2
Глубокая ночь. Небо над Москвой никогда не бывает по-настоящему синим и темным, в нем всегда реет какое-то противное марево, но сейчас оно мне нравится. Оно как-то неожиданно высоко, и с большой террасы, ради которой я и купила когда-то эту квартиру в сталинском доме на пересечении Чистопрудного и Покровского бульваров, небо кажется огромным и глубоким. А шум машин где-то там, внизу, далеко-далеко от моего девятого этажа, не мешает даже моим чувствительным ушам.
Вообще-то, конечно, с моей стороны было глупо покупать квартиру с такой большой террасой. Я все-таки очень болезненно реагирую на солнце – сгораю почти мгновенно, как часто бывает с белокожими людьми. Потому и живу почти постоянно в дождливом Лондоне, потому и переехала с такой готовностью в Москву, где слякотная непогода держится девять месяцев в году. Летом – днем – мне эта терраса, конечно, ни к чему. Но вечером и ночью, в то время, которое я, вечная «сова», считаю «своим», здесь чудесно. Когда я сижу здесь в кресле, закинув ноги на пуфик, и потягиваю коктейль «Кровавая Мэри», слегка измененный по моей личной рецептуре, я чувствую себя великолепно. Это самое лучшее время моей жизни – а в моей жизни было много всего хорошего. Мне совсем не на что жаловаться. Я слушаю смутный шум большого города, я вижу его огни, и мне нравится, что я добилась идеального баланса: я и над этим огромным человеческим миром, и часть его. Это очень правильно и очень успокаивает.
Обычно – но не сегодня вечером. Сегодня я недовольна собой. Меня мучает совесть и досада на собственную неосторожность, потому что я никак не могу сказать, что не замечала происходящего. Замечала, и еще как. Просто не захотела вовремя остановиться. Или не сумела все-таки? Увлеклась сладкими мыслями? Упустила момент? Как я могла – такая опытная, умудренная жизнью особа?
Мне ли не знать, что таким, как я, нужно жить аккуратнее? Мне столько всего дано. Я столько могу. Практически я могу сделать все, что придет мне в голову, и получить все, что захочу, – стоит только попросить вежливо, а иногда и просто протянуть руку. Но именно поэтому мне нужно быть осторожнее в своих желаниях. Нужно все время, постоянно следить за собой. Потому что исполнение моих желаний может причинить боль окружающим. Я-то пойду по жизни дальше, спокойная и бесчувственная, как обычно. Как всегда. А они – люди вокруг меня… Им будет больно от того, что я с ними сделала. Они будут сломаны, несчастны, разбиты. Обескровлены.
Я делаю еще один глоток коктейля и хмурюсь, прокручивая в голове события последней недели. Наверное, я совершила глупость еще в самом начале пути, когда спонтанно приняла предложение занять место главного редактора мужского журнала Alfa Male вместо Ильи Михайлова по прозвищу Михалыч, блестящего, но крайне ненадежного журналиста, который уже давно беспокоил моих лондонских друзей, владеющих выпускающим этот уважаемый модный листок издательством. Нет, я неправильно выражаюсь – того, что я приняла предложение, мне не жаль. Я сочувствую, конечно, уволенному Михалычу – он приятный человек, мне всегда нравились его статьи и журнал его тоже в чем-то нравился. Но он, конечно, совсем не подходил на роль главного редактора в мужском журнале, который претендует на статус «лучшего в мире». Михайлов – стопроцентный мужчина, обычный, банальный мужчина без чутья и воображения. А я никогда не могла отделаться от простой мысли: журнал для мужчин не могут делать одни мужчины. Потому что зачем они существуют, эти журналы? Чтобы научить мужчину быть сексуальным – научить его нравиться женщинам. Но мужчины понятия не имеют, что нравится женщинам на самом деле. У них об этом какие-то искаженные представления. И когда они делают журналы исходя из этих представлений, получаются журналы не для мужчин, а для гомосексуалистов: мужчины на их страницах нравятся только сами себе. Мужской журнал должна делать женщина – женщина, понимающая толк в мужчинах. Такая как я.
Нет, я не могу сказать, что жалею о принятом предложении. Мне наконец представился шанс сделать то, о чем я очень долго думала – мечтала даже. Но я в самом деле жалею о том, что приехала вот так сразу, не подготовившись. Не изучив как следует обстановку. Не познакомившись со своей будущей «командой».
Меня подвела самоуверенность – естественная, конечно, в человеке с моим опытом и знаниями, но все равно непростительная. Я знала наверняка, что с работой проблем не будет: в издательском деле я могу все. И ни к чему тут ложная скромность. Я так люблю все, что связано с производством журналов – съемки, суету, лавирование между разными вкусами и интересами, разнообразие задач – вроде бы одних и тех же, но каждый день разных, так что даже мне не надоедает искать пути их решения… Саму тусовку, в которой крутится столько красивых и странных людей, что мне легко меж ними затеряться. Я столько всего и разного делала в разных журналах – писала, снималась, снимала, редактировала и издавала. Работала с людьми, жила рядом с ними, изучала их – любила и заставляла любить себя. Я так хорошо все это знаю, так люблю. Ничто не может застать меня врасплох – так я думала еще неделю назад. Вернее, я вообще не думала об этом – у меня причин не было об этом думать, в чем-либо сомневаться.
Я непростительно расслабилась, и конечно же, я была наказана.
Влад Потоцкий застал меня врасплох.
Конечно, я слышала его имя и видела его работу. И мне было совершенно очевидно, что именно он, его глаз и чутье, до сих пор делали русское издание Alfa Male более или менее красивым и сексуальным журналом – даже вопреки вопиющему несоответствию Михалыча должности главного редактора. Им очень повезло с арт-директором, думала я каждый раз, просматривая свежий номер, – а я всегда внимательно читаю весь «глянец», благо времени у меня предостаточно. По каждому его макету, по выбору обложек, по работе со шрифтами было видно: у Влада есть дерзость и вкус, и он остро чувствует моду, не только в одежде – он явно интуитивно понимает и что интересно публике, и, что еще важнее, как оно будет работать на журнальной странице. Я заочно уважала его и твердо знала – что бы я ни изменила в Alfa Male, арт-директором непременно должен остаться Влад Потоцкий. Он ровно такой, каким должен быть арт-директор в МОЕМ журнале. Он идеален, он – то, что мне нужно.
Я и представить себе не могла, насколько он идеален и насколько будет мне нужен.
Я оказалась совершенно не готова к его красоте. Я видела в жизни столько красивых людей – они окружали меня всегда. Я не думала, что кто-то может меня так поразить. Но вот же – пожалуйста. Такой простой, казалось бы, мальчик. Высокий, худой, длинный: длинные ноги в неброских дизайнерских джинсах, длинные руки, длинные пальцы, которые так мягко ложатся на клавиши компьютера, так красиво держат сигарету, так нервно барабанят по столу, когда он чем-то раздражен или просто задумался.
Он очень вкусно пахнет. Это удивительно, кстати, потому что у мужчин крайне редко получается подобрать себе одеколон, который бы меня не раздражал, – у меня очень чувствительный нос, и некоторые запахи, например магнолия, меня просто бесят, доводят до тошноты. Влад – другое дело. Он пахнет какой-то приятной свежестью, чем-то травяным и терпким – понятия не имею, что это, но что-то очень хорошее. Ну и еще он пахнет собой, конечно. Как все люди. Но он – как-то особенно.
У него такая странная грация – он будто слегка развинчен во всех суставах. Он слегка сутулится. Он кажется таким хрупким. И юным – чего стоят только его мешковатые футболки с дурацкими надписями вроде «Fuck Work!», кеды с развязанными шнурками и вечно взъерошенные волосы, чуточку волнистые, непослушные, темные рыжеватые волосы с выгоревшими на солнце прядями. Такие бывают у мальчишек, которые провели лето, гоняя по проселочным дорогам на велосипеде и целыми днями торча на берегу речки. Ну все правильно – он и есть мальчишка, самый настоящий мальчишка. Сколько ему лет – двадцать шесть? Рядом с ним я чувствую себя бесконечно, безмерно, непоправимо старой…
Московское небо над моей головой становится совершенно черным. На нем даже видны звезды. Я не знаю, сколько часов уже сижу здесь, на своей террасе, и как давно мое недовольство собой сменилось этой глупой, глупой, глупой мечтательностью. Мне хочется выпить еще один коктейль, но я не думаю, что это разумно – мне вовсе не нужны завтра на работе покрасневшие глаза. А, к черту все – выпью: утро я вполне могу просидеть в темных очках, а ко времени обеда с Владом все уже пройдет. Мне нужно еще выпить, потому что я устала ругать себя, я хочу просто посидеть здесь еще и подумать о нем. Это баловство чистой воды, я точно знаю, чего ни в коем случае не должна и не буду делать: я не буду приближаться к нему, не по-настоящему, не так, как мне бы хотелось, потому что я ни в коем случае не могу причинить ему боль. То, что я сейчас о нем думаю, ни во что не выльется, не пойдет дальше. Я не буду строить планов – если не считать плана держать его на расстоянии. Я разумная, ответственная женщина, я не стану делать никаких глупостей. Но сейчас я очень, очень хочу подумать о нем еще. Почувствовать себя живой и настоящей – тут, одна в ночном городе, наедине с собой. Никакого вреда не будет. Я просто помечтаю…
Вкус «Кровавой Мэри» на губах заставляет меня вспомнить его губы – его широкий, подвижный рот, всегда готовый изогнуться в капризной усмешке. О, он капризен, и обидчив, и темпераментен, мой арт-директор, он не любит, когда что-то не по нему, и может надуться, как мышь на крупу, от любого неосторожного слова. На его высоких, резко очерченных скулах в такие минуты вспыхивает румянец – нервный, быстрый, восхитительного цвета, такой бывает только у людей с очень хорошей кожей. Он бледнеет так же быстро, как краснеет, – да, кровь бежит по его венам очень проворно… И когда он бледнеет, его темные брови выглядят так, словно их углем прочертил Модильяни – линия такая же резкая, такая же безошибочно точная.
А его глаза… Я могу долго, долго думать о его глазах. Об их необычном, диковатом каком-то разрезе – бог знает, сколько разных кровей смешалось среди его предков, чтобы они стали такими. Об их цвете, который все время меняется с зеленого на почти свинцовый серый. О непристойно, не по-мужски длинных и густых ресницах. И о выражении этих глаз – одновременно и сонных и дерзких, словно похмельных. Иногда мне хочется назвать его взгляд «порочным» – но это абсурдно, потому что в нем нет порочности – он для этого слишком молод и слишком мало думает о самом себе. Это не порочность, а всего лишь беспечная наглость мальчишки, который знает, что талантлив, и привык к тому, что все его любят, и не задумывается – почему. Он никогда не любуется собой, он принимает себя как данность. Его обаяние ровно в том и заключается, что он не подозревает о том, насколько исключителен, как выглядит со стороны, какое производит впечатление.
Он ослепителен. Необычен – сколько раз я отмечала про себя, что его лицо, с этими скулами, бровями, с этими дикими глазами и подвижным ртом в профиль и фас выглядит совершенно по-разному, словно это два лица двух разных людей. Одинаково красивых, одинаково юных, одинаково беззащитных.
Да, именно так. Он красив, юн, и он беззащитен. Как бабочка, которая умирает от одного прикосновения к ее крыльям.
Могу себе представить, какое у Влада будет лицо, если его кто-то сравнит с бабочкой! Я просто слышу, как он фыркает, поднимает одну угольную бровь, кривит губы и, чуть разведя лежащие на столе руки – странно, что у него есть этот жест, я много раз видела его у англичан, но не здесь, не в Москве, – словно подчеркивая ими вопрос, скажет с непередаваемой смешливой интонацией: «Чего?!»
О-о. Нельзя, мне решительно нельзя проводить время за такими мыслями. Я ведь знаю, что на самом деле он просто юноша, просто обычный человек, в котором как-то по-особенному – для моих именно глаз, для моего восприятия – соединились цвета, линии, жесты и запахи. Он не чудо природы, не феномен – он обычный москвич двадцати шести лет, умный, способный, красивый парень, умеющий одеваться и подать себя, расслабленный. Обаятельный. Всё. Это, собственно, и всё.
Вот только я вижу в нем нечто большее. Нечто особенное. В моих глазах он… сияет. Он похож на… На самом деле он похож на какого-нибудь пастушка из греческого мифа, юного Париса или Адониса, которые бродили по запыленным горам между серыми оливами, не подозревая о своей исключительности, – но при этом красивые настолько, чтобы вызвать восхищение, страсть и зависть олимпийских богов.
И Парис, и Адонис кончили плохо. Все эти пастушки кончили плохо. Хорошо, что я об этом вспомнила. Вовремя.
Небо светлеет – летние ночи коротки, скоро рассвет. Как всегда в это полусумеречное время, налетает холодный ветерок. Он заставляет меня поежиться. Не от холода, конечно, – я не чувствительна к холоду. Этот ветерок просто прилетел очень вовремя, чтобы вернуть меня к реальности – чтобы отвлечь от глупых мыслей и заставить взять себя в руки. Чтобы напомнить мне, кто я такая и как опасно этому красивому ребенку приближаться ко мне. И как непростительно с моей стороны будет приближаться к нему. Как бы мне этого ни хотелось. А мне давно – может быть, никогда за всю мою полную событиями жизнь – ничего еще так не хотелось. И, значит, я должна быть очень, очень осторожна. Я всегда гордилась своим самоконтролем, своей внутренней дисциплиной. Может быть, они никогда раньше не подвергались такому испытанию?
Я вздыхаю, глядя на серое небо. Что мне еще остается, кроме как вздыхать?
В этой ситуации есть, однако, нечто позитивное. Он меня терпеть не может – я страшно его раздражаю. Он считает меня – и справедливо, конечно, – жестокой дрянью, которая лишила должности его близкого друга. Вероятно, он также считает меня дурой, которая взялась за работу, с которой не справится. Сегодня, на редколлегии, какие он бросал на меня смурные, сердитые взгляды, как поджимал губы, с каким остервенением рисовал на бумажке с планом номера какие-то каракули. С какой наглой небрежностью ответил на прямой вопрос по поводу модной съемки – в его тоне так и сквозило: «Отстань, женщина, ладно? Я тебя знать не хочу». Такое прелестное инфантильное раздражение. Такой трогательный протест уязвленной мужской гордости.
О, это правильно, Влад, – так ты и должен думать. Так и должен ко мне относиться. Держись от меня подальше, презирай меня, иронизируй. Не подходи ко мне. Для твоей же пользы. Для того чтобы моя совесть была спокойна.
У меня есть, впрочем, дилемма. Для него лучше держаться от меня на расстоянии. Мне куда легче будет блюсти дисциплину, если он будет меня ненавидеть. Но то, что хорошо – что единственно возможно! – для его и моей жизни, то очень плохо для работы. Нельзя, чтобы он принимал мои руководящие указания в штыки, считал их дурацкими бабскими капризами, которые можно игнорировать. Мне нужно, чтобы он работал на меня с удовольствием, – он нужен мне, чтобы делать журнал. И если он будет продолжать в том же духе, что всю эту неделю (а он в самом деле вел себя плохо, просто как натуральный саботажник – халтурил, тянул время, не слушал, чего я от него прошу, в общем, всячески пассивно протестовал), ничего не получится. Мы и сроки сдачи запорем, и журнал испортим. Значит, мне придется убедить его в том, что я не так плоха, как ему кажется.
Проблема в том, что я гораздо, гораздо хуже.
Как мне быть? Как вести себя, чтобы он меня принял как начальницу – но и только? Я могу очаровать его – это на самом деле до смешного легко. В этом-то и опасность – я знаю людей, знаю, как легко они переходят от раздражения к заинтересованности, от ненависти к страсти. Я вижу в его браваде и обиде тревожные признаки – вижу, что интересна ему, что занимаю его мысли. Я вызываю в нем желания, которые его бесят и интригуют. Я слышу, как бьется его сердце – как ускоряется его ритм, когда он смотрит на меня. Я знаю, отчего он краснеет и злится. Мне так мало нужно приложить усилий, чтобы он стал моим. Стоит только протянуть руку, и я получу все, что хочу. Но я не должна перейти грань. Мне нужно как-то найти способ подружиться с ним – но не влюбить его в себя. А это сложно, сложно, сложно. Потому что грань очень тонка, а он очень красив, а я, в конце концов, всего лишь женщина.
Мне неприятно признаваться в этом самой себе, но опасность велика. Он мне слишком нравится. Я МОГУ потерять контроль. Могу оступиться. Но я не должна.
Сегодня, на кухне, когда он разбил из-за меня свою кружку и так нелепо и застенчиво по этому поводу злился, я оказалась близка к катастрофе. Я ведь намеревалась поговорить с ним сухо, спокойно, по-деловому. Но у меня ничего не вышло – я слишком много ему улыбалась, слишком часто смотрела в глаза и прикоснулась к его руке. И у него, конечно, сразу сбилось дыхание, и расширились зрачки, и задрожали руки. Хорошо, что он порезался об этот злосчастный осколок, – вид его крови меня хоть чуточку отрезвил. Вернул с небес на землю. Заставил, в конце концов, уйти.
Когда он спросил меня, не боюсь ли я мышей, в его голосе звучала… нежность. Это очень, очень плохо. Но куда хуже то, что мне это понравилось.
Над Москвой встает солнце. На мою террасу оно попадает не сразу – она все еще скрыта густой серой тенью. Но это все равно знак того, что мне пора заканчивать свои одинокие посиделки. Я встаю, потягиваюсь и иду в квартиру – потихоньку собираться на работу. Такой хороший, свежий занимается день – мне так не хочется садиться в машину… Хм. Если взять крем против загара – с максимальной степенью защиты – и надеть что-то с рукавами, и держаться на теневой стороне улицы… Тогда я, пожалуй, могу дойти до работы пешком. Да, так я и сделаю – пройдусь по бульварам. Приду на работу, как обычно, слишком рано. Ну и прекрасно – подам хороший пример сотрудникам.
Я прохожу в ванную – причесаться и нанести крем. Я внимательно изучаю себя в зеркале. Как я и думала, последний коктейль оказался лишним – глаза у меня покраснели. Надо не забыть солнечные очки.
Я размышляю над тем, не надеть ли мне любимое синее платье – оно очень мне идет. Но потом вспоминаю про солнце и про обед с Владом и натягиваю джинсы и закрытый топ с длинными рукавами. Я не люблю так одеваться, и это хорошо – не хочу чувствовать себя нарядной и соблазнительной. Мне это не нужно. Не сегодня. Не с ним.
И, даже говоря себе все это, думая все эти совершенно правильные мысли, я вижу в зеркале, что на моем лице красуется глупая, счастливая улыбка. Ну что за наказание? Я ничего не могу с собой поделать: я улыбаюсь широко и счастливо, потому что иду туда, где увижу его. Потому что мы пойдем с ним сегодня обедать, и он будет мне улыбаться. И краснеть. И смотреть с недоуменным восхищением в глаза из-под неприлично густых ресниц, и ерошить непослушные волосы длинными, красивыми пальцами.
Тра-ля-ля-ля… Я иду сегодня обедать с Владом, и я очень, очень счастлива. Потому что я – бессовестная дрянь, забывшая всякий стыд и совесть.
Ну ничего – до ланча еще много времени, я успею вспомнить и стыд, и совесть, и опасность, которую я, существо без сердца, несу этому прелестному, хрупкому мальчику. Я возьму себя в руки – потом, попозже. А пока – пока я буду улыбаться.
Просто потому, что перестать улыбаться я не могу.