Методологическое осмысление политического в контексте ценностно-целевого подхода
Н. В. Асонов
В современных условиях любой анализ политического дискурса (да и не только его) неизбежно сталкивается с мощной идеологической заданностью, так или иначе стремящейся подавить свободный научный поиск. Правда, в нашей стране подобная заданность больше не диктуется правящей партией, как это было в советские годы. Сегодня она идет со стороны «просвещенного Запада», что вынуждает трактовать тематику данной коллективной монографии как продолжение в первую очередь его творческих изысканий. С другой стороны, потребность в критическом взгляде на западный подход к возникшей проблеме по поводу политического, не позволяет считать его раз и навсегда установленной догмой, не требующей дальнейшего научного осмысления. Действительно, сам факт того, что российская наука оказалась втянутой в спор о сущности политического, поднятый представителями ученой романо-германской среды, указывает на ее «привязанность» к навязанным нам идейным схемам. В то же время хочется надеяться, что отечественная исследовательская школа, избегая слепого подражания тем выкладкам, которые предлагают в этой связи ведущие аналитики Запада, сумеет дать свое объяснение возникшему феномену, объективно оценив его сильные и слабые стороны.
Вот почему, приступая к разработке такой специфической темы как «политическое», особенно когда это надо анализировать в контексте ценностно-целевого подхода, отчетливо осознаешь сложность подобного труда. Поневоле приходится вслед за другими коллегами делать уступки чужой научно-идеологической моде, подстраивая собственное понимание глобальных проблем теории и практики социальной жизни под ее требования. В итоге не только отечественная наука, но и ее носитель – русский язык страдает под грузом навязанных романо-германскими языками понятий, лексическая специфика которых не всегда допускает их буквальный перевод и толкование, создавая широкое поле для смысловых неточностей. Это обстоятельство в условиях идеологического диктата Запада, получившего с конца 80-х гг. XX в. негласную поддержку со стороны российской власти, вынуждает официальную науку идти в «кильватерной струе» политологической мысли романо-германских стран. Двигаясь в заданном направлении, мы вынуждены ломать «великий и могучий» язык, словарный запас которого позволяет гораздо шире и глубже раскрывать любую научную мысль. На это, как известно, почти двести пятьдесят лет назад прямо указывал в ряде своих сочинений М. В. Ломоносов. Но сегодня в политической науке борьба за чистоту русского языка не приветствуется. В то же время нет никакого взаимного движения в данном вопросе навстречу друг другу русского и европейских языков, направленного на корреляцию тех или иных терминов (да и всего научного дискурса), хотя именно такой должна быть форма «корректной» глобализации в рамках общественных наук. Особенно, если это касается вопросов методики и методологии политического анализа, выходящих на проблему организации власти и связанных с ней ценностно-целевых наборов.
Но тут, прежде чем перейти к лингвистическому аспекту самого термина «политическое», полезно для наглядности привести небольшой пример. Давно известно, какую путаницу в осмысление такого понятия как «самодержавие» внесло, сохранившееся со времен В. Н. Татищева и Н. М. Карамзина, весьма узкое понимание данного политического феномена, характеризующегося в справочной и научной литературе как разновидность абсолютизма (автократии) [1]. Удивляться этому не приходится, поскольку изучение политической жизни России тогда, как и сейчас, шло в русле западной науки, готовой в любом ученом суде скорее быть обвинителем, чем защитником суверенной политической системы нашего государства. Поэтому, приняв за истину зауженное понимание самодержавия как автократии, западные аналитики стали трактовать данный термин в негативном контексте. Благодаря чему в их сочинениях Россия из духовно-политического центра славяно-православной цивилизации, служащего спасению нравственных основ мировой цивилизации, превратилась в «империю зла» (З. Бжезинский, т. Самуэли, Г. Зимон и другие). Понятно, что в такой «империи» смысловым синонимом понятия «самодержавие» могла выступать только его отрицательная противоположность – «самовластие» (autocraty), родственная по своему содержанию восточным деспотиям (despotism), хотя более верным следовало бы считать понятие «autostaty».
Согласно той же аналогии, Иван IV Грозный, благодаря которому политическая доктрина самодержавной соборности приобрела процессуальный характер, не пустив в Россию на институциональном уровне абсолютизм, получил на Западе прозвище «Ужасного» (Terible). Ученый люд романо-германской цивилизации предпочел умолчать о том, против кого была направлена «гроза» государевой власти, выставив царя неким безумцем. Ведь тогда бы пришлось говорить о политической власти России в контексте ее борьбы с непримиримой оппозицией, опирающейся на совершенно иной набор ценностей и целей, нежели тот, что был на вооружении господствующей политической силы. В первую очередь здесь речь пошла бы о политическом движении, проникшем на территорию Россию с Запада, создавшем так называемое «Новое учение» и стремящемся через него изнутри уничтожить последнее православное государство. Одновременно был бы поднят вопрос о «нестяжателях», решивших отказаться от всякой политической борьбы с враждебными православной государственности религиозно-политическими теориями и равнодушно взирающих на выгодную всем соседним державам гибель последнего суверенного оплота мирового православия. Заодно с этим пришлось бы решать важную проблему борьбы центральной власти с крупными феодалами типа Андрея Курбского, мечтающими (пусть даже ценой государственной измены) вернуться к удельно-княжеским порядкам и «распилить» собранную воедино Россию на удельные княжества.
Не обошлось бы и без серьезного анализа тяжелейшей Ливонской войны, которую вела Россия на трех фронтах (с протестантами, католиками и мусульманами), с честью ее выдержала, доказав свою социально-политическую жизнеспособность в качестве великой и самобытной державы мирового уровня. Причем непременно пришлось бы указать, что если бы власти не довелось воевать с оппозицией, откровенно предававшей государственные интересы ради реализации своих политических чаяний, то результаты войны могли быть куда более выгодными не только для России, но и для православных народов Белоруссии и Украины, томившихся под властью католической Литвы и Польши.
Сделав из самодержавно-соборной России политического монстра, ее стали подавать широким массам как неэффективное, отсталое государство [2], несмотря на то, что она «последние шесть веков, в отличие от остальных континентальных европейских стран, была максимально самостоятельной и свободной (кроме краткосрочных эпизодов)» [3].
По той же причине в качестве «вопиющего» зла, якобы порожденного «больной» политической культурой славяно-православной цивилизации, стал выставляться румынский воевода Дракула, хотя сохранившееся его жизнеописание, составленное приблизительно пятьсот лет назад, никак не вяжется с тем образом, что предлагает нам Запад. Пресловутое безумство православных правителей обязано было играть роль «злой» альтернативы «разумному» Западу и тем самым оправдывать его право навязывать России и всему восточно-христианскому миру новый порядок, а вместе с ним новую политическую культуру и новый язык мышления. Ведь, научившись говорить и думать на языке иного мира, отечественная наука перестает быть носительницей собственной духовной культуры. Она начинает питаться (точнее уже питается) тем, что ей «скармливает» Запад, не допускающий здесь никакого демократического (плюралистического) подхода, который ему совершенно не нужен и даже опасен, поскольку мешает поддерживать растущую веру широких масс в его право быть единственным лидером мирового сообщества. И политическая наука здесь занимает далеко не последнее место. Ведь, изучая вопросы власти и управления, она в той или иной степени использует западный научный и политический дискурс, следовательно, работает в категориях не своего (национального), а чужого строя мышления. Так через прозападный научный дискурс Россия постепенно превращается в придаток романо-германского мира, безропотно соглашаясь занять отведенное ей место вечно «догоняющего» элемента, своеобразного пожизненного «подмастерья» у маститых мастеров спонтанной модернизации, сумевших утвердить как научный факт в рамках своего социума доминирование прогрессивной «Y-матрицы» [4]. Определив выше изложенное в качестве основы методологического осмысления политического, перейдем к решению, поставленной перед нами задачи, начав, как уже было заявлено, с лингвистической составляющей. На что здесь в первую очередь приходится обращать внимание? Это наличие смыслового контекста. Он, как известно, в зависимости от норм того или иного языка может быть совершенно разным. Скажем, если в контексте французского языка понятия «la politique» и «le politique» способны выступать в роли самостоятельных терминов, означающих «политику» и «политическое», то в русском языке политическое как прилагательное не может существовать само по себе и играть роль существительного, отвечая на вопрос «что?». Политическое у нас всегда отвечало на вопрос «какое?». Русскоязычный политолог, следующий правилам языка титульной нации и ее речевой культуры, способен использовать только такие понятия как: «политическое участие», «политическое сознание», «политическое развитие», а также «политическая идеология», «политическая власть» и другие. А строить предложение, говоря о том, что у нас нет политического или оно есть, также нелепо как, скажем, рассуждать о появлении некоего властного, ибо невольно возникает вопрос о том, чего именно.
Представляется, что в рамках русского языка наиболее удобной для научного осмысления данного термина будет его трактовка как «политическое явление». Внедрение такого понятия не станет противоречить уже устоявшемуся пониманию политики, поскольку уже давно сложилась традиция рассматривать политику именно как общественное явление, без работы (деятельности) которого жизнь любого социума не может не только слаженно функционировать, но и вообще существовать. Не секрет, что в основе политики как самого интенсивного вида социальной деятельности лежит идеология. Именно она определяет необходимый набор тех или иных ценностей и целей, принимаемых или отвергаемых двумя главными антиподами социальной жизни – властью и оппозицией. Она же заставляет их бороться за политическую власть с целью ее захвата или удержания, чтобы через посредство власти, опираясь на монопольное право распоряжаться ее ресурсами, можно было бы утвердить в обществе необходимые идеалы и вектор дальнейшего социального развития.
Такой методологический прием лингвистической интерпретации вполне согласуется с позицией весьма известных зарубежных аналитиков, решивших заняться изучением смыслового содержания политического. В частности, Шанталь Муфф, прорабатывая эту тему, справедливо отметил, что дистинкция подобного рода не просто открывает новые пути в осмыслении политики как общественного явления. Она также способна предложить два важных подхода: политический и политико-теоретический. Оба подхода позволяют через социально-философское изучение проанализировать специфику политического и понять его сущность, то есть онтологический аспект политики, в рамках которого исследуется все, что имеет отношение к тому, как существует политическая система общества. Причем, подобный подход не исключает возможности значительных расхождений в понимании того, что следует включать в понятие политическое.
Поэтому, выдвигая в отличие от сугубо либеральной трактовки политического, данной Ханной Аренд, как некоего пространства свободы и публичного обсуждения, свое, как представляется, более научное понимание, Ш. Муфф обращает наше внимание на власть как центральную категорию политики. Исходя из этого, он выделяет в политическом в первую очередь пространство власти, а вместе с ним пространство конфликтов и неразрешимых антагонистических противоречий [5]. Именно они, опираясь на политическую теорию, делают через политическую практику сложную социальную систему человеческих взаимоотношений такой, какой она сложилась в глубокой древности на цивилизационно-государственном уровне, и, противоречиво развиваясь, стала тем, чем она является на сегодняшний день.
И если мы видим в политике (помимо всего прочего) необходимый набор практик и соответствующих институтов, ответственных за поддержание порядка выгодного господствующей политической силе или ее противникам в условиях, порождаемых флуктуациями политического, тогда почему об этом политическом нельзя говорить как о политическом явлении? Причем, это явление, отвечая закону единства и борьбы противоположностей, несет в себе обязательный диалектический характер, отражая на теоретическом уровне в первую очередь борьбу систем ценностей и целей, постоянно ведущуюся между властью и оппозицией и реализующуюся в практике политической жизни. Таким образом, если политика представляет собой прикладной характер борьбы за власть, то ее ценностно-целевой аспект попадает в сферу интересов политического (в нашей трактовке – политического явления).
Тогда совершенно не обязательно вслед за А. Хеллером выдвигать публичность в качестве главного критерия политического, поскольку не каждая политическая доктрина или учение, несущие в себе конкретный набор ценностей и целей, могут вписаться в политическое сознание широких слоев общества [6]. Но некоторые из них вполне могут повлиять на изменение развития социальной системы, не став публичными. Скажем, формировавшаяся с XIV в. теория «Москва – Третий Рим», вплоть до 1589 г. совершенно не носила публичный характер. Однако это ей не помешало оправдать объединение великорусских земель вокруг Москвы, отвергнуть участие «рыночных» людей в управлении государством, ориентируя светскую власть в первую очередь на собирание духовных, а не материальных ценностей, и повлиять на утверждение института патриаршества в России.
Если понимать термин «политическое» в данном контексте, тогда можно согласиться с тем, что его эквивалентом в английском языке станет термин «policy» как вид социальной жизни, в пределах которой противоборствуют между собой различные политические направления ценностей и целей, представленные в доктринах и учениях власти и оппозиции. Тогда второй термин, который используется в англоязычных странах для обозначения политики – «politics» – должен пониматься только как деятельность власти и оппозиции по реализации своих ценностей и целей. Аналогичным образом мы разведем соответствующие понятия и в других романо-германских языках, включая уже упомянутый нами французский, где «la politique» будет соответствовать реализации теоретического продукта, поставляемого из области «le politique».
Такой методологический подход заодно поможет избежать напрашивающейся тавтологии, смешения или некоторой подмены понятий, делающих в русском языке чуть ли не синонимами термины «политика» и «политическое», поскольку желание некоторых отечественных аналитиков рассматривать политическое как сочетание трех крупных блоков, ведет именно к этой путанице. Если допустить, что политическое включает в себя в качестве первого блока социально-философские и идейно-теоретические основания политики, политические парадигмы и свои собственные системообразующие признаки. Во второй блок входят политические системы и культуры, условия их изменения и смены, а в третий блок попадают политические институты и процессы, наряду с политическим поведением и участием, тогда возникает законный вопрос о том, где тогда политика как общественное явление?
Точно также нельзя подходить к понятию политическое как к единству двух самостоятельных сфер социальной жизни. Где первую сферу будет составлять повседневные политические практики, осуществляемые на всех уровнях, начиная с международного, затрагивающего интересы всего мирового сообщества, (мегауровень) и кончая частными контактами отдельных лиц или групп (эгоуровень). А вторая сфера будет состоять из разработки политических программ, идеологий, курсов дальнейшего социального развития и принятия политических решений относительно путей, средств и форм их реализации [7].
Ведь тогда получается, что К. Шмитт был в чем-то прав, когда обвинил современную ему политическую науку в том, что она «заблудилась» между понятиями государственное и политическое, пытаясь определить одно через другое. Тогда государство «оказывается чем-то политическим, а политическое – чем-то государственным, и этот круг в определениях явно неудовлетворителен» [8]. Поэтому, если принять в качестве методологической основы предложенный подход к анализу политического, наполнив его конкретным узкопрофильным содержанием, тогда можно поставленную К. Шмиттом проблему считать исчерпанной. Ведь, начав рассматривать политическое как неотъемлемое явление социальной жизни, в пределах которого противоборствуют между собой различные направления ценностей и целей, представленные в доктринах власти и оппозиции, можно будет не только четко разграничить его с политикой, но также избежать лингвистических натяжек, вредящих русскому языку и связанной с ним духовной культуре.
Конец ознакомительного фрагмента.