Идеология и идея
При всех реверансах в адрес свободы идеологией российской власти остается этатизм: в экономике (собственность и контроль), в политике (государство как одинокий политик), в социальной (апофеоз распределения) и духовной сфере (от огосударствления РПЦ до насаждения имперских страстей).
Чтобы делать стратегию на идее сильного государства, такое государство надо иметь. У нас его нет, и неясно, когда будет. Есть иллюзион силы.
Наказание свободой
Идеи, которые мы не выбираем
Разговор о национальной идее, как Гераклитов огонь – «мерами возгорающийся и мерами потухающий». Логику этого возгорания понять трудно (если она вообще есть). Кажется, все здесь обусловлено исключительно прихотями начальства, в целом весьма случайными. Страна задумывается о высших смыслах своего существования, лишь после того как кто-то на высшем уровне что-то по этому поводу заявит.
Тем не менее предмет интересен сам по себе и заслуживает разговора безотносительно к откровениям президентов и спичрайтеров. Прежде чем изобретать каленые формулировки, надо ответить на ряд общих вопросов.
Есть или нет?
Идея может быть, даже если она не «отлита в граните» найденного слова, фразы, текста. Страна может понимать себя, знать смысл происходящего с ней в истории и в данный момент, даже если нет ссылки, по которой все это находится в компактном и доступном виде. Не хочется унижать себя сравнениями и примерами – они и так на слуху. По сути, такова любая страна, знающая свою природу и миссию, совершающая историческое усилие, выводящее из провала или на новый уровень.
Мы ничего такого не знаем и, похоже, знать не хотим. Такой смысл сейчас вряд ли приживется, даже если он объявится решением РАН, патриаршим собором, постановлением ЕР или указом президента. Либо обозначится смысл, который не пройдет идеологической цензуры и не будет воспринят возгордившейся массой, либо выйдет самодовольная, напыщенная бессмыслица. Или будет предъявлено нечто столь же высокомерное, сколь и неосторожное, – готовый предмет для пародий. Не зря президент только что все упаковал в «патриотизм», аккуратно обойдя наше моральное превосходство над Западом и миссию разрушения однополярности – еще одну Великую Победу с освобождением самих себя и всех, включая Европу.
Нужна – не нужна?
Патовые ситуации возможны, когда в идее нет живой потребности. У нас не тот случай. Страна попала в историческую ловушку. Ресурсная модель, об исчерпании которой говорили все, включая руководство, схлопывается раньше, чем ожидалось, – на глазах. Энергетическая сверхдержава носится по мировому рынку с дешевыми углеводородами и уже готова ради идеи строить трубы, не договорившись о цене. Переориентацию вектора развития «с сырьевого на инновационный» заменили переориентацией потоков. Прорыв в качестве и во времени заменили разворотом в пространстве, вертикаль уложили в горизонталь, историю в географию. Будущее нас отвергло, теперь Китай предает в лучших чувствах.
Это тупик, в котором РФ уже «начинает обустраиваться». Пока мы тут актерствуем, позируем и занимаемся читкой, страна движется к полной гибели всерьез. Она не исчезнет вовсе, но ее уже не будет в том качестве, в каком это место веками называлось Россией.
Необходим мегапроект – как ни отвратительно слышать такое в эпоху постмодерна в стране, изнасилованной эпохальными идеями. Но альтернатива – самоубийственная инерция без каких-либо шансов. Безотносительно к реализуемости такого проекта можно хотя бы «сесть в ту сторону». Можно даже делать движения в правильном направлении, смягчая посадку. Нам же со страху предлагают «патриотизм», смягчающий посадку самой власти накануне обвала.
Тон
Еще до придумывания каких-либо идей важно уловить их тональность. Когда страна цветет, правит морями и прирастает колониями, естественно задуматься о «миссии белого человека». Но нелепо взваливать на себя глобальные задачи, когда дома разор. Когда дела идут, можно с приятностью культивировать american exceptionalism, canadian identity или Nihonjinron – japanese uniqueness. Если же в стране «свой» кризис, если ей необходимо преодолеть поражение или отставание, тон должен быть самокритичным и деловым, мобилизующим не на победные рейтинги, а на работу, часто неприятную.
Идейный жанр нашего официоза – «Подвиг разведчика» в стиле «Кубанских казаков». Героическое подобострастие, инновационный сервилизм. Трудно представить встречу российских писателей с царем или генсеком с приглашениями от Лермонтова, Толстого, Достоевского, Шолохова, Солженицына и Пастернака. Заигрывание с символами великой культуры начисто игнорирует ее ключевые установки – критику действительности и безжалостную самокритику, рефлексию, дистанцирование от власти, неприятие обывательской надутости, государственного самодовольства и украшательства. Это культурная измена и полное непопадание в тональность задачи, грубая ошибка в выборе между «Как все замечательно!» и «Что не так?».
Размер
Идеи бывают историческими, даже вневременными, но острые ситуации требуют ситуативных решений. Когда надо срочно понять, что делать здесь и сейчас (и что надо было делать еще вчера), вопрос «кто мы?» может показаться излишеством. Конечно, важно, с какой идентичностью помирать, но можно дерзнуть и хотя бы попытаться остановить процесс.
У нас сложнее. Что делать – более или менее понятно. Страна в истории движется в направлении свободы, но рывками и с откатами в реакцию. В этом гибриде побеждает то цивилизация, то дикость, в сравнении с которой варвары – приличные, продвинутые люди, впитывающие культуру, которую они разрушают. Эти не впитывают. Общество превращают в стадо «политических животных» уже не в метафорическом смысле.
Вопрос тогда не в том, что делать, а почему не получается, систематически и хронически. Почему из просветов мы ухитряемся возвращаться в такой мрак, в какой мало кто в истории возвращается с такой скоростью, так далеко и так радостно? Здесь текущие политические задачи смыкаются с неизменным «какие мы?», с анализом тупиков и развилок отечественной истории, всех этих «вечных возвращений». Опасно затеваться снова, когда не ясны причины прежних неудач.
И уж тем более все безнадежно, если из истории лепят героический миф, приучающий людей слепо гордиться, вместо того чтобы думать и что-то всерьез делать, в том числе с собой.
Проблема
Ресурсная, сырьевая традиция в нашей истории странно перемежается с открытием, творчеством, инициативой, производством. Противоречие болезненно. Подвиги самоотречения и высочайшей морали сочетались здесь с редкостной подлостью и коллективной низостью масс. Окна в Европу именно прорубались, причем в курной избе. Это казалось неизбывным. Сталин принял страну с сохой, а оставил ее с атомной бомбой, но в лаптях.
Ресурсно-мобилизационные модели исчерпаны. За имитацию вставания с колен многим неловко уже сейчас, остальным станет неловко завтра. Если и дальше относиться к народонаселению как к расходному материалу, страна обречена. Сейчас проблема усугубляется – одна за другой закрываются возможности хоть какого-то ее решения в будущем.
Чтобы развернуть или хотя бы приостановить процесс, надо менять модель политики и идеологии, работать с архетипами. То есть власть должна либо сама себя за волосы вытащить из болота вместе со страной, либо, что называется, «ножками откинуть табуретку». Вместе с героическими идеями.
Беззащитные чувства
Общественная палата отметилась новой инициативой – защиты патриотических чувств. Оказывается, в эту тему можно вступить дважды: с таким проектом выступала фракция СР еще в 2013 г. Предлагается ввести санкции за оскорбление расчувствовавшихся патриотов: штрафы до полумиллиона и сроки до пяти лет.
СМИ отстрелялись короткими очередями с едкими заметками: идея абсурдна со всех точек зрения. Наиболее сервильные издания просто проигнорировали событие, дабы не повторился казус с недавним заявлением президента о патриотизме как национальной идее: тогда в комментариях был сплошной поток издевательских, озлобленных записей – и ни слова поддержки. Тем не менее похоже, что риски нового изобретения серьезнее того, что уловлено беглым остроумием прессы.
Такие эксцессы – предмет для психоанализа и «шизоанализа» (в терминологии Делёза и Гваттари). Симптомы любви, но не к Отечеству. Слишком видна связь с недавним заявлением лидера о патриотизме как единственной объединяющей идее нации. Там неудачно сказали и забыли – здесь пошли круги по воде.
Других поводов вдруг так далеко высовываться с этой темой сейчас не было и нет, зато есть очередной каприз начальства – проходной, случайный, но дающий тем более ценный повод демонстративно расшибить лоб. Специфика этой лояльности требует прилюдно жертвовать остатками совести и репутации. Двоечнику ясно, как легко показать бредовость подобной затеи, морально и юридически. Но чем суровее погром критики, под которую ты заведомо и сознательно подставляешься, тем выше подвиг самоотречения. Смысл этого слезного послания наверх: ради обоймы мы готовы как угодно сами себя скомпрометировать. Гибридная нечаевщина: повязать не пролитой кровью, но общим позором.
Вместе с тем никакие аргументы не отменяют вероятности принятия сколь угодно экзотических решений. В ответ на погромную критику уже заявлено о готовности совершенствовать проект «до последней запятой». Напоминает памятник князю Владимиру, который в ответ на претензии ЮНЕСКО готовы уменьшать в размере, подрезая снизу, – осталось закопать изделие в землю по колени, по грудь…
Далее расчет авторов знаком: законопроект принимают под улюлюканье общественности – и начинается практика выборочных репрессий. Два-три показательных примера демонстративно несоразмерной расправы задают для остальных новый порог самоконтроля и самоцензуры. Иррациональность нормы и правоприменения является здесь только плюсом: обществу показывают торжество голой силы и тупой воли – «волю к воле». Любые разумные доводы игнорируют специально, дабы самоутвердиться в ощущении безраздельности власти. Чем ниже качество юридической техники, тем действеннее такой инструмент и тем приятнее владение им. Почти по Ницше: не интеллект создает волю – воля создает интеллект. Люди показывают, что могут позволить себе действовать неграмотно, а то и не вполне вменяемо. Шантаж одержимостью иногда срабатывает и во внешней политике, хотя и недолго. Но в данном случае репутационные издержки много выше сомнительной выгоды, поэтому есть надежда, что идея не будет доведена до реализации.
В случае с патриотизмом мешает ярко выраженный оценочный характер понятия, особенно в самооценке и разного рода самоманифестациях. Пора хотя бы в приличном обществе договориться: быть патриотом некрасиво – нельзя самому себе приписывать это качество и над ним «трястись». Патриотические чувства и проявления настолько многообразны, что хоть какое-то подобие кодификации здесь невозможно. В нашей истории и в истории культуры множество примеров, когда самыми патриотичными в итоге оказываются крайне резкие оценки национальных качеств и исторических эпизодов. Но если нельзя оштрафовать или посадить Лермонтова и Салтыкова-Щедрина, то теперь можно будет наказывать за цитирование их классических афоризмов. Можно составить целую хрестоматию с фрагментами от величайших отечественных умов, литературных гениев и моральных (в том числе церковных) авторитетов, мысли и высказывания которых оскорбительны для чувств самопровозглашенных патриотов. Легко представить, как суды начнут штамповать приговоры, добираясь до мышей и ноутбуков, приговариваемых к уничтожению. Бить плетьми и ссылать колокола – очень в духе времени.
«Патриотические чувства и проявления настолько многообразны, что хоть какое-то подобие кодификации здесь невозможно».
Призывы к юридической защите дискредитируют и сам патриотизм. Что патриотично, а что нет – всегда предмет полемики, обычно весьма острой. С таким же успехом можно защищать от оскорбления чувства человека, отстаивающего те или иные моральные представления и нормы, концептуальные позиции, научные формулы. Для патриотизма это абсурдно и крайне унизительно, поскольку свидетельствует о том, что он (или то, что таковым самопровозглашается) не в состоянии сам отстаивать свои позиции в открытом споре и вынужден прятаться за спину силы. Увиливать от равноправного разговора – признак интеллектуального и морального убожества, трусости, неуверенности в себе и в правоте того, что защищаешь. Если чьи-то суждения столь одиозны, что заслуживают штрафов и реальных сроков, то почему лучшие перья патриотического крыла не в состоянии с ними легко расправиться только силой своего ума и таланта?
При советской власти все было честно: руководящая роль партии, антисоветская пропаганда… Теперь нельзя прямо репрессировать за критику провалов новой идеологии, поэтому бойцы идеологического фронта прячутся за спины искусственно созданных «морально пострадавших» с их чувствами, которые те сами не могут даже вспомнить, не то что объяснить. Та же история с «вежливыми человечками» – с той лишь разницей, что те, в Крыму, могли реально выстрелить, эти же двух слов связать не могут, а потому выставляют перед собой якобы пострадавших, а позади себя – карманный суд.
Экзальтация вокруг темы патриотизма все более явно выдает страх, переходящий в хронический испуг. Прием понятный. Если все, что не нравится на соседней Украине, объявить фашизмом, дальше можно вообще ничего не доказывать и не аргументировать. Точно так же любой протест в острой ситуации можно будет объявить изменой патриотизму и за поддержку протестующих репрессировать от имени подставных страдальцев и обиженных масс в целом. Если такая политическая фортификация начинает обустраивать уже и такие тылы, значит, дело плохо и власть готовится к худшему. Патриотизм как последнее прибежище банкротов.
Еще в 2013 г. автор одного из комментариев в «Известиях» написал: «А что делать, если этот закон оскорбляет мои патриотические чувства?» Вопрос не снят.
Уроки войны
Празднование дня окончания Великой Отечественной – дело святое. Вопрос в том, как мы понимаем эту святость, каким образом она проявляется в нашем отношении к событию. Если нечто в прошлом действительно свято, его принимают во всей доступной полноте и сложности. И наоборот: превращение исторического эпизода в икону оборачивается пропагандистским гламуром, для которого в русском языке припасено одно из сильных выражений – «ничего святого». В памяти о войнах, сколь угодно победоносных, все неоднозначно: здесь не бывает торжества без трагедии, гордости без вины. Понятно, что в дни победы больше празднуют, чем скорбят, да и сами поминки в нашей традиции – скорее способ унять горе. Но вопрос меры остается, и он не снимается обязательным ритуалом. Минуты молчания не дают санкции умалчивать о том, о чем говорить неудобно и не хочется – даже в дни юбилейных торжеств.
Победа неотделима от самого факта войны. Дань памяти погибшим требует еще и понимания причин трагедии, готовности не допустить подобного впредь. Вопрос, что акцентирует обращение к истории: чтобы мы всегда побеждали – или чтобы войн не было? Мы еще долго никуда не денемся от противоречия между победным милитаризмом и историческим пацифизмом. Победа остается в первую очередь заслугой воевавших – как бы при этом ни превозносили подвиги тыла. В такие дни всегда будут ходить с оркестром, печатая шаг и демонстрируя оружие во всей его красе, включая макеты. Но вопрос меры остается. Праздник победы не должен превращаться в «праздник войны», смотры обороноспособности – в демонстрацию воинственности и агрессии, в чистое para bellum. Не за то погибали.
Есть правда в том, что сила предотвращает нападение. Но это не вся правда. И это тем более не все, чему научила мир Вторая мировая, для нас – Великая Отечественная. Коллективная безопасность – отдельная тема. Но даже если великая страна побеждает в великой битве, она терпит поражение как часть человечества уже в силу того, что война была. Можно кого-то победить потом, но начавшаяся бойня уже победила всех. Соблюсти этот баланс трудно: темы скорби и неприятия войны не терпят крикливости и перебора. Если победные восторги непомерны, их не уравновесить столь же громким выражением горя. Остается, в каждую минуту помня о трагедии, удерживать праздничную феерию от перехлестов. Грань тонкая, но уловимая. И есть камертон: достойная сдержанность самих фронтовиков, писателей, прошедших войну…
«Праздник победы не должен превращаться в „праздник войны“, смотры обороноспособности – в демонстрацию воинственности и агрессии, в чистое para bellum. Не за то погибали».
Антивоенный смысл Победы плохо усваивается из «осажденной крепости», при сидении «в кольце врагов». Но именно из таких высокомерно-изоляционистских позиций как раз и возникают конфликты и боестолкновения, потом – все остальное. Ту войну «персонифицировала» гитлеровская Германия, но готовил ее определенного типа политический и социальный режим. И определенного типа идеология, настрой, дух нации, сама «банальность зла». Войны не начинаются сами – их начинают, причем сначала в голове. Мифы превосходства, узко понятых национальных и государственных интересов, расширения «жизненного пространства» – весь этот идеологический арсенал материализовался тогда в политике силовой экспансии и прямой агрессии. Война – естественная, родная среда для тоталитаризма, какую бы смягченную и гибридную форму он ни принимал. Оружие, мундиры и вечный строй; если нет возможности убивать чужих, убивают своих. Это закон таких режимов.
И это закон тоталитарных войн, в которых человек ничто и цена ему грош, когда людей посылают на смерть ради политической целесообразности, а то и ради пропагандистского эффекта. В обществах с купированной свободой это норма.
Но есть и прямо противоположный результат отечественных войн и побед – антитоталитарный и антиавторитарный. Живые победители в битвах 1812 г. и 1941—1945 гг. возвращались людьми, знающими цену не только строю, но и себе, не только дисциплине, но и личной ответственности, свободе. Украсть у таких людей победу было для власти делом не только «чести», но и самосохранения. История послевоенных репрессий имеет свою логику, это такая же неотъемлемая часть правды, как память об ошибках и преступлениях власти во время войны.
С этим связана проблема политической приватизации самой памяти о войне. О явном или подспудном присвоении этой истории идеологией, партиями, лидерами и властью сказано достаточно. Всегда видно невооруженным глазом, когда войну и победу делают фоном, частью «картинки». Но видна и более общая проблема моральной приватизации победы целыми поколениями. Люди встают в позу победителей, будто это они воевали и сносили все тяжести нашествия. «За НАШУ победу» пьют так, будто это их звала Отчизна и им давали приказ. Эта бытовая гордыня есть и в массовой пропаганде, и выше. Такая боевая решимость часто свойственна будущим уклонистам и дезертирам, да и всем, кому окопы не светят.
В советское время уже шло ползучее перераспределение военных подвигов и заслуг в пользу «штабных писарей» разного ранга. И уже тогда реальная поддержка ветеранов отставала от символической. К концу эпохи страна вовсю гуляла на деньги, которыми можно было раз и навсегда закрыть все проблемы остававшихся в живых фронтовиков. Сейчас ветераны уходят, но остаются инициативы, связанные с сохранением памяти о войне в смысловой, а не ритуальной ее части. Здесь тоже есть проблемы с пропорцией парадно-праздничной составляющей и рутинной работы, которую люди часто ведут, не рассчитывая на государство. Хорошо, если в иностранные агенты не вписывают.
Сейчас тема войны сгущена в информационном пространстве до предела. Препарировать содержание – слова, фразы и целые текстовые массивы – дело сложное и небыстрое, нужна дистанция. Но интегральный образ уже оформился в эстетике, общем тоне и настроении. Ощущение стиля редко обманывает в том, какую политику обслуживает кампания, на какие идейные и психологические аффекты она рассчитана. В этом судействе тоже разводят «технику исполнения» и «художественное впечатление». И уже есть проблемы с чувством меры, особенно в низовых инициативах, которые не сводятся к «перегибам на местах». Об этом лучше помнить, поскольку есть история войны, но есть и история нашего отношения к ней, в том числе всех наших празднований. Мы сейчас отвечаем перед прошлыми поколениями, память о которых чтим, – но и перед будущими. Они поставят нас в один исторический ряд с той войной и без скидок воздадут должное. Это к проблеме «учебника истории».
Историческое знание и фальсификация идеологии
Политика по-разному ориентируется во времени. Ее можно сконцентрировать на видах более или менее отдаленного будущего или же сфокусировать на оперативном реагировании, на самосохранении здесь и сейчас, пусть даже в ущерб перспективам и ценой нагнетания проблем, которые самой же власти придется решать завтра. На прошлое текущая политика ориентируется условно: установка на возврат куда бы то ни было – тоже проект.
Идеологическое сопровождение в этом смысле свободнее. Идеология может строиться на образах будущего, принимая форму проекта, может упиваться идеализацией прошлого или его критикой, а может обрабатывать «злобу дня», вплоть до вырождения в брутальную пропаганду.
Три перелома
Недавно мы перенесли два открытых перелома, в публичной политике12 и в идеологии13, и один закрытый – в базовых установках режима14. После опасного спада популярности и протестов 2011—2012 гг. власть бросила попытки ужиться со всеми и представлять общество в целом. Симптомы «холодной гражданской войны» наблюдались и ранее, но этажом ниже, в конфликтах между критиками и апологетами режима. Некоторое время еще теплились планы примирения с возмутившейся «лучшей частью общества». Но на фоне проваленной модернизации и неудач в заигрывании с протестом власть разобралась со своей социальной базой, сделав ставку на систематический разогрев массы и подавление несогласных при полном игнорировании проблем собственной репутации («мы вообще ни за чем не постоим»).
Одновременно состоялся разворот в идеологии a-ля Примаков: от будущего к прошлому, от проекта к истории, от реалий «во плоти» к ценностям идеального свойства, усваиваемым в искусственно приподнятом настроении. Все это поддерживается инъекциями специально мотивированной агрессии и коллективной гордыни, причащением к комплексу мифов и символов, формирующих нечто монументально возвышенное, почти величественное. Истории в этом комплексе отводится едва ли не центральное место; знание о прошлом становится предметом активных манипуляций, подчас беспардонных.
Не только фальсификация
Несколько упрощенно модель отношений в этой конфигурации обычно рисуется следующим образом. Есть историческое «знание», понимаемое как нейтральный контент. Власть в собственных интересах использует его как строительный материал для политически заряженной мифологии, не брезгуя прямой фальсификацией. Этому с разной степенью успешности пытается противостоять профессиональное сообщество, отделяющее мифологию от исторического знания, существующего «вне идеологии». Конфликт интересов здесь понятен и прост, более того, кажется естественным и неустранимым, а при авторитарной власти и вовсе безнадежным. Функции в этой схеме так просто распределены, что переубедить в чем-либо даже доброжелателей крайне трудно. На конференции Вольного исторического общества неоднократно говорилось о том, что миссию объединения нельзя сводить к опровержению фальсификаций (тогда только этим и придется заниматься), что в работе с историческим знанием в науке и в публичном пространстве есть множество не менее значимых конструктивных направлений. Однако в таких клише люди всегда реагируют на впечатляющие слова вне контекста; в итоге сразу несколько ресурсов сообщили, что «вольные историки» собрались всем миром бороться с историческими фальсификациями – и все.
В жизни несколько сложнее
Сообщество историков неоднородно. Лишь некоторая его часть готова брать на себя ответственность за приключения истории в публичном пространстве, тем более в официальной идеологии. Но есть и соавторство в мифологии, и «авторитетное молчание», воспринимаемое как профессиональная легитимация фантазий идеологических самовыдвиженцев.
Историческое знание в себе также не стерильно. Предустановки в нем полностью не устранимы, как и во всей науке, включая точные и естественные дисциплины. Не признающий этого позитивизм сам является идеологией и мифом. Вопрос в том, чтобы эту идеологическую нагруженность знания рефлексировать и сводить к минимуму, а не культивировать с откровенно утилитарными мотивами.
Профессиональные идеологи
Самое интригующее в этой схеме отношений просматривается в структуре власти, которая тоже не монолитна, в том числе в виду практических интересов. Есть собственно власть, а есть связанная с ней идеологическая обслуга, озабоченная собственными мотивами, включая профессиональное выживание. В структуре самой власти возможно разное отношение и к историческому знанию, и к сообществу историков, всех связанных с историей гуманитариев – вплоть до понимания внутреннего конфликта интересов.
Власть как таковая по большому счету вовсе не заинтересована в склеивании себя с мифологией, резко конфликтующей с профессиональным знанием. При любой актуальной заряженности вряд ли кому хочется стать посмешищем сегодня в среде знающих, а завтра – в глазах всех, кто свободно ознакомится с разгромной критикой старой мифологии. Власть сама заинтересована в контроле официальной идеологии со стороны профессионального сообщества. При одинаковой эффективности идеология тоже бывает разного качества. Так, в скоропалительном возвеличивании нового праотца Отечества трудно будет объяснить даже не эпизоды сексуального насилия и необязательных убийств (кто без греха), а тот банальный факт, что вся история России, ее самосознания и культуры при наличии выдающихся умов и моральных авторитетов до 2015 г. как-то легко обходилась без идеологической канонизации равноапостольного героя. Проблема «зеркальца»: мы теперь и в самом деле всех моральней и умнее?
Иная позиция у идеологической обслуги. Здесь критика со стороны профессионального сообщества воспринимается как удар по корпоративным интересам, статусным и коммерческим. Чем менее компетентна обслуга и чем беспомощнее она в креативе, тем трепетнее и агрессивнее ее отношение к внешней критике. Защитный пояс подавления независимой оценки в первую очередь призван обезопасить не столько власть, сколько срастающуюся с ней идейно-пропагандистскую корпорацию и ее временно выдвинувшихся представителей. Профессионалы слишком мешают выдавать «косяки», глупость и незнание матчасти за полет идеологической фантазии и искусство массовой пропаганды.
Историки попадут в историю
Итак, две линии фронта: внешняя, но и внутренняя. Независимых критиков идеологического абсурда надо представить как оппонентов, а то и врагов самой политики (что бывает, но не обязательно). Не менее важно организовать внутренний пиар и продать клиенту свое творчество как безупречное и талантливое. Техник есть множество, например, провести кабинетное «обсуждение», получить разгромные оценки – а потом докладывать наверх, что с академическим сообществом концепции согласованы.
При всем неприятии советской идеологической ситуации нельзя не признать, что даже тогда была установка на минимизацию конфликтов с профессиональным знанием, в том числе за счет сбалансированного взаимодействия с научным сообществом, отнюдь не всегда карманным. Сейчас главной проблемой становится распространение антиисторической и малохудожественной идеологической самодеятельности, пытающейся диктовать историкам, чем им положено заниматься, а что вне их профессиональной компетенции. Самое же скандальное начнется, когда эти исторические упражнения сами войдут в историю и попадут под огонь критики следующих поколений. О том, будущем учебнике истории лучше думать заранее.
Перманентная контрреволюция
Место революции в нашем сознании и свято, и проклято. Век на него молились, а к концу столетия свели к едва ли не бандитскому «перевороту» с трагичными последствиями для безвинных жертв репрессий и самих детей революции, частью ею же пожранных, частью переквалифицировавшихся в палачей и тюремщиков, их потом тоже поубивали. Примерно так строился в прогрессивном сознании образ Великого Октября накануне исхода из СССР в «новую Россию».
В этом была своя логика. Октябрь превозносили как апофеоз исторического прогресса, но и как органичное выражение национальной традиции, культуры. До 1917 г. была славная история героической борьбы за российскую свободу, а далее – еще более величественная эпопея строительства коммунизма в государстве, ставшем локомотивом истории и признанным лидером мирового освободительного движения – где бы кто от чего ни освобождался. Здесь зачитывались подвигами и достижениями, а мрачные страницы перелистывали украдкой и быстро, в склеенном виде.
Со второй половины 1980-х открытие исторической правды было связано с прочтением этих страниц и попыткой понять баланс негатива и позитива, героики и трагедии во всей этой мощной и жуткой истории. После десятилетий ликования критика и разоблачения были неизбежны, вплоть до настоящих потрясений ума и совести.
Осмысление трагедии шло назад – от сталинизма к большевистскому террору и к революции как к отправной точке беззакония. Но в глубинах души идеи свободы и борьбы не были омрачены. Осуждали точечный предреволюционный террор и бесовщину, но все же не так, как государственный террор в СССР. Про русский бунт отписались все, но дух бунтарства и святой жертвы во имя свободы из культуры не выветрился. Получалось, что большевики прервали и опошлили светлую традицию, идущую от народных восстаний и красивых аристократических выпадов, а до того – от всей истории борьбы с внутренними и иноземными порабощениями. Освободительные войны и политические восстания соседствовали в одной линии истории, в одной культурной модели. Интуиция подсказывала, что Сусанин с Разиным как-то связаны, что Минин и Пожарский в этой генетике не совсем отрезаны от пугачевщины. Ударить по декабристам означало замахнуться на Пушкина, а это все. Не говоря о Герцене, Достоевском и прочих ярчайших примерах отношения лучших сынов России к официозу и власти. И наоборот. Опала, ссылка, каторга, казнь – вот достойная судьба достойного человека в этой стране, от века и поныне.
Наш консервативный разворот в идеологии выглядит в этом смысле противоречивым. Реабилитация советской истории и ее духа… без культа революции. Вновь возлюбить СССР, но в отдельности от Октября, что нелепо и нечестно. Победами замалевывают трагедии, но победы при этом делят на чистые и нечистые. Если десталинизация двигалась назад во времени к переоценке революции, то ресталинизация просто ампутирует всю революционную предысторию страны и государства. Безродный сталинизм. Россия будто приподнялась над процессом и, как на воздушной подушке, переместилась из Империи сразу в Союз. А кто так не прыгает – тот иностранный агент. Распад СССР стал величайшей геополитической катастрофой века, но при этом куда-то выпало величайшее свершение, его породившее, – Великая Октябрьская. СССР без нее – обманка, у которой свои расчетные и подсознательные мотивы.
Противоречие объяснимо. Главный мотив последних лет – неотступный холодный ужас, липкий страх перед революцией. Сошлось все: психологическая усталость людей от несменяемой, повторяющейся власти; ухудшение экономической конъюнктуры с плохим прогнозом, провал не начатой модернизации; пояс цветных и всяких революций по периметру плюс снижение рейтингов и рост протестных настроений. И жуткие концы поверженных соседей-диктаторов, особенно когда есть много чего терять, кроме славы, власти, свободы и самой жизни.
«Опала, ссылка, каторга, казнь – вот достойная судьба достойного человека в этой стране, от века и поныне».
Главная забота теперь – превентивная контрреволюция. И перманентная. С многократным запасом прочности. Ситуация выглядит более чем стабильной. Рейтинги на мировых максимумах, небывалые за историю наблюдений. Деньги не кончились. Сознание отстроено: ликование по поводу приобретений и демонстрации силы; на местах враги – внутренний и внешний; готово оправдание любых трудностей; сплачивает ущемленная гордыня и готовность ответить на внешнюю обиду внутренней аскезой без пармезана и лекарств. Но все, что кажется столь надежным обывателю (неважно, лоялисту или фрондеру, торжествующему путинисту или унылому оппозиционеру), самой властью может восприниматься как искусственная конструкция, впопыхах собранная из элементов проверенных и надежных, но последних.
У наших наполеонов не осталось Старой гвардии. В упреждающий бой брошено все: Россия восстановила историческую справедливость в Крыму и Севастополе, гуманно противостоит украинскому нацизму, отмечая Великую Победу над нацизмом немецким. Через майдан фашизм склеили с революцией, получив небывалый гибрид, нечто монструозное. ТВ с накалом рассказывает, как и в Киеве революция вот-вот пожрет своих детей, но слишком видно, что это не про Киев.
Еще один разрыв: ужас перед революцией гасят направленным встречным взрывом сплоченности на почве героического имперского сознания с энергетикой из СССР и Победы. Иного не дано. Постмодернизм, конечно, допускает дикий коллаж советского с контрреволюционным, но образ СССР, из которого начисто выпилили Революцию, – это нечто особое. Та империя питала именно революционный мир – а теперь к ней прислоняются, чтобы спрятаться от призрака революции. И как долго в этой тени можно отсиживаться?
Контрреволюции метастазируют в реакцию. Революция плодит авангард, контрреволюция – сироп «реалистической» фигуративности и морализма. «Звезду пленительного счастья» еще не отправили вслед за «Тангейзером», хотя уже пора. Процесс раскручивается сам, инициативой серости с претензиями, что готовит еще один фронт протеста, уже открытый в Новосибирске.
Революции предотвращаются не превентивными ударами, а миром и работой. Потрясения никому не нужны, эта фортификация воздушна, она укрепляет сознание, но не материю жизни – экономику, технологии, связи. А сознание массы склонно к измене, как погода или предатель. Рано или поздно ему надоест этот политический тверкинг, и тогда вновь подтвердится, что революции готовят не столько революционеры, сколько пытающаяся остановить время реакция.
Без нашей революции и ее прямой связи с историей СССР невозможно понять, почему сталинская и постсталинская модель оказалась тупиковой уже ко второй трети века, на излете высокого модерна. А без этого понимания мы и дальше будем питать иллюзии относительно шансов мобилизации и несвободы.
Россия: бегство от себя
В начале 90-х, как бы к этому периоду ни относиться, страна в целом перестала быть политическим экстравертом и развернулась к собственным проблемам. Это случилось не без помощи кризиса, но пошло на пользу и воспринималось как нечто долгожданное. К тому времени советский человек уже устал кормить соцлагерь, чужие освободительные движения и мировую революцию, поглощавшую ресурсы даже в анабиозе. Это отношение распространялось тогда и на братские республики, в которых впадавшее в безыдейность население видело скорее обузу, чем завоевания. Поэтому и распад СССР стал для массы «катастрофой века» далеко не сразу и не без подогрева пропагандой.
До самого последнего времени идеология, питавшая программные материалы власти, сохраняла преимущественную ориентацию на внутренние проблемы. Два ключевых понятия – стабильность и модернизация – были прежде всего «о себе», о том, что сделано и якобы делается уже. Международный авторитет значил для самоощущения вождей, элит и масс немало, но опирался прежде всего на достижения страны – неважно, насколько они были реальными или утрированными пропагандой.
То же в отношении будущего: Россию волновало ее место в новом мире, но для обеспечения международного положения и престижа обсуждалось в первую очередь, что ей необходимо сделать в себе и с собой. Соответственно, источники проблем, стопорящих развитие, понимались прежде всего как внутренние и, более того, коренящиеся в самой власти, в дефектах государства, «вертикали» и номенклатуры. Правда, политическое руководство смело и изящно дистанцировалось от бичуемых пороков, будто не имея отношения к социальному расслоению, коррупции, давлению на бизнес и умерщвлению инноваций, однако никто не пытался изобразить, что мы не имеем тут дела прежде всего с собственными, внутренними проблемами и задачами. Наоборот, в выступлениях о смене вектора и наведении порядка в вертикали имитировались честность, политическая воля, уверенность и решимость – та самая «мускулистость» текста и образа, столь ценимая нашими спичрайтерами еще с ельцинских времен.
Конец ознакомительного фрагмента.