II
Убер и война
Глава 1
Дьявол
Разрушенный атомным огнем Питер. Каменные львы на набережной, выщербленные морды уставились в никуда. Надвигающаяся гроза. Черно-серые облака клубятся на горизонте, над низкой гладью Залива. Серая гладь Невы рябит под ветром. С заброшенного Дворцового моста срываются капли. Рыжая коряга медленно проплывает под ним. Ветер гонит мелкую, противную волну. Коряга плывет, над ней нависают ржавые балки и ребра жесткости. Круглые отверстия в них. Рыжая пыль-краска-накипь.
Коряга плывет.
Справа – зеленоватое здание, словно выцветшее от времени. Маленькая башенка наверху. Это Кунсткамера. Окна выбиты, но есть и парочка целых. Уцелевшие стекла заросли грязью. Холодно. Холодно.
Воет ветер.
Набережная Васильевского острова.
Человек в противогазе идет, преодолевая сопротивление ветра. По дороге вдоль набережной, справа от него заброшенные мертвые дома, слева – серая полоса Невы. Ветер треплет старый брезентовый плащ в белесых пятнах (краска? кислота?). Противогаз древний, с резиновой мордой и с зеленым, в армейской краске, облупившимся фильтром. Круглые окуляры в латунной окантовке, один треснул. На серой резине наклейки – детские, цветные. Нюша, Микки-Маус, Лунтик, какой-то кролик, смешная машина с глазами. Одна из наклеек – почему-то от бананов. Ярко-зеленая.
Человек-банан продолжает идти.
Клубятся черные тучи, гигантский грозовой фронт наступает на Петербург со стороны Залива.
Кажется, там, откуда идет шторм, больше нет ничего.
Ни земли, ни неба.
Только бездонная чернота.
Провал в космическое пространство.
Санкт-Петербург, станция Владимирская, 8 часов до часа X
Тип, которого местные прозвали Дьяволом, лежал на голом бетоне, подложив под голову жилистые руки.
Над ним витал ощутимый почти физически дух дешевого алкоголя.
Герда пригляделась. А он ничего, этот дьявол. Если отмыть. Побрить. Отстирать. Подкормить. Прилас… стоп!
Герда покачала головой. Вечно ты подбираешь увечных, сказала она себе. Поставила на пол тяжелую медицинскую сумку, мысленно перебрала медикаменты. Похоже, придется зашивать рану на затылке. Герда вздохнула. А у нее даже спирта нет.
Дьявол продолжал спать. Голова, похоже, недавно выбритая, была в потеках засохшей грязи. Правильные черты лица. Если бы не шрамы, человека можно было бы назвать красивым. Хотя скорее, интересное лицо, такое – яростно-ироничное. Слишком много человек передумал и перечувствовал, чтобы быть просто красивым. Слишком многих друзей похоронил.
Высокий. Хотя лежа скорее – длинный. Худой до такой степени, что выступают ребра. При этом талия тонкая, а плечи широкие.
И двигается, наверное, судя по тому, как он сейчас лежал, скорее как хищная кошка, чем как человек. Пластичная грация на мягких лапах. С когтями внутри.
Из одежды – одни древние джинсы, закатанные настолько высоко, что почти превратились в шорты.
Крепкие лодыжки, босые ступни. Пятки черные, как мрак преисподней.
Стоп, хватит пялиться, – одернула себя Герда. Она же Гердышева Антонина Сергеевна, приехавшая из Воронежа со школьной экскурсией поглядеть на далекий град Петра. Антонина покачала головой. Поглядела, как же! Двадцать минут на вокзале, пятнадцать в метро… А потом, когда они шумной толпой поднимались на бесконечном, как сериал «Игра престолов», эскалаторе, все остановилось. И экскурсия в Питер и тот же эскалатор.
Звучащий металлом и жутью голос из громкоговорителей велел не паниковать и спускаться вниз, на платформу. В метро.
Так она и не увидела ни Петропавловки, ни Исаакия, ни даже Зимнего дворца. Про Петергоф вообще промолчим… навсегда.
Ей снова представилось, что она стоит на бастионе Петропавловки и видит, как вдалеке расцветают огненные цветы. Оранжевое отражение в воде Невы медленно растет и загорается ярким, невыносимо ярким светом. И все осветилось, как днем.
Герда моргнула. Видение исчезло, но осталось чувство обреченности, как тогда, в первые дни… Она была в метро, под толщей камня и бетона, земли и щебня, асфальта и кирпича. И все равно видела, как умирает Земля.
Хорошо, что у парня (откуда он приехал? Из Твери, кажется) был с собой косячок. Сладковатый дым, успокаивающие сказки. Если бы не это, Герда уверена, она сошла бы с ума. Тогда многие сходили.
В тот момент мы еще не знали, что снова будем жить… Она поискала нужное слово… «Нормально?». О-очень смешно.
Герда нагнулась, тронула «дьявола» за плечо.
– Эй, ты! – плечо было твердое, словно камень. – Слышишь меня?
Ноль внимания. На плече татуировка: серп и молот, окруженные венком из лавра. Интересно, что это значит? Что-то советское. Или римское?
Чтобы ни значило, сейчас это не имеет значения. А вот шрамы вокруг… по всему телу. Это интереснее.
Герда выпрямилась.
– Что он натворил?
Шериф усмехнулся. Так, что все лицо пошло морщинами. Красно-багровый, в прожилках, нос алкоголика стал выглядеть еще уродливее. В принципе, Василий Михайлович был неплохой человек. Но в обычный день, заглянув в участок, легко можно было перепутать, кто тут представитель закона, а кто преступник и нарушитель. В помещении стоял устойчивый, назойливый аромат перегара, затертой блевотины и старых носков.
Герда поморщилась. Последнее воспоминание было совершенно излишним.
– Так что?
Пожатие плеч.
– Устроил драку. Или не он, не знаю… Но дрался, как бешеный. Еле повязали, представляешь? Думали уже, стрелять придется. Но патронов пожалели.
– Ясно.
«Людей мы не жалеем, а вот патроны…»
– И ты понимаешь, какое дело… – протянул шериф.
– Какое?
Шериф помолчал, почесал в затылке.
– Не знаю, как объяснить. Он какой-то стукнутый на голову. Другой получит в репу и бери его тепленьким. А этот… встает и встает. Рокки Бальбоа, блин. Итальянский жеребец. Уронить его не сложно – он пьяный до изнеможения, пальцем тронь… Но его роняешь, роняешь, а он опять поднимается. До смешного уже. А когда мы его, наконец, повязали, давай орать – идите на фиг, я ангел господень. Нет, ты представляешь? Весь в крови и говнище, а туда же… в ангелы.
На этих словах веки человека затрепетали. С видимым усилием он разомкнул один глаз – в ореоле запекшейся крови. Затем другой. Герда с удивлением отметила, что глаза эти – голубые, ясные, совсем не похожи на глаза алкоголика. Удивительно.
Но то, что он сказал дальше, было еще удивительнее:
– Господь, ты, наконец, вспомнил обо мне?
«Сектант», – подумала Герда с досадой. Всего лишь фанатик, а я уж было решила… Эх, Герда. Хватит жить в сказках.
– Ага, – сказал шериф саркастически. – Тебя, блин, забудешь.
Что делать, если ничего не исправишь? Делать то, что можешь. Герда раскрыла сумку. Все-таки надо обработать раны… этому. Мозги ему не подлечишь, а вот тело – вполне возможно.
– Ты кто такой? Имя? Прозвище? Откуда взялся?
Человек поднял голову, затем сел. Бритый затылок в синяках, царапинах, уродливых шрамах и запекшейся крови. Человек словно не заметил вопроса.
Шериф переступил с ноги на ногу. Ему явно хотелось врезать «ангелу» для профилактики. Если бы Герды здесь не было, скорее всего, он так бы и поступил.
– Эй, ты. Слышишь меня?
Человек закашлялся. Заколотил себя в грудь ладонью. Оттуда отозвалось. Глухо и страшно, словно внутри человека что-то сломалось и починить нет никакой возможности. Словно там, в огромной грудной клетке, беспорядочно перекатываются шестерни и валики, вылетевшие с правильных, нужных мест.
– Эй! – повторил шериф. Волосы у Герды на затылке вдруг зашевелились. – Эй!
Человек перевел взгляд на девушку…
В первый момент Герде показалось, что на нее смотрит сама Вечность. Даже голова закружилась. Обрыв в животе, словно падаешь с высоты, с оборвавшихся гнилых ступеней в вентиляционной шахте. И лететь еще метров сто – на ржавые прутья арматуры.
Ярко-голубые глаза.
Лицо у него было замечательное – с какой-то точки зрения. Лицо архангела Гавриила, искаженное тысячелетиями вынужденной жизни на земле, среди людей, убийств и несчастий.
– К-какого черта? – сказал «дьявол» хрипло. – Совсем офонарели, подъема же еще не было.
– Офонарели? – переспросила Герда тихо.
– Подъема? – брови шерифа поползли вверх.
Дьявол нахмурился.
– Группа «Солнышко»… вы чего? Забыли?
Шериф с Гердой переглянулись. «Белая горячка» – одними губами сказала девушка. Шериф кивнул. Кого-кого, а людей с таким диагнозом он видел регулярно… Иногда, прости господи, даже в зеркале.
– Тебя, вообще, как зовут? – сказал он.
– Чего?
Шериф поморщился.
– Имя твое как, придурок?
– Придурок? – повторил «дьявол». Голубые глаза взглянули на шерифа беспомощно. «Дьявол» мотнул головой, словно поддатый. – Придурок? К-кто придурок?
Шериф засмеялся:
– Смотри-ка, понимает… да уж точно не я.
– А ты кто? – «дьявол» повернулся к шерифу, наморщил лоб. Василий Михайлович отстранился.
– Я? – он положил руку на потертую кобуру с «макаровым». – Я шериф.
– Шериф? А! – бродяга оживился. – Проблемы индейцев шерифа не волнуют, – сказал он. И снова, как пьяный, повел головой. Бредит?
Шериф сделал шаг и затряс его за плечо. Так, что голова бедняги задергалась.
– Слышь ты… индеец! Отвечай! Ты откуда взялся?!
«Индеец» вскинул голову и бессмысленно заморгал. Взгляд его голубых глаз стал пугающе глубоким и чистым. Словно у младенца. Шериф обозлился:
– Щас как влеплю промеж глаз, сразу разговоришься!
Герда мягко отстранила шерифа.
– Перестаньте, Василь Михалыч. Ради бога. Он, скорее всего, в посттравматическом шоке. Он даже не понимает, что говорит. А вы… индеец, индеец… тоже мне, какой из него индеец?
Словно по сигналу, бродяга вскочил. Шериф отлетел на несколько шагов, споткнулся о медицинскую сумку, но удержал равновесие. Герда, которую он, отступая, зацепил локтем, шлепнулась на пятую точку, зашипела от боли.
– Чингачгук Великий Змей! – торжественно завопил «индеец». Герда поморщилась: от его голоса звенело в ушах. – Последний из могикан! Я с тобой, Соколиный Глаз!
Горделиво сделал два шага и рухнул плашмя, лицом вниз. Бум.
Шериф с Гердой переглянулись, затем начали смеяться. У Герды выступили на глазах слезы. Наконец, шериф протянул руку. Девушка с трудом встала, почесала ушибленный копчик.
– Ну, что будем делать с этим… – она подавила смешок. – Чингачгуком?
Шериф подошел и пнул тело, оно вздрогнуло. Герда взяла себя в руки. Шериф неплохой человек в сущности, но иногда его заносит.
– Вот что, Василь Михалыч… Вы его пока где-нибудь заприте, хорошо? Только бить больше не надо. Я вас прошу. Слышите?
Шериф почесал затылок, прищурился, глядя на девушку:
– Точно не надо?
– Василий Михалыч!
Шериф улыбнулся.
– Да шучу я, шучу. Будет целеньким твой индеец и… хмм… здоро… – он поперхнулся, помедлил, затем закончил: – Таким, какой сейчас есть, таким и останется. Вообще, Герда, ты опять за свое? Все бы тебе помойных котов спасать. Вот ты ему раны залечишь, шерсть от дерьма отмоешь, а дальше что? А?
Герда промолчала. В словах шерифа было больше правды, чем она готова была признать.
– Разговор закончен.
– Унесите… это. – Шериф брезгливо отряхнул руки. Помощник кивнул. – Совсем пить разучились, сволочи!
– Шеф, тут какая-то бодяга происходит, – позвал помощник. – Шеф?
Василий Михайлович поморщился. Они с Гердой пили настоящий зеленый чай, заедая настоящими армейскими галетами. Красота и невиданная роскошь. После того, как приморцы организовали на соседней заброшенной Достоевской военную базу, жизнь для владимирцев наступила богатая. Жаль, ненадолго. Шериф нехотя вылез из-за стола, подошел к решетке. Помощник – рыжеватый нескладный парень – посторонился.
– Ну, чего? – сказал шериф и замолчал. Судя по затянувшемуся молчанию, картина его весьма удивила.
– Василий Михалыч, что там?
Нет ответа. Герда подошла тоже – хотя ее как раз никто не звал. Посмотрела и тоже задумалась. Зрелище было… специфическим. И очень странным.
Небольшая камера, служащая на Владимирской местом заключения. Никакой мебели, единственная лампочка под потолком, голый бетонный пол. Владимирский централ, ветер северный. В одной стороне – давешний «индеец», в другой – остальные заключенные, человек семь. Когда «индеец» вставал и шел к ним, они по стенкам уходили от него, чтобы снова сгрудиться в другом конце камеры. И все без единого звука. Словно это какая-то молчаливая игра в «пятнашки». И тот, кто попадется или скажет хоть слово, проиграл.
– Василий Михалыч, – сказала Герда шепотом. – Чего они от него шарахаются?
– Сам не знаю, – признался шериф. – Первый раз такое вижу.
«Пятнашки» продолжались. В очередной раз «индеец», пошатываясь, перешел в одну часть камеры, заключенные, растекшись по стенкам, собирались в другой – словно капли ртути, убегающие от магнита.
Наконец, один из заключенных – видимо, обладающий некоторым авторитетом среди остальных отбросов станции – решился. Шагнул вперед…
– Пошел ты! – и попытался ударить «индейца».
Ему это, на удивление, удалось. Герда моргнула.
«Индеец» поднялся на ноги. С удивительной легкостью и грацией – Герда не поверила своим глазам. Человек не может так двигаться. «Индеец» мягко, словно играючи, выпрямился в полный рост. И продолжал стоять, глядя в сторону. Словно никакого удара в помине не было.
– Он что, не в себе? – пробормотал шериф. Заключенные переглянулись.
Дьявол шагнул к ним и заговорил. Герда даже сразу не сообразила, кому принадлежит этот хрипловатый насмешливый голос:
– Ну что, индейцы? Как жизнь в резервации? И где, блин, обещанное казино?
Заключенные отступили, словно знали, чем это в итоге закончится.
– Ты… это, – сказал старший. Он внезапно осознал, что остался в гордом одиночестве. – Нарываешься!
Дьявол поморщился. И вдруг ослепительно улыбнулся:
– Я бы сказал: идите к черту. Но… Судя по вашим добродушным внимательным лицам, вы ведь можете и сходить.
Глава 2
Два прожектора
Санкт-Петербург, перегон Достоевская – Лиговский проспект,
21 минута до часа X
А вчера зачем-то выдали усиленные пайки.
Комар оглядел консервную банку, повертел в ладонях. Постучал по крышке. Звук глухой, тонущий в тушенке. Хорошо. Внутри – залитое густым белым жиром красноватое мясо, говядина. Мертвая корова, которая погибла под ножом еще до Катастрофы. И ей там хорошо и уютно, в темной жестяной скорлупе, – откуда мы ее сейчас выколупаем.
Комар достал нож, примерился. От предвкушения заныло в животе.
Мертвая корова, подумал он. Там лежит мертвая корова, пам-пам. И щиплет травку.
От этой мысли по затылку пробежал озноб.
– Ну, не тяни, – проворчал глубоким басом напарник, Сашка Фролов. В его габаритах бас терялся, рокотал, отражался от внутренних полостей, словно там, за грудной клеткой, был целый многоквартирный дом. Казалось, голос Фролова исходит от всего его тела, не требуя особого отверстия для выхода, вроде рта, и излучается всей гигантской фигурой часового, всей его кожей – вроде радиации.
Комар замотал головой, пытаясь избавиться от странного ощущения (мертвая корова, пам-пам), поставил острие ножа в край донышка банки, ударил ладонью. Лезвие с коротким жестяным звуком вошло в металл, увязло. Выступил густой белый сок. Невыносимо запахло мясом. Комар почувствовал, как задергался желудок, и застонал чуть ли не в голос. Корова была забыта. Осталось только одно – еда.
Сейчас, сейчас. Скоро.
– Не тяни, я сказал, – Сашка выдохнул. Нечасто им доставалось такое. На границе с Веганом вообще ничего хорошего ждать не приходится.
Ладно, хоть мяса пожрем. Не все ж помирать. Может, и не будет никакой войны.
«Боже, сделай так, чтобы не было!»
– Не тяни, говорю, – попросил Сашка, и Комар кивнул. Начал резать крышку, продавливая клинком ножа узкую полоску – белая река в жестяных берегах. Крр, крр, кррр. От запаха мясного сока кружилась голова. Громко сглотнул Сашка. В животе у Комара забурлило. Армейская тушенка, жестяная банка с выбитой датой – и все, никаких наклеек. Зато густой слой масла в палец толщиной. Откуда приморцы все это берут?
Крр, крр. Комар вынул нож, быстро вытер лезвие о рукав, положил рядом. Отогнул крышку. Внутри банки, как остров посреди океана белого жира, проглядывали красные волокна мяса.
– Согреть бы, – сказал Комар. Сашка только отмахнулся, протянул руку… Еще чего! «С его-то ловкостью…» Комар бесцеремонно отодвинул руку товарища, достал ложку из сапога, облизал.
– Давай тарелку.
Тушенка. Тушеночка.
Комар с усилием вогнал ложку в банку, в белый жир, красное мясо и повернул. Плюхнул на тарелку Сашки огромный кусок. Фролов довольно крякнул, заворчал, как большое животное. Комар педантично выбрал ровно половину банки, до грамма, до волоконца и переложил на Сашкину тарелку. Помятый жестяной блин. Говорят, несколько раз сталкеры притаскивали одноразовую пластиковую посуду – вот это было бы по-королевски. Комар вздохнул. Белоснежные тарелки, вилки, ложки, стаканчики. Пла-астик. Невероятная роскошь.
А тут, в дозоре, почти нет воды. И свою тарелку каждый вылизывает сам.
Лампа-карбидка тонко шипела, пламя дрожало, желтый свет ложился на лица дозорных, на плечи и оружие. Резкий запах ацетилена. И глубокая, всепоглощающая темнота вокруг. Свет делает тьму только сильнее. Комар поежился, уселся поудобнее, нацелился ложкой. Хотелось не просто поесть, а – растянуть удовольствие.
Сашка зачавкал.
Комар все медлил. Запах тушенки щекотал нос. Приморцы – они расположились отдельно от владимирских, – негромко переговаривались. В последние дни, кроме усиления дозоров, добавилось и солдат. «Кулаки», как называли их местные за нашивки с изображением серого кулака, держались вместе, разговоров избегали. Но все сдержанно, без грубостей. Молчаливые, блин. Засранцы.
Желудок выводил рулады. Комар прислушался, ощущая физическое наслаждение от предвкушения. Сейчас съем кусок – и будет здорово. А дальше – тоже хорошо, но уже не то.
А эти, молчаливые, небось, каждый день так обжираются.
Комар медленно донес ложку до рта, оттягивая момент кайфа. Сашка уже почти разделался со своей порцией. Урчал он, как огромный древний холодильник.
Холодноватый кончик ложки коснулся губ. Еще чуть-чуть. Комар не выдержал. Заглотнул так, что зубы с лязганьем сомкнулись на металле. Мясо оказалось во рту…
И это был взрыв. С цветными фейерверками. Поток бьющего во все стороны наслаждения.
Комар закрыл глаза.
Невероятное ощущение.
Что они туда добавляют? Грибов галлюциногенных?
– Эй! – раздался голос. – Стой, кто идет!
Комар вскинул голову. Тревожно сжалось сердце. Он оглянулся, по-прежнему сжимая ложку в зубах. Тишина. Приморец, который окликнул, некоторое время вглядывался в темноту тоннеля – на голове у него был прибор ночного видения. Но, видимо, так ничего и не заметил, опустился обратно. Очередная ложная тревога, сколько их уже было… Комар пожал плечами и снова вернулся к банке. Тушенка, тушеночка. В банке еще много. Он вытащил ложку изо рта…
И тут это случилось.
Свет карбидки померк. Стал приглушенным. Словно прикрыл глаза ладонью и смотришь сквозь маленькую щелочку. И у него вдруг проявился отчетливый синеватый оттенок. Холодный. Мертвенный.
Свет медленно пульсировал, словно биение чужого безжалостного сердца.
Во рту вдруг прорезался отчетливый металлический привкус. Комар выронил ложку, поднял голову. Он всегда был быстрым. Сашка по сравнению с ним – редкий тормоз, но тут… Комар видел, как приятель застыл, держа ложку у рта, на лице удивление…
Удивление в глазах Сашки Фролова?
Удивление… или страх.
– Что случилось? – Комар осознал, что не хочет поворачивать голову. Не хочет видеть того, что видит сейчас друг…
Сашка Фролов, с которым они вместе прошли путь от голопузых мальцов до взрослых семейных мужиков (хотя Комар уже не совсем семейный), вдруг стал далеким и пугающим.
Сашка молчал, видя что-то, но крик не мог вырваться из его рта. Словно его зашили. Комар смотрел.
Давай, Комар, велел он себе, повернись. Ты сможешь. Раз, два, начал он считать. На счет три…
Три!
Он не повернулся. Затылок занемел, и шея вместе с ним. Точно их залили бетоном.
Комар вдруг понял, что вокруг царит тишина. Мертвая безграничная тишина. То, что раньше было привычным звуковым фоном – дыхание приморцев, сопение Сашки Фролова, кашель, шелест бетонной крошки под подошвами ботинок, трение ткани, звяканье металла автоматов и скрежет ложек, бульканье воды… даже тонкое, едва слышное шипение газа в карбидке, ровный гул горения…
Все это исчезло.
Комар понял, что слышит только нарастающее биение собственного сердца.
Все застыло. «Словно мы уже под водой».
Сашка медленно-медленно раскрыл рот, чтобы что-то сказать ему, Комару, глаза его смотрели на друга в упор… но Комар не понимал. Сашка хотел предупредить, старался изо всех сил, но – до Комара не долетало ни звука.
«Эх, Комар. Эх, Федор, Федор». Он вздрогнул. Давно забытое имя внезапно пришлось кстати.
Он очнулся.
Звуки вернулись. И все закрутилось с бешеной скоростью.
– БЕГИИИИИИ! – кричал Сашка. – Беги, Комар!
Бух-бух-бух, колотилось сердце.
Краем глаза Комар видел, как что-то белесое движется на периферии зрения. Извивается. Автомат был словно за сто метров от него, рука Комара тянулась, но все никак не могла дотянуться…
Затрещали выстрелы. Очередь. Еще очередь. Ударил пулемет, разрывая тишину грохотом. Вспышки пламени. «Печенег» установили здесь совсем недавно, когда обострились отношения с веганцами. Хотя внешне все было «мир-дружба-тушенка», но все знали, что война не за горами. Просто давили в себе это знание. Лучше верить, что войны не будет.
Что войны нет.
Рука Комара натолкнулась на холодный металл. Пальцы сомкнулись вокруг цевья. Комар потянул «калаш» на себя – и вдруг вздрогнул; мороз пробежал по коже. Показалось даже, что автомат покрылся мурашками. От ужаса. Крик был совершенно нечеловеческий…
Кричал Сашка. Сашка упал. Снова поднялся. Наставил свой автомат в темноту…
Комар подтянул «калаш» ближе. Затем рывком поднялся, повернулся.
Сполохи автоматных выстрелов и гулкие выплески пламени из «Печенега». Медленно летящие в воздухе гильзы, в них отражаются вспышки пламени. Дробный раскат металлических гильз по бетонным тюбингам…
Это сколько же патронов! – равнодушно удивился Комар. Поднял автомат к плечу, прижался щекой к холодному прикладу. Переводчик огня на одиночные – мы, слава богу, не приморцы…
«Кулаки» стреляли в темноту. Не жалея патронов, словно там было что-то, что никак нельзя было допустить сюда, на двухсотую отметку. На порог Большого Метро.
Комар в последний момент одумался. Снял палец с крючка, опустил автомат.
Какое-то, блин, наваждение. На фига стрелять? В кого?!
Не видно же ничего. Почему они не включили прожектор? Почему?!
Комар вскочил и замахал руками. Закричал, надрывая глотку:
– Фонарь врубай! Фонарь!
Приморцы не слышали.
Раньше на этом рубеже прожекторов не было. Блокпост долгое время числился заброшенным, как, впрочем, и вся Достоевская. А несколько дней назад Комара вызвал Жирдяй, командир самообороны, и приказал занять отметку двести. На вопрос Комара «зачем это нужно», Жирдяй долго ковырял пальцем в ухе – затем внимательно осмотрел добытое и сказал «не твое собачье дело, Комар. Выполняй».
На следующий день, когда Комар с ребятами осторожно освоили отметку, появились приморцы – с «Печенегом», двумя прожекторами-миллионниками и толстым кабелем в экранированной обмотке, который они протянули с Достоевской. Представить трудно, сколько эта байда стоит. А че, Альянс богатые. «Кулаки» поставили фонари, подсоединили кабель. На пробу врубили свет. Комар испугался, что ослепнет к чертовой матери, хотя «миллионники» били в сторону Вегана, а он зажимал глаза ладонью. Когда фонари выключили, перед глазами еще долго плыли яркие, словно выжженные на сетчатке, пятна.
Фонари, подумал Комар. Чертовы «миллионники».
Самое время их включить.
Но приморцы словно обезумели. Палили и палили в глубину тоннеля, наобум. Тоже мне, профессионалы…
Снова чудовищно застучал пулемет. Комар натянул на уши шапку, взятую как раз на такой случай. Но биение выстрелов «Печенега» доставало даже сквозь толстую ткань.
– Фонарь включи! – заорал Комар. – Фонарь!
В грохоте «Печенега» его никто не услышал.
Полуослепший, Комар смотрел в тоннель. Пули калибра 7.62, маленькие снаряды, каждый пятый – трассирующий, уходили в темную бесконечность. И гасли там… или нет?
Перегон «Достоевская – Лиговский проспект» короткий, но извилистый, прозван местными «пьяной трубой». Собран из бетонных тюбингов с почти гладкой поверхностью. Там должны быть сотни рикошетов!
А тут… Комару показалось, что пули просто исчезали. Темнота проглатывала их.
Черт, какая ерунда.
Световые пятна перед глазами плыли, мешали. Выстрел, удар по ушам. Один из приморцев встал, держа пистолет в вытянутой руке, высунулся над баррикадой из мешков с песком. Вспышка. Еще вспышка. Белесое метнулось к нему с потолка. Мгновение, и – приморец исчез.
Комар с силой зажмурился, открыл глаза. Заморгал. Блин!
Что это было?!
Взрыв.
В следующее мгновение мир вокруг исчез. Наполнился звоном и болью. Долбануло по ушам так, что на некоторое время Комара вообще перестало что-либо волновать. Он упал на землю, зажмурился до мельтешения цветных пятен перед глазами, снова открыл глаза.
Комар узнал голос Сашки:
– БЕГИИИ, КОМАР! БЕГИИИИ! СПААААсаааааааа!
Крик друга перешел в высокий, мучительный визг. Зубы заныли.
И вдруг все кончилось. Мелькнуло белесое на периферии взгляда – и Сашка исчез. Совсем. Только что был человек – и вот его не стало. Пустота.
Черт.
Оглушенный мертвой нечеловеческой тишиной, Комар затряс головой. Уши словно заложило ватой. Он с трудом выпрямился.
Слух, наконец, вернулся, хотя и не полностью. Комар этому не особо обрадовался. Потому что теперь он слышал шаги. Легкие, почти невесомые шаги в звенящей темноте…
Позвоночник Комара превратился в ледяной столб.
Все ближе. И ближе. И ближе.
Мороз пробежал по затылку. Комар наклонился в полной темноте, нашарил фонарик. Поднял. Рука тряслась, пальцы с трудом нащупали выключатель, сдвинули…
Ослепительный луч вырвался из фонаря и ударил в темноту. Сердце Комара дрогнуло, замерло… Он вгляделся. Но там… там никого не было! Луч фонаря рассеивался вдалеке, тонул во мраке тоннеля… Нет, ничего.
В следующее мгновение он снова услышал шаги.
Луч фонаря лихорадочно заплясал. Где? Кто?! Из темноты вышла, смешно перебирая короткими ножками, маленькая девочка с молочно-белыми волосами. Года четыре ей… или пять.
Девочка прижимала к груди куклу. Страшненькую, лохматую. С пустыми глазницами и оплавленными черными ручками.
Глаза девочки пристально смотрели на Комара.
Твою мать, подумал он. Твою мать, твою мать…
Девочка – или существо, что выглядело как девочка, – медленно растянула губы в улыбке. У Комара по спине пробежал озноб. Желудок сжался.
Улыбка была… неправильная.
– Поиглаем? – сказала «девочка».
Комар открыл рот, чтобы закричать, но смог только захрипеть. Ноги отнялись.
Теперь он понял.
Глаза у девочки были багрово-красные. Как кровь.
«Мы для нее банки тушенки», – успел подумать Комар. Мертвая корова пасется на лугу, пам-пам. А потом все исчезло.
Глава 3
Ахмет и бегство из рая
Станция Площадь Восстания, час X
– Спасайте царя! Спасайте!
Ахмет дернулся, словно от удара. Голоса причиняли физическую боль.
Сквозь сон он слышал далекие выстрелы и глухие разрывы гранат.
Снова громыхнуло. Так, что под ним дрогнула земля. С потолка посыпались пыль и мусор.
– Ахмет, проснись, – сказал Рамиль. – Война.
Ахмет вынырнул из сна, затряс головой. И в первый момент не мог избавиться от ощущения, что телохранитель находится рядом. Чушь! Рамиль не мог быть здесь. Не мог сказать этих слов. Рамиль больше вообще ничего никому не скажет…
Его убил чокнутый фашист на Невском проспекте.
Скрипнула дверь. Появился запыхавшийся, взмокший старик Мустафа, служивший еще отцу Ахмета.
– Господин, вы должны бежать. Война!
Бежать? У Ахмета на мгновение закружилась голова. Снова стать изгнанником, царем без трона, с которым обращаются с брезгливой жалостью?! Он вспомнил, как смотрел на него комендант Невского. Нет, ни за что.
В груди застыла горечь. Словно озерцо черной гнилой воды, излучающей радиацию.
– Подай оружие, – велел Ахмет.
– Господин!
Царь пружинисто вскочил, набросил на крепкое, ни грамма жира, стройное тело рубашку. Алый шелк неприятно, скользко облегал плечи, холодил кожу. Зато такая рубашка сейчас на вес патронов, потому что в шелке – что? Правильно, вши не живут.
– Господин, время!
Ахмет огляделся.
– Где Илюза? – в следующий момент он вспомнил. Предательница!
С того момента, когда Илюза приставила ему к виску его же собственный пистолет, Ахмет не мог жить без нее. Чертова сука. Чертова красивая сука. В этом было что-то извращенное. Она сделала это ради бродяги, оккупанта! Который спас ей жизнь, но все равно… Наглый мерзавец. Ахмет вспомнил, как этот… Иван… стоял в окружении озверевших «бордюрщиков», взгляд надменный, словно это он взял всех в плен, а не наоборот. Но – надо признать, гордый мерзавец. Сильный. Ахмет поморщился. Снова где-то в животе сжалось, задергалось, точно маленький человечек внутри Ахмета поджал колени и обхватил их руками, трясясь от жалости к себе.
Отец был сильным. Он был настолько ужасающе сильным, что поглощал все вокруг, словно огромное нефтяное пятно, темнота; просачивался во все тоннели и вентиляционные ходы, забирал своим существом всех и вся. И люди понимали, что живут во чреве своего господина. И только по воле его, только потому, что он позволяет им жить. Отец излучал власть, как физическое ощущение.
Когда отец умер, после него остались верные люди, они помогли Ахмету удержать власть. Царство его состояло всего из двух станций, соединенных переходами – но это было теперь его царство. Его, а не отца.
И все сразу стало проще и – сложнее.
Рамиль Кандагариев, личный телохранитель, молчаливый и тоже – сильный. Возможно, только благодаря Рамилю он, Ахмет Второй, смог удержать власть. Потому что старые приятели отца, его царедворцы, визири и казначеи, его телохранители, наложницы, слуги и даже его массажисты – все захотели кусочек того, что раньше было отцовским.
Пришлось действовать быстро.
Кровь. Ахмет застегнул рубашку, чувствуя, как щекочет ноздри резкий металлический запах. Тогда много крови пролилось. Но гораздо меньше, чем пролилось бы, если бы они тогда действовали медленнее – или мягче.
Рамиль нашел его, хнычущего и ждущего неминуемой смерти, в одном из дальних тупиков – которые позже, во время захвата Приморским Альянсом Площади Восстания, послужили им убежищем. Рамиль. Гранитный столб, человек-машина, стальной и несгибаемый. Сильный и – верный. Но… Ахмет поморщился, почувствовал на языке кислое. Рамиль всегда оставался верным не ему, Ахмету Второму, а его отцу. Тени его отца. Его памяти.
Рамиль вручил Ахмету пистолет. Вложил в руку, как какой-то охренительный волшебный меч. Саблю света, блин. Это оказался не золотой пистолет, который отец всегда носил с собой…
Это был старый потертый «макаров».
– Что это? – удивился Ахмет тогда. Спросил с презрением: – Ничего лучше не нашлось?
Рамиль молча смотрел на него. Высокий, прямой. Жесткий.
– Что? – спросил Ахмет.
– Из этого пистолета убили больше людей, чем ты можешь представить, молодой господин. Это табельное оружие твоего отца. Им он взял и власть, и станцию. И навел порядок.
Ахмет тогда взвесил на ладони «макаров». Холодная металлическая тяжесть. Это не пистолет воина, понял он. Это оружие палача. Оружие деспота, ставящего своих противников на колени и стреляющего им в затылок.
Ахмет повел плечами. Почему-то вдруг повеяло холодом.
– Этим оружием твой отец заставил спуститься в метро всех этих людей.
Некоторых он убил, чтобы заставить остальных быстрее шевелить ногами.
Они выжили только благодаря тому, что отец убил нескольких, чтобы спасти сотни.
Отец, говорят, был плохим милиционером. Ну и что? Но он стал отличным хозяином. Потому что теперь это были не случайные люди, попавшие в поле зрения обычного линейного милиционера. Теперь они стали его стадом. Его овечками. Его долей.
Что-что, но стричь овец и держать их в повиновении отец умел, как никто. А если иногда требуется зарезать овцу… что ж, это тоже дело пастуха. Его святая обязанность.
– Господин, быстрее! – дрожащий старческий тенор. Проклятый Мустафа. – Там стреляют! Там…
Ахмет накинул на плечи кобуру, застегнул под мышкой. Достал из-под подушки «макаров», оттянул затвор. Патрон в стволе. Отпустил (щелк), убрал пистолет в кобуру. И вдруг его накрыло… Руки задрожали, губы затряслись. От внезапной слабости Ахмет едва не упал, голова закружилась. Он дернул головой. Ухватился рукой за спинку кровати, пережидая знакомый (слишком знакомый) приступ тошноты.
Это всего лишь паника, сказал он себе.
– Господин! Что с вами? – слуга, старый Мустафа, бросился к нему. Ахмет оттолкнул его, выпрямился. Старик посмотрел на молодого хозяина, губы дрожали от обиды.
– Автомат! – приказал Ахмет резко. Мустафа зашаркал к оружейному шкафу.
Опять война, подумал Ахмет. В прошлый раз он взял отцовский «макаров» и под молчаливым руководством Рамиля показал, кто хозяин на Восстании и Маяке. Тогда он лично казнил четверых. Рамиль убил больше, намного больше. А люди Рамиля, верные только ему, убили десятки.
Он, Ахмет Второй, казнил и миловал собственной рукой. Он держал потертый «макар» горящей от пороховых газов ладонью, и ему казалось, что сквозь пальцы струится черная, жирная как нефть, отцовская тень. Накрывает все. И люди снова, как и раньше, живут в непроглядной, словно сгусток мрака, тени Ахмета Первого… и единственного.
Вставай, царь. Ахмет словно наяву услышал голос Рамиля. Пришло время царских решений.
Он снова почувствовал кислый привкус железа на языке.
Власть.
Она не дается просто так.
– Царь? – Мустафа с ломким стариковским поклоном подал «калаш». Деревянные приклад и цевье покрывала тончайшая резьба, на металле ствольной коробки неведомый мастер вытравил суру из Корана. Аль-Мульк. «Благославен Тот, в Чьей Руке власть, Кто способен на всякую вещь». Ахмет взвесил оружие в руках. Наконец-то приличное оружие.
– Царь, вам нужно бежать. Спасаться.
– Это Веган? – Ахмет выпрямился. Шелк рубашки холодил шею. По затылку прошла сладкая дрожь предвкушения. Похоже, вот он, момент, когда все меняется. Плохое время… для приморцев.
Пусть все рушится, но они – они! – ничего не получат.
Ахмет помотал головой. Все еще висит на волоске.
– Зови Рустема, – велел он Мустафе. – И Юру.
БУМММ. С потолка опять посыпалась пыль. Далекие автоматные очереди. Резкие команды. Топот ног. Похоже, приморцы действуют лучше, чем его люди. Недаром они притащили на станцию столько своих солдат. Надменные сукины дети.
Когда телохранители вошли, склонили головы – Ахмет выпрямился.
Рустем и Юра, два верных нукера, два товарища по детским играм. Теперь же – телохранители. Крупный, огромный Рустем и гибкий, жилистый, невысокий – ростом с Ахмета – Юра. Оба в настоящих шелковых рубашках – как их господин.
– Вы знаете, что будет. Вы со мной? – спросил Ахмет.
– Мы умрем за тебя, царь, – Юра всегда соображал быстрее друга.
– Несите саквояж, – приказал Ахмет. – Мы уходим. Сейчас!
– За мной, – велел он телохранителям. – Не отставать.
Коридоры, коридоры. Платформа Восстания тускло освещена редкими фонарями. Люди проснулись. Желтоватые пятна лиц плавали в полутьме вокруг идущего царя. Ахмет стремительно шагал, не оглядываясь. Он слышал тяжелое дыхание телохранителя за спиной. Рустему не мешало бы подтянуть живот, впрочем, ему в любом случае пришлось бы нелегко. Саквояж весит немало. Юра шагал бесшумно.
Знакомая дверь с надписью «КПК-ИП». Пришли.
Ахмет кивнул. Юра, верный нукер, шагнул вперед и аккуратно постучал в дверь служебки. Затем отступил на шаг.
Через некоторое время внутри зашелестели, вздохнули, протопали к двери. Щелчок взводимого курка.
– Кто там? – спросили глухо. Ахмет холодно улыбнулся. Кто-то боится, похоже?
– Это Ахмет.
Через долгую паузу дверь скрипнула, отворилась.
На пороге стоял Геращенко, представитель приморцев. Халат был запахнут в спешке. Глаза красные. В руке пистолет. Посол оглядел компанию, стоящую за спиной Ахмета. При виде оружия брови его на мгновение вздернулись вверх.
– Царь? – посол выпрямился, опустил пистолет. – Почему вы здесь?
Ахмет улыбнулся. Лицо приморца застыло. Губы побелели. В следующее мгновение Ахмет вскинул «макаров» и наставил послу между глаз.
– Я… – начал посол. – Вы не смеете…
Б-бах!
Вспышка. Отдача толкнулась в ладонь. Ахмет моргнул, когда обжигающая кровь брызнула ему в лицо. Перед глазами оплыли черные пятна.
Тело посла повалилось назад. Глухо ударилось об пол. Металлически звякнул выпавший пистолет. Вот и все.
– Здесь я царь, – сообщил Ахмет мертвецу. Ладонь ныла от отдачи. И не только это…
Знакомое ощущение. Черная, густая как нефть, отцовская власть заполняла каморку, изливалась в вентиляционные трубы, ползла по перекрытиям. В каждый крысиный ход проталкивались черные вязкие щупальца отцовской тени. Ахмет стоял, чувствуя, как высыхает на лбу кровь приморца и стягивает кожу. Площадь Восстания, Маяковская – все это накрывало черным пятном.
Ахмет чувствовал себя центром этого пятна. Пауком, вбирающим в себя колебания паутины и жизни сотен мух.
Он повернулся к нукерам. Теперь они становились его личной армией.
В глазах телохранителей Ахмет увидел уважение и страх. И еще – знакомый огонек. Жирный черный отблеск отцовской власти.
Я знаю, как надо.
– За мной, – велел Ахмет. Нукеры, зачарованные жирным блеском власти, последовали за ним без колебаний. Повинуясь сигналу, оттащили тело посла к стене – на полу остался кровавый след. Мустафа закрыл дверь. Теперь, кажется, все. Он выдохнул.
– Тебя будут искать, царь, – напомнил Мустафа. Дыхание его прерывалось, он еле успевал за молодым хозяином. Но старик был прав. Ахмет поднял брови:
– Верно.
Старик кивнул и отступил назад. Поклонился.
Что хорошо в старых слугах – они всегда знают свое место. Ахмет выпрямил спину.
– Мы поступим так, – он поднял отцовский «макаров». Большим пальцем взвел курок. Щелк.
– Что?.. – Рустем замолчал, когда Ахмет повернулся.
Телохранители попятились. Пока еще сами не понимая, почему. Почувствовали, что происходит что-то неправильное. Люди всегда чувствуют. Ахмет сделал шаг вперед, к нукерам. Поднял пистолет…
– Пусть все решит случай, – сказал он. – Но сначала… сначала я расскажу вам одну историю. А вы слушайте.
– Царь, мы… – начал Юра. Уставился в черное, воняющее порохом дуло ПМ и закрыл рот. Оружие всегда делает слова доходчивее.
Ахмет покачал головой.
– Помолчи, когда я говорю. Помните, мы в детстве играли в мифы Древней Греции? Вы знаете историю одного из подвигов Геракла? Ахмет, мой тезка, был царем плодородной и богатой страны. Но Ахмету, другу великого Геракла, было предсказано, что он умрет молодым – если не найдет добровольца, готового спуститься в подземный мир вместо него. Такой шанс дали царю боги. И что же?.. Ахмет ходил и спрашивал: детей, стариков, взрослых, мужчин, женщин. Все было бесполезно. Все отказывались. Никто не хотел умирать за царя. Даже смертельно больные цеплялись за оставшиеся им последние минуты…
Ахмет замолчал, вглядываясь в лица нукеров. В лица друзей детства. Они слушали. Все-таки, какой недостаток историй в метро! Просто голод.
– Приходит день смерти, и в это время на берег с корабля сходит Геракл, сын Зевса, великий герой. Ахмет с женой встречают старого друга.
Они пируют, а потом… Молодая и красивая жена решила заменить Ахмета в подземном царстве. Пожертвовать собой ради любимого мужа…
Великая жертва.
За ней должен прилететь ангел смерти. И вот-вот это случится. Одна из служанок рассказывает Гераклу, что произошло… и тот решает действовать. Герой сидит в засаде около мертвой жены Ахмета – и ждет. Когда прилетел посланник подземного царства, чтобы забрать душу девушки, Геракл вступил с ним в борьбу. И победил, это же Геракл. Жена Ахмета спасена. Конец истории. Все счастливы. Но… если бы не было жены Ахмета, он бы просто умер – и все. Без жертвы невозможен подвиг. Поэтому я еще раз спрошу: кто готов умереть за своего господина? А? Молчите?!
Если приморцы найдут убитого посла, они захотят отомстить. Если веганцы займут станцию, им тоже буду нужен я. Значит, и те, и другие должны меня найти. Скажем, здесь, мертвым. Рядом с послом. Понимаете? – Ахмет оглядел телохранителей. – Ангел смерти не улетит с пустыми руками. Поэтому мне нужна жертва. Кто из вас готов? Ну же! – Ахмет посмотрел на телохранителей. Бледные мертвые лица, Юра оскалился. – Не двигаться. Стоять, я сказал! Сейчас мы посчитаемся… чтобы никому не было обидно.
На самом деле выбора не было изначально.
Ахмет внезапно вспомнил. Когда они были мальчишками, то однажды, играя в заброшенном тоннеле, натолкнулись на гнильщиков. Тринадцатилетний Рустем дрался с шестью взрослыми, он тогда уже был здоровым, а маленький Юра протянул будущему царю руку. Улыбнулся, показывая выбитый в драке зуб. Вставай, брат. Мы с тобой вместе. Навсегда-навсегда. Ахмет сжал зубы. Глупые ненужные воспоминания. Кому они интересны? Кому они нужны? Жить надо будущим. Один из них обречен, тут ничего не изменишь…
Потому что сейчас рост и телосложение важнее, чем сила и воспоминания. Важнее, чем происхождение. Важнее всего, даже старой дружбы.
Ахмет взвесил пистолет в ладони. Старый отцовский «макаров» вдруг показался ему огромным и тяжелым, как…
«Благославен тот, в чьей руке власть».
…как целая станция.
– Осталось выяснить, кто умрет вместо меня? Кто добровольно пойдет в подземный мир? – Ахмет обвел взглядом подданных, покачал головой, криво усмехнулся. – Как понимаю, никто? Нет желающих?
Подданные молчали. Лицо у Рустема было такое, словно великан вот-вот заплачет. Юра выглядел злым и, пожалуй, опасным.
– Хорошо, – сказал царь. Щелкнул отключаемый предохранитель. – В таком случае, ради старой дружбы, я выберу сам.
…Кто способен на всякую вещь.
Мустафа неторопливо и осторожно, чтобы поберечь ноющие суставы (артрит!) вышел за дверь. Он в царские избранники не годился, поэтому даже не стал ждать позволения выйти.
В старости есть свои преимущества.
Невидимость, например. Никто не обращает на тебя внимания. Старик и старик, что с него возьмешь.
Мустафа подождал, прислушался. Тишина. Снова зашаркал распухшими усталыми ногами в мягких тапочках, присел у стены. Ноги почти не держали, проклятая старость. Выстрела все не было. Неужели Ахмет дал слабину? Мустафа покачал головой. Плохо, очень плохо. Его отец бы этого не одобрил. Нельзя быть слабым. Нельзя показывать слабость.
Нельзя допускать даже мысль о слабости…
Или – Мустафа поморщился – о милосердии. Потому что люди часто путают «милосердие» и «мягкость». А от мягкости до безволия всего один шаг…
Разве не этому учил наследника старый Ахмет?
– Вышел месяц из тумана, – услышал он голос молодого господина за дверью. Детская считалочка. – Вынул ножик из кармана. Буду резать, буду бить…
Выстрел. Звук падающего тела.
– Все равно тебе водить.
Хороший мальчик, подумал Мустафа. Утомленно прикрыл веки. Сердце стучало неровно, часто, словно надорвалось. Как хочется спать. «Мы вырастили хорошего мальчика, Ахмет, старый друг. Теперь и умирать не жалко».
«Жаль только, что он не твой сын».
Глава 4
Ведьма и жонглер
Станция Сенная, 31 октября 2033 года
Мучительно хотелось есть. Желудок, ссохшийся в крошечный неровный камушек, застыл посреди живота, вывешенный в оглушающей пустоте. Артем уже забыл, когда ел в последний раз. Может, два дня назад. Может, три…
Может, вечность.
«Интересно, что сейчас делает Лали?» Артем с трудом выпрямился, сел на лежаке. «Наверное, готовит рыбную похлебку». От этой мысли кишки сплелись в тугой узел.
Господи. Господи, как больно.
Он прикрыл глаза и как наяву увидел руки сестры – красивые, ловкие – над котелком. И запах варева…
Электрических угрей в Новой Венеции не только использовали как батареи. Их ели. Во всяком виде – жареных, вареных, копченых, сырых. Лали ложкой размешивает мутное густое варево, кусок угря всплывает, поворачивается мясистым боком… Артем сглотнул и проснулся.
Проклятье.
Так можно и сознание потерять. Он снова ощутил горький, с нотками тошноты, привкус во рту. Как хочется спать. Уснуть, чтобы хоть во сне не чувствовать голода… Нет, не выйдет. Уже не помогает. Теперь он хотел есть даже во сне. Ложился, закрывал глаза и видел похлебку, разваренный кусок угря… Видел руки сестры над котелком, крошащие в бульон сухие водоросли. У тех, коричнево-красных, был резкий кисло-жгучий вкус. В Венеции их использовали как приправу. Крупинки, летящие в бурлящее варево…
Надо вставать. Давай!
Артем ощупью выбрался из палатки, выполз на четвереньках. Не выдержал, упал грудью на платформу. Боль. Казалось, ребра скребут по камню. Бетонный пол отдавал пронизывающим тоннельным холодом.
– Встал? – Доходяга, местный знакомец, сосед Артема по гостиничной палатке, сидел на катушке от кабеля. Длинный и тощий, он выглядел умирающим от голода, однако был совершенно здоров – и, насколько Артем знал, – вполне себе сыт.
Артем, превозмогая слабость, подтянул под себя ноги, сел. Махнул рукой – привет!
– Эй, Птаха! На представление пойдешь? – Доходяга поскреб подбородок. – Хотя где тебе. Там мани стоит. А тебе даже менять нечего.
Птаха. Артем уже много раз пожалел, что назвался на станции «Орлом». Орел – Арц’иви по-грузински. Красиво. Только вот местные перекрестили его в Птаху. Стоп. Что Доходяга сказал?
Артем повернул голову. «Самое важное», неровно билось сердце.
– Представление? Какое? Где?
– Да здесь, недалеко. Ты чего, с луны свалился? Цирк же приехал!
Артем пошатнулся.
– Что-о?! Где?!
– Успокойся ты, крезанутый. Всего лишь цирк. Понял? Там, на служебке.
Служебкой местные называли служебную платформу, что находилась дальше по тоннелю в сторону Пушкинской.
Доходяга почесал в затылке, потом решился. Покопался в сумке, нехотя протянул руку:
– На, держи, пока я добрый. Смотреть на тебя страшно. Скелет, блин.
Артем сразу же отвел глаза. Но взгляд снова, как притянутый магнитом, возвращался к ладони Доходяги. К сушеному грибу, лежащему на той ладони. К аппетитному, ноздреватому, вкусному куску гриба. Рот наполнился слюной. Желудок сжался так, что, казалось, он сейчас стремительно схлопнется в одну точку, как Вселенная из рассказов учителя.
Голова закружилась.
Нет. Нельзя. Нет. Артем стиснул зубы и помотал головой. Выпрямился, в живот отдалось болью. Затем, чтобы оборвать мучительный момент, сказал:
– Н-нет, спасибо.
Доходяга удивился.
– Нет?
– Спасибо, я… – Артем сглотнул. – Не хочу. Правда.
– Не врешь?
Артем покачал головой. Не вру. Хотелось вскочить на ноги, схватить Доходягу за грудки и заорать прямо в вытянутое, желтое от курения травки лицо:
«Блин, я сытый! Сытый, блин! Убери на хер эту фигню!!»
Видимо, Артем изменился в лице. Потому что Доходяга вдруг отпрянул, словно увидел Черного Санитара. Но зато убрал проклятую руку. И на том спасибо.
– Гордый он, да. Ну и иди ты на хер, гордый. Гордый он. – Доходяга, похоже, всерьез обиделся. – Я ему… блин… а он… тварь такая…
Артем заставил себя сесть прямо.
– Извини, друг. Так что ты там… говорил о цирке?
Доходяга отвернулся, задрал нос. «Во глубине сибирских руд храните гордое молчанье», вспомнил Артем. Пушкин, кажется. Или Лермонтов.
Он с усилием разлепил губы:
– Я же сказал: извини. Извини, друг. Я очень… на самом деле. Просто… я не могу. Нельзя мне.
Доходяга мгновенно повернулся:
– Нельзя?
– Обет такой.
– Обе-ед? – протянул Доходяга мечтательно. – Обед – это хорошо.
– Да не, ты не понял. Обещание. Клятва.
Лицо Доходяги осветилось пониманием. Затем он усмехнулся. Глаза у него стали нехорошие, мутные. Артем поежился. Он до сих пор не привык к резким переменам, что случались с людьми при упоминании слов «клятва, обет». Как и «честь, совесть, долг». Видимо, это были какие-то неправильные, несъедобные слова.
– Я бы на твоем месте махнул такой «обет» на нормальный обед, – заговорил Доходяга с какой-то холодной жестокой мстительностью. Словно то, что у Артема было что-то выше желания пожрать, задевало его, Доходягу, лично. Словно это «нечто» делало его меньше, унижало.
– Клятва, значит? И что за клятва? Сдохнуть из гордости?!
Артем вздохнул. «Как с вами сложно, странные люди».
– Ты не понимаешь. Это… другое.
Доходяга отвернулся, словно Артема больше здесь не было. Тот вздохнул. Бесполезно. А ведь Доходяга еще из лучших. Вон, грибом хотел поделиться…
Артем покачал головой, выбросил Доходягу из головы. Прежде чем идти в цирк, стоило сделать еще одно дело.
Тренировка. Обязательная, как движение небесных тел. За все голодные дни и недели, с момента, как он покинул родную Венецию, Артем ни разу не пропустил тренировку.
Он кивнул Доходяге и отправился к палатке. Главное, чтобы мячики были на месте, когда он пойдет в цирк. Старые, засаленные, с надписью tennis. Два желтых и один зеленый.
Иногда приходится придумывать повод собой гордиться. Он бы и гордился… если бы смог наконец собраться с мыслями и думать не только о еде.
«Ты бы гордился мной, папа?» – спросил он в тоннельную пустоту.
Ответа не было.
Как всегда.
Артем залез обратно в палатку. Лег на тонкий матрас, отдающий вонью немытого тела и застарелой мочой. Холод бетона сквозь тонкую прослойку синтепона пронизывал тело.
Артем нащупал пальцами прореху в матрасе, засунул руку. Где же?
В первый момент его пронзило холодом, что драгоценную заначку могли украсть. Тот же Доходяга. Как украли все его вещи в первый же день на чужой станции. Это было всего полтора месяца назад, а казалось, прошла вечность… Испуг был таким сильным, что сердце замерло. На пару мгновений. А потом застучало резко и быстро, по нарастающей.
Все пропало, подумал Артем. Столько ждать, искать… чтобы так бездарно, в последний момент…
И вдруг его пальцы наткнулись на холодный цилиндрик патрона. Артем выдохнул. Есть! Один-единственный. Девять миллиметров, от «макарова». Артем сжал его пальцами – до боли. Облегчение было таким сильным, что парень почувствовал себя полностью вымотанным.
Один патрон. Сколько это еды?
Намного больше, чем у него было в последнюю неделю. Он сейчас превратился в тень прежнего Артема.
«Оно того стоит?» – спросил он сам себя. И ответил: да, несомненно.
Как она на него посмотрит? Что увидит? Неужели опять смущенного, красного, взъерошенного, смешного мальчишку? Как в тот раз, в палатке.
Холод патрона в ладони.
…Он попросил тогда погадать ему – на будущее. Разноцветная палатка, украшенная аляповатыми магическими символами. Он откинул полог, шагнул, пригнувшись, в полутьму. Гадалка сидела в глубине, на цветном коврике. Рядом, в железной плошке, тускло горел масляный светильник.
Глаза женщины в полутьме поблескивали.
– Подойди, – сказала она. – Смелее.
Артем неловко подошел, чувствуя, как отказывают ноги, сел перед ней. Гадалка смотрела, не мигая. Темные глаза, смуглая кожа. Половина лица словно растворялась в темноте. Артем вдруг вспомнил и, торопясь, вытащил жирного угря, завернутого в кусок полиэтилена. Плата за предсказание. Плата за будущее. Неуклюже бухнул на огромное, порыжевшее от времени, серебряное блюдо.
Щедрая плата.
Пауза.
– Меня зовут Лахезис, – сказала гадалка.
Она подняла взгляд. Лицо ведьмы оказалось на свету. Лицо было наполовину изуродовано…
В тот же миг Артем, сын Георгия, понял, что пропал. Окончательно и бесповоротно.
Провалился в бездонный взгляд изуродованной гадалки – и с тех пор падает, падает, падает…
– Спишь? – его толкнули в плечо. Артем вскинулся:
– А? Что?!
Доходяга неловко повел головой, словно ему жали плечи. Пока Артем блуждал мыслями где-то далеко, он следом забрался в палатку и сидел теперь на своем лежаке – темный сгорбленный силуэт с острыми коленями.
– Ну, ты идешь, нет? – спросил Доходяга нарочито грубовато. – В цирк свой?
Артем вспомнил. Мгновенно проснулся:
– Иду.
Платформа под ногами качнулась, словно была из мягкой резины. Артему казалось, что ноги проваливаются в камень. Легкое головокружение. Чтобы не упасть, ему пришлось упереться рукой в стену. От рези в животе Артема согнуло. Не выпрямиться. Он прислонился головой к холодному камню, пережидая приступ. Стало немного легче.
Доходяга смотрел на Артема с жалостью.
– Эх ты, Мимино, – сказал он.
Отлично, подумал Артем с легкой горечью. Теперь я уже Мимино – «ястреб-перепелятник», самый мелкий и жалкий из хищных птиц.
Ну, хоть какой-то прогресс после «Птахи». Только не вперед, а куда-то… в сторону.
Усилием воли он выпрямился, оторвался от стены.
– Ладно, пошли, – сказал. – А то опоздаем.
Они почти успели.
Служебная платформа была освещена фонарями, расставленными по окружности огромного ковра. Артем вспомнил, ему говорили. Такой ковер – главное сокровище цирка, священная вещь, без которой цирка не существует. Ковер был грязно-зеленого цвета, местами с заплатами. Над платформой циркачи натянули канат. Еще несколько фонарей были закреплены под сводом станции на веревках, так, что тусклый свет падал на ковер, оставляя зрительскую часть в темноте. Зрители сидели прямо на полу.
Представление уже началось, парад-алле они пропустили. Жаль. Артем с Доходягой отдали плату за вход лысоватому мужику с лицом клоуна, протолкались поближе к ковру. На них шикали и ругались. Доходяга на ходу моментально и метко огрызался. Артем сел и выпрямил спину. Помни. Ты – гордый, сильный, резкий. Ты – наполовину грузин, наполовину русский.
Угу. Худой, с выступающими скулами, с мрачно горящими голодными глазами. Угрюмый и злой. Весь в синяках и царапинах, в лохмотьях. На ладонях кровавые следы от постоянного сжимания кулаков.
Я… – напомнил он себе.
(витязь в тигровой шкуре, рыцарь в шкуре леопарда)
…жонглер.
Зазвучала музыка. Представление началось.
Он сидел среди зрителей и ждал ее. Ему было все равно, кто и как выступает, какие номера или фокусы показывает. Он ждал ее. Гадалка, изуродованная предсказательница. Ведьма. Артем задохнулся на миг. Он бы любил ее, будь она все еще красавицей… но по-настоящему он любит ее такой, как сейчас – изуродованной, наполовину нечеловеческой. Темной и опасной, вспыльчивой и сварливой…
Прекрасной.
Зрители зааплодировали, заулюлюкали. «Браво! Браво!» Артем поднял голову и наконец-то увидел, что происходит на арене.
Левое предплечье силача было обмотано бинтами почти до локтя. Артем тоже иногда так делал, чтобы не повредить запястья, когда тянешь из воды тяжелые клетки с бьющимися угрями. Он вдруг ясно представил мертвенный запах угрей, холодный и влажный, смешанный с назойливым душком озона и горелой изоляции.
Новая Венеция, дом. Электрические угри. Голубые вспышки. Искры, пробегающие между пальцами. Холодное утро Новой Венеции. Над водой стелется туман – вентиляционные установки опять нагнали теплый воздух с поверхности, дальше двух метров уже ничего не видно. Огни в тумане кажутся размытыми. Нос лодки бесшумно рассекает воду. Из тумана медленно, как во сне, выплывают плоты, сделанные из пластиковых бутылок и досок. На плотах высятся крошечные домики, сколоченные из хлама и кусков пленки, они кажутся игрушечными. Артем так ясно представил это, что почти услышал неумолчный тихий плеск воды под досками настилов и легкий скрип дерева.
Он помотал головой. Вернулся гул цирка, дыхание и возгласы сидящих вокруг людей. Вернулась тяжелая горячечная атмосфера восторга и любопытства.
Аплодисменты. Гулкие хлопки…
Артем посмотрел на арену и присвистнул. Даже погруженный в лихорадочное ожидание, он не мог не оценить: силач вынес на плечах настоящее древнее деревянное пианино! Силач размеренно ступал, лицо сосредоточенное, а на пианино, изогнувшись самым соблазнительным образом, возлежала полуобнаженная юная блондинка. Светлые волосы ее (вымытые! Артем даже отсюда чувствовал, как они пахнут сухой чистотой и цветочным мылом) струились по пианино.
В толпе восхищенно присвистнули, но, как оказалось, совсем по другому поводу:
– Смотрите, карлики!
Только тогда Артем оторвал взгляд от изгибов девушки и заметил, что на пианино она не одна. На верхней крышке, по разным краям устроились лилипут и лилипуточка. Лилипут был в белом смешном пиджаке с бабочкой. Артем однажды видел такой костюм на обложке древнего журнала, только там вместо лилипута был суровый белобрысый мужик с лицом как рельса и с голубыми глазами убийцы. В руке у мужика был незнакомый автомат с оптическим прицелом. Надпись под фото гласила: «Бонд. Джеймс Бонд». Круглое детское личико лилипута украшали морщинки, отчего этот мини-Бонд казался постаревшим ребенком – но с такими же глазами убийцы, как на фото.
Артем поморгал. Да нет, ерунда. В следующее мгновение лилипут улыбнулся, и ощущение исчезло. Он был очарователен. Хотя явное уродство… Артем поморщился. В Новой Венеции мутантов не особо жаловали. Заглядывал к ним однажды на станцию великан с зеленой кожей… Шуму-то было! Чуть стрелять не начали.
Напротив, лилипуточка выглядела не ребенком, а суровой взрослой женщиной – только маленькой. Она была в детском розовом платьице с блестками и лихо курила толстую самокрутку. Дым клубами плыл над ее головой и над пианино.
Похоже, этот номер был одним из гвоздей программы. Зрители кричали и аплодировали.
Силач дошел до центра ковра и выпрямился. Пианино он по-прежнему держал на плечах. Зазвучала музыка.
– Ап! – сказала блондинка. Она изящным движением встала на ноги и выгнулась так, что белое платье обрисовало гибкую фигурку.
Зрители сходили с ума. Артем решил, что скоро оглохнет.
Кто-то бросил на арену патроны, они сверкнули в лучах фонарей и со звоном рассыпались у ног силача. Тот учтиво поклонился вместе с пианино. Вслед за этим полетели еще патроны, ручной фонарик и даже батарейки. Блондинка благодарила дарителей воздушными поцелуями. Зрители кричали и неистовствовали…
«Нравится? – подумал Артем. – А что вы скажете, когда выйдет Она?»
Душно. Холодный пот выступил на лбу, Артем вытер его дрожащей рукой. Тошнота снова подступила к горлу, горечь тлела на языке. Словно от громкой музыки, света, смеха, ярких костюмов, радостных выкриков и всей цирковой атмосферы Артему становилось хуже. Дурацкая слабость, не вовремя…
Держаться.
Осталось немного. Скоро выйдет она.
Она не появилась. На номере с пианино закончился первый акт, медленно, как угорь, вытянутый за хвост из воды, протянулся антракт… Начало второго акта. Артем равнодушно, как в сонном бреду, пропустил и зверей, и укротителя с желтой ленивой змеей. Змея называлась питоном. Питон, лежащий на плечах укротителя, медленно изгибался, стягивал кольца и поднимал плоскую желтую голову с равнодушными, холодными глазами. В какой-то момент Доходяга, подскакивая в избытке чувств, заехал Артему локтем по ребрам – тот дернулся, на мгновение вырвался из мучительной жаркой дремы… и увидел, что у питона на самом деле две головы…
Артем вздрогнул.
Ее все не было. Вот и финал. Отзвучали последние хриплые аккорды циркового гимна. После представления Артем некоторое время сидел, не в силах поверить. Катастрофа. Зрители расходились, шумно обсуждая увиденное, лица их были живые и азартные, но Артем не замечал ничего. Его толкали и задевали, он равнодушно сидел.
Ее не было.
Что происходит?
Кто-то тронул его за плечо. Потом усиленно затряс. Артем поднял взгляд… Доходяга! Вернулся.
– Не пойдешь? – спросил Доходяга.
Артем покачал головой.
– У меня здесь дело.
– Еще один обет? Ну, ты крейзи, – сказал Доходяга. – Зачем тебе цирк? Циркачи, они знаешь, какие резкие? Один тут со станции пробовал подкатить к их беленькой… грубовато, правда. Так потом его в дальнем тупике нашли…
– Мертвого? – спросил Артем машинально. На самом деле его это совершенно не интересовало.
– Хуже! Живого. Только ему руки с ногами местами кто-то поменял.
– Угу.
Артем помолчал. Потом протянул руку:
– Спасибо тебе. За все.
Доходяга растерянно покачал головой.
– Ну, ты крейзи. Честное слово, таких крейзи, как ты, я еще не видел… Ладно, бывай… Орел.
Доходяга пожал Артему руку и ушел. Все так же качая головой, словно не мог понять, откуда берутся такие чокнутые. Все ушли. Артем помедлил, мягко вскочил на ноги. Несмотря на холодный пот, дрожь, как в лихорадке, он все еще мог двигаться и действовать быстро. Артем молниеносно, пока его не заметили, перебежал через неосвещенное пространство на другую сторону ковра. Здесь, недалеко от арены, светились несколько палаток. Здесь жили циркачи. Если Лахезис жива, ее надо искать в этих палатках.
Артем прошел между палатками. Только голова кружилась и сердце больно билось в грудную клетку… Проклятая слабость, одышка.
Сколько он не ел? Долго.
Сейчас бы пригодился тот Доходягин гриб… Артем выдохнул. Еще немного, и он грохнется в голодный обморок. Он усилием воли заставил себя выпрямиться. И вовремя. Между палаток появился помятый и седой, в некоем подобии красного мундира, служитель цирка. Он принес метлу и начал сметать мусор, кряхтя и поминая чью-то (возможно цирковую) мать.
Артем, незамеченный, смотрел, как прутья метлы касаются мраморного пола, сгибаются… Служитель мел. Старательно, но довольно бестолково. Затем он, видимо, притомился. Сел на сваленные горой баулы и достал из-за пазухи маленькую стеклянную бутылку. Артем подождал, пока служитель выпьет. По опыту он знал, что алкоголь делает некоторых людей добрее. Некоторых – наоборот, но тут уж не угадаешь…
Когда бутылочка исчезла за пазухой, Артем вышел на свет.
– Здравствуйте, – сказал он.
– Ты чего хотел, парень? – служитель не удивился. Артем заподозрил, что тот выпил уже не в первый раз и теперь совсем-совсем добрый.
– Где она? Гадалка?
– А тебе зачем? – служитель оперся на метлу и нахмурил брови.
Артем вздохнул. Потом объяснил, что сам издалека и пришел специально на представление – ради ее номера. Номера, который он когда-то видел и был поражен… Артем рассказывал и, в общем-то, ничего не придумывал. Он до сих пор был под впечатлением. Хотя номер тут, в сущности, ни при чем.
Причина была в ней. И только в ней.
– А ты не врешь, парень?
– Нет.
– А! – сказал служитель. И Артем понял, что он поверил. – Здесь твоя гадалка. Приболела она, парень.
– Ч-что? – он покрылся холодной испариной. Неужели? Что с ней?!
Наверное, он изменился в лице. Служитель замахал рукой:
– Не-не! Все будет в порядке, Эзра сказал. Только ты никому, ладно? Торгаши больных не любят, сразу заберут. Карантин, все дела… Она в палатке отлеживается. Лерка цирковая. А мы своих не сдаем… – служитель спохватился, что только что это сделал. – Э… я тебе ничего не говорил! Понял, паря?
– Где она?
Служитель почесал затылок. Подумал и сказал:
– Я тебе про палатку со змеями тоже не говорил? Так вот, если спросят, Лерки там нет и никогда не было. Понял, парень?
Артем кивнул. Он понял.
– Я могу… к ней?
– Только… – служитель вдруг протрезвел, остро взглянул Артему в глаза: – Ты смотри, аккуратней, питону не попадись. А то нам обоим достанется на орехи. Если вдруг попадешься, ты меня не видел, я тебя не видел. Ферштейн?
Питону? Артем покрутил головой, не понимая. А! Это та ленивая желтая змея! Двухголовая, вспомнил он. Легкий холодок пробежал по спине. Ерунда. Она же должна быть в клетке? Или в этом… как его? Аквариуме?
Артем пожал плечами и согласился.
Это была самая большая палатка. В палатке с черными силуэтами изогнутых змей на ткани – нарисованных грубо, но с какой-то странной мощью – горел слабый свет.
Артем мгновение помедлил. Сжал кулаки.
Потом откашлялся и шагнул внутрь.
– Кто там? – спросил женский голос. Ее голос.
Артем жадно вгляделся. Она полулежала на подушках, в тени. Страшно худая. Красивая – но какой-то уже страшной обреченной красотой. В руке у нее была зажата сигарета с длинным мундштуком.
– Это… это я, – сказал Артем.
– Кто я?
Сердце билось так громко, что он боялся не расслышать. Голова кружилась.
– Это… – он прокашлялся. – Мы с вами… Помните? Венеция, восемь месяцев назад… Вы мне еще нагадали… помните?
– Ты пришел ради меня? – она совсем не удивилась.
Он с вызовом посмотрел на Лахезис. «Да, ради тебя».
– Возьмите меня с собой, – сказал он твердо.
Лахезис выпустила дым и медленно подняла голову. Усмехнулась – совсем устало. Изуродованное лицо казалось постаревшим, истонченным.
– Зачем?
– Вы же можете видеть будущее? – он помедлил. – Тогда… почему спрашиваете?
Лицо ее изменилось. Дрогнуло.
Шелест ткани за спиной. Негромкое:
– Та-ак.
Артем обернулся. За его спиной, откинув полог, стоял силач – тот самый, с пианино. Вблизи он оказался не таким высоким. Ростом лишь чуть выше Артема – но мощный, налитый силой, и потому выглядел настоящим великаном. Был он по-прежнему в синем костюме для выступления, только накинул на шею полотенце. На мгновение Артему вспомнилась желтая двухголовая змея и ее холодное касание…
Силач перевел взгляд на гадалку, поднял брови. Мол, что происходит?
Вот и все, подумал Артем. Сейчас она скажет «не знаю, кто это» и меня выкинут отсюда.
Лахезис сказала:
– Возьмем мальчика с нами.
«Мальчика?» Кровь бросилась Артему в лицо. Он для нее – всего лишь мальчик?! Он сам не заметил, как оказался на ногах.
Невыносимо захотелось выбежать отсюда. И уйти подальше, на другой конец метро. Выйти на поверхность, в мертвый заброшенный Петербург и задохнуться там от радиоактивного воздуха… Завербоваться к диггерам и рвануть в обреченный поход к Москве. Чтобы они все… Чтобы она… Тогда она пожалеет!
«Мальчик?!» Артем постарался взять себя в руки. Что ты как мальчишка, на самом деле. Но обида осталась…
Силач поднял взгляд. Глаза у него оказались маленькие, глубоко утопленные в мощный череп. Светлые и тусклые, как глаза сторожевой собаки. Артем поежился.
Силач почесал забинтованное предплечье.
– Зачем? – по лицу великана можно было подумать, что Артем ему смертельно надоел.
– Игорь, ну что за вопросы? Каприз у меня такой. Могу я немного покапризничать, а?
Великан тяжело вздохнул.
– А что он умеет? – Артем сообразил, что великан, названный Игорем, не стал мягче. Просто постарался смягчиться – ради нее.
Лахезис усмехнулась, бордовые губы изогнулись. Страшноватая полуулыбка.
– Спроси у него сам.
Игорь повернул голову, покатал желваки.
– Ну? – спросил он наконец.
«Это мой шанс!» Вместо ответа Артем сунул ладонь за пазуху и вытащил мячики. Глаза силача на мгновение расширились, Лахезис улыбнулась. Артем начал жонглировать. Подкидывал, ловил, снова подкидывал. Он чувствовал, как дрожит у него щека в нервном тике. Но продолжал работать.
Великан смотрел внимательно. Но глаза – Артем сглотнул – глаза были равнодушные. Это выбило его из спокойствия духа, из того состояния отрешенности, что необходимо жонглеру. Артем растерялся. И вдруг едва не уронил один из мячиков. Черт!
Ругнулся про себя. И черт побери – следующий мячик выскочил из руки и укатился под ноги силачу. Игорь даже бровью не повел, продолжая смотреть на Артема своим холодным, тусклым взглядом…
Не собака, подумал Артем. Змея. Большая ленивая змея.
Артем остановился.
– Все? – спросил великан. И Артем понял, что свой шанс он только что проморгал.
– Я… я… Все.
Силач уже не смотрел на него. Лахезис поникла, словно он, Артем, как-то ее подвел.
– Игорь, – сказала она и замолчала. Силач кивнул. Словно они вели разговор, понятный только им двоим.
Это был провал.
Артем вышел из палатки, не чувствуя под собой ног. Остановился перевести дыхание, оперся ладонью о стену… с удивлением отдернул руку.
Перед входом в палатку стояло пианино. Древнее, поцарапанное, с облупившимся на краях лаком. Настоящее, из красного дерева, с латунными педалями. То самое пианино, что силач выносил на плечах во время представления. Крышка была откинута. Артем видел черно-белую улыбку старого инструмента.
Что это меняет? Ничего.
Артем подошел к пианино. «Фоно», называла это мама. Положил руки на клавиши. Медленно, вспоминая, каково это, погладил теплые, словно из слоновой кости (как рассказывается в старых книгах), клавиши… Потом осторожно нажал.
«ДООО», вывело пианино, просыпаясь. Пауза. Артем, не поворачиваясь, вдруг понял, что силач и Лахезис стоят за его спиной. «Ну и пусть! К черту!»
Запинаясь, он сыграл начало «К Элизе». Только одну мелодию, без басовой партии.
Иногда забывал ноту и искал на ощупь. Словно путь в темноте заброшенного тоннеля. Где-то там должны быть люди, нужно только найти к ним дорогу. Артем находил и двигался дальше. Инструмент был расстроен, но не так сильно, как можно было ожидать…
Дойдя до финала, Артем остановился. Он слышал негромкие голоса – циркачи собрались со всех сторон лагеря. Спиной он чувствовал их взгляды – удивленные и озадаченные. Потом мысленно плюнул, вернулся к началу сонаты и начал играть «К Элизе» уже по всем правилам – в две руки.
…И звуки поплыли над головами, вкрадчивые, как смерть…
Это была странная, хромая, неровная, со сбитым ритмом «Элиза». Но это была его лучшая «Элиза». Прекрасная, как умирающий рассвет обреченного мира. Артем играл. Финальная нота отзвучала под сводом заброшенной платформы, в тесном, сыром и душном метро. В последнем убежище загнанного в угол человечества… В аду.
Наступила тишина.
Потом раздались аплодисменты.
Артем помедлил и повернулся.
Они смотрели на него. Все. Циркачи маленькие, и циркачи большие, красивые и не очень, нелепые и совершенно нелепые. Лицо Лахезис было странным. Словно мучительное воспоминание исказило черты гадалки. Лахезис медленно кивнула Артему и прикрыла глаза: и живой, и мертвый. Затем повернулась и ушла, хромая, обратно в палатку.
Конец ознакомительного фрагмента.