Мерседес из Кастилии, или Путешествие в Катай. Глава V (Джеймс Фенимор Купер, 1840)

Глава V

Эту ночь Изабелла и Фердинанд вместе с кастильским и арагонским дворами впервые провели в стенах Альгамбры. Сразу же после того, как закончилась церковная служба и отзвучал последний молебен, во дворец хлынула целая толпа, за которой, сохраняя подобающую им неторопливость и достоинство, проследовали и государи. Более юные придворные разбрелись по знаменитым дворам и роскошным залам, любуясь красотами дворца, приводившими в восторг их жен и сестер: дело в том, что затянувшаяся осада привлекла к стенам Гранады гораздо больше представительниц прекрасного пола, чем этого требовалось для свиты королевы. Осмотр затянулся до ночи, и лишь темнота на время умерила общее любопытство. Особый интерес вызывал Львиный двор, оставленный Боабдилом в лучшем состоянии, – восточная прелесть этого двора, вернее, то, что от нее сохранилось, до сих пор славится по всему свету. Несмотря на зимнее время, там все утопало в цветах, взращенных искусными руками. Смежные залы – зал Двух Сестер и зал Абенсеррахов[28] – были ярко освещены и заполнены пестрыми толпами придворных, воинов, почтенных священнослужителей и разряженных красавиц.

Альгамбра настолько превосходила все остальные дворцы, возведенные магометанами на Пиренейском полуострове, что даже испанцы, привыкшие к особенностям легкой мавританской архитектуры, были поражены свежестью, новизной и одновременно царственным великолепием этого сооружения. Стены были украшены сложными резными узорами – искусство чисто восточное, неведомое европейцам, – и причудливыми, изящными арабесками, созданными изумительной фантазией величайших мастеров, искусство которых дожило до наших дней и теперь известно повсюду, разве что за исключением Нового Света. Струи фонтанов сверкали во дворах, рассыпаясь алмазными брызгами.

В толпе придворных, прогуливавшихся среди всей этой поистине сказочной роскоши, находилась и Беатриса де Бобадилья, давно уже ставшая женой дона Андреса де Кабрера маркиза де Мойя и теперь носившая его имя. Она по-прежнему оставалась ближайшей и самой доверенной подругой королевы, с которой ее разлучила только смерть последней. На руку маркизы де Мойя легко опиралась юная девушка такой редкой красоты, что мало кто проходил мимо, не оглянувшись, чтобы еще хоть раз посмотреть на столь необычное лицо и фигуру. Это была донья Мерседес де Вальверде, одна из самых богатых и знатных наследниц Кастилии, подопечная, родственница и приемная дочь королевской подруги – именно подруги, потому что слово «фаворитка» никак не соответствовало отношениям между доньей Беатрисой и Изабеллой. Однако вовсе не красота делала Мерседес такой необыкновенной и привлекательной: несмотря на всю ее женственность, изящество и бесспорную прелесть черт, она бы затерялась в толпе более блестящих придворных красавиц. Но ни у одной кастильской девушки не было столь одухотворенного лица, как у Мерседес, или правильнее было бы сказать, что лицо ее отличалось редкой для женщин выразительностью: сияние души, доброта и чувствительность светились в каждой его черточке. К тому же сейчас оно было ясно и безмятежно, а легкая тень грусти только придавала Мерседес особую привлекательность, ничем не умаляя ее красоты.

По другую сторону от маркизы де Мойя шел Луис де Бобадилья, чуть опережая свою знатную тетку и стараясь поймать взгляд Мерседес. Временами, преодолевая смущение, она обращалась к нему, и тогда ее прекрасные синие глаза встречались с горящими черными глазами юноши. Все трое непринужденно болтали о чем придется; король и королева уже удалились в свои покои, а разбившиеся на группки придворные были полностью поглощены новизной обстановки и своими разговорами.

– Нет, это просто какое-то чудо! – воскликнула донья Беатриса, продолжая беседу, явно интересовавшую всех троих. – Как случилось, что ты, морской бродяга и отчаянная голова, до сих пор ничего не слыхал о Колумбе? Ведь он уже столько лет добивается высочайшей поддержки короля и королевы для осуществления своих планов! Кстати, они уже обсуждались на особом совещании в Саламанке. Да и при дворе у него есть сторонники.

– Например, донья Беатриса де Кабрера, – проговорила Мерседес с чуть грустной улыбкой, похожей на отблеск скрытого в глубине души светлого пламени. – Я часто слышала от ее высочества, что вы самая ярая защитница Колумба во всей Кастилии.

– Ее высочество редко ошибается, дитя мое, а в отношении меня – никогда. Да, я поддерживаю этого человека, ибо верю, что он из тех, кто предназначен для великих и славных дел. А то, что он предлагает, намного превосходит самые смелые человеческие планы и даже мечты! Подумай только о людях, обитающих по ту сторону земли, о прямых и коротких путях к ним, о возможности принести им блага нашей святой церкви!

– Конечно, тетушка, конечно! – смеясь, воскликнул Луис. – А вы подумайте о том, какой у вас будет вид в их чудесной компании, когда вам придется прогуливаться вверх ногами, вниз головой! Надеюсь, этот Колумб уже приобрел опыт в таком способе передвижения – без долгой практики там вряд ли можно твердо стоять на ногах! Я бы на его месте начал с окрестных гор, как с букваря: пусть вперед научится ходить по крутым склонам, держась к ним под прямым углом. После этого пусть переходит к грамматике: стены и башни Альгамбры послужат ему подходящими ступеньками к новым успехам!

Мерседес инстинктивно сжала руку своей опекунши, когда та призналась, что верит в великий замысел генуэзца; насмешки же дона Луиса огорчили ее. Она нахмурилась и бросила на юношу взгляд, полный укоризны. Дон Луис больше всего на свете желал завоевать любовь воспитанницы своей тетки, и одного ее неодобрительного взгляда порой бывало достаточно, чтобы погасить кипучую жизнерадостность, которая часто толкала его на вздорные и легкомысленные поступки, в действительности не соответствовавшие серьезности его ума и характера. Теперь же, уловив такой взгляд, он постарался как можно скорее исправить свою ошибку, а потому, едва закончив последнюю фразу, тут же добавил:

– Но я вижу, донья Мерседес тоже принадлежит к партии Колумба. Похоже, он пользуется гораздо большим успехом у кастильских дам, чем у кастильских грандов!

– И в этом нет ничего удивительного, – с задумчивым видом прервала его девушка. – Женщины вообще более чутки ко всему благородному, более восприимчивы к смелым мыслям и более ревностны в богоугодных делах, чем мужчины.

– Наверно, так оно и есть, раз уж вы и моя тетушка донья Беатриса стали на сторону мореплавателя. Однако я хочу, чтобы вы меня поняли правильно: мои слова не всегда соответствуют моим мыслям.

Услышав такое признание, Мерседес лукаво улыбнулась, а дон Луис продолжал:

– Я ведь не обучался искусству менестрелей и красноречию служителей церкви. Говоря по чести, меня самого поразил этот благородный замысел, и, если сеньор Колумб действительно отправится на поиски Катая и нового пути в Индию, я буду просить ее высочество отпустить меня вместе с ним. Сейчас, когда мавры побеждены, рыцарю нечего делать в Испании.

– Если ты и в самом деле отправишься в Катай, – с иронией заметила донья Беатриса, – там наверняка окажется, по крайней мере, один человек, который ходит на голове. Однако я вижу, меня ищет придворный; наверно, ее высочество ждет меня.

Маркиза де Мойя была права: посланец королевы сообщил, что Изабелла хочет ее видеть.

Поздний час и строгие нравы Кастилии не позволяли Мерседес продолжать прогулку в сопровождении только Луиса, поэтому донья Беатриса отвела их к себе. В соответствии с ее высоким титулом и положением при дворе маркизе предоставили один из бесчисленных роскошных покоев мавританского властителя. Но даже здесь донья Беатриса снова заколебалась, не решаясь оставить воспитанницу наедине со своим легкомысленным племянником.

– Впрочем, этот морской бродяга, к счастью, не трубадур и не станет тебя прельщать рифмованными небылицами, – наконец сказала она, обращаясь к Мерседес. – Конечно, было бы проще отправить его распевать серенады внизу, под твоим балконом, но, хорошо зная его бестолковость, я, пожалуй, доверю тебя ему на несколько минут, пока не вернусь. У этого кавалера так сильно отвращение к неестественным позам, что он вряд ли бросится на колени даже ради улыбки самой прелестной девушки во всей Кастилии!

Дон Луис расхохотался, донья Беатриса улыбнулась, поцеловала свою воспитанницу и вышла, оставив Мерседес в полнейшем смущении: щеки ее пылали и она не решалась поднять глаз.

Луис де Бобадилья давно уже был общепризнанным поклонником и верным рыцарем Мерседес де Вальверде, однако, несмотря на знатность, богатство, связи и привлекательность, что-то мешало его полному успеху. Казалось бы, все благоприятствовало такому браку, и все же донья Беатриса никак не могла преодолеть свои предубеждения. Необычайно строгая к себе, воспитанная своей царственной госпожой в духе непреклонной справедливости, слишком гордая, чтобы решиться на какой-либо неблаговидный поступок, маркиза де Мойя колебалась уже потому, что этот брак давал ее племяннику слишком большие преимущества.

Кастильская строгость и сдержанность были мало свойственны дону Луису, к тому же его естественную живость многие принимали за суетность и легкомыслие. Его мать происходила из очень знатного французского рода, поэтому гордые кастильцы полагали, что дон Луис унаследовал от нее склонность к некой фривольности, которая считалась врожденным недостатком всей французской нации. Может быть, именно сознание, что на родине к нему относятся несправедливо, и заставило юношу пуститься в странствия по чужим землям. По возвращении, подобно всем наблюдательным путешественникам, он еще яснее видел недостатки своей страны и общества, еще острее ощущал отчужденность от всех тех, кто бы мог стать его ближайшими друзьями, и опять отправлялся в дальние страны. Лишь рано вспыхнувшая и все возраставшая любовь к Мерседес каждый раз заставляла его возвращаться в Кастилию. Так и теперь: он вернулся только ради нее и, к счастью для себя, успел принять участие в осаде Гранады.

Несмотря на эту особенность своего беспокойного нрава, которая в такой стране, как Испания, считалась, по меньшей мере, странностью, Луис де Бобадилья оставался рыцарем, достойным своего рода и имени. Подвиги на поле боя и на турнирах принесли ему заслуженную славу, которую не могли поколебать разговоры обо всех его так называемых недостатках. Впрочем, его считали скорее юношей дерзким и даже опасным, чем порочным или сбившимся с пути. За воинские доблести, особенно в те времена, прощали многое, а дон Луис прославился на всю Испанию, когда выбил из седла самого Алонсо де Охеду, опытнейшего турнирного бойца. Такому человеку нельзя было указать на дверь, но это не мешало относиться к нему с недоверием. Однако поведение тетки Луиса в равной степени определялось особенностями не только его, но и ее собственного характера.

Донья Беатриса прекрасно понимала и глубоко ценила истинные достоинства своего племянника, ускользавшие от поверхностных наблюдателей, и все-таки не решалась выдать за него богатую невесту, доверенную ее заботам. Родство между Луисом и Мерседес было слишком близким, и многие отнеслись бы к их браку с неодобрением. Кроме того, она боялась своего пристрастного отношения к Луису. А что, если он на самом деле окажется тем ветрогоном, каким его считают строгие кастильцы? Ведь тогда счастье ее воспитанницы будет принесено в жертву недостойному человеку! Такого рода сомнения заставляли донью Беатрису довольно холодно смотреть на ухаживания своего племянника за Мерседес, хотя втайне она желала этого брака. Она не могла совершенно прекратить их встречи без достаточно веских на то оснований, однако не раз выражала Мерседес свое недовольство и старалась никогда не оставлять столь привлекательного поклонника наедине со своей воспитанницей, хотя делать это было довольно трудно, потому что он частенько гостил в их доме.

Что же до чувств Мерседес, то о них никто не знал, кроме нее самой. Она была хороша собой, из знатной семьи, и ее ожидало богатое наследство. Ей не раз приходилось слышать о мнимых недостатках дона Луиса от тех, кто завидовал его удачам и красоте: ведь в XV веке, так же как и сегодня, пороки часто скрывались за приятной внешностью! При таких обстоятельствах лишь немногие девушки решились бы открыто выказать свои чувства, пока еще не сделан окончательный выбор и не принято решение связать с любимым свою судьбу наперекор всему свету. Пылкая восторженность, столь свойственная юной кастильской красавице, умерялась природной осмотрительностью, которая удерживала ее от поспешных решений. Этому способствовали и всякие условности, обычно связывавшие девушек ее положения. Поэтому даже сам дон Луис, следивший за каждым ее взглядом и жестом с нетерпением и проницательностью влюбленного, так и не знал, сумел он тронуть ее сердце или нет. Но сейчас благодаря непредвиденному стечению обстоятельств, от которых часто зависят судьбы людей влюбленных и не влюбленных, все эти сомнения должны были разрешиться самым внезапным и непредвиденным образом.

Победа испанского оружия, новизна обстановки, события всего этого шумного дня взволновали Мерседес, и ее чувства, обычно глубоко скрытые и подавляемые девичьей застенчивостью, сегодня рвались наружу. Она, чья улыбка всегда была приятна, глаза всегда ясны, а лицо вспыхивало от малейшего душевного волнения, в тот вечер улыбалась особенно радостно, глаза ее сверкали еще ярче и румянец на щеках полыхал еще горячей.

Когда донья Беатриса вышла из комнаты, оставив молодых людей наедине впервые после возвращения Луиса из последнего путешествия, Мерседес опустилась на роскошный диван, где лишь накануне возлежала одна из принцесс рода Абдаллахов, а юноша поспешил устроиться на низеньком табурете у ног своей возлюбленной.

– Я всегда чтил нашу королеву, – быстро заговорил Луис, – но сейчас моя признательность и уважение к ней многократно возросли! Жаль только, что она послала за моей любимой тетушкой всего один раз, – три было бы втрое лучше! И дай бог, чтобы ее присутствие было столь необходимо нашей повелительнице, чтобы без нее она не могла решить ни одного государственного вопроса и вообще держала ее при себе как можно дольше! Тогда бы я воспользовался счастливым случаем и наконец высказал вам мои чувства, донья Мерседес!

– Луис де Бобадилья, я слышала, что чувства глубже всего вовсе не у тех, кто больше всех и громче всех о них говорит.

– Но и у таких людей есть чувства! Мерседес, как можете вы сомневаться в моей любви? Она росла вместе со мной, зрела вместе с моим разумом и теперь настолько с ним неразрывна, что, о чем бы я ни думал, передо мной возникает ваш образ. Я вижу вас во всем, что есть на земле прекрасного! В пении птиц я слышу ваш голос и звуки вашей лютни, а теплый ветер с благоуханных островов кажется мне вашим дыханием.

– Вы чересчур долго вкушали легкомыслие французского двора, дон Луис, и, видно, успели забыть, что у кастильских девушек простые и искренние сердца – им ни к чему нежные серенады!

Будь наш герой постарше или поопытнее в обращении с женщинами, он бы только обрадовался такому ответу, а в особенности тому, каким тоном он был высказан. Но Луис этого не понял.

– Вы жестоко несправедливы ко мне! Как можно называть это «серенадами»?! Я могу сомневаться в своих собственных мыслях и чувствах, но все, что произносят мои уста, подсказано сердцем. Вспомните, Мерседес, ведь я люблю вас с самого детства! Уже тогда вы стали для меня единственной, хотя мы оба еще были детьми, увлеченными играми и забавами невинного возраста.

– Да, поистине невинного, – повторила Мерседес, и взгляд ее загорелся, словно светлые воспоминания о веселых проказах тех дней подбавили в него огня. И разом, в одно мгновение, рухнула стена, которую возвели между ними годы постоянных наставлений и поучений. – Вот тогда вы действительно были искренни, Луис! Тогда я всей душой верила в вашу дружбу, верила, что вы с радостью исполняете мои желания.

– О, спасибо, спасибо вам за эти драгоценные слова, Мерседес! Первый раз за два года вы говорите со мной откровенно, впервые называете меня просто Луисом, без этого проклятого титула «дон»!

– Кастильский дворянин не может забывать о своем высоком звании и не должен позволять этого другим, – ответила наша героиня с таким видом, словно уже сожалела о допущенной ею фамильярности. – Благодарю вас за то, что вы сразу мне об этом напомнили, дон Луис де Бобадилья.

– Что за несчастный у меня язык – всегда болтает не то, что нужно! Но подумайте, разве мои слова, и дела, и все домыслы не говорят о желании служить вам одной, прекрасная Мерседес? Когда сама королева приветствовала мою победу на последнем турнире, разве не вас искал я глазами? Разве было у вас хоть одно желание, которое я тотчас не бросился бы исполнить?

– Было, Луис. Осмелюсь напомнить вам, что я была против вашего последнего путешествия на север, но вас это не удержало. Я чувствовала, что донья Беатриса недовольна: ваша любовь к странствиям ей не по душе, она боится, что так вы совсем превратитесь в бродягу и навлечете на себя немилость королевы.

– Знаю: вы только потому и хотели меня удержать, но вместо этого лишь оскорбили мое самолюбие. Мне было горько думать, что Мерседес де Вальверде судит обо мне так плохо, что действительно опасается, как бы человек с моим именем и положением не связался с шайкой пиратов!

– Откуда вы знаете, что я так о вас думала?

– Если бы вы попросили меня остаться ради вас, Мерседес, – нет, если бы вы даже возложили на меня тягчайшие обязанности, как на своего рыцаря, или подарили мне хоть каплю вашей благосклонности, я бы скорее расстался с жизнью, чем с Кастилией! Но даже ласкового взгляда я не получил в награду за все, что мне пришлось за вас выстрадать…

– Выстрадать, Луис?

– Разве это не страдание и не мука? Я люблю вас так, что готов целовать землю, по которой вы ступаете, а в ответ – ни доброго слова, ни дружеского взгляда, ни единого знака, который бы говорил, что та, чей образ я храню в душе как святыню, относится ко мне хоть немного иначе, чем к беззаботному бродяге и ветреному искателю приключений!

– Луис де Бобадилья, тот, кто знает вас по-настоящему, не может о вас так думать!

– Тысячу благодарностей за эти добрые слова и еще десять тысяч – за ласковую улыбку, которая их сопровождала! А теперь, любимая, я готов исполнить любое ваше желание…

– Мое желание, дон Луис?

– Готов претерпеть самые суровые упреки в нескромности и неприличии, лишь бы вы снизошли до меня и сказали, почему вам не безразличны мои поступки, почему они доставляют вам радость или, скажем, огорчение.

– Но как же может быть иначе? Разве вы, Луис, могли бы равнодушно следить за судьбой человека, которого знали с детства и уважали как друга?

– «Уважали»! Ах, Мерседес, неужели большего я не заслужил?

– Это совсем не мало, Луис, когда уважают. Тот, кто ценит добродетель, не отдаст свое уважение недостойному, а вас, зная ваше золотое сердце и рыцарскую доблесть, невозможно не уважать. К тому же я никогда ни от кого не скрывала своего уважения к вам.

– Вы говорите это так, словно нечто другое скрываете. Ах, Мерседес, будьте снисходительны до конца! Признайтесь, что к чувству уважения примешивалось, пусть изредка, пусть совсем робко, но другое, более нежное чувство! Признайтесь!

Мерседес вспыхнула, однако и на сей раз не дала желанного ответа. Некоторое время она молчала. А когда заговорила, то голос ее звучал неуверенно и часто прерывался, словно она сама не знала, нужно ли и можно ли говорить о том, что она собиралась сказать.

– Вы много путешествовали, Луис, много бывали в дальних краях и даже навлекли на себя кое-чье недовольство своей любовью к бесконечным скитаниям, – осторожно начала Мерседес. – Почему бы вам снова не завоевать доверие вашей тетушки тем же самым способом, каким вы его потеряли?

– Я вас не понимаю. Вы воплощение осторожности, – и вдруг такой странный совет!

– Люди скромные и осторожные хорошо обдумывают свои поступки и слова, и таким можно верить. Если не ошибаюсь, смелый замысел Колумба поразил вас, хотя вы и пытались скрыть это за насмешливыми речами.

– Отныне я буду относиться к вам еще с большим уважением, Мерседес, потому что, несмотря на мое дурацкое поведение и легкомысленную болтовню, вы сумели разглядеть истинное чувство, затаенное в самой глубине моей души. Да, вы не ошиблись! С тех пор как я услышал об этом грандиозном плане, он не выходит у меня из головы. Образ генуэзца теперь все время появляется рядом с вашим, любимая, он у меня в сердце и перед глазами. И мне кажется, что в его словах должна быть доля истины: столь благородный замысел не может состоять из одной лжи!

Мерседес не сводила с дона Луиса пристального взгляда, и огромные прекрасные глаза ее постепенно разгорались тем ярким огнем восторга, который обычно бывает глубоко скрыт и вспыхивает лишь в минуты сильного душевного волнения.

– Да, в нем не может быть лжи! – торжественно проговорила Мерседес. – Само Небо внушило генуэзцу его высокий замысел, и рано или поздно он докажет свою правоту. Представьте себе, что корабль обогнул всю землю, далекие восточные и жаркие страны приблизились к нам и тень креста осенила даже опаленный солнцем Катай! Это возвышенные, смелые мечты, Луис, и тот, кто может их осуществить, тот, кто удостоится чести быть участником столь великого дела, покроет себя неувядаемой славой!

– Клянусь Небом, я завтра же с утра найду генуэзца и попрошу его взять меня с собой! Если дело стало только из-за денег, то это легко поправить.

– Вы говорите, как подобает благородному, щедрому и бесстрашному кастильцу! – воскликнула обычно сдержанная Мерседес с несвойственным ей пылом. – Вот слова, достойные Луиса де Бобадилья! Но у нас обоих сейчас не так уж много золота, а для такого дела его понадобится гораздо больше, чем может найтись у простого подданного. Кроме того, в случае успеха Колумб откроет обширные новые земли, которыми надо будет кому-то управлять и распоряжаться, так что подобная экспедиция под силу только нашим государям. Мой могущественный родственник герцог Медина Сели подробно ознакомился с планами Колумба и отнесся к ним одобрительно, как это видно из его писем к королеве. Но даже он считает это дело для себя непосильным и употребил все свое влияние, чтобы склонить нашу повелительницу на сторону генуэзца. Поэтому нечего и думать, что вы один сумеете осуществить столь великое предприятие, если им не заинтересуются наши государи.

– Вы знаете, Мерседес, при дворе я не пользуюсь влиянием и ничем не могу помочь Колумбу! Король слишком холоден, осторожен, неискренен и смотрит косо на всех, кто на него не похож.

– Луис, стыдитесь! Вы находитесь в его дворце, под его кровом и пользуетесь его покровительством и гостеприимством!

– Нет, только не я! – с горячностью возразил юноша. – Это жилище моей царственной повелительницы доньи Изабеллы. Гранада завоевана Кастилией, а не Арагоном. О королеве, Мерседес, вы не услышите от меня ни одного непочтительного слова, ибо она так же благородна, справедлива и добра, как вы. А что касается короля, то у него множество тех же самых недостатков, которые присущи всем нам, корыстным и безнравственным мужчинам. Даже среди самих арагонцев вряд ли найдется хоть один юный рыцарь с горячей кровью, который бы искренне и честно любил дона Фердинанда. Зато донью Изабеллу боготворит вся Кастилия!

– Может быть, вы отчасти и правы, Луис, но все равно говорить об этом опасно. Дон Фердинанд наш король, и, хотя я не так уже много бываю при дворе, мне кажется, что тем, кто вершит судьбы простых смертных, часто приходится потакать их слабостям, чтобы порочность людей не восстала против самых мудрых решений. Кроме того, как можно искренне любить жену и не уважать ее мужа? Мне кажется, супруги так тесно связаны между собой, что у них один характер, одни достоинства и одни недостатки.

– Надеюсь, вы не станете сравнивать искреннее благочестие и добродетели нашей царственной повелительницы с осторожностью и лукавством нашего погрязшего в интригах короля!

– Я не хочу их сравнивать, Луис. Мы обязаны их одинаково чтить и повиноваться им обоим. И если в донье Изабелле больше искренности и чистосердечия, присущего женщинам, то разве не объясняется это теми различиями, которые существуют между женщиной и мужчиной?

– Если бы я действительно думал, что вы хоть в какой-то мере относитесь ко мне так же, как к этому расчетливому и лицемерному королю Арагонскому, я бы при всей моей любви к вам сбежал куда глаза глядят, чтобы не сгореть со стыда!

– Никто не собирается вас равнять с лицемерами или обманщиками. Просто иногда бывает лучше промолчать, чем говорить правду, а вы этого не умеете, вот как сейчас. А когда вам об этом говорят, у вас делается такой вид, словно вы готовы ринуться на обидчика и пронзить его копьем!

– Должно быть, я не очень-то хорошо выгляжу, если мой вид вызывает у вас подобные мысли, прекрасная Мерседес! – с упреком ответил юноша.

– Я вовсе не себя имела в виду, – поспешила поправиться Мерседес, и на щеках ее снова вспыхнул румянец. – Ко мне вы всегда были снисходительны и добры, Луис. Я только хотела, чтобы, говоря о короле, вы высказывались осторожнее.

– Ну хорошо. Вы начали говорить о том, что я морской бродяга…

– Нет, нет! Я таких слов не говорила! Это ваша тетушка могла бы так сказать, да и то без всякого намерения вас обидеть. А я сказала, что вы много путешествовали и побывали в дальних краях.

– Хорошо. Возможно, я и заслужил прозвище бродяги, поэтому не стану жаловаться. Вы сказали, что я много странствовал, повидал далекие земли, и с одобрением отзывались о планах генуэзца. Насколько я понял, вы хотите, чтобы я присоединился к этому искателю приключений, не так ли, Мерседес?

– Да, Луис, вы меня правильно поняли. Я считаю, что это смелое предприятие вполне достойно вашего дерзкого разума и вашей воинской доблести. А слава, которую оно вам принесет в случае успеха, заставит забыть все ваши прежние ошибки, совершенные под влиянием горячности и неопытности.

С минуту дон Луис молчал и пристально смотрел на разрумянившееся лицо Мерседес. Глаза ее сияли огнем возвышенного восторга, но в сердце юноши зашевелился червь ревности и сомнения. Он спрашивал себя, действительно ли это прелестное создание так искренне печется о его судьбе и не кроется ли за желанием отправить его в далекий путь какая-нибудь задняя мысль?

– Больше всего я хотел бы сейчас заглянуть в вашу душу, донья Мерседес, – наконец проговорил он. – Девичья скромность и робость очаровывают и ослепляют нас, делая вашими рабами, и в то же время держат нас в полном неведении. Всем этим чарам я предпочел бы сейчас открытую схватку на поле боя с поднятым забралом! Значит, вы хотите, чтобы я отправился в экспедицию, которую большинство разумных и осторожных людей, в частности дон Фердинанд, коего вы так чтите, считают безумной и обреченной на верную гибель? Если это так, я завтра же отправлюсь куда глаза глядят, лишь бы избавить вас от своего ненавистного присутствия и не мешать вашему счастью!

– Как вы можете говорить так, дон Луис! Что дало вам право для столь жестоких и несправедливых подозрений! – воскликнула Мерседес. Подобное недоверие заслуживало самых суровых слов, но, несмотря на всю свою гордость, девушка не могла совладать с собой, и слезы обиды брызнули у нее из глаз. – Вы знаете, что никто здесь не желает вам зла, вы знаете, что все готовы воздать вам должное, хотя от сдержанных и осторожных кастильцев трудно ожидать, чтобы они относились к такому скитальцу, как вы, с тем же одобрением, как к какому-нибудь любезному придворному или добродетельно-суровому рыцарю.

– Простите меня, дорогая Мерседес, но ваша холодность и неприязнь порой сводят меня с ума!

– Холодность! Неприязнь! Как вам не совестно, Луис де Бобадилья! Когда Мерседес де Вальверде была такой с вами?

– Боюсь, что и сейчас донья Мерседес де Вальверде подвергает меня подобному испытанию.

– В таком случае, вы просто не понимаете моих побуждений и дурно судите о моем сердце. Нет, Луис, я не испытываю к вам неприязни и не могу быть с вами холодна. Но раз подобные подозрения настолько овладели вами и причиняют вам страдание, я постараюсь говорить яснее. Я даже готова поступиться своей девичьей гордостью, позабыть о сдержанности и осторожности, приличествующих моему положению, лишь бы избавить вас от сомнений, хотя и знаю, что потом вы можете подумать обо мне бог весть что и, может быть, даже снова устремитесь очертя голову в какое-нибудь невообразимое плавание на поиски новых приключений. Но все равно, я скажу: советуя вам присоединиться к Колумбу и добровольно принять участие в осуществлении его благородного замысла, я заботилась только о вашем счастье. Сколько раз, снова и снова вы клялись, что ваше счастье…

– Мерседес! О чем вы говорите? Мое счастье – это вы!

– А для того, чтобы я была с вами, вам нужно оправдать в глазах людей вашу склонность к бродяжничеству каким-либо достойным делом, которое принесет вам славу, побудит донью Беатрису выдать свою воспитанницу за своего дерзкого племянника и завоюет вам расположение доньи Изабеллы.

– А ваше? Поможет ли мне это плавание завоевать вас, вашу благосклонность?

– Луис, если вы так уж хотите это услышать, – вы уже завоевали меня… Нет, нет, умерьте вашу пылкость и выслушайте меня до конца! Я призналась вам в том, о чем девушке не следовало бы говорить, но больше я не забудусь. Без доброго согласия моей опекунши и милостивого одобрения ее высочества я ни за кого не выйду замуж, даже за вас, Луис де Бобадилья, как ни дороги вы моему сердцу…

Слезы нежности навернулись у нее на глаза, мешая говорить, но она продолжала:

– Я не могу выйти замуж без одобрения тех, кто имеет право радоваться или печалиться за судьбу одной из наследниц рода Вальверде. Мы с вами не пастух и пастушка, нас должен венчать епископ в кругу многочисленных друзей, приносящих нам свои искренние поздравления. Ах, Луис, вы упрекнули меня в холодности и безразличии… – Подавленное рыдание на миг прервало речь благородной девушки. – Нет, молчите, слушайте меня! Пока сердце переполнено, дайте мне излить душу, потому что потом стыд и сожаление заставят меня горько раскаиваться в своей откровенности. Не все были так же слепы, как вы! Наша милостивая королева прекрасно разбирается в женской душе и давно уже открыла то, чего вы никак не хотели видеть. Только ее прозорливость и мудрость помешали мне давно уже открыть вам все или хотя бы часть того, в чем я сейчас призналась вам, сама того не желая…

– Как, неужели донья Изабелла тоже против меня? Неужели мне придется убеждать ее так же, как мою слишком рассудительную и не в меру щепетильную тетушку?

– Луис, горячность делает вас несправедливым. Донья Беатриса де Мойя никогда не была ни слишком рассудочной, ни излишне щепетильной, она только осторожна. Более верного и более благородного друга, чем она, трудно сыскать, а по характеру она сама искренность и простота. Многое из того, что мне дорого в вас, перешло к вам из ее рода, и за это вы должны ее только благодарить. Что касается ее высочества Изабеллы, то ее достоинства мне, надеюсь, не придется защищать. Вы сами знаете, что она относится к своим подданным, как родная мать, что для нее мы все одинаково дороги, во всяком случае, все, кого она знает, и что если она что-нибудь делает, то лишь из добрых чувств и осторожности, внушенной мудростью поистине бесконечной, как выразился при мне один кардинал.

– Ах, Мерседес, когда вся Кастилия служит тебе троном, а Леон и другие богатейшие провинции – скамеечкой для ног, не так уж трудно быть осмотрительной, мудрой и доброй!

– Дон Луис! – прервала его девушка с поистине не женской твердостью и чисто женской искренностью. – Если вы хотите сохранить мое уважение, никогда не говорите так о моей высокой госпоже! Все, что она сделала для меня, было сделано из материнских побуждений, с материнской добротой, а теперь, после ваших несправедливых слов, я бы прибавила – и с материнской осмотрительностью!

– Простите меня, любимая, обожаемая Мерседес! После того, что вы мне так великодушно доверили, вы мне в тысячу раз дороже и ближе. Но я не успокоюсь, пока не узнаю, что говорила о нас с вами королева.

– Вы знаете, как она всегда была ласкова и милостива ко мне, Луис, и как я должна быть благодарна ей за снисходительность и доброту. Не знаю, как это получилось, но даже ваша тетушка ничего не подозревала о моих чувствах к вам, так же как и все прочие мои родственники. А вот королева проникла в мою тайну еще тогда, когда она была скрыта от меня самой. Вы помните турнир, после которого вы тотчас покинули нас и отправились в свое последнее безумное путешествие?

– Конечно, помню! Только ваша холодность в миг моего торжества, когда я вышел победителем, заставила меня бежать из Испании куда глаза глядят, хоть на край света!

– Если бы этого было достаточно, чтобы добраться до края света, все препятствия были бы уже сейчас устранены и мы бы зажили счастливо, ни о чем больше не думая, – проговорила Мерседес с лукавой улыбкой, но тут же голос и взгляд ее смягчились, и она ласково прибавила: – Но боюсь, что вы просто подвержены приступам безумия и никогда не перестанете стремиться на край света, а то и дальше.

– Одного вашего слова достаточно, чтобы я навсегда осел на одном месте, как эти башни Альгамбры. Одной вашей улыбки в день довольно, чтобы приковать меня к вам крепче, чем пленного мавра. Любуясь вашей красотой, я позабуду обо всем на свете!.. Но что же ее высочество – вы не рассказали о том, что говорила королева.

– Тогда вы одержали победу, Луис! Весь цвет кастильского рыцарства участвовал в этом турнире, но с вами никто не мог сравниться. Даже Алонсо де Охеда был выбит из седла вашим копьем! Ваше имя было у всех на устах, все восхваляли вас и готовы были забыть ваши прошлые ошибки. Все, кроме одного человека.

– И это были, конечно, вы, жестокая Мерседес!

– Вы должны меня знать лучше, несправедливый Луис! Я в тот день видела на турнирном поле только благородного, великодушного и мужественного рыцаря, наделенного всеми рыцарскими достоинствами. Самой осмотрительной оказалась королева. После окончания торжества она призвала меня в свою ложу, почти час милостиво и ласково беседовала со мной и лишь после этого коснулась наконец истинного существа дела. Она заговорила, Луис, о нашем христианском долге, о долге женщин, а главное – о тех торжественных обязательствах, которые возлагает на нас брак, и о многих неизбежно связанных с ним трудностях, если не страданиях. Она растрогала меня до слез своей материнской добротой и взяла с меня обещание, которое я подтвердила добровольным обетом, что, пока она жива, я не пойду под венец без ее личного благословения или, по крайней мере, письменного согласия в случае ее болезни или отсутствия.

– Клянусь святым Денисом Парижским! Королева воспользовалась вашим чистосердечием и добротой душевной, чтобы настроить вас против меня!

– Нет, Луис, ваше имя даже не было ни разу упомянуто! И я бы не стала вам говорить об этом, если бы в продолжение всего разговора не думала только о вас. Не знаю, для чего королева взяла с меня такое обещание, но ваш образ все время стоял передо мной, и – я чувствую сердцем, хотя, может быть, и ошибаюсь, – мне кажется, она это сделала, чтобы я не вышла за вас без ее согласия. Однако материнское сердце и доброта доньи Изабеллы всем известны, и я не сомневаюсь, что она пойдет навстречу моим желаниям, когда убедится, что я сделала достойный выбор, хотя чересчур осторожным людям такая уверенность может показаться не совсем обоснованной.

– Значит, вы думаете, Мерседес, вы чувствуете сердцем, что королева взяла с вас это обещание, опасаясь именно меня?

– Да, я так думаю, потому что, как я уже призналась наперекор своей девичьей гордости, в тот день вы не выходили у меня из головы. После вашей победы все только о вас и говорили, так что неудивительно, если я тоже о вас думала.

– Мерседес, вы не станете отрицать: королева выманила у вас этот обет из страха передо мной!

– Конечно, стану отрицать! И впредь уже не буду с вами так откровенна: вы мне дали хороший урок. Но как вы можете говорить, что королева сделала что-то из страха перед вами? О вас она просто не думала. Она по-матерински заботилась обо мне. Не стану скрывать: возможно, ваше умение нравиться и вызвало ее опасение, что девушка – сирота вроде меня, больше доверяющая своим чувствам, нежели рассудку, может по неосторожности выйти замуж за человека, которому дальние страны дороже семьи, собственного дома и родовых замков.

– И вы намерены исполнить свой обет?

– Луис! Вы не думаете о том, что говорите, иначе вы бы не задали мне такой вопрос! Какая христианка забывает о своих обетах, будь то паломничество или покаяние? И почему я должна быть хуже других? Кроме того, даже не будь этого обета, одного пожелания из королевских уст достаточно, чтобы удержать меня от брака. Донья Изабелла моя государыня, моя госпожа, даже больше – моя мать. Даже донья Беатриса не печется так о моем счастье, как ее высочество. Прошу вас, Луис, выслушайте меня, не протестуйте и не перебивайте! Много лет я терпеливо внимала вашим речам; сегодня моя очередь говорить, а ваша – слушать. Я не думаю, чтобы королева имела в виду именно вас, когда я давала это обещание. Заметьте: давала добровольно, никто у меня его не «выманивал», как вы посмели выразиться о ее высочестве! Может быть, донья Изабелла видела в ваших ухаживаниях за мной какую-то опасность для меня и, наверно, полагала, что такой непоседливый муж вряд ли даст семье счастье. Но если даже ее высочество отнеслась к вам несправедливо, Луис, если донья Изабелла не сумела оценить ваше благородное и великодушное сердце, то это лишь потому, что она обманулась в вас, как и многие другие при дворе. Но разве можно ее винить за то, что она вас плохо знает? Сколько раз вы покидали Кастилию! А когда возвращались, разве вы достаточно ревностно относились к своим обязанностям при дворе, которые налагают на вас знатный род и долг перед королевой? Разумеется, ее высочество и все ее окружающие оценили ваше воинское искусство на турнире. Во время этой последней войны с маврами вас тоже нередко превозносили за славные подвиги. Но если ум женщины восхищается силой и мужеством, то сердце мечтает об иных, менее громких и более постоянных достоинствах своего избранника, столь необходимых для счастья в тесном семейном кругу у домашнего очага. Это донья Изабелла поняла, почувствовала и испытала на себе, хотя ее брак с королем Арагонским и можно назвать счастливым. Что же удивительного, если она и мне желает того же? Нет, Луис, страсть ослепила вас, и вы несправедливы к нашей королеве. А ведь сейчас вам надо завоевать ее расположение, если, конечно, вы искренне хотите получить мою руку.

– Но как это сделать, Мерседес? Мавры побеждены, а среди наших рыцарей вряд ли найдется хоть один, кто даже ради вас рискнет сразиться со мной!

– Такие подвиги королеве не нужны, а мне – тем более! Мы уже знаем вас как доблестного рыцаря. Вы сами сказали, что никто не захочет скрестить с вами копья, и, уж конечно, никто не станет потакать подобным безумствам. Лучше всего вы сможете заслужить благосклонность королевы с помощью того же Колумба.

– Кажется, я начинаю понимать. Однако мне хотелось бы услышать все до конца из ваших уст.

– В таком случае, я буду говорить так ясно, как только смогу, – продолжала пылкая кастильянка, все больше воодушевляясь, и нежное лицо ее разгоралось все жарче, словно озаряемое внутренним огнем. – Вам уже известны планы сеньора Колумба и то, как он надеется их осуществить. Я была еще ребенком, когда он впервые прибыл в Кастилию, чтобы уговорить двор помочь ему в этом великом предприятии, и я знаю, что королева много раз была готова оказать ему содействие, если бы ее не удерживало равнодушие дона Фердинанда и ограниченность ее министров. Думаю, что она и сейчас относится к планам Колумба благосклонно: это видно хотя бы из того, что, когда он недавно простился со всеми, намереваясь покинуть Испанию и обратиться за поддержкой к другим государям, его удержали по настоянию отца Хуана Переса, бывшего исповедника ее высочества. Теперь Колумб здесь, как вы уже знаете. Он с нетерпением ждет аудиенции, и надо только напомнить королеве, чтобы она ее не откладывала. Если он получит каравеллы, которые просит, многие дворяне, без сомнения, захотят принять участие в его экспедиции: ведь в случае успеха она принесет всем его спутникам неувядаемую славу! И вы тоже могли бы быть в их числе.

– Даже не знаю, Мерседес, что и думать о таком предложении. Как-то странно, когда человека, к которому питают добрые чувства, стараются отправить в экспедицию, откуда он может вообще не вернуться!

– Бог вас сохранит! – воскликнула девушка. – Вы отправитесь в путь ради славы Господней, и Он будет сам направлять и защищать ваши каравеллы Своей могучей десницей!

Дон Луис де Бобадилья только улыбнулся. Он был далеко не столь религиозен, зато о реальных опасностях, подстерегающих мореплавателей, знал куда больше своей возлюбленной. Однако побуждения Мерседес теперь были ему ясны, хотя он и поспешил выразить свои сомнения. Да и само это плавание вполне отвечало его любви к странствиям и жажде новых опасностей и приключений. И Луис и Мерседес вполне сознавали, что в легкомыслии и в пристрастии к бродяжничеству его упрекали в общем-то не зря и что это служило единственным препятствием на пути к их счастью. Поэтому сейчас ему не понадобилось много времени, чтобы сообразить, как и чем он может завоевать расположение доньи Изабеллы и добиться ее согласия на брак с Мерседес. Однако кое-что все еще было Луису неясно.

– Если королева расположена поддержать этого Колумба, почему он до сих пор ничего не получил? – спросил юноша.

– Этому мешали война с маврами, пустая сокровищница и холодное равнодушие короля.

– А не будет королева смотреть на всех спутников Колумба как на вздорных безумцев, когда мы вернемся с пустыми руками, что наиболее вероятно, – если только вообще вернемся?

– Это совсем не похоже на донью Изабеллу! Если она сама примет участие в великом предприятии, то сделает это во славу Божью, а потому все, кто добровольно отправится вместе с Колумбом, уподобятся в ее глазах крестоносцам, рыцарям гроба Господня. А неудачи нечего опасаться, Луис! Вы вернетесь со славой, которая возвеличит вашу будущую жену и позволит ей гордиться вашим именем.

– Вы самая милая и восторженная защитница великих дел, Мерседес! Если бы можно было взять вас с собой, лучшего товарища в плавании я бы не стал искать!

Мерседес, как могла, ответила на эти лестные и, несомненно искренние слова, после чего беседа между влюбленными приняла более спокойный и рассудительный характер. Дону Луису удалось смирить свое нетерпение. Великодушная доверчивость Мерседес, с какой она постепенно открыла ему свое сердце, а также ее глубокая вера в успех в конце концов убедили его. Теперь дон Луис смотрел на это предприятие как на достойное всяческого внимания, а не только как на повод удовлетворить свою неуемную страсть к приключениям.

Королева задержала донью Беатрису, и влюбленные провели с глазу на глаз целых два часа. Когда же маркиза де Мойя вернулась, ее беззаботный, непоседливый, но великодушный и доблестный племянник поспешил распрощаться.

Однако Мерседес и ее опекунша не спали до самой полуночи. Девушка поспешила обо всем рассказать маркизе и объяснить, что теперь все ее надежды связаны с предприятием Колумба. Донья Беатриса была и обрадована и огорчена этой исповедью, но в то же время не могла удержаться от улыбки перед такой изобретательностью любви, связавшей воедино великий план генуэзца с достижением личного счастья. Но по-настоящему сердиться она не могла. Луис де Бобадилья был сыном ее единственного, горячо любимого брата, и она невольно переносила на сына чувства, которые питала к отцу. Да и все, кто знал его, не могли не оценить привлекательного и благородного юного рыцаря, хотя людей более осмотрительных и настораживала его излишняя смелость. Он мог бы при желании выбрать себе жену среди самых знатных красавиц Кастилии, и ничто не помешало бы ему, разве только какие-нибудь высшие соображения или совершенно необычные обстоятельства, препятствующие заключению брака. Поэтому маркиза охотно слушала свою воспитанницу, и, когда они наконец расстались на ночь, бесхитростная исповедь Мерседес, ее пылкое красноречие и наивная нежность почти окончательно привлекли донью Беатрису на сторону влюбленных.