книга вторая
Глава I
23 июля 1792 года король подписал акт Тарговицкой конфедерации. Это событие вызвало общий протест у публики. Армия громко роптала. Оба маршалка сейма, заявив о своем протесте, покинули Варшаву. Люди собирались группами на улицах города и предавались глубокой грусти.
Эти известия дошли до нас в Altewasser вместе со многими нашими соотечественниками, прибывавшими сюда: они убегали из столицы, чтобы не видеть этой печальной картины.
Присоединение короля к акту конфедерации должно было неизбежно побудить последовать его примеру тех, кто имел значительные имения, многочисленную семью, неотложные дела, требовавшие завершения, и потому не мог покинуть родину.
Я также получал письма, побуждавшие меня ускорить мое возвращение в Варшаву. Король, примас и некоторые из министров, высказавшихся за новую конфедерацию, ясно давали мне понять, какой опасности я подвергаю себя тем, что продлеваю свое пребывание вне родины. Мои друзья, которым была известна моя позиция, убеждали меня, что я не должен более задерживаться ни на минуту, если не хочу потерять свое состояние и подвергнуть опасности тех, с кем меня связывают деловые отношения. Наконец я получил известие, что все мои земли в Литве секвестированы, что все мои служащие изгнаны и заменены людьми, которым покровительствует семейство Коссаковских, и что эти новые управляющие разрушают и уничтожают все, что мне принадлежало.
Если бы я был одинок и мое состояние не было ни с кем связано, я бы продолжал откладывать свое возвращение на родину, а в случае если бы обстоятельства оставались теми же, я, без сомнения, покинул бы родину навсегда. Но священные обязательства взяли верх над моим сердечным расположением, и я, исполненный боли, отправился в Варшаву. Невозможно было предвидеть тогда, что все несчастья и катастрофы в моей жизни еще только начинались и что впоследствии я окончательно паду их жертвой.
Каким печальным зрелищем предстала перед моими глазами Польша, когда я вернулся туда!.. В каком душераздирающем виде предстала передо мной столица, которую я видел столь блистательной всего лишь несколько месяцев назад!.. Какая гнетущая тишина царила там!.. Какой мрачный вид был у польских военных, которые изредка попадались навстречу! И как высокомерно и вызывающе вели себя те, кто призвал в страну неприятельские армии!
Я был вынужден прежде всего представиться Коссаковскому, получившему титул великого гетмана литовского волеизъявлением нации, который и был главным зачинщиком всех репрессий. Он был облачен в форму российской армии, называл себя ее генерал-лейтенантом и занимался тем, что мстил всем, кто не разделял его мнения и не был сторонником его семейства. Он упрекнул меня в том, что я принял на себя миссию в Голландии, порученную мне сеймом, члены которого были противниками России. Он заявил, что это навлекло на меня немилость государыни, чью форму он носил, и что именно это стало причиной секвестирования моих земель. Затем, напустив на себя вид хмурый и суровый, он добавил, что все его семейство также имело ко мне личные счеты, за которые он тоже мог бы мстить. При этом, однако, он заметил, что его угрожающая физиономия не произвела на меня впечатления и что я продолжал спокойно ему отвечать. Видя мое достойное и уверенное поведение, он сбавил тон и сказал, что я должен немедленно отправиться в Брест, где находился весь генералитет конфедерации и где, после принесения клятвы, я смогу узнать подлинную причину секвестирования моих земель.
Унизительно было общаться с этим человеком, всеми презираемым. Обидно было, что я не могу проявить свойственную мне живость характера и высказать ему заслуженные упреки. От досады я едва не заболел и на несколько дней отложил свой отъезд в Брест.
По дороге туда мне повсюду встречались многочисленные отряды русской армии. Сам город производил впечатление укрепленного лагеря. Главные улицы были загромождены пушками. Все прочие улицы были заполнены военными, людьми из свиты генералитета и евреями. Можно было подумать, что горожане попрятались за оградами своих домов, потому что стыдились своего города, ставшего приютом для захватчиков.
Епископ Ливонии, брат великого гетмана, к которому я отправился сразу же по приезде, изложил три основных претензии ко мне их семейства: 1. не захотел взять секретарем посольства в Голландию г-на Юзефа К…, из-за его фамилии; 2. допустил, чтобы во время большого публичного собрания у меня некто позволил себе выкрик, чтобы епископ К… был отправлен на фонарь; 3. написал письмо президенту трибунала Литвы не в пользу его свояченицы, из-за чего она проиграла процесс.
Не имеет смысла приводить здесь мой ответ: он был кратким, точным, не допускающим возражений. Я понимал, что все это лишь поводы для сведения счетов и что эти мои предполагаемые вины могут быть искуплены теми жертвами, которых от меня потребуют. И действительно, меня заставили подписать отказ от староства с доходом в две тысячи дукатов в пользу одного из друзей их семьи и два векселя на двести тысяч флоринов каждый к оплате его брату-гетману. Взамен епископ обещал мне употребить свои связи, чтобы снять секвестр с моих земель, и посоветовал мне отправиться в Петербург, чтобы там окончательно очистить себя от подозрений.
Затем я отправился к Феликсу Потоцкому и князю Сапеге, великому канцлеру литовскому: первый был маршалком конфедерации в Короне, а второй – в Литве. Оба заверили меня, что в генералитете никогда не вставал вопрос о секвестировании моих земель. Первый даже, казалось, был возмущен действиями, которые были предприняты против меня и подобных которым не было провинциях Короны. Второй резко осудил поведение семейства К….х и добавил, что никогда не подписал бы акт, лишавший собственности его соотечественника, связанного с ним кровными и дружескими узами.
Все собрание приняло решение отменить секвестр, но, чтобы сделать это, нужно было аннулировать акт, которым это решение было утверждено. Несмотря на все поиски, этот акт не был найден. Секвестр был утвержден только личным приказом великого гетмана, оригинал которого я сохранил. Вот его точный перевод: «Шимон К…, великий гетман литовский волеизъявлением нации и т. п. и т. д. Во исполнение решения Тарговицкой конфедерации, приказываем всем гражданским властям воеводств и округов, где расположены земли Михала Огинского, меченосца, кавалера орденов Белого Орла и Святого Станислава, наложить секвестр на все вышеупомянутые земли; поручить управление ими лицам, для этого назначенным, и употребить, если будет необходимость, военную силу для выполнения этих распоряжений».
Все мои возражения были бесполезны, так как генералитет конфедерации утверждал, что не имеет права отменить решение, которое не он принимал. Я был вынужден еще раз обратиться к великому гетману: тот вел себя уже гораздо спокойнее после тех уступок, которых его брат потребовал от меня. Он заявил, что действовал таким образом по секретному приказу князя Зубова, и добавил, что секвестр моих земель не может быть отменен, пока я лично не отправлюсь в Петербург, но обещал мне там свое содействие.
Мне не оставалось ничего другого, как предпринять это путешествие. Но я смог его осуществить, по многим личным причинам, лишь в декабре, а до тех пор мои имения продолжали разоряться и опустошаться.
После того как король решился подписать акт Тарговицкой конфедерации, во всех воеводствах и округах были немедленно предприняты меры по принуждению жителей к принесению клятвы и присоединению к этой конфедерации.
Каждый человек, начиная с самого короля, был обязан признать, что действия конституционного сейма были актом деспотизма, что новая конфедерация представляет собой спасение для Польши и Екатерина II является гарантом польской свободы. Был назначен крайний срок – 15 августа, – после которого никакая подпись не могла быть более поставлена. Было предпринято перемещение военных частей и общее сокращение армии. Увольнялись от службы офицеры и даже целые солдатские корпуса, которые считались ненадежными из-за их приверженности конституции 3 мая. Остаток армии был разделен на малые дивизионы, которые были окружены русскими частями, превосходившими их по численности, и находились под их наблюдением. Многие военные были отправлены в отставку без содержания. Их также лишили наград, заслуженных ценою крови. Наконец, охрана арсеналов была доверена только русским.
Конфедераты создали генералитет, который должен был руководить всеми действиями конфедерации. Его состав и деятельность определялись в польских провинциях Феликсом Потоцким, Ржевуским и Браницким, а в Литве – Коссаковскими.
Вначале в состав генералитета были определены лица, которые не вызывали большого недоверия, но большинство из названных лиц отказались делать то, что от них требовалось. Многие отказались сразу от предложенной должности, другие – через несколько дней после согласия ее принять. Тогда второй выбор пришелся на лиц, ослепленных личными интересами и отличавшихся рабским подчинением приказам сверху.
Составленный таким образом генералитет сразу отметился сомнительными действиями и возмутительным злоупотреблением той властью, которой сам себя облек. Так, он начал с отмены всех решений, принятых на последнем сейме. Была распущена полицейская комиссия. У военной комиссии отняли полномочия по взаимодействию с армией – их передали двум гетманам. Были отменены комиссии охраны порядка и управления делами, которые до того находились в их ведении. Чиновников, назначенных сеймом, сместили с должностей. Обычный ход работы судейских трибуналов был прерван – их заменили трибуналами конфедерации, обязанными судить в соответствии с данными им инструкциями. Несмотря на то что сам подбор членов этих трибуналов уже мог обеспечить определенные решения, генералитет все же опасался, что они будут слишком умеренными, и оставил за собой право решения в последней инстанции. И наконец, говоря и действуя от имени свободы, генералитет запретил печатать что-либо против любого из актов, опубликованных по его приказу, и велел строго наказывать нарушителей его приказов.
Маршалок сейма Малаховский был известен своей преданностью, честностью и патриотизмом, великий маршалок литовский Игнаций Потоцкий имел все качества государственного деятеля и идеального министра, Коллонтай соединял в себе образованность и организаторские таланты со смелым характером. Эти люди должны были держать ответ перед генералитетом. Общее неодобрение этой процедуры и вызванное ею возмущение побудили генералитет посчитаться с общественным мнением и не устраивать гонения на них. Впрочем, это не помешало генералитету проводить в жизни другие свои планы, направленные на уничтожение всего, что было учреждено конституционным сеймом, чтобы стереть, насколько то было возможно, даже воспоминание о конституции 3 мая.
Не приходится все же утверждать, что три главных двигателя Тарговицкой конфедерации Феликс Потоцкий, Ржевуский и Браницкий руководствовались исключительно личными выгодами и потому пожертвовали Польшей. Эти трое не испытывали недостатка ни в чем – ни в богатстве, ни в почестях. Уязвленное самолюбие, гордыня, амбиции, ложные понятия о подлинных интересах страны, боязнь уменьшить свое состояние вследствие новшеств, вводимых в Польше, и, наконец, уверенность в могуществе России, вера в великодушие императрицы и в ее заинтересованность в судьбе польской нации – исключительно таковы были мотивы их действий. И хотя от этого они не стали менее виновны, надо признать, что они совершили гораздо меньше злоупотреблений в самой Польше, чем в Литве – семейство Коссаковских: эти простерли свою власть абсолютно на все. Надо отдать справедливость и Феликсу Потоцкому, который считал постыдным заниматься сведением личных счетов и не соглашался с бесчинствами, творимыми в этой провинции, хотя и не мог их прекратить.
К тому времени главы конфедерации получили в Петербурге заверения, что российская армия будет использована только для восстановления порядка и спокойствия в Польше и что никакой речи о новом разделе не будет. Однако направление, в котором продвигалась эта армия – минуя Великую Польшу, – рождало подозрения, что имеют место какие-то частные договоренности между Россией и Пруссией. Вскоре в этом можно было убедиться: началось продвижение прусских войск, но при этом русские войска не сделали ни шагу, чтобы им помешать.
Побуждаемый обращениями жителей, страдавших от прохождения русских войск, генералитет передавал их жалобы генералам и посланникам, но не получал от них удовлетворительного ответа и потому вынужден был передать 10 декабря 1792 года ноту в Петербург. В ожидании ответа оттуда он не уставал повторять полякам, что во всех их несчастиях виноват только конституционный сейм, что все эти беды – временные и, как только конституция Речи Посполитой будет восстановлена, русская армия уйдет.
Феликс Потоцкий, похоже, сам был в этом настолько убежден, что даже назначил комиссию по составлению этой республиканской конституции, которая должна была вернуть полякам те права и свободы, которыми пользовались их предки.
Глава II
Приблизительно в это же время я отправился в Петербург, куда и прибыл 22 декабря 1792 года.
Эта великолепная столица являла собой само величие и роскошь. Внушительный вид Екатерины, превосходство ее ума внушали страх и трепет всем, кто к ней приближался. Самый блистательный двор Европы производил сильное впечатление, равно как и присутствие здесь самых изысканных иностранцев. Несмотря на все это, я чувствовал себя в Петербурге гораздо менее скованно и принужденно, чем это было со мной в Бресте.
Я был представлен императрице, которая приняла меня предупредительно и любезно. Мое самолюбие было польщено тем, что для представления ей я был приглашен вместе с иностранцами, а не вместе с депутатами Тарговицкой конфедерации – те прибыли несколькими днями ранее, чтобы засвидетельствовать императрице почтение к ней польской нации. Я был еще более удовлетворен, когда увидел, что в лучших салонах Петербурга делают явное различие между делегатами Тарговицкой конфедерации (их старались избегать) и теми поляками, которые вынуждены были приехать в столицу по личным делам, – эти встречали здесь изысканный и любезный прием.
Я искал возможности быть представленным Платону Зубову: он один мог принять мои просьбы и получить для меня скорый и удовлетворительный ответ. Он уже был предупрежден великим гетманом К… о моих ходатайствах. Этот последний был тем более расположен услужить мне в данных обстоятельствах, что опасался, как бы я, лично познакомившись с Зубовым, не попытался отомстить за себя и не рассказал бы обо всех злоупотреблениях, творимых в Литве.
Я провел четыре недели в Петербурге, не имея пока возможности узнать, рассматривались ли мои просьбы. Придворные праздники, публичные увеселения, пышные обеды и ужины, театральные представления, по-азиатски помпезные, балы, поездки на санях следовали одни за другими ежедневно – все эти шумные празднества свидетельствовали о роскоши и великолепии столицы и производили сильное впечатление на всех иностранцев, находившихся здесь.
В начале пятой недели князь Зубов пригласил меня к себе и сообщил, что императрица была огорчена теми неприятностями, которые я испытал по причине секвестра моих земель, что это было лишь какое-то недоразумение, так как она не имела ни намерения, ни даже права секвестировать земли в Польше. Иначе обстояло дело с владениями, которые я имел или мог получить по наследству в Белой Руси, так как жители этой провинции были подданными императрицы. Она распорядилась наложить секвестр на владения всех тех, кто активно участвовал в польских событиях со времени последнего сейма, то есть с 3 мая 1791 года. Князь прибавил, что, по всей вероятности, я уже обращался туда, куда положено было обращаться по закону, чтобы мне вернули земли в Литве. Что же касается моих владений в Белой Руси, то можно было бы отдать приказ генерал-губернатору Пассеку, чтобы секвестр был с них снят.
Однако, продолжал князь Зубов, если вы до сих пор не были знакомы императрице, но обращаетесь к ней с просьбой о возвращении ваших земель, то будет лишь справедливым показать, что вы достойны ее милости. Невозможно, чтобы человек, отличающийся высоким происхождением, состоянием и талантами, захотел отказаться от привилегии служить своей родине и взамен того предался так называемым идеям филантропическим, чтобы не сказать революционным.
Я ответил ему, что приехал не для того, чтобы искать милостей у императрицы, но чтобы обратиться за справедливостью, так как я не причинил никакого вреда России и не могу быть обвинен и наказан только за то, что выполнял свой долг, служа родине. Я добавил, что секвестр моих земель, который сам князь называл недоразумением, может нанести существенный урон моему состоянию, но я не жалуюсь на это и не прошу никакого возмещения ущерба. И наконец заявил, что никогда не был революционером, но не отрицаю своей склонности к филантропии, к которой призывает и сама императрица, что я охотно служил бы свободной и независимой родине, но мне претит служить ей, когда ею управляют несколько лиц, которые заставляют всех подчиняться себе только потому, что за ними следует русская армия, что я вообще принял решение покинуть свою страну навсегда, так как есть общее мнение, что Польша не избежит еще одного раздела.
Выбросьте эту мысль из головы, говорил князь Зубов с недовольством, так как только враги России могут распускать подобные слухи. Императрица искренне озабочена судьбой польской нации. Она едва успела разобраться в кознях, которые строил ей прусский король, и остановиться перед бездной, в которую хотели ввергнуть ее французские революционеры. Она видела, что поляки остались глухи к предупреждениям, передаваемым через ее посланника в Варшаве, и потому склонилась к настоятельным просьбам наиболее значительных членов сейма, более рассудительных, чем прочие, и послала свои армии в Польшу только для того чтобы ее спасти.
«Не думаете же вы в самом деле, что императрице нужны новые земли?.. Разве не могла бы она, если бы захотела, за одну военную кампанию захватить Турцию и посадить на трон в Константинополе своего внука?.. Польша становится гораздо полезнее для нее в качестве друга и связующего коридора с остальной Европой; только с такой точки зрения эта страна интересна для России…
Вы позволяете кричать повсюду в ваших провинциях этой мелкой шляхте, которая сама не знает, чего она хочет, вашим якобинцам-санкюлотам, которым нечего терять, и вашим бывшим барским конфедератам!..[17] Но разумные люди, которых немало в вашей стране, разве могут допустить предположение, что императрица согласится на раздел Польши? Я могу заверить вас, что таких намерений у нее нет. Если бы вы понимали величие ее души и благородство ее чувств, вы бы первый старались развеять ложные слухи на этот счет.
Неужели вы думаете, что Феликс Потоцкий, Браницкий и Ржевуский стали во главе Тарговицкой конфедерации для того, чтобы предать интересы своей родины, и что они обратились бы к российской императрице с такими низменными намерениями?
Но вернемся к начальному предмету нашего разговора. Вы понимаете, что вам невозможно более оставаться в бездействии, показывать свое недовольство новым положением дел и не признавать добрых намерений императрицы по отношению к вашим соотечественникам. Я должен сделать вам некоторые предложения, из которых вы выберете то, что вам подходит.
Это может быть, например, занятие, вполне достойное вас, – взять на себя управление королевскими владениями, которые из-за нынешнего плохого управления значительно потеряли в своей действительной стоимости и приносят малый доход королю, обогащая только тех, кто ими управляет».
На это я ответил, что, имея собственные значительные владения, не могу принять это предложение и что не имею желания обогащаться, управляя землями, которые мне не принадлежат, и жертвовать для этого своим отдыхом и спокойствием.
Тогда Зубов предложил мне взять на себя опеку над молодым князем Домиником Радзивиллом, которому требовался присмотр со стороны человека значительного и при этом честного и бескорыстного, так как, говорил он, состояние Радзивиллов огромно, но дела их расстроены. Князь подчеркнул, что поскольку я являюсь родственником этого семейства, то мне не подобает отказывать ему в своей помощи.
Я дал тот же ответ, что и на первое предложение, и прибавил, что никогда не брал на себя никакой иной опеки, кроме как над вдовами и сиротами, и что никогда не возьму на себя ответственность, которую налагает на опекуна такое большое состояние.
Князь, который уже начинал терять терпение, сказал наконец, что я не могу отказаться принять должность в польском правительстве, что у меня не может быть достаточных причин для отказа и что мне предоставлено самому избрать ее. Он дал мне несколько дней на раздумье и быстро покинул меня, не дав мне даже напомнить ему, что секвестр моих земель еще не снят и что я нахожусь в самом критическом положении.
Уйдя от князя, я предался грустным размышлениям. Было понятно, что сделанное мне предложение является приказом, от которого нельзя отказаться, не объявив себя открыто врагом России. При этом был риск подвергнуться личным преследованиям, потерять состояние и подвергнуть разорению семью и моих заимодавцев.
Я только что получил письма из Литвы, в которых меня умоляли не позволять увлечь себя крайним идеям, не жертвовать интересами семьи и тех, с кем я связан деловыми интересами, а также всех моих соотечественников, которые страдают от преследований со стороны семейства К…. Это были два анонимных письма, из которых одно было написано рукой Коллонтая. В них мне напоминали, что если было столь сладостно служить родине во времена ее процветания, то столь же необходимо и достойно не отказывать ей в своих услугах, когда она находится в тяжелом состоянии. Таким образом, меня обязывали вооружиться терпением и решимостью и употребить влияние, которое я мог иметь в Петербурге, для того чтобы постараться защитить своих соотечественников: если такие люди, как вы, говорилось там, удалятся от дел, то эти дела окажутся в руках интриганов и негодяев.
Конец ознакомительного фрагмента.