Физиология брака, или Эклектические размышления о радостях и горестях супружеской жизни
Посвящение
Обратите внимание на слова о «человеке выдающемся, для которого написана эта книга» (с. 101). Разве это не означает: «Для вас»?
Женщина, которая, соблазнившись названием этой книги, пожелает ее открыть, может не трудиться: и не читая, она наперед знает все, что здесь сказано. Хитроумнейшему из мужчин никогда не удастся сказать о женщинах ни столько хорошего, ни столько дурного, сколько думают о себе они сами[64]. Если же, несмотря на мое предупреждение, какая-нибудь дама все-таки примется читать это сочинение, ей следует из деликатности удержаться от насмешек над автором, который, добровольно лишив себя права на самое лестное для художника одобрение, поместил на титульном листе своего создания что-то вроде той упреждающей надписи, какую можно узреть на дверях иных заведений[65]: «Не для дам».
Введение
«Природой брак не предусмотрен. – Восточная семья не имеет ничего общего с семьей западной. – Человек – слуга природы, а общество – ее позднейший плод. – Законы пишутся в соответствии с нравами, нравы же меняются».
Следовательно, брак, подобно всем земным вещам, подвержен постепенному совершенствованию.
Эти слова, произнесенные Наполеоном перед Государственным советом при обсуждении Гражданского кодекса[66], глубоко поразили автора этой книги и, быть может, невзначай подсказали ему идею сочинения, которое он сегодня выносит на суд публики. Дело в том, что в юности ему довелось изучать французское право[67], и слово «адюльтер» произвело на него действие поразительное. Столь часто встречающееся в кодексе, слово это являлось воображению автора в самом мрачном окружении. Слезы, Позор, Вражда, Ужас, Тайные Преступления, Кровавые Войны, Осиротевшие Семьи, Горе – вот та свита, которая вставала перед внутренним взором автора, стоило ему прочесть сакраментальное слово АДЮЛЬТЕР! Позднее, получив доступ в самые изысканные светские гостиные, автор заметил, что суровость брачного законодательства весьма часто смягчается там Адюльтером. Он обнаружил, что число несчастливых семей существенно превосходит число семей счастливых. Наконец, он, кажется, первым обратил внимание на то, что из всех наук наука о браке – наименее разработанная. Однако то было наблюдение юноши, которое, как нередко случается, затерялось в череде его беспорядочных мыслей: так тонет камень, брошенный в воду. Впрочем, невольно автор продолжал наблюдать свет, и постепенно в его воображении сложился целый рой более или менее верных представлений о природе брачных обычаев. Законы созревания книг в душах их авторов, быть может, не менее таинственны, нежели законы произрастания трюфелей на благоуханных перигорских равнинах[68]. Из первоначального священного ужаса, вызванного в сердце автора адюльтером, из делавшихся им по легкомыслию наблюдений в одно прекрасное утро родился замысел – весьма незначительный, но впитавший в себя некоторые авторские идеи. То была насмешка над браком: двое супругов влюблялись друг в друга через двадцать семь лет после свадьбы.
Автор извлек немалое удовольствие из сочинения маленького брачного памфлета и целую неделю с наслаждением заносил на бумагу бесчисленные мысли, связанные с этой невинной эпиграммой, – мысли невольные и нежданные. Замечание, к которому нельзя было не прислушаться, положило конец этому плетению словес. Послушавшись совета, автор возвратился к привычному беззаботному и праздному существованию. Однако первый опыт забавных изысканий не прошел даром, и семя, зароненное в ниву авторского ума, дало всходы: каждая фраза осужденного сочинения пустила корни и уподобилась ветке дерева, которая, если оставить ее зимним вечером на песке, покрывается наутро затейливыми белыми узорами, какие умеет рисовать причудник-мороз[69]. Таким образом, набросок продолжил свое существование и дал жизнь множеству нравственных ответвлений. Словно полип, он размножался без посторонней помощи. Впечатления молодости, назойливые мысли подтверждались мельчайшими событиями последующих лет. Более того, все это множество идей упорядочилось, ожило, едва ли не обрело человеческий облик и отправилось скитаться по тем фантастическим краям, куда душа любит отпускать свое безрассудное потомство. Чем бы автор ни занимался, в душе его всегда звучал некий голос, бросавший самые язвительные замечания по адресу прелестнейших светских дам, которые танцевали, болтали или смеялись на его глазах. Как Мефистофель представлял Фаусту жуткие фигуры, собравшиеся на Брокене[70], так некий демон, казалось, бесцеремонно хватал автора за плечо в разгар бала и шептал: «Видишь эту обольстительную улыбку? Это улыбка ненависти». Порой демон красовался, словно капитан из старинных комедий Арди[71]. Он кутался в расшитый пурпурный плащ и хвастал ветхой мишурой и лохмотьями былой славы, пытаясь убедить автора, что они блестят, как новенькие. Порой он разражался громким и заразительным раблезианским смехом и выводил на стенах домов слово, являющееся достойной парой прославленному «Тринк!» – единственному прорицанию, которого удалось добиться от Божественной бутылки[72]. Порой этот литературный Трильби[73] усаживался на кипу книг и лукаво указывал своими крючковатыми пальцами на два желтых тома[74], заглавие которых ослепляло взоры; когда же демону наконец удавалось привлечь к себе внимание автора, он принимался твердить отчетливо и пронзительно, словно перебирая лады гармоники: «ФИЗИОЛОГИЯ БРАКА!» Но чаще всего он являлся автору под вечер, перед сном. Нежный, словно фея, он пытался убаюкать душу порабощенного им смертного нежными речами. Столь же насмешливый, сколь и пленительный, гибкий, как женщина, и кровожадный, как тигр, он не умел ласкать, не царапая; дружба его была опаснее его ненависти. Однажды ночью он пустил в ход все свои чары, а под конец прибегнул к последнему доказательству. Он явился и сел на край постели, словно влюбленная дева, которая поначалу хранит молчание и только смотрит на обожаемого юношу горящими глазами, но в конце концов не выдерживает и изливает ему свои чувства. «Вот, – сказал он, – описание костюма, позволяющего гулять по поверхности Сены, не замочив ног. А вот – сообщение Института[75] об одежде, позволяющей проходить сквозь пламя, не обжегшись. Неужели ты не сумеешь изобрести средство, защищающее брак от холода и зноя? Слушай! Мне известны такие сочинения, как „О способах сохранять продовольствие“, „О способах класть камины, которые не дымят“, „О способах отливать превосходные мортиры“, „О способах повязывать галстук“, „О способах резать мясо“»[76].
В одну минуту он назвал автору такое множество заглавий, что тот едва не лишился чувств.
– Эти мириады книг нашли своих читателей, – продолжал демон, – хотя далеко не всякий строит дома и видит цель жизни в еде, далеко не всякий обладает галстуком и камином, меж тем в брак вступают очень многие!.. Да что там говорить, гляди!..
Он указал рукою вдаль, и взорам автора предстал океан, где качались на волнах все книги, напечатанные в недавнее время. Подпрыгивали томики в восемнадцатую долю листа, булькнув, уходили на дно тома ин-октаво, всплывавшие наверх с огромным трудом, ибо кругом кишели, образуя воздушную пену, книжонки в двенадцатую и тридцать вторую долю листа[77]. Свирепые волны терзали журналистов, наборщиков, подмастерьев, посыльных из типографий, чьи головы торчали из воды вперемешку с книгами. Туда-сюда сновали в челноках люди, которые выуживали книги из воды и отвозили их на берег высокому надменному мужчине в черном платье, сухощавому и неприступному: он воплощал в себе книгопродавцев и публику. Демон указал пальцем на расцвеченный новенькими флагами челн, мчащийся вперед на всех парусах и украшенный вместо флага афишкой; сардонически засмеявшись, он прочел пронзительным голосом: «ФИЗИОЛОГИЯ БРАКА».
Затем автор влюбился, и дьявол оставил его в покое, ибо, проникни он туда, где поселилась женщина, ему пришлось бы иметь дело с чересчур сильным противником. Несколько лет протекли в мучениях, причиняемых одной лишь любовью, и автор счел было, что вышиб клин клином. Но как-то вечером в одной из парижских гостиных, подойдя к горстке людей, собравшихся в кружок подле камина, он услышал рассказанный могильным голосом анекдот следующего содержания:
«В бытность мою в Генте там произошел следующий случай. Некая дама, уже десять лет вдовевшая, лежала на смертном одре. Трое родственников, притязавших на ее наследство, ожидали последнего вздоха больной и ни на шаг не отходили от ее постели, опасаясь, как бы она не отписала все свое состояние тамошнему бегинскому монастырю. Больная хранила молчание; казалось, она спит, и смерть медленно завладевала ее бледным онемелым лицом. Представляете ли вы эту картину: трое родственников зимней ночью бодрствуют в молчании возле постели больной? Сиделка качает головой, а врач, с тревогой сознавая, что спасения нет, одной рукой берется за шляпу, а другой делает родственникам знак, как бы говорящий: „Мои услуги вам больше не потребуются“. В торжественной тишине слышно, как за окном глухо завывает вьюга и хлопают на ветру ставни. Самый молодой из наследников прикрыл стоящую у постели свечу, дабы свет не резал глаза умирающей, так что ложе ее тонуло в полумраке, а лицо желтело на подушке, словно скверно позолоченная фигура Христа на потускневшем серебряном распятии. Итак, темную комнату, где должна была произойти развязка драмы, освещало лишь зыбкое голубоватое пламя искрящегося очага. Ускорила развязку головешка, внезапно скатившаяся на пол. Услыхав ее стук, больная внезапно садится на постели и раскрывает глаза, горящие, как у кошки; все, кто был в комнате, взирают на нее с изумлением. Она пристально смотрит на катящуюся головешку, а затем, прежде чем родные успевают опомниться, в каком-то нервическом припадке вскакивает с кровати, хватает щипцы и швыряет головешку обратно в камин. Тут сиделка, врач, наследники бросаются к больной, подхватывают ее под руки, опускают на постель, подкладывают ей под голову подушку; не проходит и десяти минут, как она умирает, так и не оторвав глаз от того кусочка паркета, куда упала головешка. Не успела графиня Ван-Острум испустить дух, как трое наследников недоверчиво взглянули друг на друга и, напрочь забыв о тетушке, впились глазами в таинственную половицу. Наследники были бельгийцы, а значит, умели мгновенно подсчитывать свои выгоды. Обменявшись шепотом несколькими словами, они условились, что ни один из них не покинет теткиной спальни. Лакея послали за плотником. Как трепетали три родственные души, когда их обладатели, склонившись над роскошным паркетом, следили за действиями мальчишки-подмастерья, вонзившего в дерево свою стамеску. Половица треснула. „Тетушка шевельнулась!“ – вскрикнул самый юный из наследников. „Нет, это просто игра света“, – отвечал самый старший, приглядывавший разом и за кладом, и за покойницей. Безутешные родственники обнаружили под паркетом, точно в том месте, куда упала головешка, некий предмет, тщательно скрытый слоем гипса. „Действуйте!..“ – сказал старший наследник. Стамеска подмастерья поддела гипс, и на свет божий явился человеческий череп, в котором – не помню уж, по каким приметам, – наследники узнали графа, скончавшегося, как было известно всему городу, на острове Ява и горячо оплаканного скорбной вдовой»[78].
Рассказчик, поведавший нам эту старую историю, был высокий и сухощавый брюнет с рыжеватыми глазами, в котором автору почудилось отдаленное сходство с тем демоном, что некогда так сильно терзал его, однако раздвоенных копыт у незнакомца не имелось. Внезапно слух автора поразило слово Адюльтер, а перед его внутренним взором предстал весь тот зловещий кортеж, что сопровождал в прежние времена эти знаменательные слоги.
С тех пор призрак ненаписанного сочинения вновь принялся неотступно преследовать автора; не было в его жизни поры, когда бы ему так сильно досаждали вздорные мысли о роковом предмете этой книги. Впрочем, он мужественно противился демону, хотя тот увязывал самые незначительные события жизни автора с этим неведомым творением и, словно в насмешку, уподоблялся таможенному чиновнику и накладывал повсюду свою пломбу.
Несколько дней спустя автору довелось беседовать с двумя очаровательными особами женского пола[79]. Первая была некогда одной из самых добросердечных и остроумных дам при дворе Наполеона. Достигнув при Империи весьма высокого положения, она с наступлением Реставрации потеряла все, что имела, и зажила отшельницей. Вторая, юная и прекрасная, пользовалась в пору нашей беседы огромным успехом в парижском свете. Дамы дружили, ибо первой исполнилось сорок, второй – двадцать два, и они редко оказывались соперницами. Одну из них присутствие автора ничуть не смущало, другая угадала его намерения, поэтому они с полной откровенностью продолжали при нем обсуждать свои женские дела.
– Замечали ли вы, дорогая моя, что женщины, как правило, любят только глупцов?
– Что вы говорите, герцогиня! Отчего же в таком случае они вечно питают отвращение к своим мужьям?
(«Да ведь это сущее тиранство! – подумал автор. – Теперь, стало быть, дьявол нацепил чепец?»)
– Нет, моя дорогая, я не шучу, – продолжала герцогиня, – больше того, хладнокровно вглядываясь в тех мужчин, с которыми зналась некогда я сама, я содрогаюсь. Ум всегда ранит нас своим блеском, человек острого ума нас пугает; если же человек этот горд, он не станет нас ревновать, а значит, не сумеет нам понравиться. Наконец, нам, пожалуй, приятнее возвышать мужчину до себя, нежели самим подниматься до него… Человек талантливый разделит с нами свои победы, зато глупец доставит нам наслаждение, поэтому нам приятнее слышать, как о нашем избраннике говорят: «До чего красив!» – нежели знать, что его избрали в Академию.
– Довольно, герцогиня! Вы меня пугаете.
Перебрав всех любовников, сведших с ума ее знакомых дам, юная кокетка не обнаружила среди них ни одного умного человека.
– Однако, клянусь добродетелью, – сказала она, – их мужья – люди куда более достойные…
– Но ведь они мужья! – важно ответствовала герцогиня.
– Неужели, – спросил автор, – все французские мужья обречены на столь жалкую участь?
– Разумеется, – засмеялась герцогиня. – И ярость, какую испытывают иные дамы против своих товарок, имевших несчастье доставить себе счастье и завести любовника, доказывает, как тяготит бедняжек их целомудрие. Одна уже давно сделалась бы Лаисой[80], не останавливай ее страх перед дьяволом, другая добродетельна исключительно благодаря своей бесчувственности, третья – из-за глупости ее первого любовника, четвертая…
Автор пресек этот поток разоблачений, поведав дамам о своем неотвязном желании сочинить книгу о браке; дамы улыбнулись и обещали ему не скупиться на советы. Та, что помоложе, весело внесла свой первый пай, посулив доказать математически, что женщины безупречной добродетели существуют только в воображении.
Вернувшись домой, автор сказал своему демону: «Приди! Я готов. Заключим договор!» Демон не явился.
Знакомя вас с биографией собственного сочинения, автор руководствуется отнюдь не мелким тщеславием. Он излагает факты, достойные послужить вкладом в историю человеческой мысли и способные, без сомнения, прояснить суть самой книги. Некоторым анатомам мысли, быть может, небесполезно узнать, что душа – женщина. Поэтому, пока автор запрещал себе думать о книге, которую ему предстояло написать, фрагменты ее являлись ему повсюду. Одну страницу находил он у постели больного, другую – на канапе в будуаре. Взгляды женщин, уносящихся в вихре вальса, подсказывали ему новые идеи; жест или слово питали его высокомерный ум. Но в тот день, когда он сказал себе: «Что ж! Я напишу это сочинение, которое меня преследует!..» – все исчезло; подобно трем бельгийцам, на месте клада автор обнаружил скелет.
На смену демону-искусителю явилась особа кроткая и бледная, добродушная и обходительная, остерегающаяся прибегать к болезненным уколам критики. Она была щедрее на слова, нежели на мысли и, кажется, боялась шума. Быть может, то был гений, вдохновляющий почтенных депутатов центра.
– Не лучше ли, – говорила она, – оставить вещи, как они есть? Разве все обстоит так уж скверно? В брак следует верить так же свято, как в бессмертие души, а уж ваша-то книга наверняка не послужит прославлению семейного счастья. Вдобавок вы того и гляди станете судить о семейной жизни на примере тысячи парижских супружеских пар, а ведь они – не что иное, как исключения. Быть может, вы встретите мужей, согласных предать в вашу власть своих жен, но ни один сын не согласится предать вам свою мать… Найдутся люди, которые, оскорбившись вашими взглядами, заподозрят вас в безнравственности и злонамеренности. Одним словом, касаться общественных язв дозволено только королям или по крайней мере первым консулам[81].
Хотя Разум явился автору в приятнейшем из обличий, автор не внял его советам; ведь вдалеке сумасбродство размахивало гремушкой Панурга, и автору очень хотелось завладеть ею; однако, когда он за нее взялся, оказалось, что она тяжелее палицы Геркулеса; к тому же по воле медонского кюре юноше, ценящему хорошие перчатки куда выше хорошей книги, доступ к этой гремушке заказан[82].
– Кончен ли наш труд? – спросила у автора та из двух его сообщниц, что помоложе.
– Увы, сударыня, вознаградите ли вы меня за все те проклятия, какие он навлечет на мою голову?
Она жестом выразила сомнение, к которому автор отнесся весьма беспечно.
– Неужели вы колеблетесь? – продолжала она. – Опубликуйте то, что написали, не бойтесь. Нынче в книгах покрой ценится куда выше материи.
Хотя автор был не более чем секретарем двух дам, все же, приводя в порядок их наблюдения, он потратил немало сил. Для создания книги о браке оставалось, пожалуй, сделать одну-единственную вещь – собрать воедино то, о чем все думают, но никто не говорит; однако, завершив подобный труд, человек, думающий как все, рискует не понравиться никому! Впрочем, эклектизм этого труда, возможно, спасет его. Насмешничая, автор попытался сообщить читателям несколько утешительных идей. Он неустанно тщился отыскать в человеческой душе неведомые струны. Отстаивая интересы самые материальные, оценивая или осуждая их, он, быть может, указал людям не один источник наслаждений умственных. Однако автор не настолько глуп и самонадеян, чтобы утверждать, будто все его шутки равно изысканны; просто-напросто, уповая на многообразие умов, он рассчитывает снискать столько же порицаний, сколько и похвал. Предмет его рассуждений так серьезен, что он постоянно старался анекдотизировать[83] повествование, ибо сегодня анекдоты – верительные грамоты любой морали и противуснотворная составляющая любой книги. Что же касается «Физиологии брака», суть которой – наблюдения и анализ, ее автору было невозможно не утомить читателя поучениями писателя. А ведь это, как прекрасно знает автор, – страшнейшая из всех бед, какие грозят сочинителю. Вот почему, трудясь над своим пространным исследованием, автор заботился о том, чтобы время от времени давать читателю роздых. Подобный способ повествования освящен литератором, создавшим труд о вкусе, близкий к тому, который автор написал о браке, – труд, откуда автор позволил себе заимствовать несколько строк, содержащих мысль, общую для обеих книг. Он желал таким образом отдать дать уважения предшественнику, который умер, едва успев насладиться выпавшим на его долю успехом[84].
«Когда я пишу и говорю о себе в единственном числе, я словно бы завязываю с читателем разговор, я даю ему возможность исследовать, спорить, сомневаться и даже смеяться, но стоит мне вооружиться грозным МЫ, как я начинаю проповедовать, а читателю остается лишь повиноваться» (Брийа-Саварен. Предисловие к «Физиологии вкуса»)[85].
Часть первая
Общие положения
Мы будем возвышать голос против безрассудных законов, но до тех пор, пока их не изменят, будем слепо им повиноваться.
Размышление I
Тема
Физиология, чего ты хочешь от меня?
Хочешь ли ты доказать, что супружеские узы соединяют на всю жизнь мужчину и женщину, не знающих друг друга?
Что цель жизни – страсть, а никакой страсти не устоять против брака?
Что брак – установление, необходимое для поддержания порядка в обществе, но противное законам природы?
Что очень скоро все французы в один голос потребуют возвратить им право прибегать к разводу, этому восхитительному лекарству, хотя бы на время избавляющему от супружеских невзгод?[87]
Что, несмотря на все его изъяны, брак – первый источник собственности?
Что он предоставляет правительствам бесчисленное множество залогов их прочности?
Что в союзе двух существ, решившихся вместе сносить тяготы жизни, есть нечто трогательное?
Что в зрелище двух воль, движимых одной мыслью, есть нечто смешное?
Что с женщиной, вступившей в брак, обходятся как с рабыней?
Что на свете нет браков совершенно счастливых?
Что брак чреват страшными преступлениями, многие из которых мы даже не в силах вообразить?
Что верности не существует; во всяком случае, мужчины на нее не способны?
Что, проведя расследование, можно было бы выяснить, насколько больше передача имущества по наследству сулит хлопот, чем выгод?
Что адюльтер приносит больше зла, чем брак – добра?
Что женщины изменяют мужчинам с самого начала человеческой истории, но эта цепь обманов не смогла разрушить институт брака?
Что законы любви связуют двоих так крепко, что никакому человеческому закону не под силу их разлучить?
Что наряду с браками, заключенными в мэрии, существуют браки, зиждущиеся на зове природы, на пленительном сходстве или решительном несходстве мыслей, а также на телесном влечении, и что, стало быть, небо и земля постоянно противоречат одно другому?
Что встречаются мужья высокого роста и великого ума, чьи жены изменяют им с любовниками низкорослыми, уродливыми и безмозглыми?
Ответ на каждый из этих вопросов мог бы составить отдельную книгу, однако книги уже написаны, а вопросы встают перед людьми вновь и вновь.
Чего же ты хочешь от меня, Физиология?
Откроешь ли ты мне новые принципы? Станешь ли расхваливать общность жен? Ликург и иные греческие племена, татары и дикари испробовали этот способ[88].
Или ты полагаешь, что женщин следует держать взаперти? Турки прежде поступали именно так, а нынче начинают предоставлять своим подругам свободу.
Быть может, ты скажешь, что дочерей надобно выдавать замуж без приданого и без права наследовать состояние родителей?.. Английские литераторы и моралисты доказали, что это, наряду с разводом, самое верное основание счастливых браков.
А может быть, ты убеждена, что каждой семье необходима своя Агарь?[89] Но для этого нет нужды менять законы. Статья Кодекса, грозящая жене карами за измену мужу в любой точке земного шара и осуждающая мужа, лишь если наложница живет с ним под одной крышей, негласно поощряет мужчин заводить себе любовниц вне дома.
Санчес рассмотрел все возможные нарушения брачных устоев; больше того, он обсудил законность и уместность каждого удовольствия, исчислил все нравственные, религиозные, плотские обязанности супругов; одним словом, если издать его фолиант, озаглавленный «Dе Matrimonio»[90], форматом ин-октаво, получится добрая дюжина томов.
Куча правоведов в куче трактатов рассмотрела всяческие юридические тонкости, связанные с институтом брака. Существуют даже сочинения, посвященные освидетельствованию пригодности супругов к исполнению супружеских обязанностей.
Легионы врачей произвели на свет легионы книг о браке в его отношении к хирургии и медицине.
Следовательно, в девятнадцатом столетии «Физиология брака» обречена быть либо посредственной компиляцией, либо сочинением глупца, написанным для других глупцов: дряхлые священники, вооружившись золочеными весами, взвесили на них малейшие прегрешения; дряхлые правоведы, нацепив очки, разделили эти прегрешения на виды и подвиды; дряхлые врачи, взявшись за скальпель, разбередили с его помощью все мыслимые раны; дряхлые судьи, взгромоздившись на свои седалища, рассмотрели все неисправимые пороки; целые поколения испустили крик радости или горя; каждый век подал свой голос; Святой Дух, поэты и прозаики взяли на заметку все, от Евы до Троянской войны, от Елены до госпожи де Ментенон, от супруги Людовика XIV до Современницы[91].
Чего же ты хочешь от меня, Физиология?
Не хочешь ли ты, часом, порадовать меня более или менее мастерскими картинами, призванными доказать, что мужчина женится:
из Амбициозности… впрочем, это всем известно;
из Бережливости – желая положить конец тяжбе;
из Веры, что жизнь прошла и пора поставить точку;
из Глупости, как юнец, наконец-то вырвавшийся из коллежа;
из Духа противоречия, как лорд Байрон[92];
из Естественного стремления выполнить волю покойного дядюшки, завещавшего племяннику в придачу к состоянию еще и невесту;
из Жизненной мудрости – что и по сей день случается с доктринерами[93];
из Злости на неверную любовницу;
из Истовой набожности, как герцог де Сент-Эньян, не желавший погрязать в грехе[94];
из Корысти – от нее не свободен, пожалуй, ни один брак;
из Любви – дабы навсегда от нее излечиться;
из Макиавеллизма – дабы незамедлительно завладеть имуществом старухи;
из Необходимости дать имя нашему сыну;
из Опасения остаться в одиночестве по причине своего уродства;
из Признательности – при этом отдавая куда больше, чем получил;
из Разочарования в прелестях холостяцкой жизни;
из Скудоумия – без этого не обходится;
из Турецкой обстоятельности;
из Уважения к обычаям предков;
из Филантропических побуждений, дабы вырвать девушку из рук матери-тиранки;
из Хитрости, дабы ваше состояние не досталось алчным родственникам;
из Честолюбия, как Жорж Данден[95];
из Щепетильности, ибо барышня не устояла.
(Желающие могут без труда приискать употребление оставшимся буквам алфавита[96].)
Впрочем, все перечисленные случаи уже описаны в тридцати тысячах комедий и в сотне тысяч романов.
Физиология, спрашиваю тебя в третий и последний раз, чего ты хочешь от меня?
Дело-то ведь избитое, как уличная мостовая, привычное, как скрещение дорог. Мы знаем о браке куда больше, чем о евангельском Варавве[97]; все древние идеи, с ним связанные, обсуждаются в литературе испокон веков, и нет такого полезного совета и такого вздорного проекта, которые не нашли бы своего автора, типографа, книгопродавца и читателя.
Позвольте мне сказать вам, по примеру нашего общего учителя Рабле: «Сохрани вас Господи и помилуй, добрые люди! Где вы? Я вас не вижу. Дайте-ка я нос оседлаю очками. А-а! Теперь я вас вижу. Все ли в добром здравии – вы сами, ваши супруги, ваши детки, ваши родственники и домочадцы? Хорошо, отлично, рад за вас»[98].
Но я пишу не для вас. Коль скоро у вас взрослые дети, с вами все ясно.
«Добрые люди, достославные пьяницы и вы, досточтимые подагрики, и вы, неутомимые пенкосниматели, и вы, ядреные молодцы, которые пантагрюэлизируете дни напролет, и держите взаперти хорошеньких птичек, и не пропускаете ни третьего, ни шестого, ни девятого часа, ни вечерни, ни повечерия, и ничего не пронесете мимо рта и впредь».
Физиология обращена не к вам, вы ведь не женаты. Аминь!
«Вы, чертовы капюшонники, неповоротливые святоши, распутные ханжи, портящие воздух коты и прочие особы, напялившие для обмана добрых людей маскарадное платье!.. – прочь с дороги, осади назад! чтоб вашего духу здесь не было, безмозглые твари!.. Убирайтесь ко всем чертям! Клянусь дьяволом, неужели вы еще здесь?»
Пожалуй, со мной останутся только добрые души, любящие посмеяться. Не те плаксы, которые чуть что бросаются топиться в стихах и в прозе, которые воспевают болезни в одах, сонетах и размышлениях, не бесчисленные мечтатели-пустозвоны, но немногие древние пантагрюэлисты, которые долго не раздумывают, если представляется возможность выпить и посмеяться, которым по нраву рассуждения Рабле о горохе в сале, cum commentо[99], и о достоинствах гульфиков, люди премудрые, стремительные в гоне, бесстрашные в хватке и уважающие лакомые книги.
С тех пор как правительство изыскало способ взимать с нас налоги в полтораста миллионов, смеяться над правительством уже нет мочи. Папцы и епископцы, священцы и священницы[100] еще не так сильно разбогатели, чтобы мы могли выпивать у них; одна надежда, что святой Михаил, прогнавший дьявола с небес, вспомнит о нас, вот тогда того и гляди будет и на нашей улице праздник! Пока же единственным предметом для смеха остается во Франции брак. Последователи Панурга[101], не надобно мне иных читателей, кроме вас. Вы умеете вовремя взяться за книгу и вовремя ее отбросить, умеете радоваться жизни, понимать все с полуслова и высасывать из кости капельку мозга[102].
Люди, рассматривающие все в микроскоп, видящие не дальше собственного носа, одним словом, цензоры – все ли они сказали, все ли обозрели? Произнесли ли они свой приговор книге о браке, которую так же невозможно написать, как невозможно склеить разбитый вдребезги кувшин?
– Да, мэтр-сумасброд. Как ни крути, а из брака не выйдет ничего иного, кроме наслаждения для холостяков и хлопот для мужей. Это правило вечно. Испиши хоть миллион страниц, другого не придумаешь.
И все же вот мое первое утверждение: брак – война не на жизнь, а на смерть, перед началом которой супруги испрашивают благословения у Неба, ибо вечно любить друг друга – дерзновеннейшее из предприятий; тотчас вслед за молениями разражается битва, и победа, то есть свобода, достается тому, кто более ловок.
Допустим. Но что же тут нового?
Дело вот в чем: я обращаюсь к мужьям прежним и нынешним, к тем, кто, выходя из церкви или из ратуши, льстит себя надеждой, что их жены будут принадлежать им одним, к тем, кто, повинуясь неописуемому эгоизму либо неизъяснимому чувству, говорит при виде чужих несчастий: «Со мной этого не случится!»
Я обращаюсь к морякам, которые, не раз бывши свидетелями кораблекрушений, снова и снова пускаются в плавание, к тем холостякам, которые осмеливаются вступать в брак, хотя им не раз доводилось губить добродетель чужих жен. Вот, например, история вечно новая и вечно древняя!
Юноша, а может быть, и старик, влюбленный, а может быть, и нет, только что подписавший брачный контракт и выправивший в мэрии все бумаги, по всем законам земным и небесным получает в жены юную девушку с пышными кудрями, черными влажными глазами, маленькими ножками, прелестными тонкими пальчиками, алыми губками и зубками цвета слоновой кости, прекрасно сложенную, трепетную, аппетитную и обольстительную, белоснежную, словно лилия, блистающую всеми мыслимыми красотами: ее опущенные долу ресницы подобны короне ломбардских королей, ее лицо свежо, как венчик белой камелии, и румяно, как лепестки красной; девственные ланиты ее покрыты едва заметным пушком, словно нежный, только что созревший персик; под светлой кожей бежит по голубым венам жаркая кровь; она жаждет жизни и дарует жизнь; вся она – радость и любовь, прелесть и наивность. Она любит своего супруга или по крайней мере полагает, что любит…
Влюбленный муж клянется в сердце своем: «Эти глаза будут смотреть на одного меня, эти робкие уста будут говорить о любви одному мне, эта нежная рука будет одарять заветными сокровищами сладострастия лишь меня одного, эта грудь будет вздыматься лишь при звуках моего голоса, эта спящая душа очнется лишь по моему велению; лишь мне дозволено будет запускать пальцы в эти шелковистые пряди, лишь я смогу в беспамятстве гладить эту трепетную головку. Я заставлю Смерть бодрствовать подле моего изголовья и преграждать чужакам-грабителям доступ к моему брачному ложу; сей трон страсти потонет в крови – либо в крови безрассудных наглецов, либо в моей собственной. Покой, честь, блаженство, отеческая привязанность, благополучие моих детей – все зависит от неприступности моей опочивальни, и я буду защищать ее, как защищает львица своих детенышей. Горе тому, кто вторгнется в мое логово!»
Ну что ж, храбрый атлет, мы рукоплещем твоей решимости. До сей поры ни один геометр не осмелился нанести долготы и широты на карту супружеского моря. Многоопытные мужья не дерзнули обозначить мели, рифы, подводные камни, бризы и муссоны, линию берега и подводные течения, погубившие их суда, – так стыдились они постигшего их крушения. Женатым странникам недоставало путеводителя, компаса… их призвана заменить эта книга.
Не говоря уже о бакалейщиках и суконщиках, существует множество людей, которым недосуг вникать в скрытые побуждения, движущие их женами; предложить им подробную классификацию всех секретов брака – долг человеколюбия; хорошо составленное оглавление позволит им постигать движения сердца их жен, подобно тому как таблица логарифмов позволяет им перемножать числа.
Итак, что скажете? Разве можете вы не признать, что помешать женам обманывать мужей – предприятие неслыханное, за которое не отважился еще взяться ни один философ? Разве это не всем комедиям комедия? Разве это не другое speculum vitae humanae[103]? Долой вздорные вопросы, которым мы в этом Размышлении произнесли справедливый приговор. Сегодня в морали, как и в точных науках, потребны факты, наблюдения. Мы их представим.
Для начала вникнем в истинное положение дел, взвесим силы обеих сторон. Прежде чем снабдить нашего воображаемого победителя оружием, подсчитаем число его врагов, тех казаков, которые мечтают завоевать его родной уголок.
Плыви с нами, кто хочет, смейся, кто может. Сняться с якоря, поднять паруса! Вы знаете исходную точку. Это – великое преимущество нашей книги перед многими другими.
Что же до нашей прихоти, заставляющей нас смеяться плача и плакать смеясь, подобно тому как божественный Рабле пил, когда ел, и ел, когда пил; что же до нашей мании соединять на одной странице Гераклита с Демокритом[104], писать, не заботясь ни о слоге, ни о смысле… если кому-то из членов экипажа это не по нраву, долой с корабля всю эту братию: стариков, чьи мозги заплыли жиром, классиков, не вышедших из пелен, романтиков, закутанных в саван[105], – и полный вперед!
Изгнанные, возможно, поставят нам в вину, что мы уподобляемся людям, которые с радостным видом заявляют: «Я расскажу вам анекдот, над которым вы посмеетесь вволю!..» Ничего подобного: брак – дело нешуточное! Разве вы не догадались, что мы смотрим на брак как на легкое недомогание, от которого никто не защищен, и что книга наша – ученый труд, посвященный этой болезни?
– Однако вы с вашим кораблем или вашей книгой напоминаете тех кучеров, которые, отъезжая от станции, вовсю хлопают кнутом только потому, что везут англичан. Не успеете вы проскакать во весь опор и половину лье, как уже остановитесь подтянуть постромки или дать роздых лошадям. К чему трубить в трубы, еще не одержав победы?
– Эх, дражайшие пантагрюэлисты[106], нынче, чтобы добиться успеха, довольно притязать на него; а поскольку, возможно, великие творения в конечном счете суть не что иное, как незначительные идеи, облеченные в пространные фразы, я не понимаю, отчего бы мне не обзавестись лаврами, хотя бы для того, чтобы украсить соленые окорока, под которые так славно пропустить стаканчик!.. Минуточку, капитан! Прежде чем пуститься в плавание, дадим одно маленькое определение.
Читатели, поскольку на страницах этой книги, как и в светских гостиных, вы будете время от времени сталкиваться со словами «добродетель» и «добродетельная женщина», условимся об их значении: добродетелью мы называем ту покладистость, с которой жена скрепя сердце отдает это сердце мужу; исключения составляют редкие случаи, когда этому слову придается общеупотребительный смысл; отличить одно от другого читателям поможет природная сообразительность.
Размышление II
Брачная статистика[107]
Вот уже два десятка лет, как власти стараются определить, сколько гектаров французской земли занято лесами, сколько – лугами и виноградниками, сколько оставлено под паром. Ученые мужи пошли дальше: они пожелали узнать число животных той или иной породы. Больше того, они подсчитали кубометры дров, килограммы говядины, литры вина, число яблок и яиц, истребляемых парижанами. Но ни честь тех мужчин, что уже вступили в брак, ни интересы тех, кто только готовится это сделать, ни мораль и совершенствование человеческих установлений еще не побудили ни одного статистика заняться подсчетом числа населяющих Францию порядочных женщин. Как! Французское министерство сможет при необходимости сообщить, каким количеством солдат и шпионов, чиновников и школьников оно располагает, но спросите его о добродетельных женщинах… и что же? Если французскому королю явится шальная мысль искать августейшую супругу среди своих подданных, министры не сумеют даже указать ему общее число белых овечек, из которых он мог бы ее выбрать; придется учреждать какой-нибудь конкурс добродетели, а это просто смешно.
Неужели не только политике, но и нравственности нам следует учиться у древних? Из истории известно, что Артаксеркс, пожелав взять жену из числа дочерей Персии, выбрал Эсфирь, самую добродетельную и самую прекрасную. Следовательно, его министры знали способ снимать сливки с подданных. К несчастью, Библия, столь ясно толкующая обо всех вопросах супружеской жизни, не дает нам никаких наставлений касательно выбора жены.
Попробуем восполнить пробелы, оставленные государственными чиновниками, и произвести перепись женского населения Франции. Мы обращаемся ко всем, кто печется об общественной нравственности, и просим их быть нашими судьями. Мы постараемся выказать в подсчетах довольно великодушия, а в рассуждениях – довольно точности, чтобы все читатели согласились с результатами наших исследований.
Считается, что во Франции примерно тридцать миллионов жителей.
Иные естествоиспытатели уверяют, что женщин на свете больше, чем мужчин, однако, поскольку многие статистики придерживаются противоположного мнения, положим, что женщин во Франции пятнадцать миллионов.
Прежде всего исключим из названного числа примерно девять миллионов созданий, которые на первый взгляд очень похожи на женщин, но которых по здравом размышлении придется сбросить со счетов.
Объяснимся.
Естествоиспытатели полагают, что человек – один-единственный вид, входящий в семейство Двуруких, как то и указано на странице 16 «Аналитической зоологии» Дюмериля; только Бори Сен-Венсан счел нужным, полноты ради, прибавить к этому виду еще один – Орангутанга[108].
Если зоологи видят в нас не более чем млекопитающее, у которого имеются тридцать два позвонка, подъязычная кость и больше извилин в полушариях мозга, чем у любого другого существа; если для них все различия между людьми объясняются воздействием климата, породившим пятнадцать разновидностей этой особи, научные названия которых я не считаю нужным перечислять, то творец Физиологии вправе сам делить людей на виды и подвиды в соответствии с их умственными способностями, нравственными свойствами и имущественным положением.
Так вот, девять миллионов существ, о которых мы говорим, на первый взгляд совершенно схожи с человеком, как его описывают зоологи: у них есть подъязычная кость, клювовидный и плечевой отростки лопатки, а также скуловая дуга, поэтому господа зоологи имеют полное право причислить их к разряду Двуруких, но вот увидеть в них женщин – на это автор нашей Физиологии не согласится ни за что на свете.
Для нас и для тех, кому предназначена эта книга, женщина – редкая разновидность человеческого рода, физиологические свойства которой мы вам сейчас назовем.
Женщина в нашем понимании – плод особых стараний мужчин, не пожалевших на усовершенствование ее породы ни золота, ни нравственного тепла цивилизации. Первый отличительный признак женщины – белизна, нежность и шелковистость кожи. Женщина чрезвычайно чистоплотна. Пальцам ее подобает касаться лишь предметов мягких, пушистых, благоуханных. Подобно горностаю, она способна умереть от горя, если кто-то запятнает ее белые одежды. Она обожает расчесывать свои кудри и опрыскивать их духами, аромат которых пьянит и дурманит, холить свои розовые ноготки и придавать им миндалевидную форму, как можно чаще совершать омовения, погружая свое хрупкое тело в воду. Ночью она может покоиться лишь на мягчайших пуховиках, днем – лишь на диванах, набитых волосом, причем излюбленное ее положение – горизонтальное. Голос у нее трогательный и нежный, движения исполнены изящества. Разговаривает она с изумительной непринужденностью. Она не занимается никаким тяжелым трудом и тем не менее, несмотря на внешнюю слабость, на удивление легко сносит иное бремя. Она боится солнца и защищает себя от его лучей с помощью самых хитроумных приспособлений. Ходить для нее – тяжелый труд; ест ли она что-нибудь? это загадка; отправляет ли какие-нибудь иные потребности? это тайна. Бесконечно любопытная, она легко покоряется всякому, кто сумеет скрыть от нее самый мелкий пустяк, ибо ум ее нуждается в поисках неведомого. Ее религия – любовь; она помышляет лишь о том, как понравиться своему возлюбленному. Быть любимой – цель всех ее поступков, возбуждать желание – цель всех ее жестов. Поэтому она вечно ищет способов блеснуть; она может существовать лишь в атмосфере изящества и элегантности; для нее юная индианка прядет невесомый пух тибетских коз, для нее Тарар ткет воздушные покрывала, для нее брюссельские мастерицы плетут чистейшие и тончайшие кружева, визапурские искатели драгоценностей похищают из недр земли сверкающие каменья, а севрские умельцы золотят белый фарфор[109]. Днем и ночью она мечтает о новых украшениях, неусыпно следит за тем, чтобы платья ее были накрахмалены, а косынки наброшены изящно. Незнакомцам, чьи почести ей льстят, чьи желания ее чаруют, пусть даже незнакомцы эти ей глубоко безразличны, она является во всем блеске своей красоты и свежести. Часы, не занятые попечениями о собственной внешности и утехами сладострастия, она посвящает пению мелодичнейших арий: для нее композиторы Франции и Италии сочинили пленительнейшие из концертов, а неаполитанские музыканты запечатлели в музыке струн гармонию души. Говоря короче, такая женщина – царица мира и рабыня желания. Она опасается замужества, ибо оно может испортить талию, но соглашается на него, ибо оно сулит счастье. Детей она рожает по чистой случайности, а когда они вырастают, прячет их от света.
Разве перечисленные нами свойства, выбранные наугад из тысячи других, присущи тем созданиям, чьи руки черны, как у обезьян, а дубленые щеки напоминают пергаменты старинного парижского парламента; тем, чье лицо выжжено солнцем, а шея морщиниста, как у индюка; тем, кто носит лохмотья, чей голос хрипл, ум ничтожен, запах невыносим; тем, кто мечтает лишь о куске хлеба, кто, не разгибая спины, мотыжит, боронит, ворошит сено, подбирает колоски, убирает хлеб, замешивает тесто, треплет пеньку; тем, кто живет в норах, едва прикрытых соломой, вперемешку со скотом, детьми и мужчинами; тем, наконец, кому не важно, от кого рожать детей? Единственное призвание этих существ – произвести на свет как можно больше сыновей и дочерей, обреченных влачить жизнь в нищете; что же до любви, она для них если и не труд, подобный полевым работам, то всегда – предмет торга[110].
Увы! если на свете есть лавочницы, которые проводят дни между сальной свечкой и сахарной головой, фермерши, которые доят коров, страдалицы, которые трудятся на фабриках или, словно вьючные животные, бредут по дорогам с корзинами, мотыгами и лотками; если, к несчастью, есть на свете целая толпа пошлых созданий, для которых жизнь души, блага образования, восхитительные сердечные бури – недостижимый рай, то сочинитель Физиологии не может не отнести их всех к разряду орангутангов, пусть даже природа даровала им подъязычную кость, клювовидный отросток лопатки и тридцать два позвонка! Мы пишем эту книгу лишь для людей праздных, для тех, у кого есть время и желание любить, для богачей, приобретших в свою собственность пылкие страсти, для умов, монопольно владеющих химерами. Да будет проклято все, что не животворится мыслью! Крикнем «ракá!» и даже «ракалия» всем, кто не горяч, не юн, не красив и не страстен[111]. Таким образом мы выскажем вслух тайные чувства филантропов, умеющих читать и ездящих в карете. Разумеется, сборщик налогов, чиновник, законодатель и священник видят в наших девяти миллионах отверженных женского пола налогоплательщиц, просительниц, подданных и паству, однако человек чувствующий, философ из будуара[112], хоть и не прочь отведать булочку, испеченную этими созданиями, не включит их, как мы уже сказали, в разряд Женщин. Женщинами такой философ почитает лишь тех особ, что могут внушить любовь; достойными внимания – лишь тех особ, которым тщательное воспитание сообщило священную способность мыслить, а праздная жизнь изострила воображение; наконец, подлинно живыми – лишь тех особ, чья душа ищет в любви наслаждений не только физических, но и духовных.
Заметим, однако, что девять миллионов парий женского пола то и дело производят на свет крестьяночек, которые, по странной случайности, вырастают прекрасными, как ангелы; красотки эти поселяются в Париже и других больших городах, где иные из них в конце концов превращаются в светских дам; впрочем, на две-три тысячи этих избранниц приходятся сотни тысяч других, чей удел – быть служанками либо предаваться мерзостному разврату. Все же мы включим деревенских маркиз де Помпадур в число женской половины общества[113].
Наш первый подсчет исходит из данных статистики, согласно которым Францию населяют восемнадцать миллионов бедняков, десять миллионов людей зажиточных и два миллиона богачей.
Итак, во Франции найдется всего шесть миллионов женщин, на которых мужчины, умеющие чувствовать, обращают, обращали и будут обращать внимание.
Взглянем на это избранное общество глазами философа. Мы вправе с большой долей вероятности предположить, что супруги, прожившие бок о бок два десятка лет, могут спать спокойно, не опасаясь, что их семейный покой нарушат преступная страсть и постыдное обвинение в прелюбодеянии. Поэтому из шести миллионов женщин следует вычесть примерно два миллиона дам, которые в высшей степени любезны, ибо успели к сорока годам узнать, что такое свет, но не способны взволновать ничье сердце и, следовательно, не подлежат нашему рассмотрению. Если, несмотря на всю свою любезность, эти дамы имеют несчастье не привлекать ничьего внимания, ими овладевает скука; они посвящают себя религии, кошечкам и собачкам и не оскорбляют своими прихотями никого, кроме Господа.
Согласно подсчетам Бюро долгот[114], мы обязаны вычесть из общего числа женщин два миллиона чертовски хорошеньких маленьких девочек; постигая азы жизни, они в невинности своей играют с мальчишками, не подозревая, что юные «суплуги»[115], вызывающие сегодня их смех, завтра заставят их проливать слезы.
В результате всех предыдущих вычетов мы получаем цифру в два миллиона; какой рассудительный читатель не согласится, что на это число женщин приходится никак не меньше сотни тысяч бедняжек горбатых, некрасивых, чахоточных, рахитичных, больных, слепых, увечных, небогатых, хотя и превосходно воспитанных и по всем этим причинам остающихся в девицах, а вследствие этого ничем не оскорбляющих священные законы брака?
А разве станет кто-нибудь спорить с нами, если мы скажем, что еще четыреста тысяч девиц поступают в общину Святой Камиллы[116], делаются монахинями, сестрами милосердия, гувернантками, компаньонками и проч.? К этому священному воинству мы приплюсуем тех юных особ, что уже слишком великовозрастны, чтобы играть с мальчишками, но еще слишком молоды для того, чтобы обзавестись венками из флердоранжа; число этих барышень точно определить невозможно.
Наконец, теперь, когда в горниле нашем осталось полтора миллиона женщин, мы вычтем из этого числа еще пятьсот тысяч; столько, по нашему мнению, живет во Франции дочерей Ваала, услаждающих досуг людей не слишком разборчивых[117]. Больше того, не боясь, что содержанки, модистки, продавщицы, галантерейщицы, актрисы, певицы, танцовщицы, фигурантки, служанки-госпожи, горничные и проч. развратятся от подобного соседства, мы зачислим их всех в тот же разряд. Большинство этих особ возбуждают весьма пылкие страсти, но находят неприличным извещать нотариуса, мэра, священника и светских насмешников о дне и часе, когда они отдаются любовнику. Образ жизни этих созданий, справедливо осуждаемый любознательным обществом, имеет то преимущество, что избавляет их от каких бы то ни было обязательств перед мужчинами, господином мэром и правосудием. Эти женщины не нарушают никаких публично принесенных клятв, а значит, не подлежат рассмотрению в нашем труде, посвященном исключительно законному браку.
Наш последний разряд может показаться кому-то слишком куцым, в отличие от предшествующих, которые иные любители могут счесть чересчур раздутыми. Если кто-то так страстно любит богатую вдовушку, что желает непременно включить ее в оставшийся миллион, пусть вычеркнет ее из списка сестер милосердия, танцовщиц или горбуний. Вдобавок, определяя число женщин, принадлежащих к последней категории, мы приняли в расчет, что ряды ее, как уже было сказано, пополняет немало крестьянок. Точно так же обстоит дело с работницами и мелкими торговками: женщины, рожденные в этих двух сословиях, суть плод усилий, которые совершают девять миллионов Двуруких созданий женского пола, дабы подняться до высших слоев цивилизации. Мы были обязаны действовать с исключительной добросовестностью, иначе многие сочли бы наше Размышление о брачной статистике просто шуткой.
Мы подумывали о том, чтобы устроить небольшой запасник тысяч на сто особей и поместить туда женщин, оказавшихся в промежуточном положении, например вдов, но в конце концов сочли, что это было бы чересчур мелочно.
Доказать верность наших расчетов не составляет труда; достаточно одного-единственного рассуждения.
Жизнь женщины разделяется на три совершенно различных периода: первый начинается с колыбели и кончается, когда девушка вступает в брачный возраст, второй отдан браку, третий настает, когда женщина достигает критического возраста и Природа довольно грубо напоминает ей о том, что пора страстей миновала. Эти три сферы существования примерно равны по длительности, и это дает нам право разделить исходное число женщин на три равные части. Ученые могут считать, как им заблагорассудится, мы же полагаем, что из шести миллионов женщин треть придется на девочек от одного года до восемнадцати лет, треть – на женщин не моложе восемнадцати лет и не старше сорока и треть – на старух. Причуды же общественного состояния разделили два миллиона женщин в возрасте, пригодном для замужества, на три категории, а именно – тех, которые по причинам, названным выше, остаются в девицах, тех, чья добродетель мало тревожит мужей, и, наконец, на тех супруг, которых насчитывается примерно миллион и которыми нам как раз и предстоит заняться.
Конец ознакомительного фрагмента.