XIII
Легкость импровизации приемлемыми стихами на все сюжеты и любыми рифмами – почти исключительная привилегия итальянской нации – должна сама по себе убеждать, насколько поэтичен итальянский язык, который своим изяществом и мелодичностью замечательно пригоден для спонтанности выражения и позволяет мгновенно выразить то, что в других языках достигается лишь с помощью длительных размышлений. Эта новая способность, неожиданно открывшаяся во мне, еще более увеличила благоволение Меммо и его желание дать мне доказательства этого. Его дружеское отношение ко мне, однако, чуть не стало для меня гибельным. Этот превосходный человек, который по своему рождению, своим знаниям и величию своей души не имел себе равных в Республике, держал при себе молодую девушку по имени Тереза, обделенную очарованием ума и тела, но обладающую всем коварством, какое может быть дано природой женщине. Она имела над ним тираническую власть, которой он не мог противиться. Первое время у меня был шанс ей понравиться. Меммо и я посвящали часы чтению и размышлениям. Влекомый желанием быть мне полезным и представить меня своим многочисленным друзьям, он выходил затем обычно вместе со мной. Его частые отлучки предоставляли Терезе большую свободу; она использовала ее, чтобы принимать у себя молодого человека, который за ней ухаживал и которого она, чтобы упрочить свое положение, возымела намерение женить на себе. С первых дней своего появления этот молодой человек внушил некоторую симпатию Меммо, но, по причинам, о которых можно догадаться, эта симпатия вскоре сменилась неприязнью, до такой степени, что он его прогнал, предписав Терезе отказаться от всякого с ним общения. Она, поскольку этот запрет противоречил ее планам, употребила по отношению к Меммо все мыслимые средства, чтобы заставить его изменить свое решение. Однако, исчерпав свои усилия, она явилась ко мне со слезами на глазах молить моего участия и просить меня заступиться за нее. Я взялся за это и преуспел; молодой человек не только снова вернулся, но сам Меммо привел его снова, к большому удовлетворению Терезы и ее семьи; брак состоялся. В день свадьбы, после ужина, который прошел очень весело, я пришел, как обычно, в апартаменты Меммо, расположенные на верхнем этаже, к которым мои примыкали. Мы оставались там несколько часов, болтая: когда мы собрались расставаться, Мемо, провожая меня, сказал:
– Спите спокойно, вы сделали сегодня доброе дело для Терезы.
Проходя мимо комнаты новобрачных, мне показалось, что я услышал мое имя, произнесенное в разговоре между ними. Я останавливаюсь, глубокая тишина, царящая в доме, позволила донести до моего слуха следующие слова, исходящие из уст мужа:
– Да Понте имеет слишком большое влияние на патрона; его пребывание в доме опасно для нас. Ты видишь, с какой легкостью он преодолел препятствия, которые мы не могли победить.
– Если ты в этом уверен, – отвечала Тереза, – я заставлю его вскоре убраться отсюда.
Онемев от удивления и негодования, я вернулся к себе, не зная, на что решиться, и колеблясь между тысячей проектов. Остаток ночи прошел в этой неуверенности.
Утром я вошел к Меммо и рассказал ему о том, что услышал.
– Это вам послышалось, – холодно заметил он.
Все осталось в том же положении, и мы направились в столовую, где собралась уже вся семья Терезы. За завтраком Меммо мог убедиться, что я не ослышался. Тереза на меня не смотрела, не возвратила мне даже приветствия и не предложила мне даже чашки шоколада, который дала всем сотрапезникам. Меммо заставил меня взять его чашку и покинул стол, я сделал так же и последовал за ним, но ни один, ни другой не проронили ни слова. В обед собрание было более многочисленным, и снова повторилось такое же дурное обращение по отношению ко мне; Меммо, казалось, был этим расстроен, я – еще больше.
– Почему вы не обслуживаете да Понте? – настоятельно спросил он.
– Вы сами его обслуживаете, я тут не нужна.
Моя кровь вскипела в жилах, я, желая избежать скандала в доме моего благодетеля, поднялся и удалился к себе в комнату. Там, собрав мои вещи, я направился в порт, откуда каждый вечер уходила барка в Падую. Я направился туда, имея только десять экю в кармане; после оплаты проезда у меня осталось шесть. Я разом лишился, из-за черного коварства двух неблагодарных, покровителя, друга и, более того, преданного руководителя, и всех надежд, которые внушало мне его благоволение. Я ощутил в то же время нужду, которая меня ожидала в Падуе, куда я, правда, направлялся к брату, который оканчивал там свою учебу в университете; однако этот брат находился в положении, когда должен был более рассчитывать на меня, чем я на него. Я надеялся также найти там человека, которому я оказал несколько услуг, и надеялся, что он будет, возможно, счастлив прийти мне на помощь; эта надежда не оправдалась. Этот человек был священник из Далмации, который получил, благодаря высокой протекции некоей дамы, кафедру канонического права в Падуе. Я познакомился с ним у Меммо, который принимал в нем участие. Он составил вступительную речь, чтобы произнести ее перед студентами и учеными профессорами; однако он слабо владел языком Цицерона, который так и не выучил как следует, и эта речь обнаруживала его невежество. Он прочел ее Меммо, который мне ее передал, спросив мое мнение. Я не скрыл от него, что нахожу ее слабой; Меммо был огорчен за автора, который был ему рекомендован и которому он хотел помочь; он направил его ко мне, поручив мне исправить эту речь. К счастью для него, аббат отнюдь не был из людей самонадеянных, он добродушно согласился с этим предложением и, поскольку он должен был покинуть Венецию через три дня, я не стал терять времени, и в двадцать четыре часа его рассуждение было исправлено. Он уехал, произнес речь и заслужил похвалы. Он написал нам о своем триумфе; я не буду повторять здесь его изъявления благодарности и признательности. На этого человека я и рассчитывал слегка. Естественно, ему я и собирался нанести визит, и направился к его жилищу. В тот момент, когда я постучался в его дверь, я машинально поднял голову и мне показалось, что кто-то быстро отпрянул от окна. После достаточно долгого ожидания слуга открыл мне дверь и со смущенным видом сказал, что его хозяина нет дома; боясь ошибиться и желая прояснить мое сомнение, я отошел на несколько шагов и стал наблюдать. Я знал, что близился час, когда он имел обыкновение направляться в университет; действительно, я ждал недолго; я увидел, что он выходит; дружески подойдя к нему, я сказал ироническим тоном: «Благодарю вас, месье аббат, что вы доставили мне случай узнать вас»; затем, поприветствовав его, я повернулся спиной, чтобы уйти; он задержал меня, ухватившись за полу моего платья. Он бормотал какие-то извинения, которые лишь лучше характеризовали его неблагодарность и низость его души. Меммо, которому я по приезде моем в Падую написал, рекомендовал меня ему в самых настойчивых выражениях, но ни эта рекомендация, ни память о моей давней услуге не оказали эффекта на этого далматинца с окостеневшим сердцем; вспомнив вдруг о том, что оригинал его дурного доклада находится еще у меня в руках, и что публикация этого труда в том виде, в каком он был составлен, будет для него весьма оскорбительна, он решился оказать мне некоторые услуги, надеясь, что моя деликатность помешает мне это сделать. Я проник в его мысли, отправил ему его рукопись и больше его не видел. Он ответил Меммо и не рассеял его опасений: «Да Понте, – написал он, – не мог доставить мне большего удовольствия, чем передав мне оригинал моего доклада; я охотно пожертвовал бы полусотней цехинов, чтобы забрать его из его рук». Между тем, Меммо имел любезность отправить мне оставшееся из моих вещей, это расширение моего гардероба позволило мне предстать на публике. Я разделил на пятьдесят частей полсотни франков, что у меня были, с твердым намерением использовать их на мое содержание в течение пятидесяти дней, положившись в остальном на Провидение. У меня имелся, таким образом, один ливр или двадцать венецианских су на день: восемь – на койку, пять – на чашку кофе каждое утро и семь – на еду. В течение сорока двух дней я пробавлялся хлебом и черными оливками, которые, будучи солеными, удваивали мой аппетит, и водой для питья, скрывая от всех, даже от своего брата, тяжкую необходимость такой бережливости. Это положение улучшилось в результате странной выходки судьбы. Молодой человек, который хвалился своими успехами в игре в шашки, объявил однажды вызов всем в эту игру в том кафе, которое я посещал. Я полагал себя достаточно сильным в этой игре, чтобы никого не бояться. Мне пришло желание испытать себя. Было назначено количество партий. У меня хватало оплатить только первую, если бы судьба мне не благоприятствовала. Я выиграл и продолжил; мы сыграли таким образом двенадцать партий. Он заплатил мне двадцать два пиастра, признав себя побежденным. Остальные молодые люди из университета, присутствовавшие там, решив, что они должны отомстить за честь своего товарища, предложили мне новый вызов в игре в ломбер. Местный обычай принуждал меня согласиться, несмотря на малое желание, что я испытывал. Мне везло таким же образом, и прежде, чем прозвонило полночь, я вернулся к себе, хорошо поужинав, с тридцатью шестью пиастрами в кармане. Эта нежданная перемена стала счастливым предвестником моего будущего. Между тем, я продолжал играть с тем же успехом. Эта жизнь не была мне по вкусу, хотя и дала мне случай познакомиться с интересными людьми, особенно с Чезаротти, который оказал мне честь, выделяя меня, не знаю, то ли благодаря Меммо, то ли из-за моих стихов. Между тем, хотя я и нашел в превратностях фортуны неожиданную поддержку, в которой мне отказывали люди, обращаясь к моему прошлому и желая вызвать во мне более почтенные источники благосостояния, я решил покинуть Падую и вернуться в Венецию. Карло Маццола, элегантный поэт, первый, который смог записать оперу буффо, и благодаря которому я свел дружбу с Меммо, увлек меня туда.