Скандал с полковником Апвудом
Это случилось вскоре после того, как мы с моим старым другом Шерлоком Холмсом вернулись в Лондон из Девоншира после трагической развязки долгого и запутанного баскервильского дела[2]. Однажды унылым, холодным ноябрьским утром к нам в квартиру на Бейкер-стрит заглянул посетитель по имени Годфри Синклер. Его приход не явился для нас неожиданностью, поскольку за день до этого Холмс получил от него телеграмму, в которой он просил позволения прийти, однако в чем суть его дела, не объяснил. Вот почему мы с некоторым любопытством ожидали, пока рассыльный Билли[3] встретит нашего нового клиента и проводит его наверх.
– По крайней мере, нам известно одно: он из тех людей, что не любят терять время даром. Скажем, какой-нибудь делец, а, Уотсон? Во всяком случае, человек не праздный, – заметил Холмс, когда ровно в одиннадцать часов, как и было условлено, у входной двери раздался звон колокольчика.
Впрочем, когда мистер Синклер вошел в комнату, я приметил, что он не вполне похож на делового человека. Для банкира или юриста его костюм сидел слишком безупречно, а золотая цепочка от часов, украшавшая жилет, была слишком вычурной, и я решил, что он имеет отношение к театру или иной подобной сфере, где внешности придается большое значение.
Благодаря непринужденным манерам и почти профессиональному дружелюбию он имел вид человека, привыкшего к публичности. И все же мне почудилось, что под светской маской я различаю некоторую настороженность, словно он предпочитает быть наблюдателем, а не объектом для наблюдений. Тем не менее в свои тридцать с небольшим он казался много старше и производил впечатление человека умудренного опытом, а потому недоверчивого.
От Холмса также не укрылась сдержанность клиента: я обратил внимание, что на его лице, когда он приглашал Синклера занять место у камина, появилось безучастное, уклончивое выражение.
Словно оправдывая первоначальное мнение Холмса, Синклер без лишних слов приступил к делу. У него были располагающие манеры, и рассуждал он при этом весьма здраво.
– Знаю, вы занятой человек, мистер Холмс, – начал он, – поэтому не буду задерживать вас пространными объяснениями. Итак, я владелец клуба «Нонпарель» в Кенсингтоне – частного игорного заведения, которое по сути своей, разумеется, стоит вне закона[4]. Недавно в члены клуба были приняты мало знакомые мне полковник Джеймс Апвуд и его друг мистер Юстас Гонт. Хотя в «Нонпареле» играют в разные карточные игры, в том числе в баккара[5] и покер, полковник Апвуд и мистер Гонт предпочитают вист. Судя по всему, оба искушенные игроки и каждую пятницу вечером исправно появляются в клубе на пару робберов.
По большому счету, ставки у нас умеренные, и ничто в их игре не наводит на подозрения. Их выигрыши и проигрыши более или менее уравновешивают друг друга. Впрочем, за последние полгода им дважды удалось выиграть значительные суммы: в первом случае – более пятисот фунтов, во втором – восемьсот. Я обратил внимание, что в эти дни они особенно тщательно подбирали себе партнеров, хотя сделано это было очень тонко – сомневаюсь, что кто-либо, кроме меня, заметил это, во всяком случае не джентльмены, что с ними играли.
– Кто это был? – перебил его Холмс.
– Если не возражаете, я предпочел бы не называть их имен, мистер Холмс. Достаточно сказать, что все четверо – состоятельные молодые люди, отпрыски известных аристократических фамилий, склонные к некоторому легкомыслию. В оба упомянутых вечера они слегка перебрали шампанского, которым угощает своих гостей клуб.
Возможно, проигрыш не доставил им таких огорчений, какие мог бы причинить другим членам клуба, но это не оправдание шулерству (если полковник Апвуд и мистер Гонт действительно плутовали, как мне это представляется). Впрочем, доказательств у меня нет. Вот почему я пришел к вам, мистер Холмс. Мне хочется восстановить свой душевный покой и сохранить доброе имя клуба «Нонпарель». Если они мошенники, я приму определенные меры: поговорю с этими господами, лишу их членства и предупрежу об их деятельности другие клубы, в которых они состоят. Вы согласны взяться за это дело, мистер Холмс?
Холмс с готовностью ответил:
– Безусловно, мистер Синклер! Карточные шулеры внесут в нашу жизнь свежую струю после заурядных уголовников, которыми мы обычно занимаемся. Однако не могу обещать вам скорых результатов. Если два названных вами джентльмена в самом деле мошенники, значит, они осторожны и не рискуют часто прибегать к своему ремеслу. Вы говорили, они играют по пятницам вечером? Тогда в пятницу в половине одиннадцатого мы с моим коллегой доктором Уотсоном явимся в «Нонпарель», а затем станем посещать его еще на протяжении шести недель, также по пятницам. Если в течение этого периода не произойдет ничего подозрительного, мы пересмотрим нашу стратегию. Кстати, я полагаю необходимым на время расследования воспользоваться другими именами, на случай если наши подлинные фамилии знакомы кому-то из членов клуба. Доктор Уотсон превратится в мистера Кэрью, а я стану мистером Робинсоном.
– Конечно. Все ясно, – ответил Синклер. Он встал и обменялся с нами рукопожатиями, затем протянул Холмсу свою визитную карточку: – Здесь указан адрес клуба. В следующую пятницу жду вас обоих в условленное время.
– Так-так! – проговорил Холмс, когда мистер Синклер вышел из комнаты и мы услышали, как за ним захлопнулась входная дверь. – Что вы обо всем этом думаете, Уотсон? Карточная игра, а! Вам это, верно, по душе, дружище. Хотя вы, кажется, предпочитаете скачки и бильярд, а не карты?[6] Кстати, как у вас обстоит дело с вистом?
– Играю немного, – суховато произнес я, несколько уязвленный насмешливым тоном Холмса.
– Достаточно хорошо, чтобы выиграть четыреста фунтов за партию?
– Навряд ли, Холмс.
– Значит, в пятницу нам не стоит слишком увлекаться, – заметил Холмс. – Сыграем один-два роббера, а затем пройдемся по залам, чтобы разведать обстановку и понаблюдать, но только издали, за господами Апвудом и Гонтом. Знаете, Уотсон (вернее, Кэрью – надо привыкать к вашему новому nom de guerre[7]), я уже предвкушаю нашу вылазку! – продолжал Холмс, посмеиваясь и потирая руки. – Нечасто случается попасть в один из известнейших игорных клубов Лондона, не уплатив вступительного взноса!
Когда в следующую пятницу в одиннадцатом часу вечера мы с Холмсом вышли из экипажа и очутились перед клубом, он произвел на меня несколько неожиданное впечатление. В воображении мне рисовалось пышное здание с ярко освещенными окнами и швейцарами в бриджах и атласных жилетах, которые проводят нас внутрь. Вместо этого мы оказались на крыльце одного из тех высоких элегантных домов, которыми застроены тихие переулки Южного Кенсингтона. Единственным украшением, выделявшимся на его простом оштукатуренном кирпичном фасаде, были кованые ограждения балкона второго этажа. Что до ослепительного блеска газовых ламп, то из-за плотно зашторенных окон пробивались лишь узкие полосы света, придавая зданию странный, таинственный вид и делая его похожим на театральную авансцену за миг до поднятия занавеса.
Вместо лакеев в атласных жилетах тут был лишь тощий бледнолицый дворецкий в черном костюме, своей мрачной важностью напоминавший служащего похоронного бюро.
После того как он забрал у нас наши пальто и шелковые цилиндры, я получил возможность немного оглядеться и, несмотря на первоначальное разочарование, был поражен тем, что увидел, хотя интерьеры «Нонпареля» соответствовали моим представлениям об игорном заведении не более, чем его внешний вид.
Строгий квадратный вестибюль с черно-белым мраморным полом, как и фасад, был также свободен от всяких украшений, если не считать двух консолей с мраморными столешницами и висевших над ними гигантских зеркал в позолоченных рамах, расположенных одно против другого. Множественные отражения наших фигур, постепенно уменьшаясь, уходили в глубину зеркальной аркады, искрившейся в свете ламп. Очнувшись от секундного замешательства, я увидел перед собой застекленные двери, которые вели в большую комнату, обставленную как гостиная респектабельного клуба: в ней были и кожаные кресла, и высокие книжные шкафы, и низкие столики с аккуратно разложенными на них газетами и журналами. Целую стену занимал бар, сверкавший длинными рядами хрустальных бокалов и бутылок.
За другой парой двойных дверей, располагавшихся по дальней стене вестибюля, виднелась столовая с длинным буфетным столом, на котором помещались супницы, громадные блюда с закусками, а также стопки тарелок и серебряные столовые приборы. Вокруг были расставлены небольшие круглые столы, застланные белоснежными крахмальными скатертями. За ними уже сидели несколько джентльменов, не преминувших воспользоваться гостеприимством клуба. Однако большей частью его члены занимали кожаные кресла гостиной, устроившись в них с бокалом бренди или виски в руках; между ними неслышно сновали официанты с серебряными подносами, на которых тоже стояли бокалы с вином, шампанским и другими горячительными напитками.
Тут царила приглушенная обстановка, которую не нарушал ни один громкий голос: до нас доносились лишь едва слышный рокот разговоров да позвякивание бокалов, воздух же был напоен ароматами сигарного дыма и пылавших в каминах дров, кожаной обивки, изысканной еды и свежих цветов, украшавших оба помещения, а также вестибюль.
Мистер Синклер, должно быть, дожидался нашего появления, ибо, не успели мы снять верхнюю одежду, он тотчас вышел, чтобы поздороваться с нами.
– Мистер Кэрью! Мистер Робинсон! Рад приветствовать новых членов нашего клуба! – воскликнул он, по очереди протягивая нам руку, а затем провожая по широкой лестнице наверх, в большой, разделенный надвое салон, занимавший всю ширину здания. Я догадался, что это и был игорный зал – средоточие клуба «Нонпарель».
В отличие от сдержанных помещений первого этажа, эта огромная комната была роскошно обставлена и ярко освещена. С кессонированного потолка свисали четыре большие люстры, заливавшие ослепительным светом пышное убранство салона с его креслами, обитыми позолоченной кожей, мебельной фурнитурой из золоченой бронзы и серебра и бурно вздымающимися складками оконных штор, сшитых из алой и золотой парчи. Стены были расписаны сценами олимпийского пира: боги и богини в полупрозрачных одеяниях и с золотыми лавровыми венками на головах вкушали пищу, услаждая слух звуками лир и флейт.
Во всем ощущалось чрезмерное великолепие и утонченность: подозреваю, то был продуманный эффект, призванный создать атмосферу возбуждения и изысканных удовольствий, чтобы подбодрить игроков, сидевших за накрытыми зеленым сукном столами, и избавить их от стеснения, которое они, несомненно, испытывали бы в более строгой обстановке. Хотя на первый взгляд здесь все шло тихо и благопристойно, эти стены наполняло почти неощутимое волнение, похожее на слабый гул, издаваемый пчелиным роем, или вибрации, возникающие в воздухе после того, как отыграла свои последние ноты скрипка.
Мистер Синклер остановился в дверях, точно давая нам – якобы новым членам клуба – освоиться, и тихо проговорил:
– Посмотрите налево, господа, на последний стол у дальней стены.
Мы продолжили свой путь; Синклер время от времени замедлял шаг, чтобы представить нас гостям, не занятым игрой, и мы с Холмсом воспользовались возможностью, чтобы украдкой взглянуть в указанном направлении.
Полковника Апвуда можно было без труда узнать по военной выправке. Это был дородный человек с очень прямой осанкой и смуглым обветренным лицом, свидетельствовавшим о том, что он служил на Востоке. За годы службы в Афганистане[8] я повидал много лиц, похожих на это. Кожа становится сухой и морщинистой, особенно вокруг глаз, поскольку из-за постоянной необходимости щуриться в ярком свете тропического солнца возле век возникают сотни мелких складочек, которые внутри остаются светлыми, так как не подвергаются загару. Эти крошечные морщинки придавали полковнику вид весельчака, который часто смеется, но глаза его оставались холодными и внимательными, а ухмылка под седыми стрижеными усиками – мрачной и безрадостной.
Его товарищ, Юстас Гонт, сидевший напротив, по контрасту с полковником был худощавый мужчина со слабым подбородком и рыжевато-каштановыми волосами и усами. Несмотря на чрезвычайно невзрачный вид, он обладал одной заметной чертой: у него были блестящие, беспрестанно бегающие темно-карие глаза. Его изящные женоподобные руки тоже ни секунды не знали покоя, теребя то лежавшие на столе карты, то галстук, то белую розу в петлице. Однако в остальном он был на редкость неподвижен, словно манекен на витрине модного портного.
В общем, они являли собой странную, малосовместимую пару. Когда мистер Синклер обратил на них наше внимание, Холмс поначалу немного удивился, а потом сдавленно фыркнул.
– Весьма занимательно, Уотсон! – прошептал он мне на ухо, очевидно имея в виду разительное несходство двух приятелей. Но договорить ему не удалось: Синклер нашел нам двух партнеров для игры в вист.
Вечер прошел безо всяких происшествий. Мы с Холмсом немного выиграли, немного проиграли, и к концу игры наш выигрыш почти уравновесил убытки, составившие в итоге всего три гинеи. Впрочем, скоро ощущение новизны притупилось, а шикарная обстановка уже не производила прежнего впечатления. Благодаря своему феноменальному таланту накапливать в памяти разнообразную информацию, чтобы потом беспрепятственно пользоваться ею[9], потенциально Холмс являлся отличным игроком, поскольку точно помнил, какие карты уже побывали в игре, а какие остаются на руках у наших соперников. Но это интеллектуальное упражнение было чересчур тривиальным, чтобы долго его занимать, вскоре он отвлекся от игры и стал бросать взгляды в сторону полковника Апвуда и мистера Гонта. К счастью, ни один из них не заметил его интереса.
Я тоже не слишком увлекаюсь карточной игрой. В сравнении с напряжением, какое испытываешь на скачках, когда неимоверные усилия лошади и жокея заставляют кровь быстрей бежать в жилах, вист кажется скучноватым. Мне не хватает рева толпы и перестука копыт по скаковому кругу. Даже бильярд обладает в моих глазах большей притягательностью, ведь там игроки, по крайней мере, имеют возможность передвигаться вокруг стола, а согласованность действий руки и глаза требует настоящего мастерства. Поэтому я нахожу карты совершенно пресным занятием.
В два часа ночи полковник Апвуд и Юстас Гонт покинули клуб, выиграв, по подсчетам Холмса, тайком наблюдавшего за игрой, скромную сумму – около двенадцати гиней, ради которой явно не стоило плутовать.
Мы выждали еще с полчаса, для того чтобы наш одновременный уход не возбудил ни в ком подозрений, и тоже откланялись.
– Вероятно, – заметил я, пока наш экипаж громыхал по пустынным улицам, везя нас обратно на Бейкер-стрит, – в следующую пятницу нас тоже постигнет неудача.
– Боюсь, что так, дружище, – согласился Холмс.
– Напрасная трата времени!
– Не совсем, – уточнил он. – Нам удалось добыть весьма полезную информацию о Гонте и полковнике Апвуде, в том числе касающуюся их методов.
– Разве, Холмс? Я не приметил в их поведении ничего необычного. Они явно не жульничали, иначе выиграли бы куда больше.
– На первый взгляд – да, – признал Холмс, – однако давайте дождемся результатов и не будем загадывать вперед. Как все алчные люди, рано или поздно они должны польститься на легкую поживу. А нам пока что следует набраться терпения.
Он ни словом не обмолвился о расследовании вплоть до следующей пятницы, когда мы снова отправились в «Нонпарель». Поднимаясь по ступеням главного входа, Холмс мимоходом бросил мне через плечо:
– Возможно, сегодня затеется настоящая игра.
Однако все обернулось по-другому.
В игорном зале Годфри Синклер, как и в прошлый раз, нашел для нас партнеров, и мы вчетвером расселись вокруг небольшого, накрытого сукном стола. Впрочем, на этот раз было не так скучно: по настоянию Холмса мы время от времени вставали, чтобы размять ноги, и, как и другие джентльмены, прохаживались по залу, останавливаясь рядом с другими столами и наблюдая за игрой.
Мы на минутку задержались и у стола, за которым сидели наши «подопечные», и никто в комнате, я в этом убежден, не заметил в выражении наших лиц ничего подозрительного. Искоса взглянув на Холмса, я увидел, что лицо его выражало всего только вежливый интерес. Лишь я, давно и хорошо его знавший, догадывался о его внутреннем напряжении. Холмс был полон с трудом сдерживаемой энергии, точно часовая пружина, взведенная до упора: нервы натянуты, все чувства сосредоточены на тех двоих, что сидели перед нами.
Насколько я мог заметить, в их поведении не было ничего особенного. Полковник Апвуд сидел прямо, почти не двигаясь и не говоря, лишь изредка отпуская шуточки насчет игры. Лишившись короля треф, он провозгласил: «Мой монарх сражен во время битвы!», а когда червовый валет его партнера был бит дамой противника, заявил: «Никогда не верьте женщине!»
Юстас Гонт, как я заметил, не оставил своей привычки нервно теребить галстук или цветок в петлице (на этот раз – красную гвоздику) и все так же беспрерывно шнырял глазами.
Игра оказалась маловыразительной, и вскоре мы двинулись к другому столу. Я увидел, что, как только мы отошли от подозреваемых, напряжение Холмса спало, он заскучал, в глазах его появилась апатия, а худое лицо приобрело чрезвычайно утомленный вид.
Следующие две пятницы прошли по тому же сценарию. Апвуд и его приятель не проигрывали и не выигрывали больших сумм, казалось, игра наскучила даже им, ибо, к невыразимому моему облегчению, оба раза они уходили не позднее половины первого.
Я ожидал, что в следующий раз все будет точно так же, и готовил себя к долгому унылому вечеру за вистом.
Когда мы отправились в своем экипаже в клуб «Нонпарель», Холмс, казалось, тоже пребывал в дурном настроении. Я чувствовал, что он, как и я, перестает верить в успех расследования и что эта еженедельная пытка будет длиться вечно, как в той древнегреческой легенде о человеке, обреченном вкатывать в гору огромный камень, у вершины неизменно срывавшийся вниз[10].
Но лишь только мы вошли в игральный салон, я увидел, как с ним произошла мгновенная и неожиданная перемена. Он вскинул голову, расправил плечи и тихо, торжествующе усмехнулся.
– Думаю, мы скоро станем свидетелями развязки нашего маленького расследования, дружище, – едва слышно проговорил он.
Я проследил за его взглядом и увидел, что Юстас Гонт и полковник Апвуд уже сидят за своим столом в компании двух молодых людей, которые, судя по их раскрасневшимся физиономиям и раскатистым голосам, успели хорошенько набраться в баре на первом этаже.
– Ни дать ни взять ягнята на заклание, – шепотом продолжал Холмс. Тем временем полковник Апвуд сдал карты. – Вот-вот начнется ритуальное оболванивание.
Мы подошли к другому столу и сыграли один роббер в вист с двумя джентльменами, которые часто бывали нашими партнерами, однако не слишком преуспели. Нас занимала игра, идущая в другом конце комнаты, за столом, вокруг которого уже собралась кучка зевак из числа членов клуба. Даже наши соперники стали все чаще поворачивать туда головы; наконец мы, по взаимному согласию, отложили карты и поспешили присоединиться к группе любопытствующих, которых теперь набралось около пятнадцати человек.
По вороху банкнот и кучке соверенов, лежавших на столе, было ясно, что полковник Апвуд и его партнер уже выиграли значительную сумму и намеревались выиграть еще больше, в то время как их противники, два молодых джентльмена, хотя и выказывали признаки тревоги, но, судя по всему, решили не признавать поражения и продолжать игру.
Гонт и Апвуд, действовавшие весьма тонко, лишь укрепляли их в этом решении. Они, словно пара опытных рыболовов, прочно держали своих жертв на крючке, в качестве приманки позволив им выиграть две-три партии подряд и тем самым усыпив их бдительность ложной надеждой на скорый успех. Следующую игру молодые люди, конечно, проиграли.
Припомнив недавнее замечание Холмса о ягнятах на заклание, я понял, что Гонт и Апвуд плутуют. Однако, как бы пристально я на них ни глазел, мне так и не удалось приметить ни в их манерах, ни в поведении ничего, что подтверждало бы подобные подозрения. Казалось, ловкость рук была тут совершенно ни при чем. Их руки, постоянно находившиеся на столешнице, крытой зеленым сукном, были у всех на виду, и, если только они не были искусными фокусниками, в чем лично я сомневался, возможности подменять карты у них не было.
Они во всех отношениях вели себя точно так же, как в предыдущие пятницы, когда мы наблюдали за их игрой. Навязчивые движения Гонта, как и прежде, бросались в глаза, но не более, чем обычно. Апвуд, по своему дурацкому, однако вполне невинному обыкновению, сыпал шуточками, называя пиковую даму «роковой красоткой», а карты бубновой масти – «алмазами».
Несколько минут спустя Холмс дотронулся до моего рукава и прошептал:
– Я убедился, дружище. Можем уходить.
– Но в чем, Холмс? – настойчиво спросил я, следуя за ним к выходу.
– В том, что они шулеры, разумеется! – отмахнулся Холмс, словно это было совершенно очевидно.
– Но, Холмс… – начал я, однако продолжить фразу не успел: прямо за дверями салона мы повстречали Годфри Синклера, который бегом поднимался по лестнице в игорный зал, несомненно вызванный туда одним из своих подчиненных. Теперь ему было не до светских манер.
– Мистер Холмс… – воскликнул он, но, как и я, осекся.
– Да, мистер Синклер, они действительно плутуют, – сообщил ему Холмс в той же отрывистой манере, в какой он говорил и со мной. – Однако советую вам до поры до времени ничего не предпринимать. Я сам этим займусь. Загляните ко мне в понедельник в одиннадцать часов утра, и я объясню вам, каким образом все уладить.
С этими словами он быстро стал спускаться по лестнице, а его клиент так и остался стоять на верхней площадке с открытым ртом, ошеломленный стремительной развязкой.
Понимая, что Холмсу, когда он пребывает в столь решительном настроении, лучше не докучать, я ни разу не заговорил о случившемся. На следующий вечер он сам упомянул об этом, однако столь уклончиво, что в то время я не понял значения его слов.
– Не хотите ли провести вечерок в варьете, Уотсон? – небрежно спросил он.
Я удивленно глянул на него из-за своей «Ивнинг стандард», которую читал, расположившись у камина.
– Варьете? – повторил я, озадаченный внезапным интересом Холмса к легкому жанру, которым он раньше никогда не увлекался. Опера или концерт – это да. Но варьете?! – Пожалуй, там можно неплохо развлечься и отдохнуть. И что же у вас на примете?
– Насколько я знаю, в Кембриджском мюзик-холле[11] задействовано несколько отличных артистов. Идемте, Уотсон. Нам пора.
Захватив свое пальто, шляпу и трость, он быстро направился к лестнице. Я вынужден был поспешить вслед за ним.
Мы подъехали к началу второй части представления, состоявшей из нескольких номеров, ни один из которых, насколько я мог судить, не представлял для Холмса никакого интереса. Там был ирландский тенор, исполнявший сентиментальную песенку о юной девице по имени Кэтлин; потом его место заняла дама в огромном кринолине, который раздвинулся наподобие занавеса и выпустил на сцену дюжину маленьких собачек, и они принялись прыгать через обруч и танцевать на задних лапках; затем вышел комик в клетчатом костюме, с огромным носом на мрачном лице, он отпустил несколько заезженных шуток насчет своей жены, которые публика нашла чрезвычайно уморительными.
После комика на сцене появился некто граф Ракоци – цыган из Трансильвании, которого Председатель[12], ударив своим молоточком, представил как маэстро телепатии и мысленных манипуляций.
Я почувствовал, что Холмс, сидевший рядом со мной, напрягся, и догадался, что это и был тот самый номер, ради которого он сюда пришел. Я тоже подтянулся и сосредоточил свое внимание на сцене. Занавес раздвинулся, и перед публикой предстал низенький человечек, обладавший, однако, весьма примечательной внешностью.
Его лицо и руки были неестественно бледны (подозреваю, тут не обошлось без грима) и драматически контрастировали с черными как смоль волосами, что придавало ему поистине мефистофельский вид. Это сочетание черного с белым повторялось и в одежде: он артистическим жестом снял блестящий шелковый цилиндр и скинул длиннополое черное пальто на белой атласной подкладке, под которым оказался черный вечерний костюм с белоснежной манишкой на груди.
Он передал цилиндр и пальто своей ассистентке, которая была в весьма экзотичном наряде, состоявшем из длинного платья, сшитого из разноцветных шелковых шарфов, которые при каждом ее движении вспархивали вокруг фигуры. Ее головной убор был сделан из тех же разноцветных шарфов, искусно завязанных тюрбаном, который был расшит крупными золотыми блестками, переливавшимися в свете газовых ламп.
Когда аплодисменты смолкли, Ракоци придвинулся к рампе и с сильным акцентом (по-видимому, трансильванским, если таковой язык вообще существует) объявил, что посредством одного лишь телепатического метода берется угадать любую вещь из числа предложенных ассистентке зрителями. При этом на глазах у него будет повязка, предварительно проверенная Председателем.
Черная бархатная повязка была тут же вручена Председателю, который устроил настоящее представление: вначале предъявил ее зрителям, а затем тщательнейшим образом изучил. Заверив нас, что сквозь нее Ракоци ничего не увидит, он вернул ее графу, который под звуки барабанной дроби завязал себе глаза. Затем он занял место посреди сцены, выпрямился, скрестил на груди руки и устремил невидящий взор на галерку. Тем временем его ассистентка, галантно поддерживаемая под ручку Председателем, под выжидательный шепот публики спустилась в зрительный зал.
Она двинулась по центральному проходу и, останавливаясь то там, то сям, собирала у зрителей разнообразные предметы, которые тут же демонстрировала остальной публике, а затем обращалась к Ракоци. В речи ее тоже слышался иностранный акцент, но скорее французский, а не трансильванский.
– Что у меня в руке, маэстро? – вопрошала она своим звучным контральто и поднимала над головой золотые карманные часы, слегка покачивая их на цепочке. – Мы ждем! – добавляла она, если он колебался. – Это простой вопрос. Мы все ждем вашего ответа!
Ракоци поднимал руки к лицу и театральным жестом прижимал кончики пальцев к вискам, словно пытаясь сконцентрироваться.
– Я вижу что-то золотое, – наконец говорил он. – Круглое и блестящее. Висит на цепочке. Это мужские часы?
– Можете сказать о них что-нибудь еще? – настаивала ассистентка, в то время как по зрительному залу проносился изумленный шепот.
– Там выгравированы инициалы, – продолжал Ракоци.
– Какие? Назовите их!
– Я вижу «Д» и «Ф».
– Он прав? – спрашивала ассистентка, обращаясь к владельцу часов, который поднимался на ноги, вне себя от удивления.
– Да, он прав, – объявлял зритель. – Меня зовут Джон Франклин. Это мои инициалы.
Зал взрывался аплодисментами, Ракоци кланялся, а ассистентка направлялась к следующему зрителю.
После этого Ракоци верно назвал еще пять предметов: перстень с печаткой, черный шелковый шарф, очки, серебряный браслет, а под конец – дамский шелковый кошелек, расшитый розами (граф не только подробно описал его, но назвал количество и достоинство лежавших в нем монет).
Пока шел сеанс телепатии, я чувствовал, что граф все больше и больше привлекает мое внимание, несмотря на властное очарование его ассистентки. Впрочем, и сам Ракоци, стоявший посреди сцены в своем черно-белом одеянии, представлялся интригующей фигурой. Однако дело было не только в этом. Я понял, что уже видел его, но никак не мог припомнить, где и когда. И все-таки в чертах его лица, а главное, в движениях мне чудилось что-то раздражающе знакомое.
Я все еще ломал над этим голову, когда представление закончилось и ассистентка вернулась на сцену. Ракоци снял с глаз бархатную повязку, взял девушку за руку и, подведя к рампе, стал кланяться под оглушительные рукоплескания публики.
Едва задернулся тяжелый занавес, Холмс встал.
– Поднимайтесь, Уотсон, – настойчиво прошептал он. – Пора идти.
Не дав мне времени возразить, что до конца программы осталось всего два номера: моноциклист, а также гвоздь программы – известная актриса, исполнительница комических куплетов[13], он заторопился к выходу, так что мне волей-неволей пришлось последовать за ним.
– Куда теперь, Холмс? – нагнав его на улице, осведомился я, ибо, судя по его решительной походке, он явно что-то задумал.
– К служебному входу, – отрывисто пояснил он.
– Зачем? – удивленно спросил я.
– Чтобы побеседовать с Ракоци, конечно, – раздраженно ответил он, словно это разумелось само собой.
К служебному входу – грязноватому подъезду, скупо освещенному единственным газовым фонарем, можно было попасть из переулка, идущего мимо театра. Войдя внутрь, мы очутились перед небольшой будкой с открытым окошечком, в которой сидел швейцар – сердитый старик, от которого несло элем. Судя по его угрюмому виду, он твердо вознамерился отказать нам в любых наших просьбах. Впрочем, монета в один флорин быстро умерила его решимость, и он согласился отнести визитную карточку Холмса, на которой тот нацарапал несколько слов, в артистическую уборную графа Ракоци.
Немного погодя швейцар вернулся и проводил нас в гримерку. Когда мы вошли, Ракоци стоял напротив двери, лицо его при этом выражало сильную озабоченность.
Он уже успел избавиться от всех примет своего сценического образа – не только от вечернего костюма, который заменил потрепанный красный халат, но и от некоторых черт внешности, таких как бледный цвет лица, кудрявые черные усы, остроконечная бородка и волосы цвета воронова крыла. Словом, он совершенно преобразился, и вместо демонической личности, являвшейся на сцене, перед нами стоял заурядный человек с рыжеватыми волосами и чуть выступающим подбородком.
– Мистер Гонт! – громко воскликнул я.
Он быстро перевел на меня беспокойный взгляд, знакомый мне по клубу «Нонпарель», а затем вновь воззрился на Холмса, привычно теребя рукой отворот халата.
– Очевидно, вы получили мою карточку и прочли записку? – любезным тоном, в котором тем не менее отчетливо слышалась некоторая угроза, произнес Холмс. Гонт ничего не ответил, и Холмс добавил: – Сейчас передо мной стоит выбор, мистер Гонт. Я могу отправиться прямо в полицию или же уведомить мистера Синклера либо директора театра о вашей незаконной деятельности. Любое из вышеозначенных действий неминуемо повлечет за собой ваш арест и тюремное заключение. А еще я могу предоставить вам возможность самому, без моего вмешательства исправить положение.
Холмс смолк и вопросительно поднял брови. Гонт по-прежнему молчал, однако едва заметно наклонил голову, тем самым выражая согласие с последним предложением моего друга.
– Что ж, отлично, – решительным деловым тоном продолжал Холмс. – Вот что вы тогда должны сделать. Вам придется не откладывая поехать к полковнику Апвуду и объяснить ему создавшееся положение. Затем вы вдвоем напишете мистеру Синклеру, что отказываетесь от членства в его клубе, и приложите при сем полный перечень всех, кого вы обманом обыграли в карты, с указанием точных сумм. Вместе с письмом вы отошлете ему деньги, для того чтобы он мог вернуть их вашим жертвам.
После этого вы с полковником Апвудом отошлете мне подписанное вашими подлинными именами обязательство больше никогда не играть в карты на деньги. Если кто-либо из вас нарушит обещание, я не премину известить о ваших прежних проступках все игорные клубы столицы и всех директоров варьете, а также армейское начальство полковника Апвуда. В результате вы лишитесь своего доброго имени. Я ясно выразился?
– Да, да, совершенно ясно, мистер Холмс! – воскликнул Гонт, в таком отчаянии заламывая руки, что я испугался, не разразится ли он слезами.
К величайшему моему облегчению, Холмс кивком поманил меня за собой, и мы вышли из комнаты раньше, чем этот несчастный был окончательно унижен перед нами.
– Мне по чистой случайности удалось понять, что Гонт – не кто иной, как мнимый телепат граф Ракоци, – заметил Холмс, когда мы вышли из служебного подъезда и зашагали по тесному переулку. – Несколько недель назад я увидел на здании Кембриджского мюзик-холла афишу с его изображением и, как только мы вошли в игорный салон клуба «Нонпарель», сразу узнал его. Вы, разумеется, догадались, каким образом они с Апвудом плутовали?
– Кажется, да. Они использовали что-то вроде секретного кода, чтобы общаться во время игры, да?
– Именно, Уотсон. Театральный номер был задуман так, что ассистентка Ракоци произносила заранее условленные фразы, чтобы дать ему понять, что у нее в руках – часы или, скажем, кошелек. Цвет, количество, инициалы и прочее тоже обозначались определенными словами. Никакой телепатии тут не было и в помине; только хорошая память и убедительно разыгранное представление. Конечно, ассистентка должна была выбирать лишь те предметы, кодовые слова для которых имелись в их условном языке.
Полагаю, полковник Апвуд увидел этот номер и понял, что с его помощью вполне можно жульничать при игре в вист, применяя не только условные слова и фразы, но и жесты, с помощью которых можно было сообщать друг другу о том, какие карты находятся у каждого из них на руках, и управлять игрой. Гонту без того была присуща нервная подвижность, и он привычно воспользовался ею, так что, когда он за карточным столом теребил свой воротничок или, к примеру, потирал подбородок, никто ничего не подозревал.
Но приятели не могли прибегать к мошенничеству слишком часто, иначе Синклер и члены клуба обвинили бы их в шулерстве. Поэтому они тщательно выбирали своих жертв: ими становились не опытные игроки, а вертопрахи из числа золотой молодежи, которых было несложно втянуть в крупную игру.
– Но почему они являлись в клуб только по пятницам, Холмс? – спросил я.
Мой друг пожал плечами:
– Возможно, это был единственный вечер, на который Гонту удалось уговорить директора мюзик-холла переставить его номер поближе к началу представления, так чтобы он успевал закончить чуть раньше, переодеться и взять кэб до «Нонпареля».
С этими словами он быстро потащил меня к какому-то подъезду, из которого мы, оставаясь незаметными для чужих глаз, могли видеть не только главный театральный портал, но и служебный вход. Несколькими минутами позже из служебного подъезда вышел Юстас Гонт, он же граф Ракоци. Он быстрым шагом прошел по переулку и вышел на улицу, где нанял кэб.
Когда кэб отъехал, Холмс усмехнулся:
– Думаю, несложно угадать, дружище, куда отправился Гонт. Если бы мы с вами были азартными людьми, я бы поспорил на соверен, что он сейчас едет к дому полковника Апвуда, чтобы ознакомить его с моим ультиматумом.
Холмс, как обычно, оказался прав.
На следующий день он получил два письма: одно от полковника Апвуда, другое от Юстаса Гонта, который подписался своим подлинным, судя по всему, именем: Альфред Тонкс. Оба полностью принимали предложенные Холмсом условия.
В то же утро нас посетил Годфри Синклер, чтобы поблагодарить Холмса за успешное завершение дела, обошедшегося без скандала, который неизбежно последовал бы, если бы эти обстоятельства были обнародованы.
Приятели отказались от членства в «Нонпареле», и Апвуд, который, судя по всему, отвечал у них за финансы, приложил к письму список обманутых членов клуба и пачку банкнот, подлежавших возврату.
– Итак, дело закончилось наилучшим образом, дружище, – потирая руки, заметил Холмс, после того как Синклер откланялся. – Думаю, ваши преданные читатели вскоре смогут прочесть должным образом приукрашенный отчет об этом расследовании. Как вы его назовете? «Дело о полковнике-шулере» или «Скандал в клубе „Нонпарель“»?
Однако я решил никак его не называть, поскольку от публикации мне пришлось отказаться.
Через несколько дней после этого разговора я получил письмо от своего старого армейского друга полковника Хэйтера[14], которому недавно писал, спрашивая его, не знаком ли он с полковником Апвудом. В отличие от меня, Хэйтер поддерживал близкие отношения со многими сослуживцами[15] и был лучше осведомлен о том, что происходило в армейской среде.
Хэйтер сообщил мне, что хотя он не знаком с полковником Апвудом лично, однако немного наслышан о нем и его послужном списке, в особенности об одном эпизоде, который, по мнению моего давнего приятеля, знавшего о моем собственном военном прошлом, должен был меня заинтересовать.
Полковник Апвуд принимал участие в освобождении Кандагара[16] – афганского гарнизонного города, к которому, после трагического поражения в битве при Майванде 27 июля 1880 года, отступили британские войска (в их составе находился тогда и я). Город был осажден многократно превосходившими наши афганскими силами под началом Аюб-хана и освобожден двадцать четыре дня спустя в результате героических действий десятитысячного британского корпуса, возглавляемого генерал-майором Фредериком Робертсом по прозвищу Бобс. Войско Робертса, совершив трехсотдвадцатимильный марш-бросок по горам, под палящим зноем из Кабула в Кандагар, атаковало лагерь Аюб-хана, сразив тысячи его людей, а остальных обратив в бегство. В сравнении с потерями врага наши собственные потери, хвала Господу, оказались незначительными: пятьдесят восемь убитых и сто девяносто два раненых.
В осажденном Кандагаре свирепствовал голод, и без вмешательства доблестных воинов Робертса мы были бы вынуждены сдать город, и тогда страшно подумать, чем все это грозило окончиться.
В войске, пришедшем нам на подмогу, находился и Апвуд, тогда еще майор. Во время атаки он был ранен в левую руку и вследствие этого, подобно мне, отправлен в отставку с пенсией по ранению.
Поэтому можно без колебаний утверждать, что Апвуд и его бравые товарищи спасли мне жизнь, как ранее это сделал мой ординарец Мюррей, который, после того как я был ранен при Майванде, перекинул меня через спину вьючной лошади и присоединился к отступившим в Кандагар соотечественникам.
Ввиду этого я чувствую себя не вправе обнародовать отчет о последующем падении полковника Апвуда. Эта рукопись в числе других неопубликованных бумаг упокоится в самом подходящем для нее месте – моей старой армейской жестяной коробке.