Михаил
Когда началась война Мише было одиннадцать лет. Взрывы грохотали где-то далеко от Москвы, поэтому он не понимал озабоченности взрослых. А вот, когда стали строить оборонительные сооружения вокруг города, и мама подолгу не возвращалась домой, он насторожился. Внутри сжалась пружина страха, которая со временем превратилась в гигантского спрута. Как избавиться от этого монстра мальчик не знал. Рассказывать о своём состоянии стеснялся. Надеялся, что со временем всё само-собой уладится. Не уладилось…
Завод, на котором работал Мишин отец, эвакуировали в Ташкент подальше от линии фронта. Здесь была иная жизнь: солнечная, сытная, счастливая. Но даже эта неожиданная радость не смогла вытравить страх из Мишиной души. Объяснение нашлось много позже. Предчувствие будущей трагедии заставило Мишу перейти из детства в старость, минуя юность и прочие этапы взросления.
Всё началось со смены фамилии. Пряча заплаканные глаза, мама сказала, что теперь они будут носить фамилию её бабушки Таисии Рассольцевой. Про то, что они Кромм, нужно забыть. Имя отца теперь не Отто Генрихович, а Андрей Иванович. Соответственно он теперь Михаил Андреевич, а не Михаэль. Мамино красивое имя Эльвира трансформируется в Надежду, потому что корни у них русские, и к немцам они никакого отношения не имеют.
Как удалось родителям выправить документы, Миша так никогда и не узнал. Вопросы задавать запрещалось. Мальчик замкнулся, чтобы не сболтнуть лишнего. Общительному от природы Мише молчать удавалось с трудом. Чтобы меньше встречаться со сверстниками, он помогал отцу на заводе, где люди работали без выходных в три смены под лозунгом: «Всё для фронта! Всё для Победы!» Люди верили, что Победа будет скорой, но дни ожидания растянулись на годы, изматывающие однообразием и безнадёжностью…
Четыре бесконечных военных года и ещё год после Победы они провели в Средней Азии. Здесь Миша закончил школу и влюбился. Любовь стала камнем преткновения. Любовь чуть было не превратилась в надгробный камень на его могиле.
Мишку угораздило влюбиться в красивую узбечку Айю. Она ответила взаимностью, а потом выяснилось, что она замужем, что её муж Фазиль обо всём знает, и теперь его, Мишку ждёт смертная казнь. Про казнь он не поверил, не царские времена, но встречаться с Айей перестал. Ходил теперь по другим улицам. Однако избежать мести ревнивого мужа не смог. Фазиль настрочил донос, и шестнадцатилетний паренёк пошёл по этапу. Спасти его от ГУЛАГА родители не смогли. Мама плакала, ругала Мишку за мальчишескую глупость, да что толку.
– Выживет, – сказал отец уверенно.
Эта уверенность Михаила успокоила. А слово «выживет» стало главным на несколько следующих лет. Он выжил, не сломался, хотя работа на шахте, куда его отправили по этапу, убивала крепких, сильных мужчин. Мужики умирали, а он, пацан, держался изо всех сил. Желание вырваться из чёрного шахтёрского забоя помогло Мишке пережить страшное время заключения.
– Я хочу видеть солнце, солнце, солнце, – с остервенением выкрикивал он, отбивая кайлом горную породу. – Я хочу, хочу, хочу, хочу быть свободным…
Заключённые его жалели. Некоторые, правда, над ним посмеивались, узнав, что его вина – адюльтер. Кличка «горе любовник» приклеилась к нему надолго. Михаил поначалу злился, пытался объяснить несусветную несправедливость, но понял, что его правда никому не нужна. А вот силы ему понадобятся, чтобы выжить, значит, их нужно беречь.
– Я должен вернуться в Москву, должен, должен, – шептал он теперь. – Я выживу, выживу, выживу непременно.
На Карагандинской шахте он провел четыре года, которые показались ему вечностью. Закончилась эта вечность так неожиданно, что Михаил оторопел.
– Сдай матрац, – приказал начальник лагеря. – Вот справка НКВД. Ты свободен…
У Мишки подкосились ноги, во рту стало кисло.
– Что стоишь? Ехать некуда? – начальник хохотнул. – Так оставайся…
Мишка помчался в барак, схватил свои вещи и через пару часов сидел уже на железнодорожной станции. Но выяснилось, что поезд ушёл вчера, а следующий будет только через неделю.
– Иди пешком по шпалам, – предложил начальник станции грузный неприятный человек с одутловатым лицом.
И Мишка пошёл. Побежал по шпалам подальше от этих мест в новую, счастливую жизнь. В том, что его жизнь будет счастливой, он не сомневался. Постепенно бег перешёл в шаг, размеренный, спокойный.
– Эй, соколик, далеко ли путь держишь? – звонкий женский голос показался Мишке звуком ангельского рожка. Было в нем нечто нереальное, неправдоподобное. Откуда здесь, посреди безлюдной степи, женщина? Мираж, наверное. Мишка остановился, повернул голову увидел лошадиную морду. Белоснежный красавец конь, уставший от долгой скачки, раздувает ноздри, тяжело дышит. А на коне восседает Айка. Мишка онемел. Тело стало ватным, еще миг и он рухнет на землю, разобьет голову о шпалы.
– Нет, нет, нет… Убирайся прочь… Сгинь, Айка, сгинь… – мысленно приказывает он. Но Айка не исчезает. Она смеется, спрашивает:
– Нравлюсь?
Он мотает головой и понимает, что это вовсе не Айка. Холодный пот прозрения выступает на лбу.
– Господи, слава Тебе, – шепчет Мишка, хоть никогда в Бога не верил.
– Нравлюсь? – ещё раз спрашивает наездница.
Он кивает. Девушка красива той особой красотой азиаток, перед которой невозможно устоять.
– Не смей смотреть на неё, – приказывает себе Мишка, но не может отвести глаз от незнакомки.
– Садись сзади, – приказывает она. – Я довезу тебя до следующей станции. Не бойся. Прыгай.
– Нет, – сказал он резко. – Нет. Хватит с меня испытаний. Знаю я ваши азиатские фокусы. Ты меня в кишлак привезёшь, а там родственники твои меня с кинжалами да нагайками встретят.
– О-о-о, да ты из заключённых! – воскликнула она, натягивая поводья. Конь взвился на дыбы. – Ты беглый что ли?
– Нет. У меня документ об освобождении есть, – сказал Мишка.
– Покажи, – потребовала она.
– Ты кто такая, чтобы я тебе свои документы показывал? – рассердился он.
– Я Гюзель, – пропела она, хлестнула коня и умчалась прочь.
Мишка с грустью посмотрел на облачко пыли, поплывшее следом. До горизонта безлюдная степь. Сколько идти до ближайшего жилья не ясно. Но идти нужно. Вперед, Михаэль…
Гюзель поджидала его на соседнем полустанке. Сидела на скамейке возле дома с одним окном и длинной, выдвинутой вперёд крышей. Конь стоял поодаль.
– Садись, – приказала она. – Давай свои документы.
Мишка повиновался. Она прочла его справку, улыбнулась.
– Куда идёшь, Михаил Андреевич?
– Домой, в Москву.
– В Москву далеко… А вот до соседней станции подвезти могу.
– Не нужно…
– Тогда иди в дом. Там пусто. Спи, а я покараулю. Да не бойся ты, я не кусаюсь. Иди, иди, – подтолкнула его к двери. – Я там одеяло постелила, чтобы тебе мягче было. Отвык, небось ото всего домашнего? Кумыс на столе и лепёшки, кушай.
Мишка отказываться не стал, схватил тёплую лепёшку. Гюзель рассмеялась и убежала. Мишка видел, как она вскочила в седло и исчезла за горизонтом. Обрадовался. Доел лепешку, улёгся на кровать. Стёганое лоскутное одеяло пахло чем-то родным. Он уткнулся в него лицом и заснул безмятежным сном. Впервые за долгие годы заключения он увидел сон да такой фантастический, что его можно было принять за реальность. Или это была реальность, слившаяся со сном, после которой осталось ощущение неземного блаженства. Мишка прижимался к упругой груди Гюзели, целовал ее в губы, пахнущие полынью и пил кумыс, льющийся через край из золотого сосуда. Позвякивали бубенчики на конской уздечке и чёрные девичьи косички превращались в шёлковые тугие пряди… Блаженство…
– Эй, соколик, счастье своё проспишь, вставай! – услышал Мишка звонкий женский голос. Вскочил. К полустанку пыхтя подъезжает паровоз. Настоящий, железный с красной звездой.
– Паровоз? Быть не может, – Михаил потер глаза. – Сказали же через неделю…
– Так неделя и прошла, – Гюзель рассмеялась, бросила ему расшитый бисером кисет. – На память обо мне. Прощай!
– Неделя? Неделя…
Мишка запрыгнул на подножку. Ему не верилось в реальность счастья, свалившегося так нежданно. Гюзель довольно долго скакала рядом с поездом, что-то выкрикивая на своём языке, а Мишка с остервенением махал ей. Было в этом движении что-то неестественное, фальшивое, словно он пытался отмахнуться ото всего, что было на этом полустанке, в этом маленьком домике, где они с юной наездницей провели неделю…
– Скачи уже домой, – заорал Мишка что есть сил. Гюзель его услышала, натянула поводья. Белый конь остановился, а паровоз помчался вперёд. И вот уже нет девушки на лошади, нет прошлого, а есть счастливое будущее, в которое едет Михаил Рассольцев…
– Миша, родной, живой, – мама залилась слезами. – Счастье-то какое…
– Так, что же ты плачешь? – обняв её, спросил он.
– От радости, сынок…
– Здравствуй, сын, – отец постарел, но рукопожатие его осталось таким же крепким. Он не любил сантиментов, Миша это помнил, но не сдержался, обнял отца.
– Спасибо тебе, батя. Я выжил благодаря твоей уверенности.
– Ты выжил, потому что ты – Кромм. В нашем роду никогда не было слюнтяев только борцы и победители. Предки наши приехали в Россию ещё при Петре Первом, обосновались в Москве. Революцию 1917 года приняли, не сбежали, не струсили, выжили… Война наш род не истребила. Потрепала слегка, – вздохнул. – Прости, сынок, что мне пришлось предателем стать, фамилию и имя сменить, от корней отказаться. Но, я не мог поступить иначе. Я вас с матерью уберечь пытался… Ты, правда, Мишка, сам на свою голову беду накликал, биографию себе подпортил любовными похождениями, но сделанного не воротишь.
– Батя, прошу тебя, не начинай. Кто же знал, что так всё обернётся, что из-за любви я изгнанником стану.
– Бог знал, – проговорил отец негромко. – Есть в Библии хорошие слова «Не берите за себя жён иноземных, чтобы они не развратили вас».
– Ты мне раньше про это не говорил.
– Вера и сейчас под запретом, но Бог есть, я в этом уверен. Ты вернулся – это одно из доказательств Его существования. Ладно, отдыхай. Будем считать, что всё плохое позади, а впереди у тебя новая, светлая, счастливая жизнь. Вместо справки своей получишь паспорт и станешь полноправным гражданином Советского Союза…