Глава 4
Ирине Борисовне и Евгению Николаевичу Крестовским всегда хронически не хватало денег. Ирина Борисовна работала делопроизводителем в отделе кадров маленького НИИ и получала девяносто рублей в месяц. Евгений Николаевич, младший научный сотрудник того же НИИ, зарабатывал больше – сто десять рублей. А старшего научного сотрудника ему все никак не давали, хотя возраст подходил и стаж соответствовал. Другим давали, ему нет. Такой был человек – незаметный, невезучий. Не умел за себя постоять.
Минус налоги, плюс премиальные, и выходило двести двадцать в месяц. В начале семидесятых семья из двух человек могла вполне прилично существовать на эту сумму, тем паче соблазнов было не слишком много. Но Крестовские жили в огромной, гнилой, склочной коммуналке в старом аварийном доме и копили на хорошую кооперативную квартиру. Дом все собирались сносить, однако никак не сносили. А ждать становилось невмоготу.
Скромный семейный бюджет был рассчитан до копейки. Ирина Борисовна никогда не выбрасывала полиэтиленовые мешки, картонные пакеты из-под молока, пластиковые коробочки от сметаны. Все это она тщательно мыла, сушила, использовала для хозяйственных нужд. Не жалея времени и сил, распускала старые свитера, отпаривала пряжу, сматывала в клубочки. Вязать она не умела, но клубочки хранила.
Если кусок колбасы начинал неприятно пахнуть и предательски зеленеть по краям, Ирина Борисовна вываривала его в соленой воде, потом обжаривала в кулинарном жире, оставшемся на сковородке от позавчерашних котлет.
На буфете стояла специальная мыльница для обмылков. Когда их накапливалось достаточно много, Ирина Борисовна ловко лепила из них слоистый бесформенный комок, который опять домыливался до обмылка. В общей ванной Крестовские не держали ничего своего – ни мыла, ни зубной пасты. Не успеешь оглянуться, соседи потихонечку станут пользоваться, один раз, другой – и ничего не останется, надо новое покупать. А за руку ведь не поймаешь, не уследишь.
У Ирины была специальная тетрадочка, куда она переписывала остроумные рецепты с последних страниц журналов из рубрики «Хозяйке на заметку». Там рассказывалось, как можно использовать во второй и в третий раз то, что было уже использовано.
Жизнь откладывалась на потом, на светлое будущее в чистенькой, новенькой отдельной квартире. Там, на уютной кухне, за белоснежным пластиковым столом, у окошка с веселыми клетчатыми занавесками, будет и свежая колбаска, и сливочное масло вместо маргарина, и три куска сахару в вечернем чае вместо одного. Там, в красивой спальне с полированной стенкой, лаковым полом, на новенькой, обитой импортным велюром тахте можно будет зачать ребенка.
Годы шли. Деньги потихоньку текли на сберкнижку. Но до необходимой суммы было еще далеко. А коммуналку никто расселять не собирался. Ирине незаметно перевалило за тридцать. Со здоровьем у нее было неважно, что-то не ладилось по женской части. Она не беременела, но совершенно не переживала из-за этого. Все ее мысли и чувства были заняты деньгами, подсчетами, расчетами.
Если ее спрашивали, который час, она отвечала: «рубль тридцать» (вместо «половина второго»). Когда соседка варила яйца, она обязательно заглядывала в кастрюльку, пытаясь определить, какие это яички – за девяносто копеек или за рубль пять.
Если она иногда и задумывалась о ребенке, то сразу как-то механически начинала подсчитывать стоимость ситца и фланели для пеленок, расход мыла и стирального порошка на стирку. А потом – кроватка, коляска, ползунки… А ходить начнет? Это ж сколько обуви надо! Ужас!
Постепенно ребенок, не только не родившийся, но даже и не зачатый, сделался для нее еще одним потенциальным досадным источником расходов, а стало быть, препятствием на пути к новой, счастливой жизни в отдельной кооперативной квартире.
Она спокойно признавалась себе, что вовсе не хочет никакого ребенка, и вообще ничего не хочет, кроме собственной чистенькой кухни. Почему-то не комната, не ванная, а именно кухня с белым пластиковым столом и клетчатыми шторками стала для нее символом абсолютного счастья.
Сотрудники маленького НИИ, как многие советские рабочие и служащие, раз в году проходили диспансеризацию. Она не была обязательной, но, если проводилась в рабочее время, никто не отказывался. Ирина, как человек аккуратный и законопослушный, посещала всех врачей, которых полагалось посетить.
Заходя в кабинет к гинекологу, она приготовилась в очередной раз услышать о своей неопасной женской болезни, которая, в общем, ничем, кроме бесплодия, не угрожает и которую в принципе неплохо бы вылечить. Обычно она кивала в ответ, брала направления на анализы и забывала об этом до следующего года, откладывала на потом. Вот будет квартира – тогда можно и вылечить свой удобный недуг.
На этот раз гинеколог, пожилая кругленькая женщина в очках с толстыми линзами, тоже стала выписывать направления на анализы, правда, ни словом об Ирининой болезни не обмолвилась.
– Значит, сейчас у нас октябрь, – задумчиво проговорила она, – ноябрь, декабрь… в конце января пойдете в декретный отпуск.
– Что? – не поняла Ирина. – В какой отпуск?
Врач взглянула на нее с интересом. Сквозь линзы глаза казались огромными, сердитыми и удивленными.
– В декретный. А рожать вам в середине апреля.
– Как рожать? Кого?! – ошалело выкрикнула Ирина.
– Ну я не знаю кого, – пожала плечами доктор, – это уж как Бог даст. Может, мальчика, может, девочку…
– Но я… У меня же спайки!.. Я не могла… Нет, этого не может быть!
– Подождите, вы что, до сих пор не знаете? – Врач вскинула брови, и глаза за линзами показались еще больше. – У вас срок семнадцать недель.
Ирина ахнула и побледнела.
– Чего ж вы так испугались? Вы замужем, вам, на минуточку, тридцать пять. Пора уже, миленькая моя. А спайки ваши рассосались. Это бывает.
– А можно аборт? – с надеждой прошептала Ирина. – Дайте мне направление…
– Да вы что? – покачала головой доктор. – Вы смеетесь? Семнадцать недель!
Ирина заплакала прямо в кабинете. В голове у нее с бешеной скоростью завертелся счетчик: метр ситца – рубль двадцать… фланель – два рубля восемьдесят копеек… марля для подгузников…
Евгений Николаевич отнесся к важной новости вполне спокойно.
– Ну а чего тянуть? Правильно, все нормально. Вон Свекольникова из планового отдела родила, так им просто так квартиру дали, в порядке улучшения жилищных условий.
– Ага, как же! У Вальки Свекольниковой муж на военном предприятии работает! Потому и дали! – кричала Ирина.
– Ладно, не переживай. Только смотри, чтоб парня мне родила.
Живот рос как на дрожжах. Ни одна юбка не застегивалась, как ни переставляй пуговицы. От проваренной-прожаренной колбасы с душком тошнило, даже рвало. Хотелось всего свежего. Фруктов хотелось, рыночного творогу. Но это ж какие деньжищи! Вместо фруктов Ирина ела в столовой НИИ витаминный салат из желтоватой сладкой капусты, с отвращением жевала кислые сухие комки магазинного творога. Раньше никакого отвращения не было. Что дешевле, то и ела. А теперь ребенок у нее внутри тяжело, отчетливо шевелился, казалось, он требует, возмущается и не даст покоя, пока не получит своего. Вареной курятины например. Срочно, большой кусок. Без хлеба, без гарнира.
Чем больше становился Иринин живот, тем чаще и настойчивей Евгений Николаевич говорил о мальчике, о сыне. И сама Ирина не могла себе представить ребенка другого пола.
Старушка, соседка по коммуналке, разбиралась во всяких народных приметах. Если живот торчит огурцом – значит, мальчик. У Ирины живот торчал огурцом. Утром хочется соленый сухарик – мальчик! Ну-ка, покажи руки! Правильно, если показываешь ладонями вниз – мальчик.
Все совпадало. Никаких не было сомнений. Мальчик. А кто же еще?
Ей представлялся бело-розовый щекастенький младенец с золотыми локонами, в красивом голубом конверте с оборочкой. Такой конверт обещали купить в подарок сослуживцы. И возможно, уже купили вместе с голубым чепчиком и голубыми шелковыми лентами.
Роды были долгими, тяжелыми. Ирина лежала под капельницей, и ей казалось, что ее перепиливают пополам. Вокруг нее суетилась целая бригада врачей и акушеров, ребенок застрял и не хотел выходить, была опасность асфиксии, Ирине кричали, чтобы она тужилась, иначе ребенок задохнется, погибнет, но она не понимала, не чувствовала ничего, кроме чудовищной, невозможной боли, и хотела только одного: чтобы эта боль кончилась. Как угодно, чем угодно, лишь бы кончилась.
– Ну поработай сама, хотя бы немного! Потеряешь ребенка! Ты меня слышишь? Тужься! – кричал врач ей прямо в ухо.
– А-а! Ох! Мама! Не могу-у! – кричала в ответ Ирина.
– Так. Все, накладываем щипцы, – сказал врач, – сердцебиение сто шестьдесят.
И в этот момент, как бы спохватившись, испугавшись, ребенок выскользнул сам.
Ирина сначала ничего не поняла. Просто кончилась боль. Отпустила. Даже не верилось. А потом, как сквозь вату, она услышала:
– Девочка.
«Это не у меня, – подумала она, – у кого-то рядом».
– Смотри, кого родила.
Перед ней было бруснично-лиловое, мокрое, сморщенное, противно орущее, покрытое какой-то беловатой смазкой существо. И ничего общего с тем бело-розовым, гладеньким щекастеньким мальчиком с золотыми кудряшками, в голубом конвертике с оборочкой. Даже отдаленно – ничего общего.
– Ну, посмотри, кого родила! Посмотри и сама скажи, кого. Ну? – с радостной улыбкой повторяла акушерка.
– Никого, – тяжело выдохнула Ирина и отвернулась.
Было ясное апрельское утро 1974 года. Девочку назвали Маргаритой.
– Ну глазами-то работай! Лицом соображай, лицом… Придумывай, ищи свой шанс. Ты его любишь, но должна обмануть, подставить. Это же целая буря чувств и мыслей! Пользуйся, играй. Здесь твой крупешник, забыла, что ли? Ну! Ты же не кукла, не банальная шлюха, ты агент. Нет, стоп. Никуда не годится!
Режиссер громко хлопнул в ладоши. Оператор выключил камеру. Маргоша, поеживаясь, накинула халат и закурила. Было холодно. Съемки проходили в сыром безобразном подвале, заваленном какими-то трубами, ящиками, кусками ржавой арматуры. Для пущей достоверности стены полили кое-где глицерином, получились мерзкие подтеки, по которым камера скользила долго и с удовольствием. На фоне сырости и грязи белокожая красавица Маргарита Крестовская, почти голая, в разодранном кружевном белье, прикованная наручниками к трубе, выглядела очень впечатляюще.
Снимали одну из ключевых сцен боевика из жизни российских и кавказских уголовников. Главная героиня, «центровая» проститутка Ирина Соловьева, завербованная одновременно кавказской мафией и милицией, выполняет ответственное и рискованное задание, становится любовницей молодого частного детектива Фрола Добрецова, который оказывается единственным порядочным человеком во всеобщей мафиозно-милицейской помойке, а потому всем мешает.
К благородному Фролу идут за справедливостью униженные и оскорбленные сегодняшним беспределом предприниматели, вдовы, сироты, одинокие старики. И он, не щадя себя, борется за справедливость. Он неуязвим, почти бессмертен, как пелось в песне времен Гражданской войны, «смелого пуля боится, смелого штык не берет».
И вот доведенные до отчаяния злодеи, кавказские мафиози и продажные милицейские чины, подсылают к нему этакую роковую красотку, Джеймса Бонда в прелестном женском обличье. Однако бывшая проститутка Ирочка, видевшая в жизни только грязь и предательство, влюбляется в благородного Фрола.
Сценарий был написан по роману известного детективщика Кузьмы Глюкозова. Глюкозов являлся фигурой вымышленной, под псевдонимом работал целый концерн, лепивший романы про Фрола Добрецова по дюжине в год.
Пять человек – два поэта, бывший следователь рай-прокуратуры, бывший журналист-международник и пожилая дама-редактор – четко распределили обязанности в создании бестселлеров. Следователь ведал криминально-юридической частью, вспоминал старые уголовные дела. Один из поэтов разрабатывал сюжетную основу, второй отвечал за диалоги, журналист включался в работу, когда действие переносилось куда-нибудь за границу, а также писал красочные сцены мордобоя, так как имел в молодости второй юношеский разряд по вольной борьбе и увлекался всякими восточными единоборствами. Дама-редактор обрабатывала текст, отвечала за стилистическую целостность и щедро сдабривала коллективную литературную стряпню порнографической клубникой.
За четыре года ретивая пятерка заработала не только огромные деньги, но и покорила сердца благодарных читателей. Суперсыщик Фрол Добрецов пользовался колоссальной популярностью. Писатель Кузьма Глюкозов стал явлением в литературной жизни России, о нем писали, у него брали интервью, его книги рекламировались в телепередачах «Круг чтения» и «Домашняя библиотека».
Для журналистов и широкой общественности роль гениального, плодовитого, как крольчиха, Кузьмы Глюкозова играл бывший советский поэт Владимир Симонович, тот, который разрабатывал сюжетные основы и, в общем, был душой концерна. Его фотографии печатались на обложках книг, он давал интервью, участвовал в телевизионных ток-шоу.
Разумеется, нашлось немало журналистов, которые быстро докопались до истины и пытались в разных интервью задавать Симоновичу каверзные вопросы насчет коллективного творчества. Кузьма Глюкозов снисходительно усмехался и говорил, что его забавляют подобные слухи, завистников много, значительно больше, чем талантливых писателей. Разумеется, у него есть консультанты, есть редактор, но творит он сам, один, ночью, на кухне, в двухкомнатной квартирке, и суровая детективная муза жарко дышит ему в затылок, не дает ни минуты покоя.
Создатели образа великого Фрола Добрецова не питали иллюзий. Все пятеро понимали, что романы Глюкозова дерьмо, и не стеснялись говорить об этом в своем узком кругу. Потребитель бестселлеров представлялся им сексуально озабоченным ублюдком с садомазохистскими наклонностями. Огромные тиражи Кузьмы Глюкозова не залеживались на книжных развалах. Вот уже четыре года дерьмовый товар пользовался неизменным спросом, и это полностью подтверждало правоту неутомимых производителей.
Именно Симоновичу пришла в голову замечательная идея запустить еще и серию фильмов по романам. Часть денег на кино отвалил сам Кузьма Глюкозов, но нашелся и солидный банк, готовый внести свою лепту в экранизацию бестселлеров. Книги шли огромными тиражами, на видеокассетах можно наварить очень недурные деньги.
Молодой режиссер Вася Литвиненко успел прославиться парой серьезных талантливых лент, получить несколько престижных кинопремий, в том числе одну международную, после чего замолчал на три года. На серьезное кино денег никто не давал. Впрочем, на несерьезное тоже. Отечественных фильмов с каждым годом снималось все меньше, и долгое вынужденное молчание смягчило Васины жесткие требования к качеству сценариев, творческий голод сделал его всеядным, он готов был снимать что угодно – лишь бы снимать.
Задумав экранизировать романы, Симонович-Глюкозов остановил свой выбор на молодом талантливом режиссере Василии Литвиненко не потому, что его заботило качество будущей кинопродукции. Он был уверен: кассеты с фильмами пойдут еще лучше, чем книжки, кто бы эти фильмы ни снял. Просто большие деньги приучили его покупать все самое лучшее – еду, одежду, мебель, женщин и так далее. А режиссера Литвиненко он искренне считал лучшим. Вот и решил купить.
На роль Фрола Добрецова был приглашен обаятельный молодой актер Николай Званцев. Его партнершей стала Маргарита Крестовская, признанная самой сексуальной актрисой года.
Съемочная группа работала с брезгливой ленцой. Каждый считал, что занимается не своим делом, у актеров от диалогов сводило скулы. Только Литвиненко искренне пытался как-то вытянуть тупой сюжет, внести хоть немного тепла и смысла в образы персонажей, которые больше походили на биороботов и зомби, чем на живых людей. Он, в отличие от других, совестился производить дерьмо, а потому был невыносим на съемочной площадке, нервничал, изводил актеров своими замечаниями, требовал играть там, где играть совершенно нечего.
– Вася, ну чего ты так завелся? – Николай Званцев снисходительно потрепал режиссера по тощему сутулому плечу. – Мы что, нетленку ваяем?
– Я хочу снять приличное кино, – буркнул Литвиненко.
– Брось, – Званцев морщился, – сценарий говно, и спонсоры отвалили денег, чтобы ты снял говно, ибо зритель хочет исключительно говна, а хорошее кино никому на фиг не нужно.
– Слушай, если все время повторять это слово, начнет изо рта вонять, – лениво заметила Маргарита Крестовская.
Она загасила сигарету, сладко потянулась, тряхнула роскошной медно-рыжей шевелюрой.
– Сквозь экран вонь не проходит. – Званцев посмотрел на часы. – Ладно, ребята, мы сегодня работаем или как? У меня спектакль через полтора часа.
– Вонь, между прочим, неистребима и проходит сквозь любые преграды. Это во-первых. А во-вторых, мы не можем работать. Вася моим лицом недоволен, – равнодушно заметила Маргоша, – физиономия моя его не устраивает. Чуйств-с не хватает.
– Мыслей, – уточнил режиссер, – ты играешь куклу безмозглую, и поэтому тебя не жалко, с тобой неинтересно. Ты должна быть не только хитрой, но и умной. Разницу понимаешь?
– Вася, ты в сценарий давно заглядывал? Ты хоть один роман про Фрола до конца прочитал? И вообще ты по улицам ходишь? В метро ездишь? – Маргоша устало вздохнула. – Ты видел лица, на которых есть тень мысли? Вглядись в физиономии в общественном транспорте, вглядись внимательней и подумай: вот они, наши драгоценные зрители. Я, между прочим, играю нормальную современную девку, хитрую, жестокую, с хорошей хваткой. Ей все по фигу, она через любого перешагнет и ноги вытрет. Ирка-проститутка, бандитская подстилка, ментовская шпионка. Все. Не более того, понимаешь? Ты кого из нее хочешь слепить? Софью Ковалевскую? Блеза Паскаля в мини-юбке? – Маргоша почти кричала.
Она не заметила, как завелась. Ее раздражало, что примитивную сцену из идиотского боевика, в котором и играть-то нечего, они мусолят третий час, снимают дубль за дублем.
– Человека, – произнес режиссер совсем мрачно, – обычного живого человека. Которого жалко, за которого страшно.
– А скажи, пожалуйста, дорогая Маргоша, – ехидно спросил Званцев, – когда ты в последний раз ездила общественным транспортом?
– Не беспокойся, ездила, – фыркнула Маргоша.
– Кто убил Глеба Калашникова? – вдруг ни с того ни с сего заорал Вася. – Думай об этом! Поняла? Думай, анализируй! Это ведь важно для тебя! Ты мужа своего любишь? Вот, у него убили единственного сына!
По красивому лицу Маргоши пробежала тень. В подвале повисла неприятная тишина. Все с осуждением покосились на Васю. У Маргоши действительно трагедия в семье. И напоминать ей об этом сейчас ради того, чтобы подсластить живыми чувствами откровенную халтуру, которой они все здесь занимаются, – неуместно, нетактично, кощунственно даже.
Глеб Калашников Маргоше все-таки близкий родственник. Конечно, слово «пасынок» звучит двусмысленно, если учесть, что мачеха моложе его на десять лет. Но семья есть семья. Смерть Глеба – это одно, а идиотский боевик – совсем другое. Надо отделять зерна от плевел.
– Маргоша, ты на него не обижайся, – Званцев прервал неловкую паузу, – я, когда был маленький, снимался у Говорова в «Каменных лугах». Он, чтобы я заплакал в кадре, взял и свернул голову живому попугайчику у меня на глазах. Так что Вася у нас не совсем псих. Бывает хуже. Слушай, а когда похороны-то?
– В понедельник, – тихо ответила Маргоша, – в восемь панихида в казино, в десять отпевание на Новослободской, в церкви преподобного Пимена.
– А версии есть какие-нибудь?
– Не знаю. – Маргоша отвернулась, давая понять, что разговор ей неприятен.
В казино «Звездный дождь» игорные столы были накрыты черным крепом. Ресторан не работал, даже скатерти убрали. Портрет Глеба Калашникова в траурной рамке висел на самом почетном месте – у эстрады, где обычно выступали стриптизерки. Под портретом стояли огромные корзины с живыми цветами.
Охранник в строгом костюме проводил майора Кузьменко в кабинет управляющего.
Маленький гладкий толстяк лет сорока с пыхтением поднялся из вертящегося кресла и протянул пухлую влажную кисть.
– Гришечкин Феликс Эдуардович, – представился он со скорбным вздохом. – Кофе? Чай?
– Спасибо, кофе, если можно.
Иван уселся в мягкое кожаное кресло.
Бесшумно появилась красивая длинноногая секретарша, Гришечкин что-то быстро шепнул ей на ухо, девушка кивнула и удалилась. Хозяин кабинета уставился на майора. В его маленьких круглых глазках читалась искренняя печаль и готовность ответить на любые вопросы.
– Скажите, Феликс Эдуардович, когда в последний раз вы общались с Калашниковым? – начал Кузьменко.
– Незадолго до трагедии, – Гришечкин тяжело, с астматическим присвистом, вздохнул, – буквально за час… Если не ошибаюсь, Глеб был убит в половине первого ночи. Мы виделись на премьере в театре, потом на фуршете.
– В его поведении в последнее время не было ничего необычного? Он конфликтовал с кем-нибудь?
– Всерьез – нет. Так, по мелочи…
– А именно?
– На премьере он довольно резко поговорил с каким-то поклонником Екатерины Филипповны. Но к делу это не относится.
– Вы уж сделайте милость, расскажите, а мы разберемся, относится это к делу или нет, – мягко улыбнулся майор.
– Да я, собственно, ничего не знаю, – неохотно начал Гришечкин, – какой-то парень, Катин поклонник, не слишком назойливый, но постоянный. Он появляется на всех премьерах и на многих спектаклях, с цветами. На этот раз Глеб был немного пьян и бросился выяснять отношения. Такое уже случалось и ничем не заканчивалось.
– То есть? – не понял майор.
– Этот человек молча разворачивается и уходит. Не считает нужным отвечать на выпады разъяренного мужа. А потом появляется опять. На премьере было именно так. Глеб сказал резкость, поклонник ушел.
– А Екатерина Филипповна?
– Ее не было рядом. Все произошло в антракте, в буфете. А вообще она не вмешивается. Вежливо здоровается с этим парнем, улыбается, иногда принимает цветы. Если выпады Глеба слишком уж грубы, она может сказать: перестань, успокойся. Но не более.
– А как она сама относится к своему постоянному поклоннику?
– Никак. Она артистка, прима. У нее должны быть поклонники.
– И много их у нее?
– Из постоянных – только этот. Но повторяю, я ничего не знаю о нем, даже имени. Мне неинтересно, сами понимаете.
– Как он выглядит?
– Ну, от тридцати пяти до сорока, среднего роста… Да не приглядывался я к нему! Кроме меня, его видели многие, спросите кого-нибудь еще. Это не мое дело.
– Ладно, – легко согласился майор, – спрошу кого-нибудь еще.
– А лучше вообще не занимайтесь этой ерундой, – Гришечкин передернул жирными плечами, – Глеба заказали, это очевидно.
– Очевидно? – Майор удивленно поднял брови. – То есть убийство Калашникова не было для вас неожиданностью?
– Нет, – поморщился Гришечкин, – вы меня неправильно поняли. Разумеется, никто не ожидал, все в шоке. И я тоже. Но согласитесь, в наше ужасное время заказное убийство коммерсанта, состоятельного человека – обычное дело.
– Не соглашусь, – покачал головой майор, – убийство любого человека нельзя считать обычным делом. Вы, стало быть, уверены, что Калашникова заказали?
– А вы? – прищурился Гришечкин. – Вы имеете основания сомневаться?
– Мы обязаны проверить все возможные версии.
– Сочувствую, – слабо улыбнулся Гришечкин, – лично я могу с ходу придумать около десятка разных версий.
– Например? Поделитесь хотя бы одной.
– Нет уж, – Гришечкин энергично замотал головой, – я лучше воздержусь.
– Почему?
– Это выглядело бы неэтично по отношению не только к вам, но и ко многим моим знакомым. Я могу предполагать, гадать, а это, согласитесь, не повод, чтобы называть вам конкретные имена. Вот я упомянул этого несчастного поклонника, и мне уже не по себе. Вдруг вы начнете его подозревать? А это смешно, в самом деле. Людей уровня Глеба Калашникова редко убивают из ревности или из зависти. В наше время такие мотивы вообще экзотика. Случается, конечно, но в другой среде. – Гришечкин устало прикрыл глаза и покачал головой. – Боюсь, в процессе расследования вы не раз столкнетесь с возможными мотивами личного порядка. Если вас интересует мое мнение, не стоит тратить на это время и силы.
– Спасибо за заботу, – усмехнулся Кузьменко, – мы учтем ваш совет.
– Нет, я не собираюсь вам давать советы. Разумеется, вы все решаете сами. Но, к сожалению, не всегда успешно. Как показывает статистика, убийства такого рода редко раскрывают. Киллер наверняка был одноразовый, но заказчик… Я искренен с вами хотя бы потому, что меня тоже беспокоит заказчик. Я не исключаю, что стану следующим после Глеба. А что касается недоброжелателей, мстителей, обманутых женщин и ревнивых мужей, так это, простите, из области мыльных опер.
Иван заметил, что настроение его собеседника меняется каждую минуту. Лицо то краснеет, то бледнеет. Только что он говорил спокойно и рассудительно, а тут как-то сразу сник, словно из него выпустили воздух: последние слова он произнес медленно и вяло.
Секретарша принесла кофе в тонких чашках из настоящего фарфора. Майор отхлебнул и удивился – это была не обычная растворимая бурда, которую подают в кабинетах из вежливости, а отличный крепкий кофе по-турецки, с желтой пенкой, в меру сладкий.
– У вас замечательный кофе, Феликс Эдуардович.
– Это из бара. Если вы хотите курить, не стесняйтесь, я сам недавно бросил, но запах табачного дыма люблю.
Он подвинул майору большую хрустальную пепельницу. Иван с удовольствием затянулся. Настроение собеседника между тем опять изменилось. Он заерзал в своем кресле, заговорил быстро и возбужденно:
– Я знаю, Глеба заказали. И все это знают. А насчет других версий убийства – да, тайных недоброжелателей у Калашникова было много. Он был человеком ярким, талантливым, везучим. Ну и, разумеется, многие завидовали. Но не смертельно. Нет, не смертельно. Никто не мог ожидать… Глеб и сам не ожидал, он был очень жизнелюбивым, очень… Ему все всегда сходило с рук, ему везло, он думал, что будет жить вечно.
Гришечкин покрылся испариной.
– Понятно, – кивнул Иван, как бы не заметив ни волнения своего собеседника, ни странной последней фразы. – У вас есть какие-либо предположения насчет заказчика? Вы кого-то конкретно подозреваете?
– Не знаю… – Гришечкин опять сник, стал вялым и отстраненным.
– Хорошо, – кивнул майор, – а почему вы опасаетесь стать следующей жертвой?
– Это простая арифметика! – вздохнул Гришечкин. – Когда убивают хозяина, следующим может стать управляющий. Вы сейчас начнете ворошить личную жизнь Калашникова, найдете там много всякой гадости, а настоящего убийцу потеряете! Да, Калашников был не самым порядочным и чистым человеком, но не лезьте в это. Слышите? Его многие ненавидели, но никто не стал бы стрелять из кустов. Никто.
Толстяк опять завелся, перешел на крик, он побагровел и даже поднял руку, чтобы шарахнуть по столу, но в последний момент одумался, пухлая кисть безвольно, мягко упала на дубовую столешницу. Майор дал ему отпыхтеться и прийти в себя, молча наблюдал эту странную вспышку нервозности и пытался понять, чего здесь больше – искренней истерики, испуга или идет заранее продуманный, отрежиссированный спектакль.
«Зачем он так старается внушить мне, будто Калашникова могли только заказать? Неужели он надеется, что мы поверим на слово и не сунемся в личную жизнь его драгоценного шефа? Не может быть, он ведь не идиот… Однако он в который раз повторяет разными словами одно и то же. Зачем ему это?» – подумал Иван и медленно произнес:
– Однако кто-то все же выстрелил.
– Нодар Дотошвили. – Гришечкин назвал это имя еле слышно и тут же замолчал, лицо его резко побледнело, он прикрыл глаза и обессиленно откинулся на спинку кресла.
– Феликс Эдуардович, вам нехорошо? – осторожно поинтересовался майор.
– Нет, все нормально. – Гришечкин, не открывая глаз, помотал головой.
– Простите, Феликс Эдуардович, кто такой Нодар Дотошвили?
– Не валяйте дурака. – Гришечкин открыл глаза, и они показались майору красными, воспаленными. – Вы оперативник, у вас должна быть сеть своих информаторов. После убийства прошло больше суток, и вряд ли вы за это время не успели узнать про историю с бандитом Голбидзе и про его человека, Нодара Дотошвили. Голбидзе, по кличке Голубь, наезжал на наше казино, это был наглый, откровенный рэкет. А потом он внедрил к нам своего человека. Человек этот всюду совал свой нос, наблюдал за работой крупье, смотрел, кто сколько выигрывает и проигрывает, в общем, вел себя здесь по-хозяйски, не стеснялся.
– Простите, – перебил его майор, – а в каком качестве Нодар Дотошвили был внедрен в казино?
– А ни в каком! В том-то и дело, что он просто здесь ошивался каждую ночь, слонялся по залам, не играл, почти ничего не заказывал.
– Но ведь охрана могла бы не пускать его, – заметил Кузьменко.
– Как вы не понимаете? – поморщился Гришечкин. – Не пустить в казино человека Голубя без всякой уважительной причины, просто выставить вон – это вызов, то есть война. А воевать с Голубем открыто – это значит погубить заведение. У нас станет опасно. В любой момент может начаться стрельба. Сюда никто из приличных людей не придет. Мы не можем так рисковать репутацией.
– Логично, – кивнул майор, – но из того, что Голбидзе хотел прибрать к рукам ваше казино, вовсе не следует, что его человек мог убить Калашникова.
– Вы не дослушали. Дотошвили все-таки стал играть и проиграл большую сумму, пятьдесят тысяч долларов. Отдать сразу не мог, очень испугался. Ведь главным условием его работы здесь было – не играть. Глеб дал ему отсрочку на неопределенное время, а по сути, простил долг.
– Значит, Дотошвили проиграл эти деньги в казино? – уточнил майор.
– Да. В «блэк джек».
– Но были свидетели игры, крупье, другие игроки. О долге знало достаточно много народу. Убивая Калашникова, он все равно оставался в должниках.
– Глеб сказал всем, что Дотошвили деньги отдал.
– Вот как?
– Именно так. Считается, что Нодар Дотошвили нашему казино ничего не должен. Правду знают двое – Глеб и я. А теперь только я. Вы понимаете, что у меня есть причины опасаться за свою жизнь?
«Ну, положим, кроме тебя, об этом знают и Ляля Рыкова, которая раскрутила Дотошвили на игру, и Лунек. Наверняка еще кто-то. А впрочем, ты прав. На самом деле не так уж много посвященных. Слухи ходили, но только слухи», – подумал майор.
Сам он узнал про историю с Дотошвили исключительно потому, что давно интересовался бандитом Голубем, внедрял своих информаторов всюду, где можно было Голубя зацепить.
Осведомитель, внедренный в казино недавно в качестве уборщика, оказался человеком добросовестным и дотошным. Он был уголовником с большим стажем, имел на молодого бандита Голубя свой зуб, а потому работал на совесть. Голубь давно зарился на этот лакомый кусок, у него был здесь особый интерес. И майора вот уже месяц интересовало все, что происходит в роскошном игорном заведении.
От своего осведомителя майор успел узнать также и то, что ходят упорные слухи, будто нервный управляющий подворовывает на своей прибыльной должности. Глеб Калашников, хоть и производил на многих впечатление человека легкомысленного и щедрого, деньги считал аккуратно. Гришечкина он за руку поймать не успел. Так, может, потому и не успел, что был вовремя убит?
Разумеется, Феликс Гришечкин в шефа из кустов не стрелял. Он оставался на фуршете до двух часов ночи. Его там видели несколько десятков людей. Алиби железное. Но нанять киллера мог запросто. Мотивы у него были, возможно, еще более весомые, чем у Нодара Дотошвили. Впрочем, на каких весах их можно взвесить, мотивы убийства?
Старушка, соседка Крестовских по коммуналке, все время мерзла. Круглые сутки в ее комнате был включен электрический камин. За электричество соседи платили отдельно, однако Ирина Борисовна, проходя мимо комнаты соседки, всякий раз бросала тревожный взгляд на счетчик, по которому быстро бежали черные цифры.
– Ирина Борисовна, вы не знаете, кто у нас сегодня по графику моет пол в коридоре? – спрашивала, не поднимая глаз от газеты, одинокая пятидесятилетняя бухгалтерша Григоренко.
Она почему-то всегда пила чай не в своей комнате, а в общей кухне, стоя у подоконника, дымя вонючим крепким «Пегасом».
– Не знаю, – раздраженно отвечала Ирина, помешивая манную кашу в алюминиевом ковшике.
– А зря. Ваш ребенок ползает по коридору, потом пальцы в рот запихивает. А вчера я видела, как она прямо с пола подобрала половинку сушки и стала грызть. Это негигиенично. Вы бы купили манеж и держали ребенка в комнате.
– А что вы мне указываете? Это мое дело. Вы вот курите в общественной кухне, а сами рассуждаете о гигиене, – огрызалась Ирина.
Соседка не оставалась в долгу, огрызалась в ответ. Маленькая Маргоша поднималась с коленок, стояла, крепко держась за фланелевый подол материнского халата, задрав голову в нежных рыжеватых кудряшках, глядела снизу вверх то на маму, то на толстую злую тетю, внимательно слушала, как обе кричат, а потом разражалась оглушительным ревом.
– Не ори! – набрасывалась на нее Ирина. – Не ори, я сказала! – и больно шлепала по попке.
Маргоша плакала еще сильней, закатывалась, падала на пол, начинала бить ножками в штопаных носочках.
– Ах ты дрянь! Гадина! Ты прекратишь орать когда-нибудь?!
Ирина пыталась поднять годовалую дочь с пола, от крика звенело в ушах, манная каша с шипением заливала общественную плиту. Бухгалтерша Григоренко гасила сигарету, надменно фыркала:
– Ужас какой! Зачем заводить детей, если не умеете с ними обращаться?
Зажав под мышкой захлебывающуюся криком Маргошу, держа в руке ковшик с пригорелой кашей, Ирина неслась в комнату.
– А кто будет мыть плиту? – вопила ей вслед торжествующая соседка.
Где-то совсем далеко, в радужном тумане, таяла несбыточная мечта о чистенькой отдельной кухне. Сверкал пластиковой белизной стол, покачивалась веселая клетчатая шторка.
Ирина насильно запихивала ребенку в рот невкусную пригоревшую кашу. На облупленном подоконнике в картонных бело-синих пакетах из-под молока прорастали влажные мягкие луковицы. В трехлитровой банке плавало в спитом чае огромное склизкое чудище, тяжелый слоисто-лохматый гриб.
Евгений Николаевич возвращался с работы все позже. От него пахло перегаром и дешевыми духами. В маленьком НИИ поговаривали о сокращении. Ирина ждала осени, когда можно будет отдать ребенка в ясли и выйти на работу. Но больше всего ей хотелось просто выспаться. Маргоша плакала каждую ночь, вредная Григоренко стучала в стену. Ирина ловила себя на том, что иногда спит на ходу.
Шел апрель 1975-го. Маргоше исполнился год.
А старушка соседка, которая знала народные приметы и обещала, что непременно будет мальчик, мерзла так сильно, что придвинула на ночь электрокамин к самой кровати. Бахрома ветхого пыльного покрывала прикасалась к открытой раскаленной спирали нагревателя и тихонько тлела.