Глава 3
– Ты смерти моей хочешь? – Таннис обеими руками вцепилась в стек и попятилась. – Я… я на такое согласия не давала!
– Дашь.
– Стой! – Она выставила стек, и кончик его уперся Кейрену в грудь. – Не подходи! Я никуда не поеду! Я… я кричать буду!
– Кричи, – согласился он, отводя оружие. – Здесь нас не услышат.
На конюшне и вправду было тихо.
Пахло сеном, опилками, мешки с которыми стояли возле денников, свежей соломой, лошадьми и хлебом. Деревом. И яблоками. Оседлавший колоду мальчишка-конюший чинил упряжь, а карман его куртки подозрительно оттопыривался, и соловый жеребчик, привлеченный запахом, просовывал морду через прутья, хлопал губами и фыркал, выпрашивая угощение. Мальчишка отмахивался, а жеребчик вздыхал.
– Ты… ты сказал, что мы гулять будем!
Отступать Таннис было некуда, и она прижалась спиной к деннику.
– Будем. – Кейрен стек отобрал. – Верхом.
– А… а давай без верха?
Он покачал головой и, глянув на мальчишку, увлеченного работой, сгреб свою Нису, поцеловал в лоб.
– Не надо бояться.
– Я же не умею. – Таннис почти сдалась, упираться продолжала исключительно из врожденного упрямства.
– Умеешь. Я видел.
– Так это же… это же просто… пару раз… и на манеже.
– В парке ничуть не сложнее. Вот увидишь. Все будет замечательно… Это не сложнее, чем варенье варить. – Кейрен коснулся розовой щеки, на которую легла тень. – Вот увидишь… только представь, как ты будешь смотреться верхом.
– Дура дурой. И на лошади.
– Я тебе помогу.
Ей к лицу амазонка из темно-синего бархата. И короткий жакет, отделанный золотым позументом. И шляпа-цилиндр с вуалеткой. И перчатки из светлой кожи, скрывающие руки – с них так и не сошли мозоли, пусть бы сами эти руки стали мягче.
Год прошел.
Целый год, а Кейрену оказалось мало.
– Ну же, скажи, что согласна?
– Когда я тебе отказать могла, а ты и пользуешься… знаешь, кто ты после этого?
– Кто?
– Гад ты… с кисточкой, – проворчала Таннис, отворачиваясь. И румянец ей к лицу. Она так и не научилась прятать чувства.
– Какой уж есть.
Каурая лошадка отличалась на редкость спокойным нравом. Одарив Таннис меланхоличным взором, она совершенно по-человечески вздохнула и приняла угощение.
– Ты… не сердись. Я постараюсь аккуратно. – Таннис провела по бархатистой шее, и лошадка кивнула. – Ты ж меня знаешь.
Лошадка коснулась ладони губами, соглашаясь, что знает. Помнит. У лошадей ведь хорошая память.
– И не сбросишь?
– Не сбросит, – пообещал Кейрен.
В седло поднял сам, позволив себе задержать Таннис в объятьях. Нарушение правил? С ней было на удивление легко и приятно правила нарушать.
…да и в первородную бездну эти правила.
– Одну ногу в стремя… умница. Сейчас под тебя подтянем. Вторую – на крюк. Вот видишь, ты все прекрасно помнишь и умеешь.
Он расправил подол амазонки, стараясь не рассмеяться, до того серьезной, сосредоточенной выглядела Таннис. Ей понравятся верховые прогулки, как понравился каток и театр, магазин Мейстерса и спуск по реке. Тогда она, забравшись в лодку, пробормотала:
– Только попробуй меня утопить!
И поначалу сидела неподвижно, боясь отпустить высокие борта гондолы, но успокоилась быстро…
Ее было легко радовать.
Удивлять.
И Кейрену нравилось ее удивление с привкусом осеннего дыма: на берегу вновь жгли костры из листьев, и прозрачный дым растекался по воде, скрадывая запахи. В нем вязли каменные опоры мостов, и старая баржа пробиралась осторожно, на ощупь. Дым сохранился и на губах Таннис, на коже ее, по-осеннему холодной. Он остался ранней сединой кленов, что виднелись из окна ее квартиры.
…их квартиры. Кейрен давно уже переселился на улицу Пекарей, в дом с мезонином и медным флюгером, который упорно показывал северные ветра – застрял, должно быть.
– Сидишь? – передав поводья Таннис, Кейрен отступил.
– Сижу, – мрачно отозвалась она.
– Тебе понравится, поверь мне…
– Верю. – Улыбка у нее была яркой, искренней. Ей никто не говорил, что леди пристало быть сдержанной и уж тем более не обнажать при улыбке зубов.
Даже если эти зубы на месте и весьма хороши.
– Тогда вперед. Просто держись за мной. Пойдем шагом. – Кейрен взлетел в седло, и караковый жеребец довольно фыркнул, заплясал. Он наверняка застоялся и уж точно не был бы против пойти рысью, но подчинился воле всадника.
А парк ждал гостей.
Зима пробралась в город, пусть по календарю еще значилась осень. Поседела за неделю трава, легла длинными космами, сквозь которые проступали серые залысины земли. И редкие пятна суховея, лилового, хрупкого, – яркие мазки краски на темном полотне. Гулко стучат копыта по мощеной дорожке. Длинные тени деревьев сплетаются ветвями, и прорастают сквозь них темные столбы фонарей. Время раннее, но под стеклянными колпаками уже вьется белесое пламя.
– Как ты? – Кейрен придержал поводья и обернулся.
Хорошо.
Кобылка шла мягко, и Таннис постепенно успокаивалась. Ветер приподнял вуалетку, и она, словно опасаясь, что высокий цилиндр сорвет с волос, придерживала его рукой.
Зарумянилась.
И глаза горят. Ему безумно нравится, когда у Таннис глаза горят.
– Тогда чуть быстрее? Главное, равновесие держи. Если вдруг почувствуешь, что не справляешься, просто натяни поводья.
Она кивнула и улыбнулась.
– Кейрен…
– Да?
– Спасибо… за все.
Пожалуйста.
И снова парк, такой знакомый, изученный, но ныне открывающийся с другой стороны. Дорожки. И высокая стена кустов снежноягодника. Листья облетели, а ягоды остались, крупные, белые.
Старый тополь.
Суетливые синицы…
Широкая горловина ручья и каменный мостик, на котором остановились две девушки в форменных платьях пансионерок. Светлые головы, склоненные друг к другу, и длинный багет, один на двоих. Пальцы отламывают кусочки, бросая в воду, где уже собрались серые жирные утки, слишком ленивые, чтобы улетать на зиму…
Кейрен свернул на боковую дорожку.
Жаль, что шарманщик оставил свой пост до весны. Таннис нравилась и шарманка, и обезьянка, которая забиралась на руки, выпрашивая подарок…
На центральной аллее ныне было пусто.
Почти.
Лаковую двуколку Кейрен заметил издали. Запряженный парой длинногривых тарпенов, экипаж неторопливо катился по дорожке. Дремал на козлах кучер. И белым грибом поднимался кружевной зонтик, несколько неуместный при нынешней погоде. Впрочем, мама утверждала, что леди Ольмер и в зимнюю стужу с зонтиком не расстанется, что этих зонтиков у нее целая коллекция, которая занимает три комнаты, пожалуй, больше лишь коллекция шиньонов леди Индорф.
Свернуть возможности не было, и Кейрен пришпорил жеребчика, выбиваясь вперед.
– Добрый день, леди Ольмер, – сказал он, поравнявшись с коляской. Леди Ольмер, завернутая в соболиную шубу, подняла лорнет. Не то чтобы она плохо видела, однако лорнет, как и зонтик, в ее представлении являлись необходимыми для леди атрибутами. – Рад встрече… вы по-прежнему прекрасны.
Леди Ольмер разглядывала его через лорнет и неодобрительно хмурилась.
Ее племянница, снулая девица, чье имя Кейрен отказывался запоминать – как и имена прочих, благообразных, по мнению матушки, девиц, которые вполне могли бы составить Кейрену партию, – поджала губы. Вот только смотрела она вовсе не на Кейрена.
Таннис придержала кобылку.
Она умница, его девочка… и все-таки придется явиться к субботнему ужину, дабы смягчить матушкино недовольство… и непонятно, отчего ей столь не по нраву Таннис. Прежде-то она делала вид, что личная жизнь Кейрена ее не касается, а теперь вдруг заинтересовалась. И ладно бы только любопытствовала, нет, матушка мягко, исподволь, но настойчиво просит найти другую девушку. Она не говорит напрямую, подбирает слова тщательно, как перья для нового своего букета, но осадок остается мерзковатый. И семейные ужины, прежде бывшие вполне себе приятной частью жизни Кейрена, давно стали в тягость…
– Как ваше здоровье? – Кейрен решил до последнего быть вежливым. И зонтик леди Ольмер опасно накренился, а лорнет задрожал в сухой руке. – Надеюсь, вас больше не мучит подагра?
– Благодарю, ваша матушка посоветовала мне чудесного доктора. – Леди Ольмер, приняв какое-то решение, вероятно касавшееся судьбы единственной племянницы, в которой она вполне искренне души не чаяла, радушно улыбнулась. – К слову, как она поживает?
– Весьма неплохо.
…достаточно хорошо, чтобы появиться в Управлении с плетеной корзинкой и платочком, который она трогательно прижимала к груди, глядя на Кейрена с молчаливым упреком. Как мог он проигнорировать вечер у леди Эржбеты? Его так ждали, так надеялись…
…а он не проигнорировал, собирался пойти, но потом как-то из головы вылетело, о чем Кейрен нисколько не сожалел. Кажется, именно тогда они с Таннис устроили пикник на клетчатом одеяле. Был узкий камин и плетеная корзинка. Свежая выпечка, мягкий сыр и темное терпкое вино, которое Кейрен разлил на одеяло…
…было молчание на двоих.
И ее рука, замершая на груди. Задумчивый взгляд, в котором отражалось пламя. И всполохи на бледной коже. Отросшие волосы, начавшие завиваться, и веснушки… Таннис их целое лето свести пыталась, а они, обласканные солнцем, не уходили. Хорошо, что не уходили.
Без веснушек Кейрену было бы одиноко.
– Надеюсь, – леди Ольмер выставила лорнет, едва не задев племянницу, – мы с нею вскоре увидимся…
В этом Кейрен не сомневался. О нет, он любил свою матушку, но порой ее чрезмерная забота начинала раздражать.
Эта встреча испортила прогулку. И жеребец, чувствуя настроение всадника, шел неторопливо, то и дело вздрагивая, а Кейрен позволял коню выбирать дорогу. Остановился тот у заводи. Здесь листья не убирали, и темно-бурый ковер опада успел пропитаться влагой, а на его поверхности проступали ледяные нити.
Кейрен спешился и, забросив поводья на сук, поспешил к Таннис.
– Ты как? – Он снял ее с седла, но на землю не поставил.
– Мне… пожалуй, понравилось. – Таннис стянула перчатку и погладила его по щеке. – Сидишь себе, а она идет… Красота! Отпустишь?
– Неа.
– Я тяжелая.
– Это тебе кажется…
– Ты расстроен.
И ведь соврать не получится, она на удивление тонко чувствовала его ложь. И его настроение. И с настроением этим умела ладить.
– А еще у тебя уши замерзли. – Теплые ладони прижались к ушам.
И вправду замерзли.
Кейрен потерся носом о жесткий ее рукав.
– Это из-за той старухи? – Таннис заглянула в глаза. – Она донесет твоим родителям, что ты опять меня выгуливал?
– Прогуливал. Выгуливают собак.
– Хорошо, – легко согласилась Таннис. – Она донесет, что я тебя выгуливала. Это запрещено?
– Не принято.
Опасные вопросы, которые раньше и вопросами не казались, но напротив, неписаные правила спасали Кейрена от лишних забот.
– Почему?
– Потому что… – Он взгляд отвел. Как объяснить Таннис, что ее пребывание в парке днем неуместно? Что сам ее вид оскорбил и леди Ольмер, и бесцветную ее племянницу? А заодно и матушку Кейрена? Что любовниц не принято выводить… ладно, не в свет, но в театр.
И в магазинчик старика Кассия, где пахнет книжной пылью и чернилами, а на полках бок о бок живут и любовные романы, и философские трактаты, и садоводческие календари. И в задней части магазина за шелковой ширмой прячутся столики, где можно присесть с приглянувшейся книгой… Таннис понравился старик, а она – ему.
Вот только книги он обещал присылать на дом.
…сами понимаете, господин Кейрен, мои клиентки не одобрят…
Понимает.
Но принять не выходит. И все-таки Кейрен ее опустил на землю, но отступить не позволил, прижал к себе.
– Я тебя не отдам.
– Бестолочь ты. – Таннис взъерошила ему волосы. – Рано или поздно…
– Никогда.
– Кейрен… – Она разомкнула кольцо его рук. – Давай не будем об этом? День хороший… смотри, утка! Жирная какая! А на курсах нам показывали, как утку готовить с черносливом…
Утка выбралась на берег и, отряхнувшись, заковыляла к лошадям. Она была толстой и неповоротливой, ко всему вряд ли догадывалась о коварных планах Таннис. А та говорила о своих курсах и о варенье из красной и белой смородины, которое у нее получилось лучше, чем у остальных, значит, недаром Таннис столько времени потратила, гусиным пером косточки выковыривая… и о других курсах, где ее тоже хвалили и…
Голос был неестественно бодрым, и, когда она, устав говорить, замолчала, Кейрен снова ее обнял.
У них есть этот день.
И пруд.
Утка растреклятая, лошади. А дома ждет камин и клетчатый плед с винным пятном…
…спящим, он казался таким беззащитным.
По-прежнему худой и жилистый, с бледной кожей, которая на локтях была шершавой, треснутой. И Таннис гладила трещинки. Знала – не проснется.
Сон у него был на редкость крепким.
И хорошо. Можно смотреть, не боясь быть застигнутой. Не то чтобы она делала что-то неприличное, из того, о чем не принято говорить – а как Таннис усвоила, многие темы являлись запретными, – но было как-то неловко.
Сколько им осталось?
Дни?
Недели?
Месяцы? И во сне Кейрен продолжает гадать, оттого и хмурится. А она, дотянувшись до губ, гладит их, нашептывая:
– Я здесь.
Рядом. Пока еще… быть может, повезет и их связь продлится год… или два. Сколько бы ни было, своего Таннис не отдаст. Будет больно? Обязательно будет, она ведь с самого начала все понимала правильно. Кто она?
Она уже сама не знает кто.
Прежняя Таннис мертва, а новая… содержанка?
…Кейрен повернулся и, не открывая глаз, пробормотал:
– Что?
– Ничего. – Она потерлась носом о его щеку. – Спи.
– О чем ты думаешь? – Спросонья его глаза были темными, черными почти. И Кейрен жмурился, давил зевок.
– Ни о чем.
О том, что эта жизнь, одолженная, красивая, как рождественская открытка, так и останется чужой. Таннис тесно в ней.
В корсетах.
В чулках шелковых, окаймленных колючим кружевом. Подвязки жмут, а пышные юбки мешают ходить. Да и ходит она иначе, держит осанку… леди Евгения порадовалась бы, наверное.
А Войтех? Увидел бы он леди или как остальные?
Нет, никто ничего не говорит, ведь Кейрен платит за курсы… за все он платит и злится, если Таннис пытается сказать, что она сама справится. Но правда в том, что нет, не справится. Без него тяжело.
А будет еще тяжелее.
…она уже другая, но… леди никогда не станет. И дают ведь понять. Вежливо. Улыбочкой рисованной, от которой внутри все леденеет. Движением бровей. Небрежным кивком и рассеянным взглядом, когда кажется, что смотрят не на нее, а сквозь нее.
Таннис терпит.
И учится.
Ей плевать, что думают остальные благонравные девицы, которые не желают иметь ничего общего с такими, как Таннис. Но им приходится, потому что за Таннис платит Кейрен, и даже не в деньгах дело, в имени, в гербе, в родовом перстне, который он по-прежнему носит.
Пускай.
Надо взять все, что получится.
Варенье это из красной и белой смородины… утку растреклятую, которая вышла жесткой, как подошва, хотя Таннис все делала верно… пейзажи акварелью… искусство декламации…
…и эти ночи вдвоем.
Вечера, когда он приходит уставший… домой. Он так и говорит, что домой, и наверное, вправду верит. Наивный по-своему. Пускай. Есть еще время.
На двоих.
Для двоих.
Но когда-нибудь оно закончится, и тогда… будет объявление в «Светской хронике». И Кейрен, отводя взгляд, заговорит о том, что на свадьбе настаивает семья и что свадьба ничего-то не изменит… почти ничего. Просто где-то появится женщина, которая будет зваться его женой. И он станет возвращаться уже не в квартиру к Таннис, но к ней…
Наверное, будь Таннис другой, она нашла бы силы смириться. Ведь многие живут так, привыкают, приспосабливаются… а она не сможет. Пыталась представить, как это будет, и задыхалась от боли.
Перетерпит.
Она сильная. Главное, уйти, разорвать связь, а там и раны залижутся, и жизнь начнется. Еще раз наново? Не привыкать.
– Почему ты плачешь? – Кейрен перевернулся на спину. – Тебя кто-то обидел?
– Никто.
Никто, кому можно было бы ответить за обиду ударом на удар.
– Тогда почему ты плачешь? – Он поймал слезу на ее щеке и, дотянувшись, снял ее мизинцем.
– В глаз что-то попало.
И спеша уйти от опасных вопросов, Таннис наклонилась, прижалась к груди.
– Ты ешь, как не в себя, а все равно тощий… и мерзнешь.
Ноги у него и под пуховым одеялом холодными оставались, и Кейрен под утро начинал ворочаться, одеяло стягивая, пока оно вовсе не оказывалось на полу. Сам же он обнимал Таннис, прижимал к себе и засыпал, уткнувшись носом в ее спину. Она же, напротив, просыпалась и лежала тихо-тихо, отсчитывая мгновения до рассвета. Старая привычка. Все казалось, что совсем рядом раздастся скрип половиц. Хлопнет дверь. И из-за стены донесется ворчливый мамашин голос:
– Вставай уже…
…или загудит, подбираясь к заводским воротам, баржа с углем, выдернет Таннис из сна, который она приняла за настоящую жизнь.
– Ниса… мне с тобой хорошо. – Пальцы Кейрена задумчиво скользили по шее, чтобы замереть на ключице. – Спокойно. Вряд ли ты поверишь, но я никому этого не говорил…
Поверит. Она чувствует, когда он лжет. Или сердится. Или впадает в тоску и тогда ложится поперек кровати, растопырив локти, точно пытаясь защитить эту кровать ото всех, даже от Таннис.
…он приносит с работы усталость и странную, детскую почти обиду, о которой не хочет говорить, но все-таки заговаривает. И, увлекшись рассказом, сам о ней забывает. Таннис же нравится слушать, не столько о делах, сколько о людях, Кейрена окружающих.
О даме-секретаре, которая каждую неделю перешивает кружево на манжетах форменного платья, надеясь, что подобная вольность останется незамеченной. И порой ее окаянства хватает на то, чтобы срезать скучные костяные пуговицы, заменив их ониксовыми. Она чувствует себя отчаянно храброй и прячет в верхнем ящике стола жестянку монпансье.
О констебле и его бакенбардах, которые он расчесывает мелким гребнем и подравнивает крохотными ножничками, а укладывает вовсе пчелиным воском, волосок к волоску.
О тайном увлечении следователя Альберта Бино лотерейными билетами и вере в непременный выигрыш… о людях и нелюдях, окружавших Кейрена. Ему удавалось подмечать какие-то такие детали, мелочи, которые выглядели забавными, но не смешными.
…какой он видел ее?
Спросить?
Не ответит, да и к чему лишнее знание? Странно лишь, что его сторонятся, считают недалеким, слишком чужим, принадлежащим иному миру.
– Не спится? – Кейрен смотрел, подслеповато щурясь.
– Не спится, – призналась Таннис. – Из-за тебя. Лежишь тут…
– Я ж ничего не делаю!
– Вот именно… лежишь и ничего не делаешь…
Мягкий смех. И ледяная ладонь скользит по спине.
– Исправлюсь, – пообещал Кейрен. – Вот прямо сейчас…
А утро наступило с востока. Пришло с туманами, затянувшими окна молочной взвесью, плеснуло водой на морозные узоры и принесло чудесный аромат кофе.
– Вставай, соня. – Кейрен пощекотал нос. – Завтрак готов.
Суббота. И в кои-то веки она проснулась позже Кейрена.
– А что на завтрак?
– Блинчики. – Он был босым, в рубашке навыпуск. Рукава закатаны, ворот расстегнут. И розовый фартук ему к лицу. – И мед. Есть еще творог со сливками…
Он улыбался.
…конечно, если суббота, то блинчики на завтрак обязательны. И творог в высоких креманках, белая гора, увенчанная пьяной вишней.
Орехи.
И ванильное суфле с мятой.
А блинчики у Кейрена получаются тонкими, кружевными, полупрозрачными.
– Таннис, – он снял фартук, аккуратно повесив на крючок, – нам нужно поговорить.
Сердце екнуло.
Уже?
– Конечно.
Плакать Таннис не будет, не при нем, позже, когда останется одна. Кейрен устроился напротив, снял вишню и, повертев в пальцах, вернул на место.
– Возможно, тебе придется уехать.
– Куда?
Он не спешил с ответом.
– За Перевал… я писал Райдо, он будет рад принять тебя на месяц или два.
За Перевал? На месяц-два? Таннис подвинула чашку. Кофе она, честно говоря, не любила, тягучий, горький, и эту горечь потом водой не запить.
– У него поместье. Яблони цветут… не сейчас, а весной. В принципе цветут. И вообще там климат мягче. Море недалеко. Райдо тебе понравится. И ты ему, думаю, тоже.
В этом Таннис крепко сомневалась, и сомнение свое она зажевывала блинчиком, в кои-то веки не чувствуя вкуса.
– И с его женой вы подружитесь… – не очень уверенно произнес Кейрен.
– Темнишь?
– Есть мнение, что… зима будет небезопасной. – Он зачерпнул творог пальцем и палец облизал. – Таннис, я не должен был бы говорить тебе… я и думать-то об этом не должен.
Кейрен решительно подвинул к себе креманку.
– Прилив начинается.
– В реке?
…чем бы ни был прилив, но Кейрен отсылает ее не потому, что собирается жениться. И глупо радоваться грядущим бедам, но Таннис радовалась.
– В какой-то мере это тоже река, но огненная. Под городом лежат материнские жилы, очень старые, если не сказать – древние. Ты ведь помнишь силу истинного пламени?
Таннис кивнула.
Она желала бы вымарать эти воспоминания, где огонь плясал на развалинах дома, а соседний, искореженный взрывом, медленно осыпался, где к серому небу поднялись серые же бабочки пепла.
Рот наполнялся кровью прокушенной губы.
– Так вот, жилы сильнее в разы… в десятки раз… в тысячи.
– Они прорвутся? – Голос звучит ровно, равнодушно даже.
– Я бы хотел пообещать, что нет, но… если бы только прилив… в город съезжаются все, у кого есть сила… Высшие вот. И вожаки… отец мой возвращается… и братья… и здесь скоро станет очень людно, точнее не людно… и в норме этого бы с лихвой хватило, чтобы удержать жилы.
– Но?
– Но, возможно, кое-кто воспользуется ситуацией…
– Бомбы?
– Бомбы, – не стал отрицать Кейрен. Он сидел, упираясь локтями в стол, сунув пальцы в волосы, сгорбившись. – И листовки… и люди, которые на грани бунта… и подземники… их пытались зачистить, но никого не нашли.
Таннис удивилась бы, будь оно иначе.
– Мы и до города-то не добрались. Дядя считает, что ты преувеличила, когда говорила о них. А я, как обычно, гоняюсь за призраками. Я бы хотел, чтобы все оказалось именно так. Лучше быть глупцом, который воет на луну в луже, чем… если случится прорыв, Верхний город исчезнет.
Поднявшись, Таннис обошла стол и положила руки на плечи. Острые. И напряженные. А на рубашке пятно… и широкие лямки подтяжек впились в кожу.
– Он ведь строился позже. – Кейрен распрямился и, запрокинув голову, оперся затылком на ее живот. – Там грунт мягкий… закипит все на раз.
– А Нижний?
– Ты сама видела – скалы.
– Значит, это выгодно…
– Таннис, – он перехватил ее руки, – не думай о том, кому и зачем это выгодно. Ты уедешь. Ясно?
– А если нет?
– Уедешь, – повторил Кейрен, руки сжимая. – Я не хочу тобой рисковать.
И тепло, и больно. И отвернуться надо, спрятать предательские слезы. Рисковать он не хочет…
– А ты?
– Я – другое дело. У меня есть долг. Да и, в конце концов, я могу ошибаться.
Он произнес это бодро, но Таннис не поверила.
За Перевал, значит…
…если с ним, то она и на Перевал согласна.
– И еще, – он поцеловал раскрытую ладонь, – не жди меня завтра, ладно? Отец возвращается и…
– Я понимаю.
…отец, братья, семья, частью которой Таннис никогда не станет. Но это будет завтра. У них есть целый день и даже больше…
Она научилась ценить время.