5
Агент Купер повернул дрын – и ничего не произошло.
Когда я был еще мальчишкой, мы с отцом смотрели сериал «Твин Пикс», который с какого-то пня показывали глубокой ночью по нашему еще советскому, кажется, телевидению. И там был момент, когда агент Купер в поисках зловещего Боба все шел и шел по каким-то катакомбам и нашел там наконец какую-то палку, торчавшую из стены. Что-то вроде рычага. И повернул его. И это его выстраданное действие не оказало ни малейшего влияния на дальнейшее развитие событий. Ну то есть, возможно, Дэвид Линч, если его спросить, объяснит, что поворачивание этого рычага полностью определило мрачный финал истории, но в фактическом действии, в сюжете это никак не отразилось. Потому-то мой обескураженный отец и произнес историческую фразу, которая потом вошла в наш семейный обиход: «Агент Купер повернул дрын, и ничего не произошло».
Вот и я теперь пребываю в ситуации агента Купера. Или того дрына? Я перевернулся. Всё во мне изменилось. Но ничего не произошло. Все, что казалось мне во время того обеда с Мариной таким значительным и судьбоносным, кончилось ничем. Я ничего больше не сделал. Пошел на работу, долго курил перед монитором, все еще полный своей странной эйфории. Пошел домой и думал о ней – естественно. Но к утру словно несколько… протрезвел. Взял себя в руки. Она ведь моя начальница. Люди не ведут себя с начальством так, как мне хотелось вести себя с ней. Они не мусорят там, где едят. И не заводят романов на работе. Особенно с начальством. Если они не идиоты, конечно. И хотя мне больше всего на свете хотелось следующим же утром снова позвать ее обедать, и снова видеть ее улыбки, и ловить ее прохладные пальцы, я не сделал ничего подобного. Я, конечно, идиот, но я не хотел ВЫГЛЯДЕТЬ идиотом. Так что я ничего больше не сделал – просто стал вести себя нормально и работать как следует. Именно этого она от меня, собственно, ждала и добивалась. И добилась.
Я ничего больше не сделал. И она ничего больше не сделала. Ну это-то как раз нормально – почему она должна была что-то делать, если я дурак и вообразил бог весть что? Она разумная и правильная женщина, живет своей жизнью, занимается своими делами. Поговорила с капризным сотрудником, убедила его работать нормально и забыла об этом. Я часто говорю сам себе эту фразу – дисциплина, аутотренинг, все такое. И каждый раз сам себя одергиваю: «О чем, тупица, „об этом“? Что ей было забывать? Что у тебя окончательно снесло крышу? Так это твоя проблема, не ее».
Точно – моя проблема. Моя проблема, что я не могу следовать своим же правильным решениям. Что невольно все время смотрю на нее – не так, как раньше, а словно выискивая в ее действиях какие-то тайные знаки. Какие-то… не доказательства, конечно, а скорее просто приметы того, что для нее это тоже что-то значило. Что она тоже что-то такое почувствовала там, за столиком в ресторане, в тени оранжевых занавесок, и теперь тоже… старается держать себя в руках? Избегает меня?
Кретин. Во-первых, она меня не избегает. Она внимательна, она включена в работу. Мы с ней каждый день торчим за моим компьютером, смотрим макеты. И мне лично это абсолютно не помогает. То есть она совершенно блестящий редактор, и глаз у нее – алмаз. Она точно знает, чего хочет, и иногда «видит» макет или съемку даже лучше, чем я. Но то, что я искренне восхищаюсь тем, как она работает, не облегчает мою жизнь. Мне было бы куда легче, если бы она была просто холодной, красивой и бездарной дрянью, какой я воображал ее вначале. То, что она холодная, красивая и талантливая, – это… несправедливо. Будь она не так, хм, совершенна, мне было бы легче.
Нет, она меня не избегает. Она просто ведет себя со мной абсолютно ровно – с симпатией, по-дружески, по-компанейски даже, как и со всеми остальными в редакции. Так, словно ничего не произошло. Ничего особенного.
Потому что, очевидно, для нее ничего особенного и не произошло.
Через пару дней после того обеда она сделала мне подарок. Я пришел утром на работу и обнаружил на своем столе новую кружку. Тоже с цитатой из сериала про доктора Хауса – фразой Everybody lies. «Все лгут». Это любимая присказка главного героя. Она сделала так, как обещала тогда на кухне – эта кружка лучше прежней. И каждый раз, когда я пью из нее свою любимую бурду, я вижу эту фразу и думаю о Марине. Правильно, все люди лгут. Особенно – сами себе.
Потом она улетела в командировку – ее не было десять дней. Потом вернулась, и я до сих пор не могу простить себе подросткового нетерпения, с которым ее ждал, с самого утра думал, что вот сегодня я приду на работу – и она будет там. Честное слово, когда ее нет в офисе, тут все какое-то другое. Неправильное. Унылое. Поверить невозможно, что когда-то ее здесь не было. Что когда-то мне казалось, что она нам не подходит.
Она вернулась – такая же красивая, корректная и невозмутимая, как всегда. Хотя я вру – красивее, она была еще красивее, чем я ее себе представлял по памяти. Посмотрела на меня своими вишневыми глазами – я льщу себе мыслью, что она не отрывала взгляда чуть дольше, чем стоило бы, и спросила: «Ну как ты тут без меня?»
Мне хотелось честно взвыть: «Паршиво!» Но я, конечно, сказал, что все отлично. Потому что она говорила о работе, а не о чем-то, что происходит только в моей голове. Она кивнула, улыбнулась и занялась делами.
И с тех пор я живу, как дрын агента Купера. Я знаю, что ничего не предпринимать – правильно. Но это как-то невыносимо печально. Особенно потому, что она не дает мне никаких поводов что-либо предпринять. Она живет своей жизнью. Ходит на встречи. В свет выходит – в основном с этим своим Сережей Холодовым, жутко влиятельным газетным арт-критиком, который, оказывается, ее старинный друг. Когда я вижу, как он встречает ее с работы – высокий, рыжий, лениво-расслабленный, он спокойно берет ее за руку, и она не отнимает пальцев, смеется, и они куда-то вместе идут… В такие моменты мне хочется, как персонажу мелодрамы, сделать что-нибудь эффектное и бессмысленное – например, кулаком по стене ударить. Детский сад какой-то, честное слово.
Нет, ну я не маленький, конечно. Я не провожу ночи, обнимая залитую слезами подушку. Я честно решил, увидев этого Холодова и то, как прелестно они друг с другом общаются, что нужно перестать маяться дурью и начать жить. Извлек на свет божий призраков бывших подружек – Любу, в частности: она девушка легкомысленная, с ней можно общаться, не рискуя вызвать серьезных чувств. Никакой ответственности – чего еще можно желать от жизни? Но… откуда это фраза – «кофий пил без всякого удовольствия»? Не помню, да и не суть важно. Важно, что Люба меня не отвлекла. Когда я ее целовал, передо мной стояло другое лицо. Я смотрел в другие глаза и воображал себе другие губы. А в такой ситуации невозможно общаться с хорошей девушкой, с девушкой, которую не хочется обижать и с которой неприятно ощущать себя подлецом. Короче, с Любой не получилось. Да и не могло. Она отличная девушка. Просто я изменился. Интересно – люди всегда говорят, «изменился к лучшему». Или к худшему. А это глупо. Можно просто измениться. Стать не хуже, и не лучше – просто другим. Как в этой дурацкой спамерской рекламе про то, что можно, отправив куда-то там СМС за бешеные деньги, определить местонахождение человека по номеру его мобильника: «Ты знаешь, где теперь твой парень? А что, если он другой?» Опечатка, конечно – они хотели написать «С» другой. Но опечатка по Фрейду – для меня, по крайней мере.
На дворе меж тем уже совсем осень. Дни стали короткими, и все время пасмурно. Спасибо, что снега пока нету – хотя вполне мог бы идти, уже ноябрь. Может, опять будет противная сухая, серая и бесснежная зима, как в прошлом году. Гадость. Я стою во дворе конторы – в наш офис надо входить со двора, через арку, – и курю возле чахлой елки в кадке, которая зимой и летом украшает нашу стоянку. Хоть бы наряжали ее на Новый год, что ли… Я обедал один, и мне тошно идти внутрь. Что я там делать буду? Опять же курить, пить бурду и пялиться в монитор. И хотеть спать. Очень печально, что желание спать преследует меня только на работе – дома, ночью оно куда-то пропадает, и я сижу до трех утра, бессмысленно переключая каналы, пока везде, кроме MTV и «Магазина на диване», не появляется разноцветная картинка настройки.
Вообще, может, у меня просто депрессия? Надо витаминов попить, что ли…
Я выбрасываю окурок – целюсь в урну, как обычно, промахиваюсь и наблюдаю за тем, как он дугой летит в угол за припаркованным там мотоциклом нашего директора по производству. И немедленно закуриваю следующую сигарету. Курить, наверное, надо меньше. Но кому какая разница? Я прикрываю зажигалку ладонью – во дворе, конечно, гуляет ветер. И, поднимая глаза от пламени, вижу ее.
Она выходит из арки и идет ко мне – поправка, ко входу в здание – легкой, словно танцующей походкой. Эта женщина равнодушна к холоду: она все в тех же летних разноцветных кедах, узких джинсах и короткой курточке – правда, с черным меховым воротником. Он сейчас поднят, и по контрасту со скучным цветом меха все разнообразие темных оттенков в ее волосах как-то особенно заметно – даже сейчас, под этим серым небом. Она такая… веселая. Глаза так и блестят. Она несет в руке прозрачный пластиковый чехол с длинным вечерним платьем.
О господи, нет. Я совсем забыл про сегодняшнее мероприятие. Черт! У нас же сегодня торжественная церемония – мы представляем очередной номер, но не просто так, а при большом скоплении рекламного и светского народа. Церемония вручения премии журнала Alfa Male самым стильным людям года. Мы для такого дела даже театр Et Cetera у Чистых прудов арендуем (исключительного уродства здание, между прочим). Я сам делал дизайн приглашений. И на них стояла, естественно, дата – сегодняшнее число! КАК я мог забыть?
Марина уже рядом со мной – она улыбается мне снизу вверх. Когда она стоит так близко от меня, я отчетливо осознаю вдруг, что она очень маленькая и хрупкая. Но она не часто оказывается так близко. Она кивает на свою ношу:
– Вот – забрала любимое платье из химчистки.
Я, честно говоря, несколько озадачен:
– Ты что, прямо из офиса поедешь? А как же марафет наводить?
Она пожимает плечами и смешно морщит нос:
– А чего стараться? Как говорит одна моя мудрая пожилая знакомая – «Кому ты хочешь там понравиться?» Ради этой толпы уродов можно не напрягаться. Переоденусь, причешусь и пойду.
Она права, конечно, ЕЙ совершенно необязательно прилагать какие-либо специальные усилия, чтобы выглядеть в сто раз красивее любой женщины в любом зале.
Она продолжает:
– Я бы и вечернее платье с удовольствием не надевала, но Хэмилтон этого не поймет. Он хочет, чтобы все было безупречно.
Хэмилтон – Грант Хэмилтон – это наш лондонский владелец, ее старинный друг. Ну это, как обычно – у нее все, кажется, старинные друзья. Хэмилтон – огромный, двухметровый примерно красавец блондин, практически не снимающий темных очков, и он второй после Сережи Холодова персонаж в моем черном списке гадов, с которыми Марина охотно и непринужденно проводит время. Обычно, слава богу, не при мне – а там у себя в Лондоне, куда ей так часто нужно по делам. Но сегодня, конечно, он здесь – приперся специально на наше мероприятие, и привез с собой свою не то жену, не то подругу, высоченную тощую модель с бледной физиономией и заторможенным выражением лица – она, наверное, питается одним кокаином. С утра Хэмилтон прошелся по офису, пожимая всем руки, – у него, кстати, очень крепкое рукопожатие и очень холодные ладони, даже оторопь иногда берет. Сегодня он был ко мне особенно внимателен – очевидно, Марина ему рассказывала, что я сначала вел себя как саботажник, и теперь он присматривается: хорошо ли я работаю.
А я забыл про чертову вечеринку!
Хэмилтону страшно не понравится, если арт-директор Alfa Male явится на церемонию вручения призов хорошо одетым мужчинам в линялых джинсах и стоптанных кроссовках. И, похоже, эта мысль приходит в голову и Марине. Она смотрит на меня вопросительно:
– А ты? Собирался домой – переодеваться? – Она наигранно-печально вздыхает: – Ну что за мужчины нынче пошли – относятся к себе трепетнее, чем женщины. Метросексуалы!
Я понимаю, что она шутит, но мне все равно стыдно, и я поспешно начинаю оправдываться:
– Я не метросексуал, я просто дебил. Ты можешь поверить, что я начисто забыл, что тусня у нас сегодня? Меня даже прибытие Хэмилтона в офис не привело в чувство. Вспомнил, только когда увидел твое платье.
Марина прыскает со смеху и сразу становится совершеннейшей девчонкой. У меня в груди что-то болезненно сжимается.
Я люблю ее смех.
Я пожимаю плечами:
– Будем надеяться, что наши мальчики-стилисты еще не все содержимое модной кладовки на себя напялили и мне хоть что-то останется.
Модная кладовка – это комната, куда мы складываем вещи, которые берем на съемки. Что-то остается там навсегда: на моделях вечно что-нибудь пачкается и рвется, магазины это обратно не берут, и разнообразные дизайнерские джинсы и пиджаки превращаются в стратегический запас нарядной одежды как раз на такой, как сегодня, форс-мажорный случай.
Глаза у Марины неожиданно загораются энтузиазмом:
– Ой, пойдем быстрее посмотрим! Я хочу тебе что-нибудь выбрать сама.
О нет, только не это. Этого мне как раз не хватало: перебирать магазинные рубашки и брюки при ней – под ее взглядом, в тесной закрытой комнате. Но что я могу ей возразить? Я выбрасываю давно уже погасшую сигарету – я вообще забыл, что курил, – и следую за ней в здание.
В мгновение ока мы оказываемся на пороге кладовки. Она бросает на набитую вешалку и кучу сваленной в углу на столе одежды критический взгляд:
– Негусто. Но… – Она делает по комнате буквально три точно рассчитанных шага и извлекает из тряпочной массы темные джинсы, светло-серую рубашку и черный замшевый пиджак. Слегка нахмурившись, она добавляет к ним узкий шерстяной галстук – где она вообще его углядела? Потом она задумчиво кивает головой, и поворачивается ко мне: – Вот. Это, конечно, далеко не вечерний костюм, но ты же у нас художник – тебе положено быть эксцентричным. Долой тупые смокинги! Мы им покажем новую вечернюю мужскую моду от Влада Потоцкого. Ой, ботинки забыла… Вот, возьми вот эти замшевые, к пиджаку. Марш в свой кабинет и примерь все это. Я хочу посмотреть, что у меня получилось.
Я повинуюсь, чувствуя себя маленьким мальчиком под суровым материнским взглядом. Ну да, мне четыре года, у меня нет ни прав, ни собственного достоинства… Иду, правда, не в кабинет, а в туалет – я все-таки хотел бы узреть себя в зеркале, перед тем как позориться перед ней.
Она выбрала хорошие вещи – они радикально разные, но каким-то образом сочетаются друг с другом. Это меня совершенно не удивляет. Мне интересно другое. Размер штанов и пиджака она, допустим, на глаз определила. Но как она угадала размер ботинок?
Я повязываю галстук и несколько секунд смотрю на себя в зеркало. Я собой недоволен. У меня идиотский вид – не из-за вещей, с ними-то все в порядке. Но выражение моего лица – потерянное, глупое и какое-то обиженное – оставляет желать много лучшего. Умыться, что ли? Если бы мое дерьмовое моральное состояние можно было просто смыть с физиономии…
Плеснув себе водой в лицо, я решительно выхожу к Марине. Она ждет там же, в кладовке, пританцовывая от нетерпения. При виде меня она удовлетворенно кивает:
– Да! Хотя… Подойди ко мне.
Я понятия не имею, что она хочет сделать, и потому она застает меня врасплох.
Она поднимается на цыпочки и запускает пальцы в мои волосы, приводя их, очевидно, в еще больший, чем обычно, беспорядок. Ну да – ей же нравится, когда они растрепаны. Она об этом говорила… Или я это придумал?
Я чувствую ее прохладные пальцы на своей коже, смотрю прямо в ее темные глаза – она приблизила свое лицо вплотную к моему. Я вижу ее ресницы – они такие длинные, и одна зацепилась за другую. Я чувствую аромат ее волос – этот запах, как и их цвет, ни на что не похож и словами неописуем.
Я забыл, как люди дышат.
Мне хочется зажмуриться – я не могу сейчас смотреть ей в глаза. Она увидит в моем взгляде то, чего я не должен ей показывать.
И я не могу – потому что я не хочу пропустить ни единой секунды, когда мне можно смотреть на нее вот так, близко-близко. Я хочу стоять с ней так долго. Всегда. Я хочу запустить руки в ее волосы, и сжать ее лицо в ладонях, и узнать, прохладные ли у нее щеки: мне почему-то кажется, что да, такие же, как руки. Она такая бледная – словно Снегурочка. Кажется, что должна быть и холодная. Я так хочу это проверить.
Но мои руки безвольно опущены вдоль тела, и я чувствую, что они дрожат. Стыд какой. Если бы я мог провалиться под землю – или хотя бы оторвать от нее взгляд, спрятать глаза, чтобы она не видела моего потрясения, не была свидетельницей моего позора – не так близко, не во всех унизительных подробностях. Но я не могу.
Но она еще не закончила свою пытку. Ее руки оставляют в покое мои волосы, она опускает их вниз, ослабляет слегка узел галстука и расстегивает верхнюю пуговицу рубашки. Я чувствую ее пальцы на своей шее – мимолетное, быстрое прикосновение, от которого мои ноги становятся ватными, а джинсы… очень тесными. А потом она опускает руки на пояс моих брюк и вытаскивает наружу край рубашки.
Я слышу, как у меня перехватывает дыхание.
Господи, пошли мне мгновенную, легкую смерть. Прямо сейчас.
Зачем она это делает? Неужели она не понимает, ЧТО она делает?
Она отступает на шаг назад, смотрит на меня и ласково улыбается.
Как так может быть, что один человек готов сдохнуть от возбуждения, а второй улыбается, как будто ровным счетом ничего не происходит?
Она улыбается шире:
– Ну вот – теперь ты просто совершенство. Настоящий Alfa Male, как он есть.
Это уже слишком. Я закрываю глаза. Если умереть у меня сейчас не получится, так я хотя бы спрячусь от ее взгляда. Но с закрытыми глазами все еще хуже – в темноте я только четче осознаю ее близость. И ее холод, от которого меня бросает в жар.
Я снова смотрю на нее. Она уже не улыбается – у нее какое-то странное, непонятное мне выражение лица. Словно она смотрит не на меня, а в какую-то темную и далекую точку, и видит там что-то свое. А потом она испускает маленький легкий вздох и коротко кивает, словно приняв какое-то решение, и говорит с очередной из своих полуулыбок:
– Ты как собирался добираться до театра?
Откуда у меня берется голос, чтобы ответить? Но я все-таки ухитряюсь пробормотать:
– Никак не собирался. Я ведь забыл про вечеринку. Но тут же можно пешком дойти.
Марина говорит решительно:
– Глупости – арт-директора пешком на такие вечеринки не ходят. Поедешь со мной. Мы должны приехать вместе – это будет правильно.
Я киваю – голос меня снова покинул. Такая красивая и хрупкая на вид женщина – а на самом деле она настоящий монстр. Как я выдержу поездку в машине? Специально она, что ли, надо мной издевается?
Она тоже кивает – с чувством глубокого удовлетворения от созерцания дела рук своих: моего костюма, прически и, надо думать, перевернутого лица. И уходит.
Я возвращаюсь на свое рабочее место как зомби. До выезда на наше мероприятие остался какой-то час – переодеваться уже нет смысла. Да и как я могу, когда она сама меня уже высочайше одобрила и даже причесала? Работать я не могу – я просто не вижу, что у меня на экране компьютера. Мне остается только закурить очередную сигарету – руки до сих пор предательски дрожат – и сделать вид, что я с глубоким вниманием изучаю сигнал свежего номера, который лежит у меня на столе с утра. Это тот самый номер, куда мы поставили съемку с безголовыми манекенами, которую она с таким восторгом придумывала во время нашего обеда.
Номер открывается как раз на втором развороте этой съемки. Один из наших манекенов стоит у обшарпанной кирпичной стены, повернувшись к ней спиной – он явно собирается драться с двумя другими манекенами, которые «подошли» к нему справа и слева. Намек, понимаете ли, на уличную агрессию – часть настоящей мужской жизни, о которой, как я думаю, наши читатели не имеют ни малейшего представления: по статистике нас читают в основном женщины и гомосексуалисты. Я смотрю на фотографию, и на секунду мне кажется, что зрение мне изменяет.
Манекен у стены – тот, который потенциальная жертва, тот, что должен защищаться, – одет точно так же, как я сейчас.
Марина одела меня, как манекен из нашей съемки.
Ей понравилась эта съемка. Она сказала, лукаво улыбаясь, что я угадал. Она хотела увидеть на наших страницах мужчину своей мечты – и увидела: я одел наши манекены правильно.
А теперь она одела в эти вещи меня и хочет ехать со мной в одной машине.
Хочет быть этим вечером со мной?
Во рту у меня пересохло.
Я знаю, как называется ослепительное чувство, которое заставляет мое сердце биться так, будто оно вот-вот выломится из груди. Надежда.
Глупая, бестолковая, подростковая, мучительная – но все-таки надежда.