе помнить, что именно твой промах довел до беды. Если бы ты выполнил задание на берегу, такого никогда бы не случилось. Иди и верни его, и, если будет нужно, даже силой.

Тонкие губы Джаннеттино скривились.

– Смотрите! – ответил он и указал на восток.

Галеры корсаров уже покрыли четверть расстояния, отделявшего их от европейцев. Большие треугольные паруса были теперь прекрасно видны. Легко было подсчитать, что общим числом их не меньше шестидесяти.

– Можем ли мы медлить и дальше? – спросил Джаннеттино.

Разгневанный адмирал в смятении почесывал бороду.

Историки поразительно разноречивы во мнениях об этой экспедиции в Шершел. Впрочем, это им присуще. Льстивое произведение Лоренцо Капелло «Жизнь князя Андреа Дориа» представляет собой отчет, полный небылиц, оплаченный самим адмиралом и прославляющий его. Другие авторы, больше заинтересованные в истине, чем в сохранении доброго имени Андреа Дориа, основываются исключительно на фактах. А факты говорят, например, о том, что во время бегства из Шершела – а это отступление и впрямь напоминало бегство – направляемый Дориа флот мчался к Балеарским островам так стремительно, как только позволяли паруса и весла, в то время как флот Барбароссы преследовал его по пятам.

Но не весь флот Барбароссы участвовал в этой погоне, которая к тому же с наступлением сумерек была прекращена. Драгут-рейс с десятком своих галер отстал от берберского воинства и вошел в бухту Шершела, чтобы выяснить, что же там случилось.

Город был охвачен волнением, а в бухте отсутствовали корабли, за исключением одной императорской галеры с турецкими рабами, но без команды, которая могла бы ее защищать. Это была одна из трех галер, направившихся к молу, когда Просперо, так благородно отказавшись подчиниться приказу, сошел на берег. То было одно из его собственных судов, которое он оставил дожидаться своего возвращения с двумя сотнями солдат и людьми, которых надеялся спасти. Двум другим кораблям с восьмьюстами освобожденными христианскими невольниками он разрешил отплыть с императорским флотом.

Этой неохраняемой галерой и завладел Драгут. Затем он высадился на сушу и во главе корсарского войска ворвался в город. Беспорядочное сражение увлекло его на восток, к старому римскому амфитеатру. Здесь он застал укрепившихся европейцев, окруженных солдатами Аликота – турками и арабами. Это был отряд Просперо, выросший на сотню человек за счет спасенных им испанцев.

Слава Драгута, принесшая ему гордый титул Меч Ислама, затмевала известность более жестокого и старого Аликота. Он велел канонирам, вытащившим из крепости свои пушки на волах, чтобы обстрелять оставшуюся горстку захватчиков Шершела, не открывать огонь. Вместо этого он послал к амфитеатру трубача с белым флагом и предложением сдаться.

Просперо предоставил своим сторонникам самим принять решение. Они видели привезенные пушки, и многие из них уже воздавали молитвы Господу, ожидая мгновения, когда они предстанут перед Ним. Поэтому они жадно ухватились за это предложение жизни. И хотя ее будут омрачать лишения рабства, все же надежда на отдаленное освобождение поддержит их силы.

Поэтому они бросили оружие и в суровой, молчаливой покорности вышли из укрытия. Мусульмане шумно окружили их, чтобы вести в тюрьму, где их станут содержать до тех пор, пока судьба каждого не будет определена в Сук-эль‑Абиде.

Последним вышел Просперо, с горечью в сердце, с чувством вины перед своими сторонниками, поставленными им в столь ужасное положение, и со злостью на Дориа, ставшего на его и их пути. Просперо был убежден, что, если он окажется на берегу, синьор Андреа, рыцарь Христова воинства, все же отсрочит отъезд и останется, чтобы взять его с собой. В своем поступке (самом по себе, надо признать, достаточно неразумном) он был движим честолюбием, порожденным родовой враждой между домами Адорно и Дориа. Позже он осознал, что долго дурачил себя, веря, что если уж его взяли в экспедицию, то прошла и вражда. И даже понял, что никогда она не была такой живучей, как в те времена.

Просперо насупил брови при этих мыслях, более тяжелых, чем ожидание предстоящего заточения. Он один вылез из-под обломков древних стен и безразлично стал перед толпой, которая выкрикивала ругательства и потрясала саблями перед его лицом. Потом он различил фигуру командира в зеленом шелковом халате, схваченном на бедрах длинным кушаком, с которого свисал турецкий ятаган, украшенный золотом и слоновой костью. Тюрбан из зеленого шелка был надет на остроконечный шлем, сиявший как отполированное серебро. Драгут-рейс, высокий, сильный и насмешливый, с раздвоенной черной бородой, орлиным носом, пристально смотрел на него проницательным взглядом. Резко очерченные алые губы неожиданно разомкнулись, в улыбке обнажились крепкие белые зубы. Он выступил вперед, резко гаркнув: «Прочь!» – отстранил тех, кто стоял у него на пути, подошел к Просперо с низким поклоном и поднес ладонь к бровям. Потом рассмеялся.

– Опять превратности войны, синьор Просперо!

Он говорил на своеобразной смеси греческого, романских и тюркских языков. Такую речь в Средиземноморье мало-мальски понимали все.

– И превратности весьма приятные, господин Драгут. Коль уж я пленник, слава богу, что именно ваш.

Он расстегивал свой пояс, чтобы сдать оружие. Но Драгут остановил его. Из опыта общения с франками командир корсаров знал об их рыцарских манерах. И теперь был рад случаю показать, что позаимствовал их. Это тешило его самолюбие и внушало мысль о превосходстве над грубыми пиратами, которыми он командовал.

– Нет-нет! – воскликнул он, взмахом руки предупреждая возможные возражения. – Оставь меч себе, дон Просперо. Истинным господам довольно и честного слова.

Просперо поклонился.

– Вы великодушны, синьор Драгут.

– Я принимаю так, как принимают меня. Всегда. Когда я был вашим пленником, со мной обошлись вежливо, и, слава Аллаху, столь неожиданно попав в мои руки, ты тоже не будешь страдать от меня. Я никогда не думал, что встречу тебя среди сторонников этого старого негодяя Андреа.

– Опять же превратности войны. Всякое бывает в солдатской жизни.

– Все в руках Аллаха, – поправил его Драгут. – Он велит, что три тысячи заплаченных за меня дукатов должны быть отработаны. А пока можешь считать себя моим гостем, дон Просперо.

У Просперо не было причин жаловаться на гостеприимство Драгута ни в Шершеле, ни, позднее, в Алжире. Но была и другая причина, по которой он хотел бы пользоваться им дольше, чем было необходимо гонцу, чтобы добраться до Генуи и вернуться обратно.

Гонца отправили к Андреа Дориа, ибо по зрелом размышлении Просперо, не без помощи Драгута, понял, что адмирал все же был прав в своем решении.

Спустя несколько дней, когда он был на галере Драгута, плывущей в Алжир, анатолиец поведал ему, что Дориа удалось ускользнуть от Барбароссы и в целости увести свой флот.

– Я уважал бы его больше, если бы это у него не получилось, – сказал Просперо.

– Неужели? А его повелитель император? А люди, плывшие с ним? Слава Аллаху, лично я не трус, но никогда не вступаю в схватку, если мне грозит поражение. Это не героизм. Это плохое командование. Господин Андреа возвращается домой с подмоченной репутацией. Но выбора не было: он знал, что при любом другом раскладе возвращение домой вообще бы не состоялось.

Конец ознакомительного фрагмента.