Мера любви. Избранное. Минута молчания (Л. Н. Захарова, 2010)

Отряд защитников страны

Так неуклонно убывает…

Осколки умершей войны

Их постепенно убивают.

Прошли вы бури и бои,

Вы шли на подвиг, смерть и муку.

Я вам, ровесники мои,

Сейчас протягиваю руку.

Да, сердце чувствует вину,

Что не сражалась с вами рядом.

Не уходила на войну —

Она пришла, с доставкой на дом.

Фронт сам пришел. На то война.

Я в час жестокий и суровый,

Как вы, была опалена

Огнем боев сорок второго.

Сражаться вам пришлось, а мне

Не довелось – не воевала.

Я не стреляла на войне,

Я ваши раны бинтовала

И, старая, на старых вас

Смотрю с тревогой и любовью,

Все было общее у нас —

Сроднились возрастом и кровью.

Нам всем навеки суждена —

Хоть долго жить или недолго —

Сидит, проклятая, война

В сердцах зазубренным осколком.

Теперь – уходим. Потому,

Что так положено в природе.

Уходим мы по одному —

И вместе все-таки уходим.

Но мы уйдем не без следа,

И будет то уже неплохо,

Что вместе с нами навсегда

Уйдет военная эпоха.

И рады мы землею стать,

Чтоб, бед не ведая на свете,

На той земле смогли играть

Спокойно маленькие дети…

Нет, воскресение из мертвых – не легенда,

А истина великая войны,

Как мост соединяющая годы,

Вселяющая веру и надежду.

Да, молодые, пали вы геройской смертью,

Чтобы воскреснуть жизнями живых.

Все продолжается, все движется и дышит;

И несколько десятков урожаев

Дала многострадальная, святая,

Напоенная кровью и слезами,

Взрыхленная снарядами земля.

Для нас, ровесников, вы – близкие, родные,

От плоти плоть, от крови нашей кровь.

Но поколенья, выросшие позже,

В естественном для юных эгоизме,

Бывает, слишком заняты собою,

Работой, отдыхом, делами и любовью,

Чтоб сердцем чувствовать, понять и оценить

Ваш подвиг так, как матери и жены,

Что пережили вас – и все еще живут.

На юных не рассердитесь.

За эту их беспечность

На фронте пали вы.

Но словно сгусток

Энергии, что с небывалой мощью

Пружиною спрессован в атомном ядре,

Так Вечность силой слез, беды и скорби,

Сжимаясь, превращается в минуту,

Ей равную по боли и значенью,

Ту самую, важнейшую в году,

Когда стихают люди и машины,

И стар и млад одной объяты болью

В отсветах скорбных Вечного огня,

Когда, в тоске заламывая руки,

Рыдает овдовевшая планета

И обнажают головы потомки…

Минута молчания…

Для меня война – не легенда,

Давней ставшая стариной.

Не по книгам и кинолентам

Познакомилась я с войной.

Для меня она – боль утраты,

Кровью политая стезя.

Это – оба погибших брата,

Невернувшиеся друзья.

Снег покрывшая черная копоть,

Наших раненых скорбный вид,

И изорванный в клочья локоть,

Что на жилке одной висит.

Потому пришла не туристкой

В город подвигов и наград,

Где мне дорого все и близко,

В героический Волгоград!

Здесь когда-то, совсем обессилев,

Утопая в крови от ран,

Защищали, как всю Россию,

Сталинградцы Мамаев курган.

Погибали во имя долга,

Чтобы, Родина, ты жила.

Покрывала красная Волга

Красным знаменем их тела.

Подвиг их не прошел бесследно,

Откатилась вражья волна.

Историческая победа

На Мамаевом рождена.

Плиты мраморные по кручам

Возвещают нам о былом.

Стал сильней курган и могучей

От героев, зарытых в нем.

А имен здесь – такое множество…

Плачет сердце, лишь словом тронь.

Породнившись своей похожестью,

Мы обходим Вечный огонь.

Пусть идут сюда не молиться —

На колени хочется стать…

И с мечом в поднятой деснице

Охраняет покой гробницы

Дни и ночи Родина-мать.

Нам всем давно уже за шестьдесят.

С годами шире временная площадь.

«То было двадцать, тридцать лет назад» —

Для нас сказать становится все проще.

Жить довелось мне в те же времена.

Хоть рядовая я, не с пьедестала,

Но щупальцами спрутьими меня

Война, как вас, в моем дому достала.

Фронт налетел и был со всех сторон

Вокруг избы – частички всей Отчизны.

Двух похоронных похоронный звон

Пришел визитной карточкой фашизма.

Я не солдат. Но каждый обелиск

Вчеканен в сердце – крепко и надолго.

Ведь не снаряды с воем взорвались —

То детство разлетелось на осколки.

А женщины, нарушив естество,

Свершая над природою насилье,

Под сердцем не ребенка своего —

Куски железа рваного носили.

Войны солдаты!

Я еще тружусь

И помню ваши подвиги всечасно.

И я уж тем, любимые, горжусь,

Что к вам была по времени причастна.

Горжусь своей причастностью, поверьте,

К тем временам, где был и меч и стих,

Где каждый вздох, и помысел, и миг

Дышал геройским подвигом и смертью.

Конечно, жаль, что я не молода,

Но не хотела бы начать все снова,

И никому на свете не отдам

Той памяти о юности суровой…

Но жду, чтоб наступили времена,

Когда не будут воевать солдаты

И будут знать потомки, что война —

На мраморе погибших имена

Да вы, друзья, – живые экспонаты.

Все меньше вас, но каждый – великан

И мир от войн собою заслоняет.

Примите благодарность на века!

Пред каждым из последних могикан

Мы низко-низко голову склоняем…

Этот холм и сосна.

Мы встречаемся снова,

Как это бывало лет сорок назад.

Под холмиком этим, под этой сосною

Зарыт неизвестный советский солдат.

Три дня и три ночи недвижно лежал он

На рваном от пуль черно-красном снегу.

Я, помню, девчонкой его увидала

И никогда позабыть не смогу.

Шел бой девять дней. Грохотали разрывы,

И пули визжали… Строчил автомат…

Как плакали все мы, встречая родимых,

Своих, долгожданных, любимых солдат!

И каждая баба смеялась и выла,

И счастье и горе у всех на селе…

И часто, бойца опуская в могилу

На им отвоеванной нашей земле,

Мы так и не знали, кто был этот воин…

В карманах шинели – как есть ничего.

Роняла сосна опаленную хвою

На неподвижное тело его.

На братских могилах стоят обелиски,

Куда мы цветы отнесем по весне.

Могиле родной мы поклонимся низко

И «Здравствуй!» приветливо скажем сосне.

На холмик глядит она с прежней любовью.

Пусть дождь заливает и солнышко жжет,

Но, руки ветвей заломивши по-вдовьи,

Могилу солдата она бережет.

Скорежился ствол ее, в горести замер,

Но ей ли забыть о минувшей поре?

…Все плачет сосна золотыми слезами,

Что каплями стынут на темной коре…

Четыре года воевала

Войн не желавшая страна.

И лет с тех пор прошло немало…

Для многих все далеким стало:

«Тыл», «фронт», «бомбежки»

и «война»,

«Фашизм»,

«сожженные деревни»…

Но жив тех дней немой укор:

Под Ленинградом, в парке древнем,

В бомбежках ранены,

деревья

Стоят в повязках до сих пор.

Пестрят бессчетные заплаты —

Длинны, овальны и круглы…

И словно требуют расплаты

Петра видавшие когда-то

Многострадальные стволы.

Когда дневные стихнут звуки,

Скрипят и стонут в тишине

Они, познав людские муки,

Воздев израненные руки

С немым проклятием войне.

Добры все, слишком веселы,

При встрече с ним не хмурятся,

Ему почет и пенсия,

И помощь от тимуровцев,

И в жизни многоликой

Он с нами – каждым чувством,

Приученный не хныкать —

Как высшему искусству.

И вроде всем доволен,

В делах видна сноровка…

Судьбу своею волей

Скрутил он, как веревку.

Но и ребята круты,

Хоть помогают много:

Ведь путь до института —

Не торная дорога.

Промолвят среди прочего:

– Поете замечательно!

Потом – «Спокойной ночи вам!» —

И щелкнут выключателем.

И он один останется,

Вторичной тьмой окутан,

И на часы оглянется,

И слушает минуты,

И тяжко, как с веригами,

Возьмет стихи поэта —

Нечитаную книгу,

Как песню, что не спета,

Что яркой, алой, чистой

Забрызгана капелью…

Нашли ее танкисты

У сердца под шинелью.

Теперь – вся в пятнах, ржавая…

Писателю не снилось,

Что книги содержание

Еще обогатилось,

Что образами, мыслями

На кровь она испытана,

Была она дописана —

Осталась недочитанной…

Не довелось ей выстоять,

Был путь ее недолог…

В глаза и книгу искрами

Рассыпался осколок…

А может, лучше в сердце бы

Попасть ему, зубчатому?

Эх, знать бы, насмотреться бы

На зори и закаты,

На чьи-то очи ясные…

Но где-то на сетчатке

Лишь танки паукастые

Последними впечатаны.

Очками скрыты раны.

Не стала жизнь меняться.

Ему под той охраной,

Как прежде, восемнадцать.

Под тенью стекол черных

Нельзя ему согреться.

Но как стучит упорно

Его живое сердце!

И своего добьется —

Большого, настоящего!

Оно не ошибется,

Оно ведь, сердце, – зрячее!

Шепнет: «Уйми печаль ты!

Свою тревогу брось ты!»

Незрячий по асфальту

Постукивает тростью.

Проходит незаметно,

Не любит охи-вздохи…

Простой шагает смертный —

И памятник эпохи.

Язык ее не слушался совсем,

Как будто глыбы многопудные ворочал:

– Простите… Потеряла… Сразу все…

Три иждивенческих и две рабочих…

Окаменев, недвижно сын стоял,

Боясь, наверно, быть чрезмерно резким,

И, словом убивая наповал,

– Великолепно! – молвила невестка.

Две девочки прижались у стены…

Им, несмышленым, были так знакомы

Те карточки, значения полны,

Те фото невесомые войны,

Что становились пайкою весомой.

И в ожиданье Страшного суда

Виновница сжимала скрюченные руки…

Но тем троим, кого настиг удар,

Не слышен был безмолвный крик старухи.

Наверно, легче было бы сейчас,

Когда бы на нее с дивана и со стула

Глядели не четыре пары глаз,

А черные винтовочные дула.

Вновь шарила дрожащая рука

В кармане, теребила полушалок…

И темный рот пустого кошелька

Был, как сама, беспомощен и жалок.

От ужаса лицо ее свело…

– Я дура старая… Убить такую надо…

Сегодня только первое число —

Начался месяц… Первая декада…

Вдруг замолчала. Сразу – тишина.

Упала на пол – и уже не встала.

Параличом разбитая, она

Еще два года целых пролежала.

…Все убирая после похорон,

Сноха – и та заплакала украдкой,

Найдя бумажный крохотный рулон

В кармане у свекрови – под подкладкой…

Он нес не жизнь, а смерть. То был снаряд,

Принесший горе – просто, между прочим.

…В семье поныне карточки хранят —

Три иждивенческих и две рабочих…

Неожиданно, как-то странно

Я столкнулась с Афганистаном.

В магазине вдруг услыхала я,

Что война эта, дескать, малая,

Даже сравнивать вроде дико

С той – Отечественной, Великой,

Что не всех же коснулось это,

Что воюют далеко где-то…

Льготы семьям – зачем их дали?

В сорок третьем не так страдали…

Видно, женщина та считала,

Что забот без того хватало,

Что стреляют совсем немножко,

Словно вроде бы понарошку,

И что многие не заметили

То, что гибнут двадцатилетние…

Только если убили сына,

То для матери все едино:

Знаменита война ли, нет ли —

Когда впору самой бы в петлю

Или так, в одночасье, чтобы

Умереть у родного гроба,

Холод цинка рукой обнимая,

Орден сына другой сжимая…

В сердце матери – весть ударом:

Сбит сыночек над Кандагаром,

Деда воинский путь свершивший,

Через сорок лет повторивший

И, как очень многие деды,

Не доживший до Дня Победы…

Люди сел, городов, столицы!

Милосердней вглядитесь в лица!

В чьем усталом, потухшем взоре

Неизбывное чье-то горе?

Ведь оно не кричит, не стонет,

Боль свою, как детей, хоронит

Или, нам не подавши вида,

Нянчит юного инвалида…

А в квартире горит светильник,

Монотонно стучит будильник.

Смотрят женщины на портреты,

Что навек в черный креп одеты.

Два ровесника. Как похожи!

Каждый двадцать на свете прожил.

И с улыбкой глядит на деда

Внук, не видевший Дня Победы…

Люди, будьте людей достойны!

Проклинаю любые войны!

Он природы лучший образец —

Будь то Пушкин, Моцарт иль Сенека,

Будь пастух, рабочий иль кузнец, —

Каждый – царь природы наконец, —

Тот, кто носит званье Человека.

Своего величия в плену,

Создал он великие творенья —

Живопись, искусство, песнопенье,

Рисовал, писал стихотворенья,

Породил науку не одну,

А еще придумал он войну,

Главное свое изобретенье.

Что случилось – не понять ему:

Враз – нет рук, нет ног… В глазах затмение…

Мины взрыв – удачен, без сомнения,

Враг ликует – видно по всему,

Но недолго: снайпер по нему,

Оба – в лужах крови при падении.

Грохот, ругань, гул, смятение,

Дым, пожар, живых людей горение,

Умирает – видно по всему…

…Сын его о гибели Муму

В школьном классе пишет сочинение…

Признаюсь: незачем скрывать

Знакомство с истиной одною.

Рука устала тосковать

По не написанному мною.

– Трудись! – велит суровый долг.

– Не позволяй душе лениться!

Но изможденный бедный мозг

Не в силах в строки воплотиться.

Избыток чувств, а не ума

Порой во вред – уж мне поверьте.

В конце концов, и жизнь сама —

Синоним неизбежной смерти.

Знать, непрощаемы грехи

У блудных пасынков России,

Коль тонут легкие стихи

В разбушевавшейся стихии.

Безмолвно матери кричат:

– Сынок… Кровиночку… Не троньте!

Не слышат их ни стар, ни млад:

Встает один, другой солдат

За смертью в очередь на фронте.

Как символ боли и беды —

Вопрос: – Кто крайний? Я за вами…

Я завершил свои труды,

И для меня – конец страды…

А изувеченных ряды

Все смотрят скорбными глазами.

Изранен, падает солдат,

Не в силах вымолвить упрека,

С покорностью… Уже он рад,

Что нет пути на фронт, назад…

Господь, прими Своих ребят,

Землей засыпанных до срока!

Уже не будет тех солдат,

Сойдут они с пути земного,

Цветуще-доброго, живого,

Оставив слезы, память, слово,

Молитвы мамы за родного,

Молитвы за других ребят…

Вновь мальчики – за рядом ряд —

Окровавленные стоят,

Как пред Борисом Годуновым…

Не многим в жизни так везет,

Как тем, кто, горести изведав,

Пройдя живыми цепь невзгод,

Встречал и сорок первый год,

И сорок первый День Победы.

Да, постарел военный люд,

И ноют старческие раны,

Но все ж на кладбище идут

К могиле братской ветераны.

Она в венках, она в цветах…

Глаза пришедших потеплели.

Про день, что «порохом пропах»,

Они вполголоса запели.

Весь в орденах седой солдат,

Стоявший с маленьким букетом,

Воскликнул вдруг: «Здорово, брат!

Андрюша, друг мой! Ты ли это?!

А молодцом! Красив, румян…

Дай обниму тебя покрепче!»

Андрей в ответ: «Здоров, Иван.

А мне тебя обнять-то нечем…

Ванюша, милый мой Вано,

Как звал тебя наш Лев Доронин,

Ведь ты же знаешь, я давно

Частично где-то похоронен,

Хоть, слава Богу, жив пока,

Но в братской, может быть, могиле

Под Курском – руки… А нога —

Когда наш госпиталь бомбили.

Мои обманны рукава,

Протезы в них висят как плети…»

Тут, разговор друзей прервав,

К ним подошли с цветами дети.

И пионерчик – всех бойчей,

Нарядный, розовый и чистый,

Из всех заученных речей

Сказал одну – других речистей.

В ней, что положено, все есть:

«Геройство… Мужество… Награды…

Мы поздравляем… Слава… Честь…»

Тюльпаны отдал, отдал честь —

И убежал к другим с отрядом.

Иван, приняв дары ребят

И друга приобняв за плечи,

Сказал: «Поздравили тебя».

Тот усмехнулся: «Вроде – не с чем».

И тяжко к дереву приник,

Протезом зацепясь за ветку,

Но удержал невольный крик

И усмехнулся: «Вот, старик…

Я – половина человека.

Те дни боев уж далеко,

Но почему-то мне обидно,

Когда так бодро и легко

Нас поздравляют – инвалидов.

Я столько в жизни получил

И поздравлений и улыбок…

Но горько мне, что не слыхал

Простого, честного «спасибо».

А мне – важней, нужней оно,

Чем поздравленья и награды,

Чем эти все – поверь, Вано, —

Цветы, открытки и награды».

В тот сорок первый год Победы

Я двух друзей-однополчан

Невольно слышала беседу,

Они прошли мимо меня.

Андрей хромал, идя неспешно,

А к ним, колесами гремя,

Навстречу ехала тележка.

На ней безногий восседал,

Вовсю работая руками,

Дорожку быстро отгребал.

Как будто веслами играл,

Скрипя железками о камни.

И он не скрылся от ребят:

Тут, устремясь к нему навстречу,

Все тот же маленький отряд

Шел с поздравительною речью.

У инвалида взгляд угас,

И весь он был сплошною болью,

Как будто ранен лишь сейчас,

Как будто только что из боя.

Рукою серою, в пыли,

Он взял цветы… И слишком поздно

Слова Андреевы вошли

Мне в сердце острою занозой.

Мысль виноватая опять

Листает памяти страницы.

Так, может, впрямь – не поздравлять,

А просто – земно поклониться?

Фронтовики, что живы до сих пор,

Так мало думают о внешнем лоске.

Для молодых полковник иль майор —

Лишь старичок, несущий хлеб в авоське.

Их головы белы от седины.

Стареют люди – не стареют раны…

И мальчики, не знавшие войны,

О ней уж пишут лучше ветеранов.

Кто подвиги свершали, шли на смерть,

Быть может, не блистают красноречьем,

И в танке легче было им гореть,

Чем складно рассказать о том на встрече.

Их поколенье – дедов. Не отцов.

Сражались сами. Умирали сами.

Но их – свидетелей, участников, бойцов —

Уже подводит меркнущая память.

Вот, прикрепив медали, ордена,

Идут то в ЖЭК, то в школу ветераны,

И проступает в их речах война,

Как кровь сквозь бинт, наложенный на рану.

В «сороковые, роковые» дни

Под Киевом, Орлом, под Вязьмой где-то

Атлантами могучими они

Держали на руках судьбу планеты.

Но школьникам порой приходится внимать

С учтивой скукою словам пенсионера:

Им, детям мира, трудно тех понять,

Кто жил – для них – почти «до нашей эры»…

Бог Аполлон, безмолвно и сурово

Гоня квадригу вздыбленных коней,

Глядит на площадь имени Свердлова

И воинов, собравшихся на ней.

В тот майский день, вздохнувши втихомолку,

Приходят вновь на пятачок земли,

Кого инфаркты, раны и осколки

До встреч иных пока не довели.

– Второй стрелковый…

– Курск…

– Орел и Ельня…

– Фронт Белорусский… – слышно там и тут.

Бумажными цветами объявлений

Досрочно в сквере яблони цветут.

Как бы на постаменте, на пригорке

Стоит солдат. Его звала война.

И на бесцветно-рыжей гимнастерке,

Как новые, сияют ордена.

Родные наши! Племя боевое!

Смеются, плачут, рады и горды.

Но так же, как тогда, во время боя,

Все реже их становятся ряды.

Что тут скрывать? Их путь уже не долог,

И в час какой-то, горький для страны,

Придет последний, дней былых осколок,

Живой участник умершей войны.

Он, поколенью юному неведом

От орденов до ран и до седин,

В каком-то из грядущих Дней Победы

На площади останется один.

Но он не будет преданным забвенью,

На мир людской взирая с высоты.

И юная чета с благоговеньем

Ему подарит первые цветы.

То, что вы заслужили по праву,

То изведать живым не дано.

Что такое солдатская слава,

После смерти узнать суждено.

Мы знакомыми не были с вами,

Только память не знает преград,

И горит негасимое пламя

У Могил Неизвестных Солдат.

Биографий закрыты страницы,

Вы достигли вершины пути.

Перешли вы достойно границу —

Ty, что нам предстоит перейти.

Наш удел – незаметней, скромнее.

Но вливаюсь я в общий поток,

Чтоб в бессмертье вы шли по ступеням

Этих мною написанных строк.

Чтоб с потомками связь получала,

Обратясь, как живая к живым,

Чтоб одно из сердец застучало

В ритме с любящим сердцем моим…

Он об этом думать не хочет,

Что с начала войны – без света.

Четверть века – сплошные ночи.

Одиночества четверть века.

Стекла очков прикрыли раны,

И жизнь замерла, перестав меняться,

Словно под этой черной охраной

До сих пор ему восемнадцать.

Ну зачем он попал не в сердце,

Этот осколок зубчатый?

Знать бы – загодя насмотреться

На зори и на закаты,

На девичьи глаза голубые,

Как колокольчики на полянках…

Но последним виденьем были

Очертанья фашистских танков.

Слез накопилось целое море,

Но от них не становится легче:

Ведь слепому над собственным горем

И поплакать-то даже нечем!

И живет он, совсем поверив,

Что одна ему боль завещана…

Только вдруг постучалась в двери

К нему пришедшая женщина.

Конец ознакомительного фрагмента.