Механизм Времени. Увертюра [1] (Г. Л. Олди, 2008)

Огюст Шевалье достал свои пистолеты.

Тяжелый футляр из палисандра, бронзовые нашлепки по углам. Черная точка замочной скважины; чуть левее – авторский знак в круге. «Гастинн-Ренетт» – из лучших, надежнее изделий соотечественника Бутэ и англичанина Ментона. Открывать не стал – внутри все было в полном порядке. Почищено, смазано, проверено. Порох на месте, в медной пороховнице, и шомпола, и пули. На прошлой неделе выпал свободный вечер, и Огюст, сам не зная зачем, решил заняться личным оружием. Сходил в лавку за маслом, освободил стол от книг, надел старую рубаху, чтобы не жалеть о пятнах.

Словно чувствовал...

Пистолеты пристроились на вчерашней «Шаривари», поверх недочитанной статьи. Тогда, сутки назад, он успел пробежать глазами пару абзацев, и в дверь постучали. Хозяйский сын, просунув конопатый нос в щель, весело крикнул:

– К вам пришли, господин Шевалье!

Огюст с недовольством поморщился, отложил газету, прикинул, кто это мог быть, не из канцелярии ли Университета... О статье вспомнил лишь сегодня, когда палисандровый футляр лег на заголовок: «Сена кишит трупами!»

Какая гадость!

Статья рассказывала о сенсации – о ней не первую неделю шумел «светский Париж». «Нельская башня», великий, оглушающий спектакль театра Порт-Сен-Мартен. Маг сцены Бокаж и Мадемуазель Жорж, романтическая трагедия, леденящий ужас Средневековья. «...И убийца не раз являлся ей в снах!» Таинственные авторы: никому не ведомый «Ф. Гайарде» и три звездочки, долженствующие обозначать самого...

О-о-о!

Спектакль был отвратителен. Мадемуазель Жорж играла плохо. «Три звездочки», сиречь Александр Дюма (секрет Полишинеля! О-о-о!), оказался не в ударе. Но дело не только в таланте и старании. Огюст Шевалье ненавидел все «романтическое». Черный плащ, черное перо, черные зрачки, черные пятки... Отрыжка феодализма. Оправдание мерзости, какой славился Старый Режим.

Например, дуэлей.

...Шесть шагов, стрелять по жребию. В упор. Насмерть.

Дуэльные пистолеты, хитрое изделие Гастинн-Ренетта, способны убивать, но не смеяться. Однако чудилось, что оружие скалится в глубине короба – насмешливо и зло. Подмигивает, бесшумно двигая курками. У Шевалье, реалиста и противника дуэлей, пистолеты оказались под рукой. Романтик и слуга своей чести Эварист Галуа оружием не обзавелся. Стрелялся из чужого – если вообще стрелялся, если не застрелили.

С шести шагов.

Пистолеты достались Огюсту по наследству. Марсельский дядя, спустив все состояние на гвинейской торговле, отписал племяннику двести франков, чучело совы – и палисандровый футляр. Шевалье поначалу думал отказаться – и от денег, и от прочего. Дядю он видел два раза в жизни – их семьи не ладили. Но передумал и съездил в Марсель. Франки ушли на оплату мансарды возле Латинского квартала, сову он подарил университетскому музею, пистолеты же решил продать, если станет туго.

Этот час пришел. Но расстаться с оружием Шевалье не спешил. Напротив, взялся за футляр, приподнял крышку... Опустил. Сейчас нужно думать не о пистолетах. Письмо?

Письмо!

Оно лежало во внутреннем кармане. Копия. Лично переписал, буква к букве, слово в слово.

«Ко всем республиканцам, 29 мая 1832 года. Я прошу моих друзей-патриотов не упрекать меня за то, что я отдаю жизнь не на благо своей страны...»

Огюст закусил губу.

«Я умираю жертвой подлой кокетки. Мою жизнь гасит жалкая сплетня. О! Почему приходится умирать из-за пустяка, умирать ради того, что презираешь! Беру в свидетели небо, что я всеми способами пытался отклонить вызов и принял его лишь по принуждению. Я раскаиваюсь, что сказал роковую истину людям...»

Это было последним, что успел написать его друг Эварист Галуа. «Мою жизнь гасит жалкая сплетня...» Какая сплетня? Какая кокетка?! Какая, кровь Христова, дуэль – без секундантов, без врача?! Тяжелая пуля вошла в живот, Галуа бросили истекать кровью возле пруда Гласьер в Жантийи.

Ехать за смертью через весь город? Романтика, черный плащ, «Нельская башня».

Бред!

«Меня вызвали два патриота... Я не мог отказаться. Простите, что не дал знать никому из Вас. Противники взяли с меня честное слово, что я никого не предупрежу. Ваша задача очень проста: вам надо подтвердить, что я дрался против воли...»

Странное письмо адресовалось каким-то Н. Л. и В. Д. И, само собой, «всем республиканцам». В больнице Кошен, умирая, Галуа подтвердил: была дуэль. Огюст не слышал – опоздал. Ему сказал об этом Альфред, младший брат Эвариста. Предсмертные слова не убеждали. Галуа могли заставить – пригрозить, что расправятся с тем же Альфредом.

Мальчику еще семнадцати не исполнилось.

«...Я не способен лгать даже в таком пустяке, как тот, о котором шла речь. Не забывайте меня! Ведь судьба не дала мне прожить столько, чтобы мое имя узнала Родина».

Огюст Шевалье вытер слезы. Судьба не дала прожить... Нет, господа, не спрячетесь! У Судьбы есть имя и фамилия, Судьба состоит на службе, получает жалованье и наградные. Возможно, именно сейчас мадам Судьба докладывает патрону, что дело сделано: имя Галуа, двадцатилетнего гения, не узнает Родина-Франция. Получилось – не с первой попытки, не со второй, но все-таки удалось.

Эварист Галуа, математик и революционер, мертв.

Они подружились в Нормальной школе. Огюст был старше на год. Иногда казалось, что разница больше. Не только потому, что Шевалье успел закончить курс и получить диплом учителя, прежде чем ими всерьез занялась полиция. Диплом ничего не значил. В государстве, где правил Король-Гражданин, социалиста Шевалье, бакалавра гуманитарных и естественных наук, на службу брать не собирались.

Он не настаивал.

В свои двадцать два, несмотря на отсутствие службы и даже приличного фрака, Огюст чувствовал себя вполне уверенно. Учиться в Университете можно и без фрака. Кусок хлеба без особого надрыва зарабатывается разгрузкой барж на Сене – которая, по утверждению Дюма-Три-Звезды, кишит трупами.

Трупы и вправду попадались. Огюст видел одного – бродягу, утонувшего с перепою. Товарищи-грузчики рассказали, что подобные «гостинцы» Сена приносит каждую неделю. Особенно после праздников и в холода.

Настоящие трупы – не из пьесы – Огюста не пугали. Как и живые, если брать с собой на реку испанский нож. Драться и таскать тяжелые мешки он научился в родном Ниме. Порой становилось совестно: для борца за всеобщую справедливость он выглядел слишком благополучным.

Впору стыдиться – широких крестьянских плеч, румянца на щеках, отменного, истинно южного здоровья. Он – не герой в «романтическом» плаще. Таковой обязан быть бледным, кашляющим от чахотки. Гореть должны глаза, не щеки.

Вот Галуа выглядел истинным героем: бледен, худ, изможден. Черные кудрявые волосы, темные глаза... Романтик!

В четырнадцать оба увлекались филологией. В Университете вольнослушатель Шевалье начал изучать геологию. Потом – новую, еще не имевшую имени науку: исследование допотопной жизни.

Эварист ушел в математику – с макушкой, с ушами, торчащими из-под черных кудрей. Курса, увы, не закончил. Его исключили – после того, как первые работы девятнадцатилетнего парня опубликовал «Бюллетень барона Феррюсака».

– Галуа одержим! – воскликнул один из преподавателей, прочитав свежий номер. – Одержим бесом математики!

Поначалу Шевалье еще мог понять, чем «одержим» друг. Математику знал неплохо, по крайней мере в объеме учебника Лефебра де Фурси. Перелистал ради интереса «Элементы геометрии» Лежандра. Для Галуа толстый том Лежандра был настольной книгой. Вскоре он заявил, что «это» слишком просто. Когда же Огюст интересовался, куда занесло друга, тот честно пытался объяснить.

Его слова Огюст запомнил.

«Это же элементарно! Представь себе снежинку, вершины которой отстоят друг от друга на шестьдесят градусов. Представил? Если снежинку повернуть вокруг оси, проходящей через ее центр перпендикулярно к плоскости, на шестьдесят градусов, или на число градусов, кратное шестидесяти, то ее вид в целом останется неизменным, даже если какая-нибудь вершина и изменила свое положение. Ясно? Операция, которая оставляет общий вид фигуры неизменным в этом смысле, называется операцией симметрии...»

Снежинку Шевалье вполне себе представлял – большую, холодную, бледно-синего цвета. О снежинках писал великий Кеплер, чуть ли не стихами. Зачем ее поворачивать вокруг оси?

Одержимый...

Одержимого изгнали – с шумом, с позором, с публикацией коллективного письма. Шевалье в те дни изучал конструкцию тюремных решеток и мог лишь изумиться. Он, член нелегального Общества Друзей Народа, на иное обращение не рассчитывал. Но его друг не социалист, он – ученый! Лучший математик школы...

Лучшего осудили за лень и аморальное поведение. Огюст узнал это, сидя на скамье подсудимых и читая свежую «La gazette de L’Ecole». Прокурор, обиженный невниманием к своей громовой речи, с ехидством поинтересовался: в чем причина «крайнего цинизма» обвиняемого? Шевалье, сбитый с толку, не огрызнулся, а обстоятельно изложил суть дела. Тут уж заинтересовался судья, чей двоюродный брат, как выяснилось, был непременным секретарем Академии Наук.

Шевалье оправдали.

Кажется, знакомство с Галуа стало не последней тому причиной.

Они не виделись больше месяца, после того, как Галуа перевели в тюремную больницу Фолтрие. Не по вине Огюста – в его последний визит Эварист заявил, что не хочет отравлять друзей «ипохондрией». Огюст обиделся. Обиделся и сейчас – на мертвого. Написать каким-то «инициалам»...

Н. Л., В. Д. – кто это?

Ну конечно! Не быть ему сыщиком! Н. Л. – Николя Леон, их общий приятель, драматург и кандидат в новые Дюма! Точнее, соратник и графоман. Такому и «Нельской башни» не написать.

«...И убийца не раз являлся ей в снах!»

Шевалье зло ухмыльнулся. Не напишет – и не надо. Зато ответит! Если потребуется – несколько раз. Сначала ему, затем – в полицейском комиссариате. А еще лучше – в Директории Общества Друзей Народа.

Похороны в субботу, 2 июня 1832 года. Новое Южное кладбище – оно же кладбище Монпарнас.

Огюст Шевалье открыл футляр и вынул пистолеты.

Жить в Париже трудно. Еще сложнее – умирать. Вроде бы все происходит само собой. Закрыл глаза, сложил руки на груди... Можно при нотариусе и враче. Можно на помосте гильотины. Можно у пруда Гласьер с пулей в животе. Древние знали: дорога туда широка, с пути не собьешься.

Древние не знали, как хлопотно мертвецу в Париже.

Шевалье понял это быстро. Умер его товарищ по Нормальной школе, Гастон Леруа – земляк, из Нима, круглый сирота, нищий, как пономарь-пропойца. Леруа сгубила чахотка – обычная смерть для южанина-провансальца на сыром севере. Огюст счел своим долгом позаботиться о похоронах.

Прочие земляки сделали вид, что их это не касается.

Деньги собрали. Скинулись учителя, даже директор Гиньо внес лепту. Шевалье отправился в ближайшую похоронную контору. Вот тут-то началась истинная «Нельская башня». В Париже не хоронили – здесь арендовали место для могилы. За эту цену в Ниме можно было купить дом. Только дом – надолго, а могила предлагалась на десять лет.

Престижные участки кладбищ резервировались семьями «старожилов». Бедняге Леруа светила в лучшем случае «боковушка» у ограды, где-нибудь на Дез Ар. Словно в скверной ночлежке: ночь провел – и скатертью дорога.

Огюст упорствовал. Он обошел весь город – на фиакре разоришься! – и добрался до окраины в районе Старых Ферм. Южное кладбище, недавно открытое и «немодное», согласилось приютить мертвеца. В общую могилу, зато навечно. Тогда и запомнил Шевалье это место: низкая, в грязной побелке, ограда, черная земля в редких пятнах травы, богатые надгробья у ворот, дальше – холмики «общаков».

Пусто, голо, мерзко.

Единственная достопримечательность – башня с крышей-колпаком. Как объяснили сторожа, бывшая мельница. Почему не снесли? – историческая память. Или просто руки не дошли. Мертвая мельница на мертвой земле смотрелась жутко.

«...И убийца не раз являлся ей в снах!»

Башня оказалась на месте. Ее недавно перекрыли ярко-красной черепицей. И стены подновили. Воистину, гроб вапленый, о котором говорят на проповедях – красив снаружи, отвратителен изнутри.

Изменилась не только Мельница. Исчезла пустота черного поля. Могилы тянулись ряд за рядом – теснясь, упираясь гранитными боками. Отряд мраморных ангелов зорко следил за самым святым, что есть у парижанина, – Собственностью.

Смерть по-хозяйски осваивала новую обитель.

Похоронную процессию он встретил у ворот – катафалк прибыл по расписанию. Беднягу Галуа хоронили не утром, не днем – вечером. Июньский день долог, солнце лишь начало клониться к крышам близких домов. Но позднее погребение казалось зловещим.

Удивила и толпа – огромная, густая. Покойник был родом из Бур-ля-Рена. Не дальний свет, час верхами от столицы. Однако не каждый сосед станет запрягать экипаж ради парижских похорон. А в столице Галуа не жаловали. Кто придет? – соученики по школе? Единомышленники из Общества Друзей Народа? Новые приятели из тюрьмы Сен-Пелажи?

В тюрьме Эварист не ладил с соседями. Сен-Пелажи была набита политическими, и борцы за демократию топили бессильный гнев в дешевом вине, благо кабачок находился прямо в тюремном дворе. Галуа не мог работать, сердился, начал пить сам.

Однажды полоснул бритвой по венам...

– Наконец-то! Ты где пропадал, пропадал, Огюст?

Зверь бежал на ловца. Вот он, Николя Леон – пухлый, румяный, довольный собой. И, как обычно, слова без нужды повторяет. Не иначе, чтобы его лучше поняли, поняли. Ради грустного дня с лица исчезла вечная улыбка. Уголки губ то и дело пытались дернуться, но Н. Л. честно соблюдал траур. Темный сюртук, черная повязка...

– Я тебя тоже искал.

«Кто из нас лжет?» – подумал Шевалье. В эти дни он не искал Леона. Но в штаб Общества забегал регулярно. Заходил и в Латинский квартал, к университетским знакомым Галуа. Николя там не было. Его никто не видел, не встречал.

Где же ты искал меня, пухлый Леон?

– Смотри, сколько наших пришло, пришло! Смотри, смотри! – короткопалая ладонь тыкала в толпу. – Мы им еще покажем, покажем! Мы!.. Мы!..

Хотелось уточнить, кто это – «наши», а заодно и «они», кому следовало «показать». Пистолет Шевалье пристроил за поясом, по-разбойничьи, накинув на плечи старомодный редингот, одолженный у соседа. Не слишком удобно, но терпимо. Если не станут обыскивать, не заметят.

У ворот вышла заминка. Катафалк отвели в сторону, компания крепких, одинаково одетых парней подошла к гробу. Взяли, понесли...

– Галуа! – громким шепотом отозвалась толпа.

И перешла на крик:

– Галуа! Республика! Га-лу-а!!!

Огюст Шевалье молчал. Слишком похожи были те, что несли гроб. Слишком слаженно орали незнакомцы. Взгляд зацепился за человечка в куцем фраке, с раскрытой тетрадью в руке. Репортер?

– Галуа! Республика и генерал Лафайет!!!

Человечек во фраке крутил головой, привставал на цыпочки. Свинцовый карандаш тыкался в бумагу. Огюст заметил еще одного, с тетрадкой. Темные окуляры, цилиндр надвинут до бровей. Ну, с этим все ясно.

Пистолет тянул вниз, к земле. С запоздалым сожалением Шевалье сообразил, что не взял шомпол. Оружие заряжать не стал, боясь остаться без ноги. Изделие Гастинн-Ренетта – не драгунский короткоствол, такое за поясом носить опасно. Пули взял, сунул в карман пороховницу.

Шомпол!.. эх!..

– Галуа! Смерть тиранам!

– Кто они? – не выдержал Огюст. – Николя, ты их знаешь?

Спросил – и пожалел.

– В каком смысле? – удивился Николя Леон. – Вот что, Огюст, Огюст... Давай отойдем.

У ворот началась давка. Гроб неспешно плыл поверх голов.

– Республика или смерть!

Двигаясь за сутулой спиной Леона, Шевалье подумал, что графоман ни разу не дал почитать ни одной своей пьесы. Пересказывал, декламировал куцый отрывочек про графиню, страдающую возле чаши с ядом... Этак каждый – Дюма! Кто ты, Н. Л.?

Откуда?

Возле каменной стены, отделявшей мир живых от царства мертвых, Леон остановился. Резко повернувшись, шагнул вперед, на Огюста.

– В последнее время ты задаешь слишком много вопросов! Обо мне спрашиваешь кого попало, попало. Зря, Огюст!

В спину ударил очередной крик: «Лафайе-е-ет!» Покойник Галуа не выносил Лафайета, считал его предателем и трусом, из-за которого Республика не родилась в 1830-м. Именно Лафайет поддержал Короля-Гражданина, вместо того чтобы отправить наглеца к ближайшей стенке. Но Эварист уже не возразит – о молчании позаботились.

– Были причины, Николя.

– Ну конечно, – кивнул Леон. – Галуа написал не тебе, а мне. Мне! А ты заметил, что все наши не хотели тебе отвечать, отвечать? Смотри внимательно, повторять не буду.

Он протянул широкие ладони, словно за милостыней. Миг – и пальцы сложились странной, похожей на птицу фигурой.

– Понял?

– Да.

Тайный знак – пароль, показанный Шевалье в день приема в Общество. Знак его тезки Огюста Бланки, Командора. Зеленого новичка, взятого исключительно благодаря протекции старшего брата, Мишеля Шевалье, строго предупредили: запомни, и если увидишь...

– Время года – осень. Месяц?

– Вандемьер, – выдохнул Шевалье. – Месяц вандемьер, сбор винограда...

Про «осень» знал только Командор.

– Я отвечаю за безопасность Общества. Заменяю Командора, пока он в крепости. Галуа хотел написать письмо Бланки. Я дал совет не упоминать вождя. Вождя! В. Д. – это Виктор Делоне, он мне помогает.

Огюст отвел взгляд. Все ясно – Эварист Галуа соблюдал дисциплину. Мог бы, конечно, и другу написать...

– Что вы раскопали? Это была дуэль?

– Дуэль, – Леон поморщился, глянул в яркое летнее небо. – Один пистолет на двоих, шесть шагов, по жребию. Убийство в рамках дуэльного кодекса. Эвариста вызвали Александр Дюшатле и его приятель, национальный гвардеец. Да, гвардеец. Все?

– Дюшатле... Он дружил с Галуа! Из-за него Эварист попал в тюрьму...

Галуа судили за сущую глупость – незаконное ношение формы Национальной Гвардии. Надел он ее на демонстрацию в защиту арестованных товарищей, в том числе и Дюшатле. Форма была предлогом упрятать парня за решетку. Перед этим Галуа пытались судить за то, что он на банкете помянул королевское имя, держа нож в руке.

Не получилось – слишком глупо.

– С Дюшатле говорили?

– Не можем найти. Найдем, не волнуйся. Нам пора, начинают.

Шевалье оглянулся. Процессия втягивалась в ворота.

– Из-за кого случилась дуэль? В письме говорится, что из-за «кокетки»...

– Какая теперь разница, разница? Стефания дю Мотель, дочь врача лечебницы Фолтрие. Дюшатле – военный, усы до ушей. Что еще девице требуется? Галуа – парень горячий, не сдержался. Наговорил всякого... Пока мы не разобрались, Дюшатле поминать не будем. Пустим байку для газет, намекнем на аристократа, записного бретера... Такое съедят с удовольствием. Видел крепких ребят – у гроба? Из военной школы, сами вызвались. Растем! Пусть полиция знает. Иногда полезно качнуть мускулом.

– Я хочу вам помочь, Николя!

– Мы к тебе обратимся, обратимся. После...

Все похороны похожи – в пригороде Нима, в Парижском Пантеоне, на Новом Южном. Огюст Шевалье имел печальный опыт: ребенком стоял у гроба бабушки, подростком хоронил отца. Две недели назад провожал своего несостоявшегося учителя – великого Жоржа Кювье. Первооткрыватель допотопной жизни обещал зачислить Огюста, представленного академику, в штат лаборатории. Бодр, весел, никто и предположить не мог...

Кювье умер в шестьдесят три, проболев два дня. Не возраст для ученого. Однако шестьдесят три – не двадцать. Вон, отец и мать бедняги Эвариста – с серыми лицами. Окаменел от горя Альфред, младший брат. Ему-то каково! Родители не успели к смертному одру, успел он. Рассказал обо всем друзьям, полиции – та даже не заинтересовалась случившимся. Был человек, нет человека... А ведь Галуа официально считался заключенным, числился в тюремных списках.

Из Сен-Пелажи никто не пришел констатировать смерть.

Кюре отсутствовал. Не было и депутатов Палаты. Зато политики-лилипуты суетились, строясь в очередь. Записные болтуны, сами не знают, чего хотят: Республику или порцию бланманже. Один протолкался к гробу, снял шляпу, сурово нахмурил брови.

– Сограждане! Французы! Сегодня мы провожаем...

Шевалье вздохнул – этот надолго. Жаль, не смог прийти Командор. Говорят, просил начальника тюрьмы, чтобы отпустил под конвоем. Отказали. Странное дело! – Галуа судили одновременно с вождем, даже срок одинаковый дали – год. Вождь в крепости, к нему не попасть, но Командор жив. Его сторожат, кормят, лечат – и не убивают.

– ...жестокие удары судьбы. Рок нанес внезапный удар!..

Не иначе, вчера оратор смотрел «Нельскую башню». Удар не был внезапным. Сперва в камере – загадочный стрелок из мансарды дома напротив промахнулся, убив соседа Галуа. Затем странная попытка самоубийства. Эварист ничего не помнил. Выпил в тюремном кабачке, заснул – и проснулся весь в крови. Бритва полоснула по венам.

Он клялся, что умирать не собирался, – ему не верили.

– ...Во имя будущего!..

Оратора-толстяка сменил у гроба человек-спица, живое воплощение чахотки. Впрочем, чахотка оказалась не только живой, но и говорливой.

– Граждане-е-е-е! Трудовой Пари-и-иж!

Толпа шевельнулась, потянулась к гробу. Шевалье закрыл глаза – и увидел друга, веселого, юного, в форме ученика Нормальной школы. Шляпа, как у бурбонского камергера, блестящие пуговицы в два ряда.

Прощай, Эварист!

Расходились не спеша.

Случайных зевак унесло первыми. Одинаковые крепыши выждали минуту возле разверстой могилы – и были таковы. Политики задержались, спеша пожать как можно больше рук. Но и они ушли, не дождавшись, пока гроб покроют землей. Парижский обычай – дослушать священника, пособолезновать и прочь.

Наблюдатели с раскрытыми тетрадками убрели к воротам. Брали интервью или фиксировали уходящих. Родители и кучка членов Общества стояли, наблюдая, как темный провал жадно поглощает желтую глину – лопату за лопатой. Наконец могила пресытилась, вспучилась горбом. Служители подровняли холм, на глину легли венки.

Кто-то предложил спеть «Марсельезу», но отклика не нашел.

Расставались за оградой. Все это время Шевалье озирался, пытаясь увидеть Леона. Тот исчез внезапно, словно провалился в желтую глину. Его не было у ворот, не было за воротами. Огюст распрощался со знакомыми и в последний раз глянул на обитель мертвых.

Николя Леон стоял у могилы. Желтая глина отпустила его.

Тяжелый пистолет норовил скользнуть набок. Шевалье поправил оружие. С минуту о чем-то думал, хмурясь. И шагнул обратно, ко входу на кладбище Монпарнас.

За калиткой – в ворота он входить не стал, помня примету – его встретил сумрак. Стемнело резко, будто на дворе не лето, а осень, «личный» месяц вандемьер. Но времени на раздумья не осталось. Следовало не упустить Леона...

Вот он!

Николя Леон был уже возле первого ряда надгробий, рядом с равнодушным белым ангелом. Поднял руку, ожидая, пока Огюст его заметит. Указал влево, в глубь боковой аллеи.

Кладбище опустело. Лишь у свежей могилы возились служители. Страха Шевалье не чувствовал. Пухлому Леону с ним не совладать. И пистолет...

Шомпол!..

Он не бежал – шел, как по бульвару. В душе проснулся азарт. Леон крутит, недоговаривает. Все расскажет, все! Пусть не думает, что хитрее других. Прощаясь, Огюст на всякий случай предупредил: сгину, спрашивайте у Николя. Заодно и дуэль помянул – кокеток не люблю, вызова не получал.

На аллее – узкой, вдвоем не пройдешь – не было ни души. Шевалье замедлил шаг. Вскоре из-за дальнего ангела показалась знакомая фигура. Леон махнул рукой. Кажется, там поворот и еще одна аллея.

Исчез...

День выдался теплый. Огюст упарился в рединготе. Однако сейчас, на мрачной и пустой аллее, он почувствовал внезапный холод. Небо над головой наливалось теменью. Лето! И ветра нет, и туч... На ходу, в спешке, он застегнулся на все пуговицы. Левый локоть больно ударился о камень.

Проклятая аллея!

«Так нельзя. Береги силы. Ты устал. Не спал две ночи. Вот и начало шатать. Подумаешь, локоть ударил...»

Вперед!

Если он верно запомнил, Николя повернул где-то здесь. Куда? Надгробия стояли тесно, впритык. Мелькнула и пропала мысль о нелепости происходящего. Заблудиться на кладбище Монпарнас, среди дюжины памятников – в такое никто не поверит. Добро бы еще на Дез Ар, где хоронят со времен Людовика Святого. Чепуха, он просто не заметил нужный поворот.

Надо вернуться.

Огюст вытер ладонью вспотевшую, несмотря на холод, шею. Глянул в проход между равнодушными плитами. Десять шагов. Два... Пять... Семь...

Пришли.

Не очень понимая, что делает, он протянул руку и засмеялся. Пальцы уперлись в камень. Высокая стела загораживала путь. Аллеи не было. Исчезла.

Продолжая смеяться, Огюст присел у подножия. Захотел прочитать надпись, но буквы расплывались, съеживались, прятались друг за дружку. Какая, собственно, разница? Главное, кто-то определенно спятил – или наглая каменюка, или он сам. А поскольку надгробия сходят с ума реже, чем люди...

Хорошо сидеть, подумал он. Спокойно. Закусив губу, Шевалье согнал с лица усмешку (нашел, дурень, где смеяться!) и глубоко вздохнул. Ничего, ничего, как сказал бы пухлый Николя.

Он устал и переволновался.

Неподалеку звякнул колокольчик – легкий, хрустальный. Про них Огюст наслушался в детстве. Хрустальные колокольчики, феи, лесные человечки... полевые... кладбищенские...

– Новенький! Новенький! Новенький-новенький-новенький! – звонкими голосами отозвался хрусталь. – Новенький! Пришел-пришел!

Колокольчикам было весело. Их голоса кружились возле лица, глаз и губ.

Песню Огюст знал. «Рекой», просто «рекой», без уточнений, называли красавицу Рону. А «шевалье» – если не с большой буквы, а с обычной...

Дворян в роду не было. Крепостные, выкупившиеся у местного барона пару веков назад, честно выращивали маслины возле Гренобля. Прадед накопил денег на патент нотариуса и переехал в Ним. Фамилия и в самом деле подгуляла. В страшные годы Революции дед попытался сменить ее на Равенство или хотя бы Братство, написал заявление в Комитет Бдительности, дал объявление в газету. Не успел – попал на гильотину, день в день с Дантоном. Так и осталось – Шевалье.

Беды в том Огюст не видел. Впрочем, как и повода для гордости.

Огюст начал подпевать колокольчикам. «Душу он свою принес...» Стоп! Дома пели не «душу» – «сердце». Шевалье приплыл свататься. Отчего же «душу»? Они что, Гете начитались?

Что происходит, кровь Христова?!

Он вскочил, провел мокрой ладонью по лицу. Помотал головой, гоня хрустальный звон. Тело отозвалось болью и усталостью. Ничего, сейчас все пройдет. Сейчас, сейчас...

Взгляд скользнул по мраморному лицу. Еще один ангел. Из одной мастерской, из-под одного лекала. Крылья да хитон.

– Стоишь, идол? – подбодрил крылатого Огюст. – Суеверия воплощаешь?

Камень искривило гримасой. Ангел обиделся.

– Сам хорош, – дрогнул мрамор губ. – Шомпол забыл. И о снежинке забыл. Все забыл!

Истукан решил, что имеет право его попрекать?

– Не забыл. Все элементарно. Представим себе снежинку, вершины которой отстоят друг от друга на шестьдесят градусов. Если ее повернуть вокруг оси...

– Это ты заучил, а не понял, – перебил вредный идол. – Снежинка – пример. Свойства, справедливые для комбинаций поворота снежинки, присущи любому множеству операций симметрии над любой системой. Они называются групповыми свойствами. Зубрила! А о снежинках лучше почитай у Кеплера.

Нашелся знаток! Поставили гроб сторожить – сторожи, а не рассуждай о групповых свойствах. Читали мы Кеплера, еще в Нормальной школе! Огюст открыл рот – и вдруг увидел себя со стороны. Кладбище. Ангел. Операции симметрии.

«...И убийца не раз являлся ей в снах!»

Он не закричал. Хватило сил шагнуть на грязный гравий аллеи. Ничто не загораживало путь. Сгинула наглая стела, тропа между надгробиями была пуста. Молчали ангелы. Только небо изменилось – почернело, сгорело дотла.

Сколько он просидел, слушая колокольчики?

– Вам налево, сэр!

Могильщик заступил дорогу внезапно. Наверное, из тех, кто работал у свежего захоронения. Неопрятная кофта до колен, мятый цилиндр, щетина на подбородке... Почему «сэр»? Они разве в Лондоне?

– Налево!

На сей раз обошлось без «сэра». Небритый в кофте загораживал проход, растопырив локти. Сердце дало сбой. Это уже не колокольчики, не ангелок-математик. Да он не могильщик! Такого лица... такой рожи...

Борозды-морщины. Угреватый нос с кабаньими ноздрями. Рыжие бакенбарды торчком. Рыжие брови-кусты поверх щелок-глаз. Зубы чуть ли не в три ряда – желтые, хищные, из-под губы вылазят.

– Сэр! Вам следует пройти налево.

Не голос – хрип с повизгиванием.

– Сэр!

Огюст Шевалье внезапно успокоился. Это не призрак, не галлюцинация, не расстройство усталого мозга. Это пугало из полицейского комиссариата – или из ближайшей ночлежки. Кладбищенский Картуш в поисках легкой добычи. Шомпол не понадобится, но оружие он захватил не зря. Хороший аргумент для беседы.

Огюст улыбнулся прямо в жуткую харю. Скользнул рукой за отворот редингота. Вечерняя тьма вспыхнула белым огнем. Погасла.

– Новенький! Новенький-новенький! – взорвались от радости колокольчики.

Умолкли.

– Goddamit! [2] Этот болван потерял шомпол.

– А зачем нам шомпол, герр Бейтс? Разве мы собираемся стрелять? Здесь не в кого стрелять. Мы не любим, когда стреляют, вы же знаете.

– Ури! Не лезь не в свое дело. Ты его хорошо обыскал?

– Да.

– Если Эминент прикажет его оформить, разыграем самоубийство. Застрелился на могиле друга. Душа не вынесла! Д-дверь! Французишки съедят на раз, они обожают романтический клистир. Обстряпаем дельце в лучшем виде! Пистолет его собственный, порох, пули... Нет, порох и пули заберем. Пусть полиция думает, что оружие он зарядил дома. Оттащим поближе к этому Галуа...

Огюст Шевалье слушал. На все прочее он был не способен. Рядом легким ветерком дышала боль. Ударили сильно, кажется, в живот. Спина затекла, он лежит на чем-то твердом. А эти двое, Бейтс и Ури, рассуждают, как ловчее его «оформить».

И пахнет сыростью. Наверное, он под землей. Или в заброшенном замке: мокрые камни, старые балки набухли за годы. Нельская башня.

– Герр Бейтс! Наш добрый Эминент не прикажет такого. За что его оформлять? Он не вивисектор, не врач. Врача мы бы и сами оформили, вы нас, герр Бейтс, знаете. За милую душу! Мы бы докторишку на кусочки разорвали! Но этот человек – не врач, он хочет изучать допотопных чудищ, а это нам даже нравится. Это нам очень интересно. Вы, герр Бейтс, зря его били, вам не приказывали распускать руки. Лучше бы добрый Эминент послал нас.

– Ури, заткнись. Пошли Эминент тебя, мальчишка помер бы на месте – от страха. Не хотел я его бить, велика честь. Но он прихватил оружие. Как бы ты поступил? Д-дверь, возись теперь с ним!

Шевалье рискнул шевельнуть рукой. Боль взвихрилась, накрыла, вцепилась острыми когтями. Он закусил губу, чтобы не застонать. Сопротивление бесполезно. Решат «оформить» – «оформят». Или на кусочки разорвут – за милую душу... Ури странно разговаривает – маленький мальчик, которого обидели злые доктора. Стоп! Ури помянул чудищ – допотопных. Значит, эта парочка, англичанин и немец, не случайные разбойники-душегубы.

Тем допотопные чудища без надобности.

«Искали меня – Огюста Шевалье, друга покойного Галуа. Дуэль и самоубийство – французишки съедят на раз. Мы клистир обожаем...»

Рука послушалась – зашевелила пальцами. В отместку боль подступила к сердцу. Ударила кулаком. Огюст не выдержал, охнул.

– Ему плохо, герр Бейтс! Вы же слышите! Нам его очень жалко.

– И что я должен делать? Goddamit! Если хочешь, позови врача.

– Что вы за глупости говорите, герр Бейтс! Врач станет пилить его стальной пилкой. Врач отрежет руки, ноги, голову... Нет-нет, нам не нужен врач. Мы хотим оформить всех врачей в мире. Всех-всех! Но этот человек – не врач, он хороший, он чудищ изучает. Изучает, герр Бейтс, а не режет на части и сшивает ниткой!..

Усовестившись, боль отступила. Шевалье прикинул, не потянуть ли время. Нет, опасно. Вдруг кликнут лекаря – со стальной пилкой?

Он резко выдохнул – и открыл глаза.

В Нельской башне царил полумрак.

Грубый камень стен уходил в темноту, скопившуюся под потолком. Чернели ступени, уводя куда-то вверх. Поодаль стояли большие дощатые ящики. Все старое, сырое, пропитавшееся временем и влагой. Конечно, не Нельская – та давно снесена, – но башня: мощные стропила, доски перекрытия над головой.

И свет – ровный, тусклый. Откуда? Лампы он не заметил. Чудилось, будто светятся стены. Не гнилистым огнем, спутником свежих могил. Свет был теплый, мягкий, завораживающий.

Живой.

– Очухались? – прохрипели слева.

Кошмарный герр Бейтс скривил рожу, изрезанную морщинами. Цилиндр громила натянул на рыжие брови, мощные лапы скрестил на груди. Пистолет пристроился за поясом. Его, Огюста, пистолет – «Гастинн-Ренетт», дядино наследство.

– Очухались – вставайте!

Приглашение не обещало ничего доброго. Шевалье решил погодить. Лежачего не бьют. Итак, башня. Где есть башни в Париже? Бастилию, слава Республике, снесли...

– Ури!

Темное, большое надвинулось справа – великан из детских сказок. Сильный рывок вздернул Огюста на ноги. Он чуть не упал. Крепкие пальцы взялись за плечи, помогли устоять.

– Только вы не пугайтесь, герр Шевалье. Люди почему-то нас пугаются.

Предупреждение запоздало – Огюст увидел. Лица у великана не было. Лоскуты кожи сшиты неумелой иглой, грубые швы вокруг глаз. Сами глаза разные – выше и ниже, больше и меньше... Шевалье навидался уродов – на каждой ярмарке по дюжине. Но Ури, судя по всему, не родился уродом.

«Резать на части и сшивать ниткой...»

– Выпейте, герр Шевалье!

В огромной ручище Ури появилась фляга. Огюст без удивления отметил корявые швы между пальцев. Кажется, у великана и впрямь не сложилось с докторами.

– Спасибо, господин Ури.

Во фляге оказалось не вино, а странный напиток. Без спирта, кисло-сладкий. С первым же глотком стало легче. Веселее. В конце концов, его не «оформили», не заковали в цепи.

Жить можно!

– Не называйте нас так, герр Шевалье, – чуть подумав, рассудил страшный Ури. – Метафизически это неверно. Мы склонны считать подобное в некотором роде богохульством и узурпацией прав...

– Прекрати! – рявкнул Бейтс. Он явно слышал монолог не в первый раз. – Теолог отыскался! Д-дверь! Свистни Эминенту, он велел...

Громкое сопение великана заставило громилу умолкнуть.

– Вы неблагодарны, герр Бейтс! Вы быстро забываете все хорошее, если смеете говорить о добром Эминенте в таком тоне. Доброго Эминента нельзя свистнуть. Его можно почтительно пригласить. Очень почтительно, герр Бейтс. К тому же вы часто богохульствуете, а это вредит вашей бессмертной душе!

«С чего бы им, немцу и англичанину, разговаривать по-французски? Чтобы мне было понятнее? Вряд ли. Возможно, Бейтс не знает немецкого, а Ури – английского. Зато оба худо-бедно говорят на языке Вольтера...»

– Извините, что мы об этом вам напоминаем, герр Бейтс. Такое неприятно слышать. Но мы обязаны предостеречь...

«Ну конечно! Ури – один из швейцарских кантонов. Отсюда и „герр“, и отменный французский. У великана не имя – кличка. Швейцарец-исполин Ури, жертва злых докторишек!»

О чем-то подобном Огюсту уже приходилось слышать или читать.

– Кончай проповедь! Эминент!

«Где? – изумился пленник. – Ни звука шагов, ни голоса...»

И тут он увидел свет. Синий огонь возник наверху, в темном проеме, куда вела лестница. Вначале точка, затем – дрожащий венец. Огонь рос, струился по ступеням... Шевалье сглотнул, не веря своим глазам. Электричество? Вольтова дуга?

Раздался скрип. Появилась нога в остроносом сапоге.

– Эминент! – возликовал плохо сшитый великан Ури.

Огюст не знал, кого ожидал увидеть. Однако без гения места не обошлось. Раз Нельская башня, то главный здесь – некто в рыцарских латах и шлеме с закрытым наглухо забралом. В крайнем случае годился черный плащ и бархатная маска. Романтика, ничего не попишешь. Дюма Три Звезды вывел бы именно такого Эминента. Сена кишит трупами, убийцы являются во снах...

Плаща не было. Как и лат с забралом. Серые панталоны, дорожный сюртук. Сукно дорогое, но в меру. Полковник в отставке? Хоть маска-то в наличии?

Про полковника подумалось не зря. На сюртуке того, кто спускался, окружен мерцанием синего огня, над сердцем белел крестик. Золотая корона, узорный синий бант, издали похожий на листок клевера. В орденах Шевалье не разбирался. Прусская Корона? Шведский орден Вазы?

Лицо!

Обошлось без маски, даже без парика. Тонкие губы, длинный нос, впалые щеки. Большие уши оттопырены, кожа ровная и гладкая. Ни морщинки, ни родинки. Редкие светлые волосы зачесаны назад, седины нет и в помине.

– Добрый вечер, господин Шевалье!

По голосу – полвека, по виду – под сорок. А если в глаза заглянуть?

– Не хотелось начинать знакомство с подобного. Но...

Легкий взмах ладони – узкой, холеной. Огюст быстро огляделся. Был хрипатый – нет хрипатого. И великан пропал. Справа – дверь. Наверное, там спрятались.

Сапоги без звука ступили на земляной пол.

– Придется начать с извинений. Господин Шевалье! Я прошу прощения за моих друзей. С вами обошлись бестактно. Но поймите и нас! Мы – иностранцы. Наша миссия требует конфиденциальности. Члену Общества Друзей Народа должны быть понятны наши мотивы.

Взгляды встретились. Нет, Огюст не стал гадать о возрасте таинственного кавалера. Нельская башня, убийца во снах – это театр. А парижская полиция – сугубая реальность. Эминент не напоминал комиссара, но это не повод для исповеди. На карбонария [3] он тоже не слишком походил.

– Сомневаетесь? – улыбнулся Эминент. – Это правильно, господин Шевалье. Мы, собственно, попросили господина Леона пригласить вас, дабы исполнить некое поручение. По нелепой случайности в наши руки попало письмо. Оно предназначалось вам. Прошу!

Конверт возник ниоткуда – упал в протянутую ладонь. Нехитрый фокус заставил Огюста поморщиться. Еще бы пар из ушей пустил! Он хотел уточнить, от кого письмо, что за случайность такая...

Кровь Христова, почерк!

Пальцы дрожали, вынимая листок бумаги. Конверт был уже вскрыт, но Шевалье не стал возмущаться. Все стало мелким, пустым, словно неудачный спектакль. Пляшут строчки, пляшут в немом танце буквы...

«Огюсту Шевалье, 29 мая 1832 года

Дорогой мой друг!

Я открыл в анализе кое-что новое. Некоторые из этих открытий касаются теории уравнений, другие – функций, определяемых интегралами. В теории уравнений я исследовал, в каких случаях уравнения разрешаются в радикалах, что дало мне повод углубить эту теорию...»

Он напрасно обижался. Эварист Галуа написал ему – в ночь перед дуэлью, ожидая последнего в своей жизни рассвета. Прости, дружище, что я смел думать...

Прости!

Читалось плохо – синий свет скорее мешал, чем помогал. Но это было письмо Галуа – настоящее, без «кокеток» и «жалких сплетен». Друг писал о самом дорогом – о математике.

«...Ты знаешь, дорогой мой Огюст, что я занимался исследованием не только этих вопросов. С некоторого времени я больше всего размышлял о приложении теории неопределенности к трансцендентному анализу. Речь идет о том, чтобы предвидеть заранее...»

Шестиугольные снежинки.

Вершины отстоят друг от друга на шестьдесят градусов.

Галуа чуял Смерть. Костлявая торопила, заставляла уплотнять мысли, теснить слова. Ничего, Огюст Шевалье во всем разберется! Если понадобится – и в трансцендентном анализе.

И величины подставит, какие потребуется.

«...Дай напечатать это письмо в „Ревю Ансиклопедик“. За свою жизнь я не раз позволял себе высказывать предположения, в которых не был уверен. Но обо всем, что здесь написано, я думаю уже около года, и слишком уж в моих собственных интересах не ошибиться. Обратись публично к Якоби и Гауссу и попроси их высказать свое мнение...»

Что же ты сделал, Эварист? Что с тобой сделали?

Бумага стала камнем. Огюст заставил себя сложить листок, показавшийся неимоверно тяжелым, спрятал в карман. Завещание друга было простым и понятным. Его работы – стопка бумаг, портфель с медными замками. «Ревю Ансиклопедик». Якоби и Гаусс.

Карл Густав Якоб Якоби, Кенигсбергский университет. Карл Фридрих Гаусс, Геттинген, астрономическая обсерватория.

– Спасибо, господин Эминент. Я могу идти?

– Я не тюремщик. Признаться, мне очень совестно за случившееся недоразумение. Не называйте меня «господином», душой я до сих пор в 1789 году. Той весной я был в Париже – с Демуленом, с Лафайетом. Как здорово все начиналось! А потом – кровь и смерть... Но это не причина опять становиться «господином». После штурма Бастилии я отказался от титула, от фамилии, даже от имени, надеясь начать жизнь сначала. Эминентом меня назвали в Якобинском клубе. В шутку, конечно. Я не Выдающийся, не Совершенный – просто Эминент. С кардиналами прошу не путать, они – «Eminentio».

Огюст слушал, открыв рот. Этот человек заседал в Якобинском клубе? Лично знал Камилла Демулена?! Сколько ему лет? Даже если в 1789-м Эминент был мальчишкой...

– А я – Шевалье, – заспешил он. – Конечно, никакой не шевалье, я – республиканец, оба мои деда были якобинцами... [4]

Не договорил – застыдился. Что – он? Член Общества с двухгодичным стажем? Два ареста, один судебный процесс? – с оправдательным приговором. А этот человек видел, как брали Бастилию. Он ее брал!

– Обойдемся без «господ»! – Эминент протянул руку. – Республика и Разум, гражданин Шевалье! Или лучше – Огюст?

– Республика и Разум! – повторил Шевалье, сжимая ладонь, по-молодому крепкую и твердую. – Огюст – лучше. Знаете, все это так неожиданно. Похороны, наша встреча...

– Неожиданно?

Улыбка погасла. Заострились скулы, затвердел взгляд.

– Случайностей в мире нет. Они – проявление общих закономерностей. Смерть вашего друга тоже не была случайной. К сожалению, я смог приехать в Париж только вчера. Но куда смотрели остальные? Неужели вы не видели, что Эвариста Галуа пытаются убить?

Шевалье вздохнул. Именно об этом он думал, собираясь на похороны.

– Мы виноваты, я знаю. Исключение из школы, суд, тюрьма, покушения... Кому понадобилась смерть Галуа?! Я смотрел его последние работы. Никакой политики, чистая математика. Какому злодею помешал математик?

Пятнышко света скользнуло по руке. Огюст вздрогнул. Синий холодный огонь обжег, болью растекся по коже. За сырым камнем стен откликнулись беззаботные колокольчики: «Новенький-новенький-новенький!..»

Огюст очнулся. Спасибо, колокольчики!

Кто ты, Эминент? Послание Галуа – откуда оно? Эварист отправил письма по почте, остальные бумаги забрал брат, не дожидаясь прихода полиции. Дурак же ты, Огюст Шевалье! Заслушался, распустил язык. Если швейцарец-великан Ури знает о допотопных чудовищах, то такому, как Эминент, легче легкого нащупать слабину, сыграть на нужной струне. Республика и Разум... А потом – «оформить!».

Мерцал синий огонь. Злыми ударами пульсировала кровь в висках.

– Не надо владеть силой Калиостро, чтобы прочесть ваши мысли. О подлость! Вас не смогли запугать – и решили обмануть. Знаете, мне нечего ответить. Я мог бы рассказать о письме – как оно мне досталось. Мог бы... Не стану!

Тряпка-невидимка прошлась по костистому лицу. Нет улыбки, только маска – холодная личина старца. Человека вне времени.

– Вы вправе поступать по собственному разумению. Считайте меня кем угодно, ваше дело. Единственное, что вам не позволено, – губить других. Галуа погиб и по вашей вине. Но тогда вы действительно не знали. Теперь же...

Эминент отступил на шаг, глянул вверх, где сгущались клочья тьмы. Шевалье тоже поднял голову – и вдруг понял, где находится. Нельская башня – старая мельница в центре кладбища Монпарнас.

Как же он сразу не догадался!

– Теперь вы будете знать. Верить или нет – ваше дело.

Сильные пальцы сплелись, хрустнули. Вздернулся острый подбородок.

– Итак, Европа. Anno Domini 1832. Некто, умный и очень богатый, мечтает совершить то, что не удалось вашему императору. Идея стара, как Адам. Но тот, о ком я говорю, счел, что отыскал философский камень Власти. Наука! Современная наука – и новейшая техника. Это не так безумно, как может показаться. Бонапарт тоже начинал с малого. Будь у него эскадра пароходов в броне, судьба мира была бы решена. Сейчас покорить мир проще. Этот человек собирает армию – не из солдат, из ученых. Его порох – открытия. Его снаряды – технологии...

– Этим занимаются все государства Европы, – пожал плечами Шевалье. – Даже наш Король-Гражданин.

– Вы еще не поняли. Короли строят новые пароходы и отливают новые пушки. А этот человек создает новые металлы и находит новые источники энергии. Качественное превосходство! Борьба под землей, в небесах, в море, в эфире. Поэтому он пытается закрыть остальным доступ к наиболее важным открытиям. Знаете, что такое «корнер»?

Огюст знал. Скупка запасов товара, чтобы резко поднять цену. Монополия. Наш Бонапарт Второй хочет монополизировать научные открытия? Значит, Эварист... Он что-то открыл? Но ведь это не оружие, а высшая математика!

«Если снежинку повернуть вокруг оси...»

Снежинка завоевывает мир? Вспомнилось, что Бонапарт Первый был хорошим геометром. Его даже избрали в Институт, тогдашнюю Академию. Баллистика – расчет артиллерийского огня...

– Не забывайте, в каком веке мы живем! Я не знаю, что именно открыл ваш друг. Но едва он попытался обнародовать свое открытие, начались неприятности. И не только у него. Помните?

В прошлом году Галуа представил работу на конкурс в Академию. Статья была послана секретарю Академии – Жану Батисту Фурье. Именно его кузен-судья оправдал Огюста! Однако Фурье скоропостижно скончался.

Рукопись Галуа среди бумаг покойника не нашли.

– Фурье был блестящим математиком. Одним из немногих, кто понял бы суть открытия. Еще могла понять Софи Жермен, покровительница вашего друга. Но ей внезапно тоже приспичило умереть. Эта смертоносная случайность грозит всем, кто увидит бумаги Галуа.

«Обратись публично к Якоби и Гауссу...»

– Зачем же – всем? – Шевалье заставил себя усмехнуться. – Бумаги Галуа у меня. Их никто не найдет.

Стало легче. Стопка бумаг, портфель с медными замками... Хоть в чем-то повезло. Не найдут! А Огюст Шевалье промолчит. Даже если кликнут доброго доктора с пилой и суровыми нитками.

– Вам-то ничего не грозит, – с равнодушием, достойным камня, откликнулся человек вне времени. – Под ударом те, кто способен разобраться в наследии Галуа. Сегодня я намерен дать бой нашему Бонапарту. Но победа – дама коварная. Убийцы на свободе, они здесь, в Париже... Не спрашивайте меня, кто они. Не знаю. У меня, к сожалению, нет возможности проводить расследование.

– Зато у меня – есть! – выдохнул Шевалье.

Бумаги обождут. Месяц-другой ничего не решают. Бумаги обождут, а убийцы – нет!

– Я помогу вам, Эминент. Если в смерти Галуа виновен Бонапарт Второй – помогу и с ним.

Мерцал огонь. Недвижны были губы странного человека в дорожном сюртуке. Наконец прозвучало:

– Договорились. Не поминайте больше покойного корсиканца, мир его великой душе. Нашего врага зовут Эрстед. Андерс Сандэ Эрстед...

На кладбище Монпарнас царил покой. Вот и ворота. Заперты, но калитка открыта. В ворота Огюст бы и сам не пошел.

– Подождите, сэр, – прохрипело рядом. – Сейчас подъедет карета...

Кошмар по имени Бейтс вызвался проводить «гостя» до ворот. С Эминентом простились в «Нельской башне», с великаном Ури – на главной аллее. Швейцарец, уходя, хотел что-то сказать, но не решился.

– Пистолет отдайте.

В ответ – довольное ворчание. Господин Бейтс погладил изделие Гастинн-Ренетта, оскалил клыки.

– В другой раз, сэр! Кстати! – Зубы клацнули. – Должен вас предупредить. Нет-нет, не о вашем пистолете. Это безделица. Есть кое-что поважнее. Как вы относитесь к вампирам, сэр?

Огюст не удивился.

– Я их боюсь. Когда я учился в Нормальной школе, нас возили в Биссетр. Это больница для душевнобольных преступников, вроде вашего Бедлама. Там вампиров – целая палата. Некоторые пытались пить кровь. Другие – убивали. Безумие опасно, даже если человек воображает себя тем, кого не существует.

Англичанин кивнул.

– Согласен, сэр. Не волнуйтесь, с безумцами дела иметь не придется. Вот и карета. Удачи, сэр! Д-дверь, она вам очень понадобится!..

И Бейтс вновь огладил свой трофей.

Газовое освещение на левый берег не провели. В темноте подъехавший экипаж смотрелся катафалком. Дверца открылась сама – он не успел протянуть руку.

– Заходите, – раздался женский голос. – Скорее!