Между черным и белым. Эссе и поэзия провинции Гуандун (сборник). Эссе ( Коллектив авторов, 2017)

1

Словосочетание «кровная земля» – это рыбка, которую не поймать сетями словарей китайского языка. Оно не включено в словари древнекитайского, а уж в современном языке и подавно не появляется.

Тем, кто спас союз этих двух обычных слов от неминуемой гибели, заставил засиять новой жизненной силой и показал глубину их духовного смысла, был Мо Янь. Лауреат Нобелевской премии по литературе, он был первым в истории китайского языка, кто изобрел это новое словосочетание, описывая свой родной край. Это изумительное словосочетание своей мощью сотрясает небеса и раскалывает камни, в нем люди могут увидеть родину, проникшую в них до самых костей, увидеть кровь в муках рожавших их матерей.

Каждый день по дороге на работу я непременно прохожу мимо комнаты родителей. Я приветствую стариков поклоном, они отвечают мне молчанием и лишь с легкой улыбкой провожают взглядом, когда я спускаюсь по лестнице – до тех пор, пока не шагну в полную шума и меркантильных стремлений мирскую суету. Во взгляде родителей я читаю их мысли и настроение: они желают мне счастливого пути, легкой работы, велят пораньше вернуться домой, чтобы побыть с женой и сыном, разделить с ними радость заведенного самим небом порядка семейной жизни.

Этот момент всегда был добрым началом дня. Даже когда на дворе стоял пронизывающий холод, даже когда небо затягивали свинцовые тучи, в мою душу проникал солнечный лучик, целый день дарящий тепло и радость. Шаг мой становился тверд и размерен – ласковый взгляд двух стариков стал для меня мощной поддержкой на жизненном пути.

Добросердечие и улыбка стариков вот уже много лет заключены в рамку на стене. Я совсем не считаю их посмертными портретами. На столике для жертвоприношений расставлены большие и малые курильницы, свечи, жертвенные фрукты; все наполнено светом, без малейшего намека на мрачное дыхание смерти.

Отец ушел от нас на четырнадцать лет раньше матери. Когда это случилось, я находился в далеком Гуандуне, расстояние было слишком велико, путь растянулся на целую вечность, и я не успел повидаться с ним в последний раз. Осознав опасность больших расстояний, мать постоянно напоминала мне о себе, велела непременно проводить ее в последний путь. Разъясняла все это она в излюбленной ворчливой манере. Мы с братьями и сестрой честно не придавали этому особого значения, и мать, видя это, все свои тревоги возложила на меня. Она знала, что братья и сестра неотступно находятся возле нее, и она может видеть их в любое время суток, и только меня носит по горам и долам вдали от нее. Чтобы успокоить мать, я кивнул и тем самым пообещал выполнить долг сыновней почтительности.

2

Разлучение смертью было для меня всего лишь далеким от реальности вымыслом литературных произведений, я не мог понять разлуки с близкими, пронзительную боль, с которой разрываются кровные узы. Поэтому слова, произнесенные отцом на больничной койке в 1993 году, стекли с меня, как с гуся вода, не оставив и следа. Он сказал: «Пока родители живы, далеко не уезжай!» Я промолчал, а отец не стал настаивать на ответе; он всегда был покладист и снисходителен, считая, что дети не должны совершать выбор под давлением.

Недуг, который сковал его движения и иногда приводил в больницу, назывался болезнью Паркинсона. Это медленно прогрессирующее заболевание разрушает тело бесшумно и незаметно для невнимательных к своему здоровью людей. В молодости отец был крепок, почти не обращался к врачам и очень редко принимал лекарства, и именно эта его самоуверенность и небрежность дали болезни благоприятный шанс. Подобно Сунь Укуну[2], она пролезла в его тело, после чего упрямой принцессе Железный Веер оставалось только сложить оружие и сдаться.

Свои наставления сыну отец высказал бесцветным, ничего не выражающим голосом, и оттого вес этих шести слов – «Пока родители живы, не уезжай далеко» – в моем понимании был невелик. Они были подобны подувшему над рисовым полем слабому ветерку, нескольким дождевым каплям, упавшим на гладь пруда. В то время мой юный лоб еще не знал ни одной морщинки, а в черном шелке волос не сыскать было ни единого седого волоска. Что же до отца, то с тех пор, как он полностью освободился от привычной работы, прошло всего несколько лет, лампа его жизни была полна горючего, и огонь горел по-прежнему ярко.

Однако я забыл, что ветер – великий враг масляной лампы. Сколько бы ни было в ней масла и сколь бы ярко ни горел фитиль, без защитной крышки малейшее дуновение ветерка тотчас же ее погасит. Когда отец бесцветным голосом произнес свое наставление, его жизнь была как та не защищенная от ветра лампа, а губительный для лампы порыв злого ветра как раз тихонько скапливал силы в горах.

К моменту, когда отец ушел, я уже давно покинул родные края и стал гуандунцем, осев здесь на постоянное жительство. Я приехал в Гуандун на заработки, и за три года это место так и не стало мне домом. Здесь я не видел ни одного близкого человека, не понимал языка, не мог привыкнуть к климату, не имел постоянного жилья. Это был чужой город, где каждый день мне приходилось быть начеку и ходить словно по тонкому льду, соблюдая предельную осторожность. В стремительно развивающемся шумном промышленном городе ритм жизни подобен бешеному вращению колеса: стоит оплошать – и ты тут же уволен. Я собственными глазами видел, как некоторые возвращались восвояси, роняя горькие слезы изнеможения на дорогу, ведущую в родные края.

Начало моего жизненного пути своими руками проложил для меня отец. Он отвез меня за сорок километров от дома, в коммуну Таопин, чтобы я влился в ряды образованной молодежи[3], а три года спустя открытыми и законными средствами выбил для меня по квоте место среди наемных рабочих, и я отправился подмастерьем винокура в один низовой снабженческо-бытовой кооператив. Когда пришло время устраиваться на постоянную работу, отец вновь записался вместо меня, укрепил фундамент, и я отправился в народную коммуну заурядным делопроизводителем, который вел учет производства, записывал показатели стальным пером на стальной доске и так коротал время среди восковки и печатной краски[4]. По природе своей я был добросердечен и мне не хватало жестокости уводить свиней и коров у тех, кто плодился сверх разрешенного кампанией по планированию рождаемости, и уж тем более я не мог поднять руку, чтобы содрать черепицу с их домов или начать копать под их стены[5]. После того как я потратил таким образом три года, отец вновь похлопотал о моем возвращении в кооператив. Он прекрасно знал, что я совершенно не умею налаживать отношения с людьми, что я слабак, от которого не будет проку в ямэне[6], к тому же мне не хватает духу просить людей об услуге, и потому отправил меня в уездный город заниматься секретарской работой в уездной кооперативной организации. В те годы он по-настоящему отпустил поводья, позволил мне выйти в поле и свободно пастись на свежей молодой травке. С высоты своего опыта, приобретенного за десятилетия работы в низовых структурах, отец полагал, что наступила весна моей жизни, распустились яркие цветы астрагала и сурепки на ее тучных полях, и настало время под едва слышное пение пчел выпустить в полет бабочку воздушного змея. Зрение его тогда еще не затуманилось, и он ясно видел, что на дороге, по которой я иду, нет камней, поэтому любящий взгляд можно обратить на моих братьев и сестру.

Отец не знал, что свою школьную мечту стать писателем я принес с собой в общество и на работу. В начале восьмидесятых годов прошлого века случился литературный бум, и на этом поприще, как на тонком бревне, перекинутом через овраг, толпилось бессчетное количество молодых людей. Их было так много, что даже заслуженный литератор господин Ван Мэн[7] предупредил, что не нужно тесниться на узкой литературной тропинке. Писать роман все равно что курить: чуть зазеваешься – и уже подсел. Я не смог избежать этого литературного наркотика и посвящал своему роману дни и ночи. Мой начальник был снисходителен, он ни разу не остудил мой пыл. Спустя несколько лет меня перевели в бюро внешней торговли и вверили небольшую ответственную должность. Здесь разверзлись шлюзы моего эгоизма, который разлился в один миг, как весенние воды. В рабочее время я все так же лелеял свой роман, словно пьяный или безумный. Я шел далеко не по прямой дорожке, а отец об этом и не подозревал. Но то, что его опечалило, было впереди: чтобы удовлетворить страсть к писательству, я подумал о федерации литературы и искусства – организации немногочисленной и настолько праздной, что в дверях ее можно было расставлять сети на воробьев. Я попросил о ходатайстве помощника начальника уезда, господина Сун Цзивэя. Начальник Сун был заместителем начальника бюро внешней торговли города Цзюцзян, а в Сишуй приехал на время. Он стал добрым гением моей жизни, ниспосланным мне самой судьбой, и взялся за дело столь же решительно и энергично, как и в годы службы армейским комиссаром – немедленно нашел секретаря уездного парткома и исполнил мое заветное желание. Узнав об этом, отец, вздохнув, сказал: «Такой молодой, а уже в союз литераторов, плохо дело с политикой».

Для человека, всей душой влюбленного в литературу, сбросить тяжкое бремя служебных обязанностей – настоящее счастье. К сожалению, по прошествии нескольких лет в провинции Цзянси провели экспериментальные реформы аппарата, и сишуйский союз писателей пал их жертвой, его маленькое деревце было вырвано с корнем, а горстка помешанных на литературе людей бросилась врассыпную, подобно тому, как разбегаются звери и птицы; это было скорбное событие, сравнимое с горем о смерти родителей. Такова предыстория моего отъезда в Гуандун в поисках новой жизни.

Весть о болезни отца нанесла тяжелейший удар моему роману. Спешно вернувшись домой, я только тогда по-настоящему осознал весь ужас болезни Паркинсона. Подобно капле, точащей камень, недуг полностью разрушил крепкое тело отца, остались лишь кожа да кости, руки и ноги тряслись, а мышцы атрофировались из-за длительного постельного режима.

Боль за родного человека в одно мгновение пронзила мое сердце. Но я обуздал горе и все-таки не позволил отцу увидеть своих слез. Я провел ночь у его постели, и каждый его стон отзывался болью в моей душе. Только теперь я понял, что семейная любовь – это те мышцы, которые удерживают кости вместе после перелома, и острие времени не в силах их раскроить! Хотел бы я выменять здоровье отца на все, что когда-либо написал. Отец, если бы я мог вернуться к твоей кровати, в 1993 год, я отказался бы от всех своих книг и впредь не написал бы ни единого слова! Как бы хотел я быть почтительным сыном в родном краю и нести вахту у постели отца!

Неделю спустя звонок из-за тридевять земель вызвал меня обратно в Гуандун. Прощаясь у постели отца, я больше не мог сдержать нахлынувших слез, пропитанных всей моей сыновьей любовью. Расставание навеки подкралось ко мне вот так незаметно.

Не успел я пересечь границу Гуандуна, как меня настигла печальная новость. Позвонил брат и сообщил, что огонь в лампе жизни отца погас. Мой кабинет тотчас же превратился в траурный зал, я запер двери, обратился лицом на север и, преклонив колени, вновь и вновь бил земные поклоны.

3

С уходом отца семья наполовину опустела. Мать постарела всего за ночь.

Отец с матерью всю жизнь прожили под одной крышей и всю жизнь провели в ссорах.

Впрочем, сказать «всю жизнь» будет не совсем верно; в мои детские годы и в последние годы жизни отца слово «ссора» или еще не вошло в их жизнь, или уже покинуло ее.

Когда отец был еще совсем молод, он оставил отчий дом и с головой окунулся в революцию. Родивший и вскормивший его родной край с тех пор остался так далеко, что уж не видать было тех знакомых горных пиков, рек, деревень, коров. Отец с матерью были как два хлебных колоса, выросшие на одной земле, что подтверждал их схожий говор. Когда отец уехал из родной деревни, мать без колебаний тенью последовала за ним; когда светит солнце, тень – это дух, который невозможно отогнать. У моих деда с бабкой моя мать была единственной дочерью, а мой отец у других деда с бабкой – единственным сыном. Поэтому, когда отец с матерью покинули родной край и отправились на заработки, их дальнейшую жизнь очень точно описывало выражение «они были опорой друг для друга» – именно так они и прожили до самого конца.

Отец начал свою политическую карьеру еще до основания Китайской Народной Республики. Судьбой ему было уготовано быть накрепко привязанным к земле. Отец постоянно переезжал из коммуны в коммуну, и на бескрайних далеких захолустных землях остались его следы, а мать превратилась в верную своему мужчине тень, неотступно следующую за ним по пятам. Пятидесятые годы XX века стали для родителей самым счастливым временем. В те годы в деревнях тучные нивы и плодородные земли рождали тепло и уют. Фотограф, посетивший нашу деревню в 1959 году, оставил веское подтверждение моим догадкам.

Приехавший из города фотограф предстал пред деревенским людом и перед бешено лающими деревенскими собаками во всем своем загадочном облике. Загадка фотографа заключалась в аппарате, который он нес на плечах. К моему понемногу возраставшему любопытству, аппарат отрастил три тонкие длинные ножки, а фотограф спрятался под толстым черным покрывалом, зажав в пальцах резиновый мячик. И в тот момент, когда он сдавил его, наше с родителями, бабушкой и братьями изображение тут же переместилось внутрь загадочного аппарата, куда нельзя было подглядеть. Когда фотограф приехал во второй раз, он утолил детское любопытство при помощи одной черно-белой фотографии. Облик членов всей нашей семьи стоп-кадром запечатлен на фоне деревенского поля на северо-западе провинции Цзянси. На дворе был как раз канун весны, горы за моей спиной уже покрыли распустившиеся цветы рапса, а верхушки тунговых деревьев, словно лысая голова, внезапно выпустили едва различимые весенние волоски. Улыбка на лице матери была такой же счастливой и сияющей, как цветы астрагала в поле.

Двадцать девятый градус северной широты – это место, где наступление весны хорошо заметно, где климатические особенности выражаются в росте сельхозкультур и смене одежды. Между длительными периодами зноя и холода благоприятная весна столь же мимолетна, как цветение персика. В 1959 году я был беззаботным ребенком и еще не знал, что с взрослением и выходом в свет возрастет и повседневный стресс, а счастливое выражение на лицах отца и матери быстро окоченеет от суровых зимних холодов. Отца то и дело посылали в деревню, поэтому воспитание и пропитание детей стало ежедневной головной болью для матери. Ссоры частенько возникают из-за мелочей жизни, они разрастаются на благоприятной почве, а затем расползаются и разгораются пламенем войны. В нашей семье часто все было застлано пороховым дымом.

На самом деле ссора – это всего лишь лежащее на земле куриное перышко, которое может сдуть легкий ветерок. Те скандалы, что мы с братьями и сестрами слышали, по большей части сводились к недостатку жизненно необходимых продуктов; приезжали родственники из деревни, а рис по карточке давно закончился; вот-вот нужно было идти в школу, а денег, чтобы заплатить за обучение, еще не нашли…

В канун нового года, когда мне было девять лет, на улице завывал суровый северный ветер, хмурое небо нависало над полями и с него на землю падали мелкие звездочки снежинок, а голодный отец, подгоняемый бранью матери, отправился рубить хворост. В домашней войне отец чаще выступал молчаливой, идущей на уступки стороной, он знал, что он – мужчина, что несет на своих плечах ответственность, знал, что означает, если в первый день года в доме не будет дров. Именно тогда я вдруг все понял; я смотрел, как отец надевает соломенные сандалии, берет топор для хвороста, веревку и коромысло, а затем одиноко уходит в снежную бурю, и мое сердце болезненно сжалось. В тот момент я так хотел превратиться в пса, чтобы побежать следом и быть отцу товарищем в той далекой одинокой снежной буре.

Много раз мать подзывала нас с братьями и сестрами и тихонько спрашивала: если семья распадется, то с кем мы захотим остаться?

На моей памяти ни один из нас так ей и не ответил. На такой, казалось бы, простой вопрос никогда не будет правильного ответа. Если в отношениях между детьми и родителями сломалась кость, разве мышцы не будут удерживать ее вместе?

На наше молчание и уклонение от ответа мать всегда реагировала слезами и всхлипами. Я никогда не верил, что мать сможет убить семейную любовь, расколоть нашу семью, изо дня в день терпевшую лишения, позволит нам узнать ледяное слово «мачеха».

В детстве слово «мачеха» означало для меня женщину, внушающую страх и несущую тревоги, а еще собранную из осколков разбитую семью. Нарочно или нет, но я читал и слышал множество историй про страшную мачеху. В консервативном обществе, где развод еще не стал привычным делом, повсеместно приемлемым явлением, а считался чем-то ненормальным, царили предубеждения против женщин, которых брали в жены после развода. Общество воплощало это презрение в сказках, которые внушали не знавшим жизни детям ужас перед возможностью прихода мачехи; во всех сказках трагический удел детей, в жизни которых появлялась мачеха, выражался в побоях, мучениях и голоде, которые им приходилось от нее терпеть. Развод родителей стал бы для меня внутренним кошмаром, и поэтому, чтобы усмирить пожар семейной войны, мы с братьями и сестрой хотели быть послушными детьми, хотели своей смышленостью подарить веселье и радость жизни нашей матери.

4

Я трусливый и болезненный человек. Самую первую боль мне причинила палка матери.

Когда я вырос, мое познание и понимание боли стало сильнее и глубже. Боль – это неизбежный путь каждого человека, неважно, из простых ли он бедняков или из императоров и князей, в жизни невозможно избежать столкновения с болью и мучениями.

Боль – главнейший враг физиологии, психологии и тела. Стенанья, самоубийство, ренегатство, капитуляция, смерть – все это растущие на дереве боли дурные плоды. Но боль – это не болезнь, для меня боль всегда была связана с семейной любовью, с болью текла кровь наших семейных уз.

Я прозревал в бессчетных случаях телесной боли. У боли есть пол и возраст. Стоны женщины, которая разрешается от бремени, – вот источник боли всего человечества. Когда я пришел в этот мир, моя мать подверглась смертельной опасности, у нее почти не было шансов выжить. В тот момент она испытала самое глубокое сожаление и прочувствовала тендерную несправедливость.

Мать до конца жизни помнила боль, которую испытала при родах, и с тех пор насильно переносила ее на меня. Когда я шалил или когда портилось ее настроение, в ход шла палка, метла, кухонная лопатка, каминные щипцы или даже кухонный нож, – все эти бытовые предметы, которые можно взять походя, словно волшебный меч обрушивались на мое тело, и та боль, изнурившая когда-то мать до полусмерти, в одно мгновение переходила на мою плоть.

Боль передавалась от старшей младшим, потому что мать любила нас, но ей недоставало культуры воспитания, и эта любовь часто оставляла на моей плоти кровоточащие раны. Душевная травма не позволяла мне видеть облегчение и успокоение, которые она испытывала, выместив свою боль на мне. Иногда, когда я вытирал с лица слезы, мать в одиночестве пряталась в углу и плакала сама. Много лет спустя, когда я стал отцом, я неожиданно понял, что можно передать любовь, но невозможно отдать боль.

Та боль стала похожа на выдержанную фотопленку, высушенную и местами покрытую царапинами, но, казалось, была выгравирована в камне и ушла в глубины времен. Маленькая улица Ханкоу – это место, где мне было больнее всего. Это воспоминание о времени, когда мне не было и шести, такое же твердое, как сизые камни этой улочки. В тот день мы с приятелями лежали на каменном мосту и смотрели на течение бежавшей внизу реки и на резвящихся в воде рыбок. Мост возвышался над поверхностью воды на несколько чжанов[8], вода была мрачна, и самый острый взгляд не мог измерить ее глубину. Я был молодой и глупый и не считал глубокие воды реки своим врагом, и уж тем более не чуял приближавшейся потихоньку опасности. Только когда обыскавшаяся меня мать неслышно подошла сзади и в ярости вцепилась мне в ухо, я отчетливо ощутил неизбежность побоев. Я боролся изо всех сил, но это лишь еще больше разгневало ее. Ухо стало обузой для моего тела и самой удобной рукояткой для матери. Она вцепилась в него мертвой хваткой, и чтобы облегчить боль, я из последних сил привставал на цыпочки, но гнев матушкиной руки и неровность уличной брусчатки не позволяли облегчить боль моему уху. К моменту, как мы прошли улицу, ухо демонстрировало признаки отделения, роняя бусинки алой крови на мое тело и на сизую брусчатку, растекаясь по ней прекрасными и скорбными цветами кровавой сливы. Сквозь свой громкий рев я смутно слышал, как кто-то рядом укоряет мать; зеваки и заступники, поддерживая слабого невежественного ребенка, прибегли к таким словам, как «жестокая», «это уж слишком», «мачеха», и прочим в том же духе.

Еще до этого я по неведению проявил неуважение к луне, указав пальцем прямо туда, где живет лунный заяц и растет коричное дерево[9], за что и был наказан – на моем ухе с тех пор белел шрам, оставленный лунным светом. Матушкина трепка подлила масла в огонь, и мое и без того хрупкое ухо теперь еле держалось на голове.

Потом мать отвела меня в больницу на перевязку, и мое раненное, обмотанное марлей ухо стало символом ее жестокости. Тот случай также оставил шрам и в душе моей матери, только мой шрам был снаружи, видимый с первого взгляда, а рана матери таилась в сердце, и об этой боли знала она одна.

В то время на лице матери уже не осталось улыбки 1959 года, и хотя фотография, запечатлевшая семейное счастье, лежала на столе, придавленная стеклом, у матери больше не было ни времени, ни желания рассматривать это теперь уже далекое мгновение деревенской жизни. Постоянно растущее число детей и вечные, нескончаемые домашние дела горой навалились на ее хрупкие плечи и добавили пороха в ее и без того взрывной характер. А наши с братом шалости частенько становились той искрой, что взрывала его.

После образования Китайской Народной Республики мать покинула родной край вместе с отцом. В то время в мыслях ее был план. То, о чем рассказывала мать, по большей части было увековечено и подтверждено черно-белыми фотографиями. Еще до моего появления на свет мать посещала ликбез-кружок, а затем пошла в деревенскую больницу акушеркой – помощницей появлению новой жизни. Если бы не рождение и воспитание детей, мать могла бы и дальше идти по тому жизненному пути, о котором всегда мечтала, и, как и отец, жить на казенных хлебах. Всю жизнь в карман ее верхней одежды была воткнута ручка. Но постоянно рождающиеся дети и отсутствие помощи старших сломали ее личные перспективы и мечты.

Русский писатель Лев Толстой говорил, что «все счастливые семьи похожи друг на друга». На самом деле несчастные семьи тоже похожи в своем несчастье. Бедность была источником раздоров во всех семьях той эпохи. Палка, которую мать пускала в ход в воспитании детей, была всего лишь проявлением гнева, источником которого на самом деле был отец. Мать считала, что отец дни и ночи проводит на работе, но полученной заплаты не хватает на то, чтобы содержать дом, и жизнь семьи по его вине лишена человеческого достоинства.

После рождения брата в мир явилась сестра, а затем хлебнуть горя один за другим пришли двое других братьев. На всех наших вещах – одежде, еде, жилье, транспорте – отчетливо виднелось клеймо «нищета». Ссоры с самого начала стали привычной картиной жизни этой вышедшей из деревни семьи.

5

Огонь войны в семье был нежданно-негаданно потушен беспрецедентным политическим движением. Домашняя война отца и матери внезапно прекратилась в 1966 году.

«Культурная революция» была самым страшным и долгим периодом за всю мою жизнь, ее ужас оставил далеко позади страшилки о ведьмах и злых духах, которыми в детстве пугала нас мать. Ворота школы, где я учился, наглухо заперли, а снаружи дополнительно привалили мешками с песком; позади этого незыблемого форта выглядывали мрачные дула ружей. На улицах городка то и дело раздавались неожиданные выстрелы, и в тот же миг можно было увидеть, как замертво падают проходившие мимо мужчины. Ненависть противоборствующих лагерей – смертельная, проникающая до самых костей. Убийственные стволы стали предметом вожделения многих людей и многих организаций. Поскольку под руководством отца, когда тот работал милиционером в районе Маао, поимка бандитов была эффективной, его повысили по службе и сделали начальником уездного управления общественной безопасности, и тогда у него появился пистолет. Однако это оружие стало для моих родителей источником беспокойства и кошмарных снов.

Было время, когда я каждый день видел группу людей, которая приходила к отцу. Однако мать каждый раз говорила, что отец уехал в деревню. Толпа состояла из незнакомых молодых людей с красными повязками на плечах. Говорили они вполне приветливо и не задерживались надолго, но на сосредоточенном лице матери я видел потаенное напряжение и панику. В свои десять лет я был всего лишь школьником, но уже тогда в глубине души знал цель прихода тех людей: они разглядели в руках отца пистолет и теперь хотели, чтобы он отдал им это орудие убийства.

То, что толпа каждый раз уходила несолоно хлебавши, на самом деле было результатом хитрого замысла матери. Она задолго предчувствовала опасность и к моменту появления людей с повязками велела отцу вернуться в родную деревню; он ускользнул от них, как рыба, уплывшая в открытое море. Люди, жаждавшие отобрать у него пистолет, никак не подозревали, что бабушка в деревне уже спрятала отца в темных лесах его родной земли. Это был край пышных деревьев и густых трав, простых и бесхитростных людей. Появись кто с городским говором – ни за что не смог бы приладиться, а деревенские сторожевые псы своим острым нюхом издалека чуяли опасность и исправно предупреждали о ней.

Оказавшаяся под угрозой жизнь отца в тот необычный момент получила статус главной беды семьи. А бедность, недостаток еды и одежды заслонила и отодвинула на задний план борьба, инициированная Мао Цзэдуном. Пожар войны и дым сражений переместились на улицы, а отец и мать в условиях тягот и лишений вновь положились друг на друга.

По моему впечатлению, слово «отец» неизменно связано с поездками в деревню, как будто вся его работа состояла только из них. Самый долгий период разлуки с отцом был, когда он в составе рабочей группы по воспитанию социализма отправился в далекий от Сюшуя уезд, в котором проработал почти год. Все в тех краях было ему незнакомо, никто не понимал его говора, он никак не мог привыкнуть, и мать волновалась за него все триста шестьдесят пять дней. Но и нынешняя разлука была долгой, дети уже привыкли не видеть отца, а вот мать ежедневно беспокоилась, не спала ночами, и при малейшем дуновении ветерка сердце ее обрывалось.

Когда из недр моей юной кожи впервые полезли хиленькие усики и бородка, мать одолжила у соседей денег и купила петуха. В тот день, когда я вернулся с гор, измученный, нагруженный коромыслом с вязанками хвороста, мать в сумерках масляной лампы усадила меня за стол и дала мне в одиночку насладиться ароматным деликатесом. Тогда свершился мой обряд инициации, голос мой начал набирать мощь, мускулы на теле вздулись за одну ночь, а что до матери, то ее лоб и виски тронули первые признаки старости, и она превратилась в истощенную тень.

6

Мать была по жизни стойким человеком, но перед лицом болезни превращалась в слабого ребенка.

По впечатлению нашей родни и тех, кто знал мать, она сама была воплощением болезни, невозможно подсчитать, сколько раз за всю жизнь она побывала у врачей, сколько приняла горьких и сильнодействующих китайских лекарств. Никто не верил, что она сможет перешагнуть хотя бы порог среднего возраста.

Все свое болезненное, как осенняя трава, тело мать отдала рождению кучи детей. Причины своего нездоровья она видела в бедности семьи и в недостатке заботы со стороны отца, однако совершенно забывала о собственной привычке отказываться от скоромного, о муках экономии и бережливости и о своей порочной практике уклоняться от предписанных врачом лекарств. Вся ее жизнь была пронизана собственным прирожденным упрямством.

Однажды мать лежала на кровати и была настолько измучена болезнью, что уже не могла встать. Отец еще не вернулся из деревни. Когда я, голодный, пришел в школу, во дворе еще не было ни души. Наша классная руководительница, учительница Тан, изумилась столь странному поведению ученика, она озабоченно расспросила меня о случившемся и привела к себе домой. Спустя больше тридцати лет я по-прежнему отчетливо помню тот завтрак: в доме учительницы я наелся пампушек и рисовой каши, а потом отправился в класс. Я был сыт этим завтраком всю оставшуюся жизнь.

Учительница Тан Шанчжэнь оставила теплый след в душе ученика. Моя благодарность ей выросла из семечка, посаженного ею за обеденным столом. Даже сейчас, когда я уже превратился в старика, мои младшие и средние школьные годы, моя университетская молодость – все хранит наставление учительницы, и дружба между учителем и учеником все еще свежа за обеденным столом, оставшимся на несколько десятков лет позади. Спустя некоторое время я покинул родителей, покинул родной край и уехал искать новой жизни в далекий Гуандун. В этом чужом краю мне столько раз звонили школьные и университетские учителя, они справлялись о моей работе и жизни, подбадривали своего ученика наказом никогда, ни при каких обстоятельствах не отказываться от своей мечты. Мне очень больно, что учительница Тан давно покинула этот мир, но ее голос и улыбка до сих пор частенько являются мне во сне.

Воспоминание о каком-то из проявлений боли всегда выявляет ее истинный облик. Тан Шанчжэнь была учительницей, похожей на мать, а вот моя мать нисколько не походила на учительницу. Ее болезни часто страшили и ужасали меня. Когда она больная лежала на кровати, я не мог ходить в школу и ухаживал за ней дома. Мать боялась западной медицины, пугали ее и западные лекарства. К тому же, заболев, она отказывалась идти к врачу и часто тянула до тех пор, пока болезнь не осложнится, и мы не отводили ее в больницу насильно. Этот страх прошел через все мое детство и юность и продлился вплоть до средних лет. Когда меня отправили в деревню и после того, как я начал работать, ни одна весточка или телефонный звонок не обходились без сообщений о ее болезни. Получив весть, я немедленно спешил домой и находил мать стонущей на кровати. На сердце становилось тяжело, и с тех пор я заразился не поддающимся лечению тревожным расстройством. Окончив среднюю школу, я уехал от родителей. В годы ли, проведенные среди «образованной молодежи», или в народной коммуне – я всегда жил вдалеке от них, оставшихся в уездном городе. И там, где я был без них, почти каждая весточка и каждый телефонный звонок были о болезни матери. В монотонной череде лет ее болезнь и мое тревожное расстройство сформировали своего рода цикл. Мать была пессимисткой, и я тоже не видел в жизни света.

Неся вахту у тоскливой постели больной матери, я ненавидел себя за то, что не стал врачом и теперь не могу облегчить ее страданий. Глядя на ее упорное нежелание обращаться к доктору и принимать западные лекарства, я всегда про себя беззвучно молил, чтобы ее болезнь и ее боль перешли ко мне, я хотел бы в стократном размере принять эти духовные и физические муки.

7

Перед лицом болезни отец был настоящим крепким мужчиной, он всегда был полной противоположностью матери. Ему не была свойственна, как ей, разборчивость в еде, неприятие скоромного, пониженный аппетит и страх перед западной медициной; батрацкое происхождение, работа на землевладельцев до освобождения и тяжелый физический труд сделали его тело могучим и выносливым. Частые поездки в деревню, командировки, ночные сверхурочные смены и тяжелая физическая работа, вроде таскания воды и рубки дров, не подорвали его здоровья. Все думали, что этот мужчина доживет до глубокой старости. Мы с братьями и сестрами тоже всегда лелеяли самые радужные надежды по поводу здоровья отца.

Только спустя несколько лет я узнал, что не существует в мире никого, чье тело было бы отлито из стали. Тело человека – как аварийный дом перед землетрясением, и невозможно предугадать, в какой именно миг он обратится в руины.

Преждевременный уход отца на пенсию был тем началом, когда его здоровье дало трещину. Он ушел для того, чтобы на работе его подменил мой младший брат. Такие подмены были политикой, которую проводило правительство в качестве временной меры для ослабления проблемы трудоустройства молодежи. В то время отец был директором в уездной торговой компании, он очень любил эту должность и не хотел ее покидать, но знал, что эта политика замены – всего лишь феномен короткой, как цветенье канны, жизни. Поэтому, положив на чаши весов собственную работу и мое трудоустройство, скрепя сердце, выбрал уход на пенсию.

Однажды вечером отец вернулся домой. Улыбка, в прошлом не сходившая с его лица, неожиданно погасла, и теперь на нем царила неисчерпаемая грусть, словно медленно действующий яд просачивался в его кровь. Недуг под названием болезнь Паркинсона незаметно прокрался в его тело. Его руки иногда начинали непроизвольно дрожать, и эту дрожь невозможно было обуздать силой воли. Я совсем не заметил, что землетрясение в глубине его тела начало аккумулировать энергию, и уж тем более не понимал всего смысла той древней пословицы, что он сказал мне на больничной койке: «Пока родители живы, не уезжай далеко».

То, что я покинул родителей и приехал на заработки в далекий Гуандун, только усугубило тяготы отца, подлило масла в огонь, которым было охвачено его тело. Молчание отца на самом деле было громоподобно, но, к сожалению, рядом с любимыми я становился совершенно глух.

Уйдя с работы, отец потихоньку начал уходить и из мира. Сперва он перестал выходить на улицу, ограничиваясь четырьмя стенами дома, затем отступил на стул, а после, не в силах ничего поделать, и на кровать. Его ноги, быстро бегавшие в молодости, навсегда распрощались с землей, и с тех пор он ушел со всех дорог, по которым ходят на этом свете.

Последний раз я виделся с отцом в траурном зале, где лились звуки похоронной музыки, я возвращался туда, где не смог присутствовать лично, с помощью аудиопленки. В посмертном изображении отца была буддийская безмятежность, но недоставало улыбки 1959 года. Счастье поблекло, поблекли и тревоги. Слезы застили мои глаза, я неожиданно вспомнил слова Чжан Айлин[10]: «В мире нет ни одного чувства, которое не было бы бесконечным страданием. Жизнь коротка, но страдания долги».

8

После того как отец ушел, я поспешил вернуться домой. «Возвращение»[11] в те дни уже не было той знаменитой саксофонной мелодией. Безотлагательность семейной любви заставила странника, чей собственный возраст перевалил за пятьдесят, измерить в уме протяженность жизни.

Место, где отец заснул вечным сном, по-прежнему находилось в поле зрения сына. Расстояние между жизнью и смертью было расчерчено всего лишь рекой. Каждый раз, приходя на его могилу, я слышал только мрачное завывание горного ветра – отцовская неразговорчивость продолжилась и в другом мире. Сколько бы слов тоски ни произнесли мы с братьями и сестрами на перекрестке двух миров, сколько бы свечей и хлопушек ни потратили, чтобы выразить свою любовь, отец только молчал. Когда слезы мои оросили всю гору, я подумал: «Отец, неужели ты хочешь, чтобы твой сын вернулся в детство, подпоясался соломенным перевяслом; неужели ты хочешь, чтобы твой сын босиком обошел гору Кайшань – только тогда ты признаешь меня?»

После того как время отняло у меня половину семейной любви, моя дорога домой стала еще дальше и еще медленнее. Каждый последний месяц года в гуанчжоуских поездах полно людей, которые возвращаются домой. Легкий и тонкий билет на новогодний поезд[12] в порывах ледяного ветра вдруг потеплел. А я в тот момент был мусульманином, который совершал паломничество в Мекку. Будь в вагоне еще теснее, а путь еще медленнее, это не поколебало бы прочность кровных уз.

Скоро будет двадцать лет с тех пор, как я покинул родителей. За эти двадцать лет я могу по пальцам пересчитать, сколько времени провел с моими стариками. После того как отец отправился в рай, забота о жизни матери и уход за ней в болезни стали обязанностью моих братьев и сестер, я же упустил моменты этих горьких забот. Все мечты моей матери были о том, чтобы я приехал к ней из-за тридевяти земель, и это стало для меня стимулом оставить работу и немедленно отправиться в путь.

Мать всю жизнь страдала от ипохондрии и от своего взрывного характера, и на склоне лет на ее лице так же трудно было увидеть радость жизни. Только когда мы с женой вернулись, на ее изможденном болезнью лице, как цветок эпифиллюма[13], ненадолго расцвела радость.

Мать была неприхотливым по жизни человеком, она привыкла к лишениям, и даже постарев, не имела завышенных требований к еде, одежде и прочим благам. Сидя у ее постели, я слушал ее рассказы о прошлом, ее воспоминания о давно минувших днях – для нее это была самая большая радость в старости. Отец уж далеко ушел, а она все еще не забыла его увлечения игрой в карты, все еще злилась на него за пренебрежение семьей, осуждала и клеймила за то, что он заставил ее бросить работу и сосредоточиться на домашних делах. Что до насилия, которое она когда-то совершала надо мной, то молчаливыми вздохами она тактично выразила свое раскаяние. В этот момент скрывавшаяся в глубине времени любовь всплыла на поверхность, как водоросли, и все многочисленные, упорные заблуждения матери постепенно отступили, стоило ей взглянуть в глаза детей.

9

После смерти мать превратилась в бабочку, черного парусника.

Ее устным завещанием было, чтобы я позвал даосов, которые провели бы по ней трехдневный молебен. Это было последнее испытание, которому она нас подвергла, древний сюшуйский траурный обычай – проверка потомков на преданность.

На церемонию приехали близкие, друзья, однокашники, знакомые – все они прибыли проводить мать в последний путь, несмотря на адский зной. Треск разрывающихся хлопушек стал для нас сигналом опуститься на колени и приветствовать всех, кто явился, чтобы почтить ее память. Двадцать четыре часа без перерыва несли мы вахту в траурном зале, в скорби и печали ожидая треска разрывавшихся хлопушек. Время от времени даосы, явившиеся на церемонию в полном облачении, с чувством читали заупокойные молитвы, избавлявшие ее дух от загробных мучений, а мы с братьями, сестрой и всеми прочими потомками отбивали все эти незнакомые предписанные земные поклоны под ритм гонгов и пение сона[14], под взмахи пятицветных траурных флагов. В лучах палящего солнца пот стекал с меня ручьем, я устал и измучился, все конечности затекли. Этот утомительный, бесконечный обряд чтения молитв над умершей был самым жестоким испытанием, которому подвергла меня семейная любовь. Когда у меня уже не осталось сил держаться, я вспомнил одного своего друга.

Несколько лет назад он заботился о матери, тяжелая болезнь которой привела ее в больницу. Болезнь была неизлечима, самые блестящие врачи и лучшие лекарства не могли дать ей надежды на жизнь. Только благодаря неусыпной заботе близких жизнь больной продолжалась в безнадежности, но ухаживающий за ней сын вдруг выбился из сил и был сражен внезапным инсультом, после которого больше не очнулся и трагично ушел раньше матери. Друг был в полном расцвете сил и так неожиданно, без малейшей причины, простился с матерью и друзьями. Я получил трагическое известие утром, по мобильному телефону, в далеком Гуандуне, и в первый момент не мог поверить в услышанное – эта логика противоречила законам жизни и была самой горькой в мире трагедией.

В палящем зное, шуме, хаосе полный фимиама погребальный зал был местом, где жизнь расходилась со смертью, границей между инь и ян. На улице был зной, как на Марсе[15], жара могла бы спалить все травы и деревья в горах. В этот момент я и увидел того черного парусника. Бабочка грациозно порхала прямо над гробом матери. Я следил за ней, а она не боялась людей, как будто траурный зал был дикой степью, усеянной свежими цветами, аромат которых она учуяла. Бабочка кружилась прямо у меня перед глазами, не уставая и не ведая опасности. В те бесконечные, скорбные, гнетущие три дня я видел, как она вновь и вновь появляется в траурном зале и летает у меня над головой.

А в момент, когда отходила душа покойницы, бабочка неожиданно исчезла в звуках траурной музыки – исчезла без следа. Я знаю, эта чернокрылая бабочка была духом моей матери. Ее полет был последним прощанием семейной любви. И с этого момента семейная любовь, которую могли дать мне родители, ожидала меня только в следующей жизни, в следующем рождении!

Превратившаяся в бабочку мать впоследствии возвращалась ко мне во сне. Мы уже исполнили ее завещание, ее полет был легок и изящен, и слезы семейной любви более не орошали ее крыльев.

10

Милые бранятся – это стало привычкой большей части жизни моих родителей, и каждый раз, когда они ссорились, это пронзало сердца детей острым ножом. Я много раз думал: если есть реинкарнация, то хорошо бы, чтобы отец с матерью разошлись. Почему в этом мире людям, которые не любят друг друга, позволено быть вместе?

Морщинки в уголках глаз матери, похожие на рыбий хвост, появились, когда она была еще очень молода. В этих безрезультатных и бесконечных ссорах рыба не резвилась, намертво прикрепившись к уголкам глаз и кончикам бровей матери, и с тех пор на всю жизнь осталась с ней как доказательство ее усталости и лишений.

Не знаю, почему ссоры этих двоих оставили на сердце матери столь глубокую рану. Даже любовь детей не могла уменьшить ее боли.

В последние годы жизни отца у него уже не осталось сил на скандалы. На самом деле за всю долгую историю скандалов моих стариков чаще шел на уступки именно отец. Он уступал глубоким молчанием, всегда молчанием. Это молчание и уступчивость нисколько не усмиряли гнев, копившийся долгие годы в сердце матери. Еще при его жизни и уже после того, как он ушел, мать неоднократно и неустанно твердила нам, что после смерти хочет вернуться в деревню, хочет, чтобы их с отцом похоронили в разных местах.

Перевоплощение моей матери в бабочку в похоронном зале в мыслях моих превратилось в акт классической шаосинской оперы «Лян Шаньбо и Чжу Интай»[16]. Однако бабочка матери не имела никакого отношения к романтике, она была связана с семейной любовью. Ее несогласие там, где исчезла ее жизнь, по-прежнему не изменилось. Вот только мать забыла, что завещание нельзя исполнить самому, его исполняют дети.

Несколько лет назад я нашел на родине превосходное кладбище. Деревья давали там густую тень, и шум мира живых не донимал мира мертвых. Средь широких просторов бежала река моего родного края, которую называли Сишуй, вдоль берега тянулись зеленые горы, единственной полосой другого цвета было сквозное шоссе. Мы загрузили внутренние покои выстроенной усыпальницы в фотоаппарат, и ее райский облик кадр за кадром был воссоздан перед глазами матери. Размер гробницы ничуть не уступал каморке, в которой мать прожила всю жизнь, а на просторном месте для молений перед самой гробницей росла ель, ствол которой естественным образом разделялся натрое, как поставленные природой три поминальные свечи. Я увидел, как на застывшем на долгие годы лице матери появилась довольная улыбка.

Когда мать ушла, отец, спавший в зеленой горе через речку от нас, уже превратился в белые кости. Мы с любовью позвали его выйти к нам из земли. Огонь превратил его в горсть пепла, и затем они с матерью вдвоем отправились назад, в родные края.

Дорога домой заняла двадцать ли[17], родители знали ее, как линии своих рук. Зеленые горы и прозрачные реки были им так же близки, как местный говор. За всю дорогу старики ни разу не поссорились, они в высшей степени повиновались воле детей.

Я не знаю, какая была погода несколько десятков лет назад, в тот день, когда родители покинули свой родной край. Но когда старики вернулись, в небе низко висели тяжелые тучи. Ливнем в тот день стали слезы потомков. Не знаю, что думали и что чувствовали старики в тот момент. Ответы на все вопросы остались в желтой земле могильного холма.

Мать и отец были сгоревшими свечами, но за тысячу ли от них я каждый день прохожу мимо их порога и пристально смотрю в огонь их некогда горевших жизней.

С уходом матери сердце мое опустело. Когда четырнадцать лет назад ушел отец, душа моя болела совсем недолго, поскольку я знал, что хоть он и ушел, но не унес с собой всю родительскую любовь, и та семья, что нежно любила меня всю жизнь, все еще здесь. Теперь ушла и мать, семья распалась, и я больше никогда не попаду в то место, что называется «домом». Теперь моя жизнь шаг за шагом подходит к той свече на ветру, а семья 1959 года превратилась в воспоминание. Никакие замыслы и планы не вернут меня к родителям. В этом мире нет человека, способного догнать умершего, нет такого секрета, он давно канул в лету, и если свеча моей жизни погаснет на чужбине, некому будет отнести меня назад.

Все, что осталось в жизни, – ожидание. Оно отличается от воспетой певицей Хуан Цишань[18] любви, которая превратилась в рыдающего голубя, коротающего век в бесконечной смене зеленых и желтых листьев. Трудность ожидания в мою эпоху достигла небывалых пределов. Живая жизнь превратилась в лаконичные телефонные сообщения и посты в микроблогах. Люди больше не умеют терпеливо ждать, они ускоряют созревание фруктов, накачивают их химией, придающей объем; в литературе царит плагиат, чиновники словно ракеты взлетают вверх по карьерной лестнице, любовь стала делом первостепенной срочности: люди, увидевшись впервые, тут же снимают номер в гостинице, чтобы разделить постель… Мать в течение десяти месяцев терпеливо вынашивала в себе мою жизнь, и я буду терпеливым всю эту жизнь и в следующем рождении.

Отец и мать ушли, они больше не вернутся. А я, находясь за тысячи ли, никогда больше не вернусь в тот дом. Остался лишь тот горный склон у реки, ставший моей кровной землей. Мои воспоминания о родной земле в конце концов сгустились в нечеткие знаки на надгробной плите.

Сейчас я своей жизнью зажигаю свечи, теперь моя очередь платить матери и отцу дань уважения.

1

В щель между досок, из которых был сложен каркас кровати, поддувал сквозняк; я лежала, укрывшись ватным одеялом, но все еще ужасно мерзла. Жар, мучивший меня много дней, наконец спал, и я пришла в себя.

Я позвала маму:

– Мам, я проголодалась.

До сих пор помню дразнящий запах лапши из ячменной муки. Мама, увидев, что я проснулась, очень обрадовалась. Она замесила тесто и на кухонной доске раскатывала длинную тонкую лапшу, затем подогрела в котелке масло, припустила мелко порезанный лук, а потом бросила туда же лапшу. Я съела чашку и захотела добавки, но мама возразила:

– Погоди немного, ты долго ничего не кушала, нельзя за раз съедать так много.

Я пролежала в забытьи из-за высокой температуры семь дней, и все это время мама вливала несколько маленьких ложек бульона прямо мне в рот, чтобы поддерживать силы.

Тогда я заболела тифом. Когда очнулась и попросила есть, то буквально вырвалась с того света – владыка Янь-Ван[19] не сумел унести мою маленькую жизнь.

Случилось это, когда мне было пять лет.

Я смутно помню, что тогда произошло.

Только-только наступила осень, а я почему-то ужасно мерзла. Холод пронизывал насквозь, от него было не спрятаться. Мама по-прежнему работала в столовой уличного комитета. Она была очень порядочной, трудилась, не жалея сил, лишнего не съедала, домой не уносила, на посетителях не наживалась, заслужила доброе имя, и председатель уличного комитета по имени Чэнь Сюцинь доверила ей место поварихи. Столовая уличного комитета к тому моменту существовала уже очень давно.

Мама не особо за мной следила. Она тогда решила, что сейчас, как это уже бывало в прошлом, я полежу пару дней с температурой, и все пройдет. Потом она увидела, что минуло уже несколько дней, а лучше мне не становится, и тогда отвела меня в столовую уличного комитета и налила щедрую порцию супа из батата с лапшой, но я отказалась.

Я тогда не испытывала ничего, кроме холода, а когда прижалась к плите в столовой, почувствовала тепло. Так приятно! Прямо у плиты я постепенно проваливалась в забытье. Я видела сон. Мне снились огромные огненные шары, которые полыхали так жарко, что мне не хватало воздуха, а потом снова стало холодно, да так холодно, будто я провалилась в ледяной погреб.

Очнулась я уже на больничной койке в частной клинике.

Я заболела тифом. Провалялась с высокой температурой несколько дней подряд, не приходя в себя.

В это состояние я впала, сидя рядом с плитой. После работы мама на руках отнесла меня домой. Мое маленькое тельце стало мягким, как тряпочка. Вечерело. Мама испугалась и, придя домой, сразу же побежала за соседкой, тетушкой Кун.

Тетушка Кун многое повидала на своем веку, приобрела немалый опыт и умела справляться со всякими житейскими неурядицами, именно поэтому мама и отправилась к ней. Тетушка Кун была уроженкой провинции Аньхой, ее супруг много лет назад служил старшиной в Национально-революционной армии[20]. Сразу после Освобождения[21] солдаты военной части, в которой служил дядюшка Кун, единодушно подняли восстание, и поэтому дядюшка Кун остался у нас в Кайфэне и стал работать директором овощного магазина. Тетушка Кун считалась красавицей: белокожая пышечка с нежным румянцем, завитые черные волосы, алые губы и белоснежные мелкие зубки, похожие на зерна клейкого риса. Она мне всегда симпатизировала, брала меня на прогулки, все думали, что я ее дочка, нахваливали – мол, я на нее похожа, а тетушка Кун не возражала и с довольным видом соглашалась. Людей связывает судьба – пусть даже это взрослая женщина и ребенок, – и с некоторыми возникает необъяснимая близость, а с другими, напротив, отчуждение.

Тетушка Кун пришла к нам домой, положила руку мне на лоб, а потом сообщила матери:

– У девочки жар. Раз температура такая высокая, значит, что-то серьезное.

Мама растерялась:

– Сестрица Кун, что же делать?

Та подумала немного и ответила:

– Есть у меня один земляк, врач по фамилии Гай, он открыл свой медицинский кабинет, надо немедленно обратиться к нему. Ты посмотри, она уже три дня не ест и не пьет, да еще и температура не сбивается, вся обмякла – раз такое дело, дальше откладывать нельзя.

Сказав это, тетушка Кун взвалила меня на спину, перешла через переулок Хошэньмяо, где мы жили, повернула в хутун[22] Хоуцзя, пересекла проулок Шуанлун и добралась до частной клиники, выходившей на восточную сторону улицы Юсыгуань. Тетушка Кун откинула белую занавеску на входе и сказала врачу в белом халате, который занимался пациентом:

– Доктор Гай, девчушка сильно заболела. Скорее осмотри ее!

Доктор Гай был земляком тетушки Кун, и они приятельствовали. Он попросил пациента, которому выписывал рецепт, подождать немного, забрал меня у тетушки Кун, положил на кушетку, измерил температуру, послушал легкие с помощью стетоскопа, а потом сообщил:

– У ребенка тиф, если не начать лечить прямо сегодня вечером, то, боюсь, завтра уже будет не спасти.

Мама рыдала рядом со мной. Она причитала:

– Доктор Гай, у меня и денег-то при себе нет.

Врач успокоил:

– Деньги потом вернете, сейчас важно начать лечение малышки.

Только когда выросла, я узнала, что доктор Гай раньше служил с дядюшкой Куном в войсках Гоминьдана. Он окончил медицинский факультет императорского университета в Токио, служил врачом в войсках Гоминьдана, а потом присоединился к восстанию. После Освобождения они оба с дядюшкой Куном осели в Кайфэне. Доктор Гай в том же здании, выходившем на улицу, где проживал, выделил две комнаты под медицинский кабинет, а его семья жила во внутреннем дворике.

Я смутно помню, что тогда было – лишь то, что доктор Гай был высоким и очень благовоспитанным. Я легла на кушетку, а он сделал мне укол, приговаривая:

– Девчушке повезло, температура уже сорок один, как она еще дотянула, другой бы ребенок на ее месте давно уже того.

Что было потом, я не знаю.

Я провалялась в забытьи, наверное, неделю. Придя в себя, съела чашку самой вкусной на свете лапши из ячменной муки с привкусом жареного лука. Вкус обжаренного в масле лука врезался в память и остался на всю жизнь.

Тетушка Кун, увидев, что я пришла в себя, тоже обрадовалась, а мать сказала ей:

– Сестрица Кун, вы спасли мою малышку, пусть она будет вашей названой дочерью!

Тетушка Кун больше всего любила слушать похвалы и лесть. Такой она человек: если вы ее уважаете и выказываете это уважение, то она всегда отвечает добром и готова вам отдать свое сердце; но если вы перед ней провинитесь, то она покажет весь свой норов, не успокоится, пока не выведет вас из себя. Тетушка Кун говорила с сильным аньхойским акцентом, и во дворе соседки за глаза прозвали ее «южной невежей», а вообще-то она носила в девичестве фамилию Сюй, и звали ее Хуэйжу – очень красивое имя.

Услышав слова матери, тетушка Кун ответила:

– Согласна, признаю ее названой дочерью.

У тетушки Кун был единственный сын по имени Кун Линь. Соседи поговаривали, что тетушка не может родить, а Кун Линь и вовсе приемыш. Тетушка Кун была женщиной суровой, и никто не осмеливался перечить ей. Она-то надеялась на дочку, но только на настоящую.

С тех пор отношения у тетушки Кун с моей мамой стали довольно близкими. Даже если тетушка Кун демонстрировала свой дурной характер, мама никогда с ней не спорила. Мама искренне заботилась о тетушке Кун, никогда не забывая, что та спасла мне жизнь.

Много лет спустя я все думала, что если бы тогда тетушка Кун не отволокла меня на спине к доктору Гаю, если бы опытный доктор Гай сразу не распознал, что у меня за болезнь, и не сделал бы укол, чтобы остановить развитие заболевания, то, боюсь, я отправилась бы в мир иной прямо тем же осенним днем.

Разумеется, нельзя делать таких предположений, особенно если беда обошла стороной. Из-за этого испытываешь запоздалый страх. Но если человеку в последний момент удалось проскочить мимо дверей ада, то он действительно получил благословение. Впредь такой человек должен ценить свое счастье и всегда быть преисполненным благодарности к этому миру.

Дальше я валялась в кровати.

Я балансировала на грани сна и яви, порой приходила в себя, и пока бодрствовала, то думала над тем, что было до болезни.

Детство мое как раз пришлось на «три горьких года»[23]. Я только и помню, что голод.

Однажды днем я сидела рядом с печкой, беспомощно глядя на белый пар, расползавшийся во все стороны от решетки для варки пампушек. Мать налепила пампушки из кукурузной и картофельной муки, а я так проголодалась, что начала суетиться и постоянно теребила мать, чтобы та открыла крышку, так мне хотелось съесть пампушку. Своими приставаниями я надоела матери, которая рядом раскатывала тесто для лапши, и она ударила меня скалкой, попав по лбу с левой стороны, почти у глаза. У меня перед глазами все потемнело, я потеряла сознание, но через пару секунд очнулась.

Мама тогда ничего и не заметила. Прошло чуть больше двадцати минут, пампушки сварились, она быстро сняла крышку, вытащила пампушку, завернула в маленькое полотенце и протянула мне.

Стоило мне откусить кусочек, как я забыла о том, что у меня только что болел левый глаз. Примерно через полчаса слева на лбу выросла огромная шишка, а вокруг левого глаза образовался синяк. Мать увидела это и поняла, что переусердствовала. Она присела на корточки и начала массировать больное место.

Синяк и шишку увидели все соседки во дворе. Тетушка Кун, по-прежнему такая же прямолинейная, тут же накинулась на мать с обвинениями, дескать, почему та распускает руки. Тетушка Кун спросила:

– А если бы ты глаз ребенку повредила, тогда что?

Матери было всего двадцать пять лет, из-за житейских трудностей она стала нервной и срывалась на детях. Отец работал в отделе министерства водного хозяйства на реке Хуанхэ, круглый год в разъездах. Он тянул вдоль русла Хуанхэ линии электропередач и без конца мотался по реке. В провинции Хэнань он посетил Саньмэнься, Гусянь, Боай, Сюу, Ланькао, Учжи, Чжэнчжоу и еще кучу мест. Тогда отец еще был молод и полон сил, кровь в нем бурлила. Они с коллегами-связистами, прокладывавшими телефонные линии, проводили разметку. Через каждые пятнадцать метров ставили электрический столб, затем протягивали электрические провода до следующего, и так продолжалось в адскую жару и лютый холод. После того как все столбы были вкопаны, он надевал ботинки со специальными зацепами и карабкался наверх, чтобы закрепить электромагнитную головку и закрутить винты. После образования КНР отец стал первым, кто оставил следы нового поколения китайцев вдоль Хуанхэ.

Вот только в Кайфэн отец очень редко возвращался.

Большую часть времени мы с младшими братишкой и сестренкой проводили с матерью. Отец каждый месяц получал пятьдесят шесть с половиной юаней, за вычетом трат на еду и одежду он мог посылать домой всего лишь тридцать юаней. Мать одна тянула троих детей, а семье из четырех человек на тридцать юаней прожить невозможно. Явственно помню, что по мере того, как я день за днем подрастала, мать перепробовала кучу работ: она возила тележку, была вышивальщицей на заводе, шила одежду на фабрике готового платья, на заводе жестяных изделий орудовала молотком, изготовляла ведра и трубы. Она бралась за любую работу, и за грубую, и за тонкую, и даже сдавала кровь за деньги, чтобы прокормить нас.

Про то, как она сдавала кровь, я больше всего не люблю вспоминать. Это моя самая глубинная боль, причина того, что в юности я рано созрела; мой источник самоуничижения, а еще печаль, когда при воспоминании сердце обливается кровью.

Мать родилась в богатой семье. Разумеется, сразу после Освобождения ее родные потеряли все. Впоследствии она вышла за моего нищего отца и вместе с ним перебралась из Фуяна в Кайфэн.

Мать была высокой и стройной, с румяным лицом и сильными руками и ногами. Она столько раз бралась за такую изнуряющую и тяжелую работу и все сдюжила. В юности мама была основным поставщиком банка крови в Народной больнице Кайфэна. Ее налитое здоровое тело стало идеальным источником столь нужной в больнице крови.

Тогда не было телефонов, и если вдруг кому-то из пациентов требовалось переливание крови, то за моей мамой специально присылали курьера. Каждый раз мама сдавала двести миллилитров крови, за что получала двадцать четыре юаня. Как-то раз я специально нашла бутылку соответствующего объема, чтобы посмотреть на верхнюю отметку на шкале. Вот как выглядела большая бутылка крови, которую выкачали из тела моей матери, истощающей силы на работе и при этом недоедающей, но все еще молодой и полнокровной. Я с малого возраста запомнила объем в двести миллилитров и сумму в двадцать четыре юаня. Двадцать четыре юаня в обмен на двести кубических сантиметров крови!

Каждый раз перед походом в больницу мама заранее выпивала чашку подсоленной воды. Она считала, что от этого кровь станет жиже. На самом деле ничего подобного не происходило. Кровь – это кровь, а вода – это вода, две совершенно разные вещи. Но матери откуда было это знать, она считала, что стоит выпить подсоленной воды, и кровь станет пожиже. Когда на долю простых людей выпадают невзгоды, они начинают твердо верить во всякую чушь, не стоит их винить. Приобретя подобный опыт, повзрослев и став писательницей, я требовала от себя не судить окружающих, опираясь на мораль, а разбираться в глубинных мотивах, всецело понимать людей и сочувствовать им.

Однажды из больницы прибежал мужчина средних лет и пригласил мать на сдачу крови. Я сердито уставилась на визитера в надежде, что тот уйдет; я хватала мать за рукав, громко ревела и не отпускала ее. Я дрожала всем телом в ужасе от того, что мама сдаст кровь, упадет без чувств, не сможет больше встать и не вернется домой.

Посыльный из больницы, поглядев на мои выкрутасы, сказал матери:

– Потом поговорим.

Он ушел, а мать не стала меня ругать, а лишь обняла.

Я бормотала:

– Ты мне одежду новую можешь не покупать, я в школу не пойду, не придется за учебу платить, только ты больше не ходи в больницу.

Будучи совсем маленькой, я редко весело смеялась. В глазах отражались неуверенность, ужас и скорбь. Нищета заставила меня рано созреть, научила постоянно беспокоиться.

В бедности мы с матерью поддерживали друг друга. Поэтому, когда у мамы было плохое настроение, как бы она ни била меня, как бы ни рычала, я не сердилась и не ненавидела ее. Помнится, как-то раз я повела младшего братика гулять. Я посадила его на плечи и пошла, но оступилась, и брат свалился. От страха я чуть не померла. Мне в тот день влетело. Но все прошло. Мама частенько говорила: «Дети забывают побои, но не забывают кормежку».

Отец тянул провода вдоль Хуанхэ и редко возвращался домой. В моих воспоминаниях образ отца очень блеклый. Поскольку я его редко видела, то не привыкла звать папой. Когда он возвращался домой, и мама, приготовив ужин, велела мне его позвать, то я подходила к отцу и сообщала: «Эй, мама тебя кушать зовет». Я обращалась к нему «Эй», не могла произнести слово «папа». Когда меня просили называть его папой, это казалось мне сложнейшей задачей. Неловко, непривычно, труднопроизносимо – я всегда упрямо отказывалась. Только в третьем классе начальной школы, когда я уже могла вместо мамы писать отцу письма, его образ обрел более конкретные очертания. Однажды он вернулся домой и я, сделав невероятное усилие, выдавила из себя слово «папа». С тех пор так и звала его.

Отец мотался круглый год вдоль Хуанхэ, благодаря ветру и волнам сформировался его романтический образ. Он приезжал к нам домой, обутый в высокие сапоги на меху, одетый в галифе, черную кожаную куртку, и казался чужим. Ему не слишком нравилось торчать дома, он оставлял детей на жену и уезжал прочь. Он не хлебнул горя, воспитывая детей, и виделся с нами раз в пару месяцев. Чем беднее становилась семья, тем засаленнее становилась и его черная кожанка. Когда он ходил ко мне в школу на родительские собрания, я краснела из-за этой замызганной куртки.

Когда бремя жизни давило на одну только маму, она становилась раздражительной. После того как она съездила мне скалкой по лбу, долго переживала. До сих пор жалеет: «Почему я тогда не соизмерила силу и так сильно ударила? А если бы у дочки глаз вытек, что бы я тогда делала?»

На самом деле мама редко ругала и била меня, она доверяла мне и часто хвалила.

Она частенько говорила, что так долго продержалась в столовой на должности кухарки благодаря моему хорошему поведению. Я никогда не дергала ее во время наплыва посетителей, а, семеня маленькими ножками, подходила лишь после того, как народ рассосется. Тогда она наливала мне плошку жидкой каши из чумизы или накладывала в чашку лапши.

Помню, как-то раз мама дала мне пампушки из смеси пшеничной и гаоляновой муки, я вышла из столовой и лакомилась прямо на улице. Внезапно сзади подскочил какой-то парень, выхватил у меня миску и убежал. Я упала навзничь прямо на дороге и разрыдалась. Я сильно испугалась.

В тот же вечер у меня поднялась температура, я начала бредить. От пережитого шока у меня и развился тиф. На самом деле очаг болезни давно уже скрывался внутри. Бедность, недоедание, голод. А еще холод. Помню, когда зимой только выпадал снег, мои башмаки на вате начинали хлюпать, холод проникал к ступням. Ватная куртка была совсем тоненькой и не удерживала тепло. На тыльной стороне рук появлялись очаги обморожения. Однажды я с ребятишками играла, толкая деревянные ворота, и по неосторожности прищемила руку, из коросты на руке начала сочиться кровь, было ужасно больно.

В те годы взрослым редко хватало терпения внимательно следить за детьми. Дети были предоставлены сами себе и росли как сорняки. Если выживали, то и дальше цеплялись за жизнь, но немало детей умирало в юном возрасте.

Я была довольно хилым ребенком и постоянно серьезно болела.

Когда я слегла с тифом, то долго не вставала с кровати – с осени и до зимы. Целых три месяца.

Я лежала и видела, что на улице выпал снег. В комнате, где мы жили, нижняя часть стены была выложена из кирпича, а дальше деревянный оконный переплет. Зимой поверх оконной рамы наклеивали белую бумагу, на которую снаружи падал блеск снега, и комната наполнялась светом.

Я пролежала в кровати очень долго. Детская душа впервые ощутила страх смерти. Накатывавший волнами жар, который я испытывала, и был смертью? Или ею была темнота, застилающая глаза? Но я не хотела умирать, я с нетерпением ждала Нового года. Новый год – всегда зима. Во время празднования Нового года можно отведать цзяоцзы[24], одеться во все новое, а пятнадцатого числа первого лунного месяца[25], взяв маленький фонарик, можно вместе с ребятами пойти на проспект Гулоу на праздник.

Я тянула из-под одеяла ручонки, ладошки густой сеткой покрывали линии. Я тогда не знала, что вокруг людей, у которых на ладони очень много линий, несчастья сгущаются, словно туман, и единственная возможность изменить судьбу – погрузиться в себя, глубоко-глубоко.

Я слышала, как взрослые говорили, что ребенку беда всегда впрок, знаний наберется. Может, оно и так. После тифа я долго лежала, а потому очень ждала прихода весны; мне нравилось, когда дул весенний ветерок, на ивах, тополях и софорах проклюнулись молодые почки, затем снова подул ветер, и начали распускаться цветы. А мое нежное сердечко обрело недетскую чувствительность и деликатность.

Несколько дней шел сильный снег, после чего небо прояснилось.

Я ощущала, как силы потихоньку возвращаются, и сказала матери, что хочу сама походить, дойти до туалета на заднем дворе. Туалет располагался в самом дальнем углу, и им пользовались все соседи. Каждое утро спозаранку ассенизатор на своем горбу выносил огромное ведро нечистот.

Мама согласилась и одела меня потеплее.

Я была очень слаба и, пошатываясь, вышла за дверь.

Толстый слой снега укрывал все вокруг, снег еще не растаял, солнце ярко светило, и все сияло белым светом – такая красотища!

Может, от яркого света у меня закружилась голова или же я была слишком слаба, но очередной порыв ветра сбил меня с ног, и я упала в сугроб прямо посреди двора.

2

Наконец я оправилась от тифа. Смогла снова встать на ноги, бегать и прыгать.

Но потом у меня стали огромными клоками вылезать волосы. Когда я причесывалась утром, волосы выпадали прядями; они стали желтыми и редкими. Мне с детства не заплетали кос, мама ножницами как попало коротко меня подстригала. Я тогда уже понимала, что такое красота, и при виде чужих косичек испытывала зависть и грусть. Волосы постепенно стали еще одним источником моих комплексов.

Лет в десять я начала седеть. Сначала это было несколько белых волосинок, но потом их становилось все больше. Тогда никто не знал, что это последствия тифа. В старину тиф считался смертельной болезнью. Именно поэтому в знаменитом трактате «Суждения о лихорадочных поражениях холодом и разных [внутренних] болезнях» есть специальный раздел о диагностировании и лечении тифа. Это ценное произведение, передававшееся из поколения в поколение, вошло в сокровищницу китайской медицины. По представлениям традиционной медицины, брюшной тиф – это горячка, возникающая в результате переохлаждения, холод вообще является причиной сотни болезней. Он уже проник в мои сосуды и кровь. У меня с детства и зимой, и летом мерзли руки и ноги, никак не получалось согреться. Зимой по утрам со сна ноги были теплыми, но не горячими. Я заболела тифом, но организм не получил усиленного питания, можно сказать, что с раннего возраста уже возник недостаток ци[26] крови и ци почек[27].

Но тогда я этого не знала, знала лишь, что тех, кто поседел раньше времени, обычно так и называют – «молодой, да седой». Если кто-то хотел рассмешить слушателей, то говорил: «Молодой, да седой, сначала жил в хибаре, потом перебрался в хоромы». Хоромы – жилье для знати. А в известной песенке пелось, что «молодые, да седые» обласканы судьбой.

Но в душе я комплексовала и стала очень неразговорчивой. Внешне я давно уже выглядела не по годам взрослой: коротко стриженные волосы, едва закрывающие уши, справа растрепанные пряди поддерживала стальная заколка; я редко смеялась, в глазах застыла печаль, порожденная чувством собственной неполноценности вкупе со страхом. В душе я давно уже познала жизненные невзгоды.

В юном возрасте я поседела, помимо анемии и проблем с почками заработала еще и тиф. Чтобы спасти меня, кололи тогдашние дефицитные антибиотики, стараясь на время удержать маленькую жизнь, но на самом деле во внутренние органы уже проник холод и сырость от действия лекарств, то, что называется «вторжением болезнетворной ци». Еще одна причина проблем с волосами была связана с тетушкой Кун.

Когда я училась в первом классе, отец все так же работал вдали от дома. Мать каждый год проводила у него какое-то время. Я ходила в школу, и когда мама в очередной раз уезжала к отцу, то оставляла меня у тетушки Кун и оплачивала мое пребывание на месяц. Тетушка Кун меня любила, охотно пускала пожить и не придиралась, что мать дает мало денег на расходы.

У тети и дяди Кун была одна привычка, свойственная обеспеченным людям: после ужина они разваливались на диване, ковыряли в зубах и очищали от кожицы яблочко. Я тоже ела. У них дома я особо не церемонилась.

Я стояла перед ними, держа в руках метелку для сметания пыли, рукоятка которой заканчивалась золотистой бахромой, и разыгрывала целое представление, потряхивая метелкой, словно актер, исполняющий женские роли в пекинской опере.

Через пару минут тетушка Кун сказала:

– Иди-ка сюда, я причешу тебя.

Она взяла фиолетовый гребень с частыми зубьями и собралась расчесать мои волосы. Частым гребнем можно вычесать перхоть, и ощущения потом такие приятные. Кто же знал, что тетушка Кун раздвинет пряди и воскликнет от ужаса:

– Детка, откуда у тебя такая куча вшей?!

Матери не хватало времени присматривать за нами, и, наверное, мне редко мыли голову, поэтому волосы засалились, и в них завелись вши. Помню, что в детстве вши ползали и по телу; каждый вечер после того, как я снимала одежду, я искала вдоль швов эти маленькие создания, а когда ловила, то давила их об ноготь; раздавался негромкий треск, и это приносило своего рода удовлетворение. Если насекомое сытое, то, когда его давишь, треск довольно громкий. Я всякий раз радовалась, когда получалось поймать наевшуюся крупную вошь.

Можете себе представить, каким было мое детство. Я испытала все, что выпадало на долю бедняков и низших слоев населения. А потому впоследствии меня мало заботили материальные блага. Я берегла каждый листок бумаги, каждую каплю воды, каждый киловатт-час, я привыкла экономить. В будущем я психологически не могла избавиться от багажа своего опыта. Пусть даже на время, я очень увлеклась неоматериализмом[28], но внутри оставалась все такой же девушкой из народа.

Тетушка Кун не побрезговала мной. Она вскипятила воду, набрала ее в тазик и для начала вымыла мне волосы, вытерла их, после чего принесла из дальнего уголка комнаты дуст. Тогда мы все жили в одноэтажных домишках, и у каждого в хозяйстве имелся этот порошок, чтобы травить крыс. Тетушка Кун надела тонкие перчатки, намазала порошком разные части волос, а потом равномерно втерла в кожу, после чего замотала мне голову старым полотенцем и велела ложиться спать, пообещав, что к утру все вши передохнут.

На следующий день я проснулась спозаранку. Тетушка Кун тут же размотала полотенце и помогла мне вымыть волосы. Дохлые вши слоем плавали на поверхности воды. Тетушка Кун сменила воду, намылила мне голову туалетным мылом, взбив шапку пены, после чего смыла все водой. Мыло очень приятно пахло, и вскоре его аромат заглушил едкий запах дуста. Тетушка Кун вытерла мне волосы, после чего смочила в уксусе расческу и помогла мне вычесать гнид. Гниды были беленькие и маленькие, это личинки, еще не ставшие вшами. Я наслаждалась, закрыв глаза.

Затем она обстригла мне волосы. В мгновение ока растрепанная и замурзанная девчонка превратилась в чистюлю. Когда тетушка Кун брала меня на прогулку, то окружающие нахваливали мой внешний вид, чем тетушка очень гордилась. Те, кто не знал реального положения вещей, считали, что я ее дочь, а тетушка Кун не отрицала.

С тех пор у меня в волосах вши больше не заводились.

Однако если подумать, то дуст тогда не только повредил мне волосы, но и проник в поры, нанеся вред волосяным фолликулам, и, возможно, даже в кровь. Этим народным средством можно было запросто умертвить мышей – всем известно, что оно очень сильное. Если семилетняя девочка будет всю ночь лежать, обмазанная дустом, то, боюсь, она не выдержит убойного действия этого лекарственного средства. То, что у меня в юном возрасте начали седеть волосы, определенно связано с тем выведением вшей.

Но, с другой стороны, можно расценить это и так: тетушка Кун спасла мне жизнь, хотя мы, в общем-то, друг другу чужие. Мне очень и очень с ней повезло, и ради нее вполне можно пожертвовать волосами.

Здоровье у меня было слабым, поэтому по физкультуре и в танцах я была хуже других. Однажды осенью состоялось общегородское соревнование по гимнастике под музыку среди младших школьников.

Участники от каждой школы должны были выстроиться в аккуратный квадрат. Учителя физкультуры оценивали, кто пройдет в следующий тур. Разбившись на группы по шесть человек, школьники сделали несколько движений под музыку, чтобы преподаватели видели. Меня отбраковали. Когда я присоединилась к выбывшим, на глазах моих выступили слезы. В нашем классе прошли примерно две трети участников, но не я. Среди выбывших в основном были отстающие ученики из каждого класса: кто-то плохо учился, у других хромала дисциплина, у третьих подкачало социальное происхождение. Когда я оказалась в одной компании с этими ребятами, мне стало ужасно обидно. Я-то была старостой и отличницей.

В те дни, когда на школьном дворе из громкоговорителей раздавалась музыка для зарядки, мое маленькое сердце болезненно сжималось.

Почему меня тогда не выбрали?! Я ведь так старалась выполнить все движения! Непонятно. Однажды я пошла в гости к тетушке Кун, а у нее дома висело зеркало в полный рост. Я встала перед ним и начала изображать движения гимнастики под музыку. Когда нужно было раскинуть руки, я обнаружила, что одна рука висит плетью и не распрямляется. Внутри аккуратного квадрата я наверняка бросалась в глаза, нарушая гармонию. Неудивительно, что учителя меня отсеяли! Причина в том, что у меня не было сил, я просто не могла вытянуть свою маленькую ручку.

Я редко участвовала в выступлениях нашего танцевального коллектива и начиная с начальной школы вплоть до старшей никак не была связана с художественной агитбригадой.

С самого начала, когда учитель присматривал подающие надежды таланты, он выбрал и меня, решив, что внешне я довольно симпатичная. Но как только дошло до танцев, меня отбраковали. Я была слабенькой, и у меня не получались все эти вращения и прыжки.

В младшей школе девочки из нашего класса: Лю Яньянь, Ли Лина, Лю Минь и другие – все танцевали. Они заплетали красивые длинные косы и летом надевали платья. Делали несколько поворотов и останавливались. Подолы их платьев были прекрасны, словно перья павлина, распустившего хвост. Я им очень завидовала.

Разумеется, у меня тоже был свой конек. Я неплохо декламировала стихи. На школьных мероприятиях, когда каждый класс представлял свои номера, мы с моим одноклассником Гао Цзунпином декламировали на два голоса. Я произносила все звуки отчетливо и правильно, с серьезным выражением лица, преподаватели считали, что я хорошо справляюсь.

День за днем я начала ставить перед собой цели. Во многом я хуже других, но если я буду хорошо учиться и получать все лучшие и лучшие оценки, то нащупаю собственную сильную сторону. С детства я относилась к учебе сознательно, возможно, тем самым пытаясь бороться с низкой самооценкой. Когда ребенок под гнетом комплексов не сдается, а упорно ставит себе новые цели, – это, как мне сейчас кажется, зависит от врожденных способностей и интеллекта. Жизнь никогда не мостила передо мной гладкую дорожку. С другой стороны, если все пережитые обиды превратились в движущую силу, то это ведь и есть помощь свыше. Сейчас мне кажется, что тогда я переживала из-за сущих пустяков, но в детстве даже звон упавшей на пол иголки может заставить ребенка трепетать от страха. Дети очень остро все воспринимают, они уязвимы, взрослому такое трудно представить. Однако комплексы и разочарования в умеренном количестве не всегда сказываются на человеке отрицательно, а вот когда они переходят границы разумного, вылечить раненую душу бывает тяжело.

В связи с этим я вспомнила еще один случай из жизни.

В сентябре 1969 года из Фуяна приехал человек с сообщением, что бабушка по отцовской линии умирает и не протянет и пары дней. Мы с родителями, младшей сестрой и младшим братом поехали в родную деревню отца.

Бабушка лежала на кровати в комнате с восточной стороны. Отец велел мне подойти к ней. Бабушка была вся седая, но волосы оставались густыми, и белые пряди ниспадали на лоб. Она уже несколько дней ничего не ела, и все понимали, что дело плохо. Она ждала самого младшего сына, и отец поспешил с ней увидеться. Той же ночью бабушки не стало. Она прожила восемьдесят четыре года и по меркам того времени считалась долгожительницей.

Нужно было еще оповестить родню, чтобы приезжали на похороны, так что бабушку уложили на пол в центре гостиной и обложили льдом.

Все суетились; мама и третья тетушка за столиком кроили белое погребальное покрывало.

Я подошла посмотреть, что они делают.

Третья тетушка была женой старшего брата отца, сам дядя работал в школе учителем, но к тому моменту уже скончался из-за болезни легких. Третья тетушка тащила на себе мою старшую двоюродную сестру и двух старших братьев, Цзеши и Шуанъяня. Она была высокая, очень деятельная и дружила с моей матерью.

Тетушка мне симпатизировала. В разговоре с матерью она похвалила мои правильные черты лица, а потом посмотрела на мою протянутую руку и сказала, что она у меня такая же белая и нежная, как стебель лука – явно буду счастливой. Тетушка потрепала меня по волосам, заслоняющим пол-лица, увидела седину и спросила у матери:

– Старшая сестрица Лян, как у такой красивой девочки в таком юном возрасте появилось столько седых волос?

По обычаям нашей местности, когда обращались к замужней женщине, то к девичьей фамилии прибавляли еще порядок по старшинству. До замужества мать носила фамилию Лян, она была старшей среди всех детей, поэтому ее и называли «старшей сестрицей Лян».

Мама ответила, что причина неизвестна. Тогда третья тетушка продолжила:

– Я знаю один способ, как избавиться от седых волос. Говорят, что если просидеть полчаса в могиле с закрытыми глазами, то седины как ни бывало, снова отрастают черные волосы. Такой случай редко подворачивается, а нам повезло: свекровь будут подхоранивать к свекру, когда его поднимут из могилы, можно велеть девочке опробовать этот способ. Все равно после того, как его откопают, свекровь будут хоронить только на следующий день.

Я слышала слова третьей тетушки. Представила, как буду, дрожа от страха, сидеть на корточках в черной могиле, и ужаснулась.

Мать притянула меня к себе и спросила:

– Ты слышала, что сказала третья тетушка? Хочешь избавиться от седины? Если хочешь, то завтра, когда могилу разроют, посиди там немного, вылечи седину. Согласна?

Я ничего не ответила матери. В душе меня терзали противоречивые чувства.

Разумеется, мне хотелось избавиться от седины. Если не будет седины, я смогу заплетать две черные, как смоль, косички. До одиннадцати, а то и до двенадцати лет я никогда не заплетала косы, боялась, что будет видна седина. Чтобы скрыть ее, я стриглась покороче и закалывала волосы. Я хотела излечиться от седины, и на то была еще одна причина. В нашем классе был один мальчик по имени Цзи Шитоу, у которого тоже имелась седина, и один наш вредный одноклассник Сяо Чжэн дразнил его Чучелом. Каждый раз, когда я слышала это слово, сердце мое сжималось от страха, и я жалела, что не могу провалиться сквозь землю.

Из-за седых волос я испытывала чувство собственной неполноценности, горечь и страх.

Но в тот момент я почувствовала страх иного толка. Я испугалась, что на следующий день спозаранку мать и третья тетушка, пока еще не стало жарко, поведут меня на старое семейное кладбище и заставят сидеть на корточках в могиле.

Ночью я от ужаса не могла заснуть. Труп бабушки лежал на полу посреди гостиной. Рядом с покойной дежурили родственники, и даже ночью доносились разговоры и звук шагов, поэтому так уж страшно не было. Я боялась за завтрашний день.

Под утро я забылась, а потом меня разбудили громкие звуки во дворе. Взрослые что-то во весь голос обсуждали. Оказывается, они разошлись во мнении, нужно ли подхоранивать бабушку рядом с дедом или нет. Дело в том, что до того, как жениться на бабушке, у дедушки была другая жена, которая давно умерла. Первая жена родила дедушке двух сыновей и двух дочерей. Моя бабушка, когда вышла за овдовевшего дедушку, подарила ему пятерых сыновей и семерых дочерей, да еще и вырастила четверых детей от первой жены, так что заслужила всеобщий почет в семье Ли и занимала высокое положение в роду.

Мой отец и двое его старших братьев, пятый и шестой дядюшки, считали, что бабушку следует похоронить рядом с дедушкой, а первую жену положить с другого боку. Нужно, чтобы у них были одинаковые места, и тогда никому в загробном мире не будет обидно.

Тут вмешалась третья тетушка:

– Не подобает так делать, не подобает. Как говорят в простонародье: «Если встрянешь между покойниками – процветания не жди». Нашу матушку нужно похоронить позади первой жены, нельзя ее класть рядом с отцом. Мы должны позаботиться о последующих поколениях, вряд ли наши предки, в том числе и отец с матушкой, хотели, чтобы потомки бедствовали.

Среди остальных братьев-сестер третья тетушка была самой старшей, они относились к ней как к матери, и поэтому после споров все-таки ее послушались.

После завтрака сыновья третьей тетушки Цзеши и Шуанъянь вместе с сыновьями шестого дядюшки, Чжунци и Эрчуанем, взвалив на плечи лопаты, пошли на старое кладбище. Они хотели закопать уже вырытую для бабушки могилу и выкопать новую, позади могилы первой жены дедушки.

В тот день в пылу спора обо мне позабыли. Мать и третья тетушка больше не упоминали о том, что надо меня усадить на корточки в могилу.

Я надеялась, что взрослые забудут об этом, но все равно мучилась в тот день, боясь, что вскоре двоюродные братья выкопают новую могилу, и мать с третьей тетушкой поведут меня вечером туда.

До сих пор я все думаю о том случае. Почему тогда мама начисто обо мне забыла? Потому что была слишком занята? Или же она поняла весь мой ужас и не хотела, чтобы я лезла в мрачную могилу? Не знаю, обращают ли взрослые внимание или нет, но каждая страшная фраза, которую они произносят, мучает ребенка. Народный рецепт, предложенный третьей тетушкой, и впрямь был таким уж действенным? Не знаю. Он лишь добавил мне печали и ужаса. В таком настроении поседеешь еще сильнее. Не зря же говорят: «Опечалишься – раньше времени состаришься».

В течение дня много людей приходили выразить соболезнования. Все шестнадцать братьев и сестер моего отца и толпа бабушкиных внуков и внучек. Пришел и побратим моего отца, дядюшка Гуан Тай, со всем своим семейством в количестве шести человек. Они выполняли все те же похоронные обряды, что и родня, и были, как и мы, облачены в траурную одежду.

Бабушка дожила свой век с семейством шестого дядюшки, и у него во внутреннем дворике поставили два огромных котла, готовили на пару пампушки, а заодно варили вермишель с пекинской капустой, свининой и всякими овощами. Те, кто приходил выразить соболезнования, сначала плакали и кланялись у гроба бабушки, а потом брали полную миску лапши, подцепляли палочками две пампушки из пшеничной муки и принимались есть.

Сбор урожая закончился. В 1969 году деревня уже не страдала от голода, и все могли наесться от пуза. Бабушка считалась долгожительницей; если человек доживал до восьмидесяти пяти[29], похороны считались не грустным, а напротив, радостным событием. Скорбящие совершали ритуалы, выражали соболезнования, а затем шли есть, после чего мужчины курили в сторонке, а женщины собирались в другом месте и болтали о повседневных делах. Это было своеобразное деревенское собрание, возможность пообщаться.

Я пряталась в толпе, стараясь не попасться на глаза матери и третьей тетушке. Главное, чтобы день прошел, а назавтра бабушку похоронят, и они уже не смогут заставить меня сидеть на корточках в могиле.

Я пошла к соседской девочке по имени Айчжи. Она была примерно одних со мной лет, густобровая, с черными глазами, яркими зрачками; кожа у нее была смуглой, словно лепестки темного пиона. Ее отец занимал пост секретаря партийной ячейки бригады, а шестой дядюшка был бригадиром, так что они общались по-свойски. Мать Айчжи прозвали Златозубкой, поскольку она вставила себе золотые зубы. Златозубка была миниатюрной женщиной с нежной кожей, она искусно вышивала, а ее дочь Айчжи занималась вырезанием из бумаги. Я и ходила к Айчжи вырезать из бумаги. Дома у них было чисто и уютно: простыни из грубого полотна аккуратно разглажены, в воздухе витал нежный цветочный аромат. Деревенские говорили, что Златозубка не могла иметь детей, а Айчжи удочерили. Как Златозубка вышла замуж и откуда она вообще взялась, в деревне никто не знал. Это была загадка. Семья Айчжи определенно отличалась от деревенских семей, все у них было так изысканно и опрятно. Когда я вырезала с Айчжи фигурки из бумаги, то напрочь забывала все свои горести и страхи. В уютной обстановке можно было частично избавиться от бремени. Впоследствии, пребывая в расстроенных чувствах, я искала освобождения в материальной красоте, например, шла по бутикам, смотрела фильм или отправлялась на концерт – все это помогало отвлечься и отдалиться от реальности. И потихоньку душившие меня заботы переставали казаться такими уж непреодолимыми.

Потом Айчжи подарила мне маленький мешочек для духов, сплетенный из шелковых нитей, а я ей – половинку карандаша.

Так миновал день. Тихо и без происшествий. Ночью я спала крепко.

На следующий день были назначены похороны.

Пятый дядюшка был старейшим, поэтому ему доверили разбить глиняный таз[30]. После этого длинная похоронная процессия пересекла Хуанхэ и отправилась на старое семейное кладбище к северу от дамбы.

Большая часть деревни располагалась к югу от дамбы, там же была и ярмарка. Район к северу от дамбы примыкал вплотную к Хуанхэ, народу здесь жило мало, поскольку все боялись, что не смогут укрыться во время сильного наводнения. К северу от дамбы занимались землепашеством. Сеять-то сеяли, но урожай никто не гарантировал. Однако в те годы, когда по счастливой случайности не бывало сильных наводнений, на увлажненной рекой почве хлеба поспевали весьма неплохо.

Похоронная процессия получилась длинной. Передние ряды уже дошли до кладбища, а задние еще не добрались даже до околицы.

Мы шли в самом начале процессии. На кладбище росли столетние древние софоры и тополя, густо стелился туман. Наш семейный участок был большим, там лежали все ушедшие предки. Деревенские не боятся кладбищ. Они проще относятся к переходу от жизни к смерти. Второй дядюшка Бинчэнь построил с западной стороны кладбища двухкомнатный домик, жил там с женой и детьми и ничуточки не боялся.

Били в барабаны, звучала сона – так сразу и не поймешь, то ли горесть, то ли радость, то ли скорбь. Когда бабушкин гроб на веревках опускали в могилу, все так разрыдались, что заглушили даже грохот барабанов.

На моих глазах отец катался по земле с громкими криками. Он был самым младшеньким, как говорилось, «последышем». Бабушка родила его в сорок пять. Он висел на ее высохшей груди и питался материнским молоком до семи лет. Мой отец оплакивал свое сиротство.

Мама прижимала меня к себе и плакала. Она плакала, вспоминая то добро, что видела от бабушки. Когда родители поженились, маме было всего шестнадцать, а отец – на семь лет старше. Он работал в отделе министерства водного хозяйства на реке Хуанхэ, а мама в самом начале их брака жила в деревне. Это моя бабушка настояла, чтобы отец перевез маму в Кайфэн и осел там. В противном случае неизвестно, когда бы он сам на это сподобился. Отец всегда ценил свободу. Если бы мама и дальше жила у бабушки под крылом, он бы и в ус не дул. Впоследствии мама частенько говорила нам: «Как хорошо, что бабушка подвигла нас с папой на переезд в город. Еще бы несколько лет, и мы не смогли бы переехать при всем желании, городскую прописку стали давать с трудом, так что у вас троих была бы деревенская прописка, так и жили бы в деревне всю жизнь». Я понимала, что мама имеет в виду. Дело не в том, что деревня плоха или жить в деревне зазорно, просто в ту эпоху разница между городом и деревней была очень велика, и обладатели сельской прописки считались людьми второго сорта, это факт.

Мама вспоминала и другие бабушкины добрые дела. Осенью 1961 года мама со мной и младшей сестренкой приехала в деревню. Все тогда голодали. Мы жутко отощали. Перед нашим отъездом бабушка невесть откуда раздобыла мешок ячменной муки и всю ночь напролет пекла лепешки, чтобы нам было что есть в дороге. Мать часто говорила, что те десять лепешек спасли нам троим жизни.

И наоборот, мать частенько вспоминала грешки своего старшего двоюродного брата по материнской линии, моего дяди Фанхуна. Она говорила: «В то трудное время мы трое чуть от голода не погибли, а Фанхун еще и в неурожай приходил к нам побираться, просил съестное. Здоровый лоб, себя прокормить не может, а мне как троих детей прокормить?!»

Дядя Фанхун занимал высокое положение в обществе, но все никак не мог жениться. В общем-то, он был не слишком трудолюбивым и бережливым, да и не слишком способным. В середине восьмидесятых годов двадцатого века между Тайванем и Китаем наладилось судоходное сообщение, и родные матери, которые в свое время перебрались на Тайвань, приехали в родные края, чтобы совершить жертвоприношение предкам и повидаться с родственниками. Приезжал второй дядюшка Фанхуна вместе с сыновьями, и на прощанье они подарили Фанхуну несколько золотых колец и большую сумму денег, а он спустил все это на свою односельчанку – вдову, старше его на десять лет. Фанхун всю жизнь жил бобылем, и женщины у него не было. Когда они со вдовой сошлись, то стали жить вместе. Дети той женщины были против, считали, что мать низко пала, а Фанхун их лютый враг. Потом сыновья вдовы явились к дяде на порог и побили его, а мать насильно увезли. Вскоре прикованный к постели дядя Фанхун скончался. В деревне часто случается подобное. С кем разбираться? Помер и помер. Мама, услышав новости, поплакала и сказала:

– Братцу Фанхуну не суждено было найти себе жену, он попытался это изменить, но не вышло. Как человеку на роду написано, так оно и будет.

Стоя рядом с бабушкиной могилой и глядя, как рыдают отец с матерью, я тоже плакала. Но плакала я не из-за бабушки. Мы жили далеко друг от друга, редко виделись, и особых чувств я к ней не испытывала. Я плакала за компанию с родителями, а еще потому, что наконец освободилась от ужаса.

В сентябре в деревне уже чувствовалась осенняя прохлада. По всему полю лежала оставшаяся после пахоты стерня[31], процессия шла по ней.

Ужас, который я испытывала, ослабевал. Гроб бабушки заколотили длинными гвоздями, пятый и шестой дядюшки вместе с отцом принялись закапывать могилу, и сердце мое успокоилось. Сидеть на корточках в могиле не придется.

С того дня я повзрослела и решила сама определять свою судьбу. Я поняла, что больше меня никто не защитит. Почему слова, которые я услышала от близких, навеяли на меня такой страх? Мне казалось, что это неправильно, но я не понимала, в чем именно заключается эта неправильность. С тех пор очень важной частью моего характера стало тайное отторжение и критическое отношение к чужому мнению; затем я спокойно перевариваю информацию, снимаю все вопросы, а после обычно жду, когда откроется подлинное положение вещей. Впоследствии я общалась с людьми именно так. Когда приходится сталкиваться с теми, чьи мнения отличаются от моего, или с неприятными явлениями, то я никогда не спорю, не иду на открытый конфликт, а спокойно и очень твердо отстаиваю свою позицию. В душе я могу отвергать все это. Идти на компромисс и искать золотую середину стало особенностью моего характера, в душе же я всегда была совершенно непоколебимой. Разумеется, подобная твердость основывалась на достаточно разумных основаниях, а не просто на косном упрямстве.

Наконец обряд похорон подошел к концу. Люди разошлись, все снова вернулось в состояние покоя. Два очага, которые временно появились во внутреннем дворике у шестого дядюшки, разобрали.

Бабушку похоронили, нам пора было уезжать. Отец в тот момент работал на стройке защитной дамбы в Дунбатао, что в уезде Ланькао. Родители решили, что мы на несколько дней поедем к отцу, а потом вернемся в Кайфэн. Тогда еще не ходили автобусы дальнего следования, и родители решили, что поедут на велосипедах из дома в Цюйцунь вдоль Большой дамбы на восток и до самого Дунбатао в Ланькао.

3

Спозаранку мать разбудила меня и сказала, что нужно собираться быстрее, пока прохладно.

Ехали на трех велосипедах. Двоюродный брат Шуанъянь вез моих младших сестренку и братишку. Сзади на багажник с обеих сторон он подвесил корзины, сделанные из металлической проволоки, в которые поставил маленькие табуретки и рассадил малышей. Отец вез на багажнике маму, а я ехала отдельно на своем велосипеде.

Мы отправились в путь. Двоюродный брат ехал первым, я посередине, а отец с матерью замыкали колонну.

Только мы выехали на дорогу, как на сердце у меня стало очень хорошо. Я на велосипеде оторвалась от поверхности земли и летела вперед, ощущая своего рода превосходство над остальными.

Ветер дул в лицо, обдавая прохладой. Я стремительно летела и догоняла двоюродного брата. Тогда мне еще было интересно любоваться окружающим пейзажем. Большая дамба на реке Хуанхэ цвета желтой охры хоть и представляла собой грунтовую насыпь, но из-за глины на поверхности казалась скользкой.

В тот момент машин было еще совсем мало, грузовики не ездили, и лишь прохожие толкали перед собой тачки. Еще попадались велосипедисты вроде нас, а в целом на дамбе царил покой. По обе стороны дороги посадили серебристые тополя, стволы деревьев были прямыми и серовато-белыми, среди зелени проступали желтые листья. Тополя тянулись ввысь аккуратными рядами, отчего возникало ощущение величественного ритуала. На склоне дамбы росли софоры и смоковницы. На смоковницах среди листвы виднелось множество розовых метелок, это было очень красиво.

Я тогда уже была высокой, и родители относились ко мне как к взрослой. Я неплохо ездила на велосипеде, научилась давным-давно, лет в восемь. В то время ребятишки во дворе начали учиться ездить на велосипеде; если у кого-то дома был велосипед, то его выкатывали во двор, и все мы по очереди катались на нем. Тогда мы были маленькими, ноги еще не доставали до педалей, поэтому сначала мы научились крутить педали стоя. Если ребенок, сидя в седле, не мог достать до педалей, то он перекидывал ногу через раму и давил на педаль, проворачивая ее на полкруга, и велосипед ехал вперед. В самом начале обучения нужно было найти равновесие. Если ошибешься, то упадешь вместе с велосипедом и пассажиром. Я частенько падала и ходила с сине-фиолетовыми синяками и разбитыми в кровь коленками. Однако среди нас не было неженок, все были довольно крепкие, и если падали, то вставали и ехали дальше. Так продолжалось несколько лет, и в десять с небольшим мы все уже мастерски овладели искусством езды на велосипеде.

Сколько же ехать от папиной родной деревни до работы? Я не знаю, но мне кажется, целый день. Мы выехали на рассвете, а добрались затемно. Так что как минимум пятьдесят ли[32]. Когда я думаю о том, что этот опыт значил для девочки-подростка, то до сих пор прихожу в ужас.

Через два часа у меня стала кружиться голова, одежда на спине насквозь промокла от пота, а ветер так и дул, обдавая холодом. Одежда высыхала, а потом я снова потела. Тогда я начала считать маленькие домики вдоль дамбы, которые стояли на некотором расстоянии друг от друга и в которых жили работники дамбы. Я считала: один, два, три… десять… двадцать. Подумала: «Уже насчитала так много, наверное, мы приехали».

А вот и нет. Взрослые по-прежнему крутили педали, никто не замечал, что я устала.

Ноги словно налились свинцом. Я снова принялась считать, на этот раз придорожные столбы, но и им конца не было.

Где же папина работа? Почему так далеко? Еще не доехали? Я уже немного отчаялась.

Взрослые невнимательны, они не понимали, что девочка-подросток уже совершенно измождена. Я хоть и была высокой, но лицом не худа, скорее, я была пышечкой. На самом деле моя полнота была нездоровой. Из-за тифа пострадали почки, а при почечной недостаточности становишься полным не от обжорства, а от выпитой жидкости. Родители не понимали, что подобная полнота не сулит ничего хорошего. Они считали, что у меня сил столько же, сколько у них, что я физически крепкая и запросто проеду несколько десятков ли на велосипеде. Постепенно я поняла, что здоровые люди не в состоянии понять страдания и боль тех, кто нездоров. Поставить себя на место другого очень непросто, пусть даже речь о твоих родителях и самых близких людях.

Когда можно будет остановиться? Неплохо бы передохнуть.

Мы ехали почти до полудня. Взрослые тоже утомились и стали искать место, чтобы отдохнуть и перекусить.

Все, толкая велосипеды рядом с собой, спустились вниз по склону и неподалеку, к югу от дамбы, нашли площадку для молотьбы, на краю которой росли деревья, дававшие тень. Сели, принялись есть припасенные лепешки да пить воду из армейских фляжек.

Мне есть совершенно не хотелось; я раздвинула один сноп соломы и уснула сразу же, стоило голове коснуться земли. Дети все-таки быстро восстанавливаются. Я немного подремала, отец меня разбудил, и когда я проснулась, то отлично себя чувствовала, перекусила, еще немного отдохнула, и мы поехали дальше.

После обеда я крутила педали механически. Дорога в основном шла прямо, редко-редко на ней встречались повороты. Кругом по-прежнему зеленели тополя, розовели цветы смоковницы и мелькали темно-серые строения. Но у меня уже не было настроения смотреть на все это.

Солнце заходило за гору. Постепенно сгущались сумерки. Мы двигались на восток. Заря и отсветы заходящего солнца остались за спиной. Еще один поворот на дамбе, спуск со склона, и, повернув еще несколько раз, мы, наконец, добрались до места.

Я рухнула на кровать и больше уже не могла подняться. Тело словно бы разваливалось на части. Я провалилась в сон и спала всю ночь и большую часть дня.

Каждый раз, как я вспоминаю о той поездке на велосипеде, у меня болит душа.

Дети из бедных семей рано взрослели и рано закалялись, это правда, но они и рано приобретали хронические заболевания. Потом я периодически ощущала учащенное сердцебиение, удушье, мне становилось сложно дышать, не хватало воздуха. Нужно признаться, что все те случаи, когда приходилось выходить за рамки физических возможностей, несли скрытую угрозу заболеть в будущем. Потратив столько сил во время той бесконечной поездки на велосипеде, я действительно повредила какие-то органы. Задыхаясь, я нанесла урон сердцу и легким. А когда ноги налились тяжестью, это сказалось на коленных суставах. Кроме того, я перенесла брюшной тиф, постоянно уставала, испытывала сильный испуг – так что в юном возрасте здоровье у меня уже было не ахти.

Но кто думает о будущем? Кто знает, каким оно будет? Люди вообще редко по-настоящему понимают свой организм. Подавляющее большинство людей просто движется вперед по инерции. Лишь единицы знают, где и какие каналы проходят в теле, где акупунктурные точки. Лишь немногие умеют ставить диагноз по пульсу и под правильным руководством находят способ выправить свое здоровье и спасти самих себя. Но большинство – воплощение коллективного бессознательного, они прислушиваются ко всяким модным идеям и движутся по вредному для здоровья пути. Так продолжается долгие годы, и в какой-то момент червячок, сидящий внутри, взрывается, и тогда можно серьезно заболеть. Тут человек уже бессилен. И я слишком поздно пришла к пониманию этого.

1

В этом году в первый день нового года я участвовала в праздничном марафоне. До сих пор не могу объяснить, что меня на это подвигло. Бросала вызов самой себе? Закаляла волю? Укрепляла здоровье? Однако, по-моему, все эти «правильные» доводы абсурдны. Пока я бежала, то не принимала во внимание ни скорость, ни саму идею состязательности. Бежала ли я, чтобы получить комплект спортивной одежды от «Найк»? Я рассмеялась. В тот день я, тридцатидевятилетняя взрослая женщина, выделялась на фоне остальных участниц – я была самой старшей из них. Молодые коллеги проявляли нездоровое воодушевление, хлопали в ладоши и хором раз за разом выкрикивали: «Учитель Сай! Да-вай! Да-вай!» Из-за этого на меня устремлялось множество незнакомых взглядов. Внезапно я поняла, что я впервые бегаю на публике после окончания университета, да еще и днем. После того как дали старт из стартового пистолета, я утонула в людской толпе, совсем не так, как во все прошлые разы, поскольку не было покрова ночи, и темнота, которая раньше всегда дышала мне в спину, так и не окутала тело. Когда мои распахнутые глаза видели лишь темноту, сердце раскрывалось, а потом загорался свет, и перед глазами, покачиваясь, появлялись огромные тени. В той бешеной скачке, в которой тело окончательно пропадало, я была лошадью; ночь закрывала меня своими длинными волосами, мои копыта летели вперед, а время скользило назад, и там я видела поезд, проносившийся мимо деревенек и заводов; я видела детство, расставание, переезд, слезы глубокой ночью и череду размытых лиц… Но в тот день мое тело оставалось таким же тяжелым и становилось все тяжелее; солнечный свет казался слишком ярким, шум окружающего мира, словно бурный поток, устремился к барабанным перепонкам, началась сильная одышка, меня направляли четкие правила, преследовала скорость, все мое существо было здесь и сейчас, моя воля сконцентрировалась в одной точке – опередить остальных. Это был очень неприятный опыт, тяжесть в теле не покидала меня ни на секунду. Через час и тридцать пять минут я добралась до финиша[33]; по правилам, бег здесь заканчивался. Пав духом, я моментально приняла решение, что больше не стану соревноваться с другими людьми в беге.

Этот опыт был странным и неприятным, и поэтому я трезво оценила привычку бегать, которая сопровождала меня много лет. Нет, правильнее сказать – убегать, поскольку речь идет о разных формах бегства: дух, воля, полеты фантазии, сны, страдания, замешательство, самоконтроль и даже завершение духовного самовосстановления. Это нечто тайное. Я отродясь не выходила на пробежку, чтобы тренировать тело или закалять волю. Хотя, с другой стороны, благодаря бегу мое тело обрело крепость; стоя перед зеркалом, я измерила рост и вес: сто пятьдесят пять сантиметров и сорок девять килограммов. У меня сильная «ходовая» благодаря высокой груди, плоскому животу, крепким ягодицам и мощным ляжкам. Выпуклые икры буквально пропитаны силой, каждая пора словно бы дышит, бдительные, словно маленькие дикие зверьки, от них веет особым упорством, как будто они в любой момент готовы принять вызов судьбы. Не сравнить с сорока двумя килограммами десять лет назад, тогда я была тонкой, сплошь торчащие кости и колючий характер, незапятнанный остов и обжигающая натура. Тогда я была хрупкой и пылкой. Думаю, те семь килограммов, что я прибавила за десять лет, это не жир и не мышцы, а жизненная тяжесть, накопленная по мере обретения опыта, включающая в себя кальций и железо души, благодаря чему кровь стала солонее. Но когда я бегу по темным дорожкам, то без конца полирую далекие, почти забытые в глубине прожитых лет моменты. Мне нужно без конца выслеживать себя, отлавливать, заново разворачиваться лицом к прошлому, к горестям и радостям, мне нужно удостовериться, что я не поменялась, осталась той же, кем и была.

Первым, что я приобрела благодаря бегу, стало умение регулировать дыхание, включая сбалансированность и контроль. А в конце, когда я уже бегала по инерции быстро, я обрела покой, а покой всегда низкотемпературен. Ах, это обширное пространство охладившейся души! Я обуздывала глупую словоохотливость, косность и помешательство. Внешне я была невозмутимой, улыбчивой, и всегда производила впечатление робкой девушки, у которой нет собственного голоса. Но на самом деле я была человеком неспокойным, нервным, суетливым, неспособным прогнать тревожные мысли, колеблющимся и вдобавок грубиянкой. Что самое ужасное, я, похоже, только измывалась над собой. Помню тот момент, когда я впервые не находила себе места, убивалась и чувствовала себя беспомощной. Случилось это однажды вечером, осенью 1991 года, когда мой старший двоюродный брат Сюаньцзы погиб в аварии. Я до сих пор не написала о нем ни строчки, пробовала, но передо мной тут же всплывало его лицо – молодое, смеющееся, от которого не укрыться и при виде которого рвется сердце. Ему было двадцать. В тот день вся наша семья примчалась на место происшествия, и даже сейчас та сцена стоит передо мной. Столько лет прошло, а трагедия по-прежнему ошеломляет. Раздался пронзительный крик моей тети; я тут же переключилась с картинки передо мной, а потом и вовсе закрыла глаза, из которых ручьем лились слезы. Брат на мотоцикле столкнулся с автомобилем, двигавшимся во встречном направлении, тело откинуло на два чжана[34]. Человек не в состоянии нарисовать эту картину, как не в состоянии написать что-то на прощание.

Каждый год во время половодья по Янцзы приносило трупы – раздувшиеся, зловонные и тошнотворные. Мы выросли на берегу и привыкли к подобным смертям. Эти трупы, не имевшие к нам никакого отношения, всегда вызывали у нас, детей, своеобразную радость. О, вот тетенька, браслет с руки так и не смыло, а вон ребенок со связанными руками, а вот парень и девушка, у которых ноги и руки привязаны друг к другу… Мы галдели, спорили, строили догадки, кто из-за чего умер, а я… я никогда не чувствовала сожаления из-за этих оборванных жизней. Только когда умер брат, я впервые поняла, что такое смерть. Так близко, так реально, так больно. Как будто бы кто-то тайком вынул что-то из тела, словно весна лишилась зелени, а роза – аромата. Я теряла контроль. «Да кто вообще позволил ему купить мотоцикл?»; «Почему в тот день он захотел непременно куда-то поехать?»; «Тот, кто его сбил, должен заплатить жизнью за жизнь…» Не понимаю, как можно измениться настолько, чтобы перестать прислушиваться к голосу разума. Под градом этих вопросов бедная тетя, всхлипывая, лишь обнимала меня. Затем я словно бы впала в транс: не рыдала, а онемела, язык стал сухим, ничего сказать не получалось. Внезапно я лишилась сна, всю ночь лежала с открытыми глазами, а еще все лицо усыпало прыщами. Тело горело, и я просто не могла больше так бесцельно торчать в четырех стенах. Через несколько лет я поехала на юг, в Гуандун, поезд мчался глубокой ночью, у локомотива горели фары, и казалось, словно он воспламенился и от боли несся вперед. При виде этой картины я тут же вспомнила обо всех тех поздних вечерах, холодных весенних вечерах, наводненных лунным светом. Сначала я бежала вдоль кромки поля до железной дороги, потом вдоль рельсов, а в ушах свистел ветер, шелестевший листьями камфорных деревьев. Я заворачивала в местную начальную школу, начинала без отдыха наматывать круги по пустынному стадиону, пока не выбивалась из сил настолько, что падала на землю. Во время этого механического бега в голове без конца звучала оглушительная траурная музыка, которая заполняла зал для прощания с покойным; оркестр играл на духовых инструментах, и от этой музыки веяло смертью, будто она призывала душу умершего, и ужаса было больше, чем скорби. Брата вынесли из морга, а потом очень быстро занесли в зал, мы поспешно засвидетельствовали свое почтение; потом была кремация, и я видела, как из двух громадных труб крематория в воздух поднимаются столбы черного дыма, а вокруг подозрительно пышно зеленеют деревья. Брат умер, я оказалась совершенно к этому не готова. Но больше всего я оказалась не готова к тому, что в нашем мире существует одиночество и расставание навеки, и я – посреди всего этого, и никуда не скрыться. Мне тогда было семнадцать. Я своими глазами видела весь процесс от гибели человека до погребения, меня вынудили принять то, что человек, словно по мановению волшебной палочки, вдруг ни с того ни с сего исчезает.

С той поры меня сопровождает бег. Путешествие в одиночку к собственной душе. Время исчезало, физическая оболочка растворялась, спустя много лет нечто подобное я испытывала, только когда писала.

Оглядываясь назад на каждый такой забег в подростковом и молодом возрасте, я вижу, что в ходе поединка с одиночеством я многократно пыталась вырваться из неопределенности жизни, пробудиться, встряхнуться и снова подтвердить надежду на будущее. Бегать, бегать и еще раз бегать; в университетском кампусе, по огромному открытому заводскому складу, по кромке бескрайних заливных рисовых полей в родной деревне. Будучи брошенной, потеряв работу, прочитав Кафку, Джойса, Маркеса, Фолкнера, Милоша, Элиота, Лермонтова и Цао Сюэциня[35], когда не на кого было надеяться, пока бесконечно тянулась удушливая юность без возможности искренне с кем-то поговорить; когда я моталась между заводом и деревней, когда сердце, не желавшее примириться с нищетой, накрывало колпаком беспомощности, я без конца воспламеняла себя, а потом тушила. Снова и снова я бежала в темноте, там мне всегда навстречу лился свет.

2

До 2004 года меня звали Хун. В то время в моем мире не было литературы, более того, я никогда и не помышляла связывать с ней свою жизнь. Вот уже десять лет как я стала писательницей и не единожды задумывалась: а если изъять литературу, то что останется в моей жизни? Действительно ли я через сочинительство определяю собственное существование? Если я брошу писать, то будет ли это значить, что я все сведу на нет? Я не согласна с этим. Как я могу взять и с легкостью отмести то, что мне уже довелось побывать отличной крановщицей, замечательным контролером качества на сталелитейном заводе, честным журналистом, ревностным копирайтером, профессиональным менеджером?! За те месяцы, пока ошивалась в Гуанчжоу, Шэньчжэне, Фошане, Фучжоу и Дунгуане, я с удовольствием вкалывала и с головой окунулась в счастливую взаимную любовь. Разве все это в моей жизни не имеет никакого значения? Я случайно познакомилась с одним человеком, которого никогда не забуду, сполна испытав темный омут его преисподней. Это был прекрасный, но короткий индивидуальный тур. А еще я помню первые пробуждения в незнакомых городах и новые железные клятвы, которые решительно давались с гордо сжатыми кулаками. Я проходила по каким-то дорогам, бросала их, хороня на помойке времени. Не специально, как-то само так получалось. Но в 2004 году я остановилась на творчестве и до сих пор не расстаюсь с ним. Нужно сказать, что если я перестану писать, то по-прежнему буду жить полной жизнью, мой внутренний мир от этого не рухнет, мое «я» на месте, я всегда в пути, бегу, словно опаляемая огнем; боль заставляет меня бежать, я несусь в сторону распахнутой для меня двери.

Когда мне исполнилось двадцать, я устроилась на работу в самую крупную государственную металлургическую компанию, и меня распределили на открытый склад металлургического сырья. Сначала я была крановщицей, а потом проверяла качество стали с помощью спектрального анализатора. Тогдашняя я так сильно ненавидела красные и синие рабочие спецовки, красные каски, белые полотенца, которыми мы обматывали шею, громоздкие изоляционные сапоги, рабочие перчатки; вся юность скрывалась и смазывалась за мрачными настроениями, а еще я гневалась на судьбу. Несколько моих одноклассников, которые работали в правительственных бюджетных организациях, зашли на завод меня навестить; я как раз топала со склада, не успев переодеться: все лицо в пыли, глаза стеклянные, под мышкой рабочие перчатки, пропитанные машинным маслом, а в руках старая эмалированная чайная кружка. Благодаря ветру я принесла с собой со склада леденящий холод и сильный запах железа. Увидев меня, одноклассники расхохотались, разумеется, в их смехе не было никакого сарказма, но я тут же осознала, что у меня появилась своя особая аура – аура нижних слоев населения. Один мрачный день сменял второй, за ним наступал точно такой же третий, я начала бегать, и в водовороте бега мои обиды и гнев постепенно разрастались, пробуждая ярость, мне хотелось во что бы то ни стало взбежать на высоту, покинуть это место.

Мне так не нравилась тогдашняя Хун, приспособленка, на все согласная ради роскоши, мелочная и запальчивая, но что самое неприятное – возомнившая о себе невесть что. В тот момент я даже не осознавала, как подчеркивают молодость девушки сталелитейный завод, физический труд, техника, механическое оборудование, моторы, вагонетки, лазерные датчики, электросварка и вымазанная в машинном масле синяя спецовка. Много лет спустя писательница по имени Сай Жэнь гордится всем этим, и более того, время от времени наперекор другим смакует грубую эстетику. Уйдя с завода, я больше никогда не бывала на том открытом складе, моя жизнь отдалилась от ржавчины, лазерных датчиков и таких неприглядных сопутствующих элементов, как физические усилия и испарина. Сейчас, стоит мне заговорить о том складе, как я прихожу в такое возбуждение, что руки трясутся на клавиатуре, а из глаз брызжут слезы. Столько раз поздними вечерами под ясным звездным небом Хун бежала, похожая на блестящую черную лошадку, вскидывающую сильные копыта, словно крылья, и от ее одиночества разрывалось сердце.

Склад располагался рядом с рекой, и ветер, всхлипывая, дул от воды, кружился, а потом проникал вглубь склада. Высокие бункеры простирались на двести с лишним метров, четырьмя рядами по пять бункеров в каждом. Погрузочные краны густо стояли, словно колосья в поле, на земле покоились рельсы, а свет далеких прожекторов время от времени скользил по складу, заставая врасплох голозадых парней и девушек, замерших в растерянности, а с высоты кранов раздавался дикий хохот. Хун гнушалась водиться с такими пошлыми людишками, она чинно-благородно брала книгу, делала кислую физиономию и ни на кого не обращала внимания. Иногда, наблюдая за жизнью бригады, Хун могла порадоваться, но очень и очень редко. Желание убежать повыше ни на минуту не покидало ее. У рабочих характеры прозрачны, как вода, почти нет секретов. Все получали одинаковую зарплату и делали одинаковую работу, их радости и горести были просты и прямолинейны. В том мире не существовало никаких более масштабных целей, в той жизни, ограниченной смертью, люди целыми днями кружили вокруг денежного приза, готовы были пойти на все, чтобы надуть предприятие, и спекулировали ради крошечной выгоды. Здесь как на ладони представали тепло и доброта человеческих взаимоотношений, а также такие нелицеприятные качества, как глупость и никчемность неудачников. Поскольку я не следовала слепо за толпой, то оставалась одиночкой. У меня почти не было друзей. Как-то раз один парень при мне сально пошутил, и я влепила ему пощечину. Ох, та Хун действительно мне не нравится… Чтобы больше не быть простой крановщицей, я под предлогом близорукости и невозможности выполнять высотные работы написала руководству завода четыре заявления подряд, в которых с жаром требовала, чтобы меня сняли с должности. В конце концов, после того, как я несколько раз специально допустила промахи в работе, эта позорная махинация увенчалась успехом, и мне вручили лазерный датчик. Если судить по названию, то новая работа даже имела некую интеллектуальную составляющую, я стала профессионалом более высокого класса, однако по-прежнему пребывала в унынии. Эх, тогдашняя Хун действительно мне не нравится!

Я довольно долго работала в ночную смену с одиннадцати вечера до семи утра следующего дня. Выходить на проверку нужно было дважды – в двенадцать часов и в два часа ночи. Крановщики загружали сырье, доставленное по железной дороге на склад, а потом мы со специальными спектроскопами проверяли качество сырья, классифицировали его и маркировали. В пятом часу работу доделывали, и рабочие возвращались каждый в свою бригаду и ложились вздремнуть. А я начинала бегать по пустому складу. Я не могла уснуть, огромная энергия моей молодости оставалась нерастраченной, мой энтузиазм некуда было применить, и я бежала. Моя отправленная в ссылку молодость и книги, которые я читала запоем, твердили об одном – о безответной любви. Я была тайно влюблена в красавца-комсорга, но считала ниже своего достоинства признаться ему в этом, и в итоге чувствовала себя неполноценной и усилием воли подавляла тоску. В то время я бесконечно раздувала ежедневные маленькие горести и бегала, вернее, плавала в бескрайних глубинах ночи. Бегала, пока небо над рекой не приобретало молочно-белый оттенок, предвещая рассвет; бегала, пока заря не окрашивала горизонт в красный цвет.

Однажды я услышала чей-то топот прямо за моей спиной, и волна ужаса прокатилась по телу. Маньяк? Я резко развернулась, приготовившись противостоять незнакомцу. Чей-то силуэт приблизился, и я узнала Сяо Цзюй из нашей бригады. Девушка, запыхавшись, с трудом произнесла: «Хун, это я, Сяо Цзюй». Сяо Цзюй была очень полной, летом ее ляжки при ходьбе так терлись друг о друга, что появлялись гнойные раны. В профиль из-за тучных щек даже кончика носа не видать, а в глазах застыло сожаление, какое бывает, когда человек провинился и ждет, что его отругают. Работала Сяо Цзюй хуже всех, никто не хотел трудиться с ней в паре. Слабая, робкая, неразговорчивая, и у нее не было друзей. Хун так же, как и остальные, проявляла свой снобизм, ни разу и взглядом не удостоила эту некрасивую толстуху, не говоря уж о том, чтобы подружиться с ней. Я продолжила бежать, словно Сяо Цзюй – пустое место, а потом и вовсе погрузилась в свой мир. Однако толстая глупая Сяо Цзюй сделала вид, что меня тоже не существует, и пробегала вслед за мной до рассвета. Потом она несколько ночей подряд снова приходила, мы по-прежнему молчали, сосредоточенно бегая каждая сама по себе. Однако я выходила на пробежку не каждый день, могла пропустить из-за сильной усталости, дождя, тревоги или непонятной хандры и нервозности. Коллеги называли мои пробежки «занятиями спортом», но я бегала так давно, что они, хоть иногда и подшучивали, что у меня поехала крыша, в основном не обращали внимания, однако после того, как ко мне присоединилась эта Сяо Цзюй, мне стало как-то не по себе. Мне казалось странным, что под покровом ночи две молодые девушки молча бегают по открытому складу металлургического сырья. Я не могла объяснить, в чем несуразность этой ситуации, но ощущала себя полной дурой. Поэтому однажды ночью на полпути я вдруг внезапно развернулась и убежала. Я вернулась в комнату отдыха нашей бригады, на улице пошел сильный дождь, и я в душе радовалась, что вовремя вернулась и не попала под ливень, а та дуреха на открытом складе, где негде спрятаться, промокла до нитки. Я вышла из душа, дождь пошел на убыль, а Сяо Цзюй так еще и не вернулась. Мной овладело любопытство, я бросила полотенце и со всех ног помчалась на склад, где оторопела от увиденного: мокрая насквозь толстуха в мокрых рабочих штанах, прилипших к ее толстым, словно бочки, ляжкам, высоко задрав голову, не глядя под ноги и даже не пытаясь обогнуть лужи, неторопливо и неуклюже бежит, словно в замедленной съемке, лицо ее при этом выражает восторг. Я так поняла, что она наслаждается ощущением полета, пока никого нет рядом. Это прекрасное чувство, я тоже испытывала нечто подобное. Но важнее всего то, что меня внезапно охватила печаль за себя и за нее – мы обе так одиноки.

Следующие несколько дней я не ходила на склад бегать, но не выдерживала и следила за толстушкой. Сяо Цзюй каждый вечер отправлялась на пробежку, причем в любую погоду, с четырех часов утра до половины седьмого. Это длилось в общей сложности больше десяти дней. Мне внезапно захотелось заглянуть в душу человека, на которого я никогда даже не смотрела, поскольку сейчас я уже точно понимала, что Сяо Цзюй не бросит бегать. Я отлично понимаю, что по-настоящему дойти до такого состояния очень непросто, требуется демоническая воля и мощная уверенность, чтобы, когда тело утомлено, погружаться в чистый духовный мир, лететь, заставляя исчезнуть плоть и время. Этого оказалось достаточно, чтобы я посмотрела снизу вверх на ее душу. Я стыдилась бегать вместе с Сяо Цзюй, но понимала, что это абсурд.

И я пришла. Раз за разом я молча обгоняла ее, а когда бежала обратно, сталкивалась с ней лицом к лицу; мы заключили молчаливое соглашение, при этом вызывая друг у друга в душе сложные для понимания реакции. Вплоть до того, что, пробегая мимо, я тихонько повторяла: «Сяо Цзюй, давай!» В конце концов мы разговорились. Если бы тогдашняя двадцатитрехлетняя я относилась к себе как к простой работнице завода и прочувствовала всю серую безнадегу жизни, то перед лицом чьей-то чужой молодости, давно поглощенной собственными неудачами и тревогами, неспособной освободиться от мира, где все ее презирают, мне впервые стало бы стыдно. Сяо Цзюй рассказала, что на заводе готовятся к сокращениям, и если ее уволят – вернее не «если», а «когда», так как ее непременно уволят, – она станет обузой для своей семьи. Ей нужно похудеть только для того, чтобы найти себе хоть какую-то работу. Это единственный выход из положения. Я считала себя жалкой неудачницей, а свою работу – страшной скукотищей, унижающей мое достоинство, а кто-то готов за нее бороться. В памяти всплыли всякие мелочи. Я за всю жизнь никогда не опускалась до того, чтобы поразмышлять о такой важной теме, как средства к существованию, а ведь кроме Сяо Цзюй многие коллеги в бригаде мучительно думали, на что жить и как быть дальше, кризис занимал их мысли, окутывал неясным ужасом. Я жила с этими людьми в одну эпоху, дышала с ними одним воздухом, но при этом не только отстранялась, но еще и стыдилась, что у меня с ними одинаковая участь. Люди с особенной осторожностью скрывают этот ужас, притворяются, что плевать хотели на сокращения, и в этом загадка человеческой натуры. Однако Сяо Цзюй нечего было прятать, поскольку все на заводе мысленно ее уже уволили.

Я впервые сама приняла решение, не преследуя собственной выгоды. Нет, нужно сказать, что это было решение, раскрывающее душевные качества. Поскольку Сяо Цзюй не окончила полную среднюю школу и ее познания в области физики и химии практически равнялись нулю, то она с трудом понимала, как работать со спектрографом. Мастеру не хватало терпения ее учить. Она не хотела пресмыкаться и боялась утруждать кого-то, поэтому не осмеливалась попросить научить ее. Я решила лично обучить ее работе со спектрографом, отобрала часто встречающиеся типы стали и заставила ее тренироваться. Я открыла Сяо Цзюй мир хрома, ванадия, никеля, молибдена, вольфрама, марганца. В синем, зеленом и оранжевом изменении спектра первый опыт подобной работы осчастливил ее. Она радостно сгребла меня в охапку и закружила на месте. Когда я смотрела на ее улыбающееся лицо, меня переполняли самые разные эмоции, я наконец прочувствовала на себе страстную жажду жизни от человека, которого долгое время воспринимала предвзято. Малюсенький прогресс, одобрение между делом, и в ее душе постепенно ширилась надежда. Я никогда так не жила. Мне сейчас не интересно рассказывать, как закалялась воля этой глупой толстушки, да и себя я не считаю какой-то особо добродетельной. Не прошло и года, как Сяо Цзюй удалось похудеть, более того, она осталась на заводе. История отнюдь не несет в себе так называемый положительный заряд, скорее это лишь пример крайности. Я твердо уверена, что мало найдется людей, обладающих столь ужасающей решимостью. Я же могу лишь восхищаться ее несгибаемой волей. В двадцать три года я своими глазами видела, как человек на грани жизни и смерти тягается с судьбой; в ходе этой ожесточенной схватки пугает все – и жизненные прелести, и горести. Тогда я действительно разобралась в себе, а еще начала воспринимать мир таким, какой он есть. Я больше не пыталась убежать от реальности, постепенно полюбила все, что имела, и эти вещи засияли, как драгоценности: и синяя спецовка, и белое полотенце, и красная каска, и изоляционные сапоги и рабочие рукавицы, и даже холодная, но изящная трубка лазерного датчика; а еще пластиковые талоны на питание, эмалированная миска для еды и фирменный значок завода, где я работала. В зеркало я видела свежее юное лицо, ясные глаза и алые губы, и от меня веяло здоровьем. Моя жизнь, выкованная в цепочке уничижительных слов, могла принадлежать лишь убегающей Хун – Хун, которая обладает объемом, весом и мчится навстречу болезненному столкновению с молодостью. Я продолжала бегать.

3

Я перебралась в Гуандун тринадцать лет назад. Очень часто во снах я видела грохочущий поезд, перед глазами покачивался мой худосочный бегущий силуэт, раздавалось тяжелое дыхание, и словно множество ног торопливо оставляли отпечатки на моем спящем лице. Порой я просыпалась в незнакомом городе, где не имела постоянного жилья и стабильного заработка, а компанию мне составляла лишь тень. Сидеть в одиночестве в четырех стенах страшно, ты чувствуешь, как стены начинают сдавливать тебя со всех сторон, сжиматься, и в конце концов ты остаешься в удушливом склепе. Мне нужно было растрястись, пробежаться, нужно было безостановочно двигаться. Каждый раз, когда я оказывалась в незнакомом городе и снимала жилье, то выбирала места рядом с какими-то открытыми пространствами, например микрорайоны, где имелась баскетбольная площадка, круговая беговая дорожка или бульвар. В 2008 году я работала в Дунгуане в отделе маркетинга крупного торгового центра. Тогда я уже стала писательницей Сай Жэнь, в творчестве я нашла другой способ побега от реальности, сочинительство помогло мне пройти через личный мрачный ад и достигнуть райской прозрачности. Однако, хоть я и обнаружила, что путем сочинительства можно развеять одиночество, надо мной по-прежнему нависала огромная масса свободного времени. Я не сильна в том, чтобы заводить друзей, поскольку это требует много общаться и часто выходить из дома; я не смотрю телевизор, поскольку помехи и мельтешение на экране обнажают одиночество. Что до чтения, то книга может взбудоражить меня так, что я сама не своя, посреди ночи то хохочу, то рыдаю, бешено хлопаю себя по колену, колочу кулаками по кровати, но порой я внезапно соскакиваю с постели, а потом тело вспоминает о беге, и в этот момент мне нужно выйти на улицу. Да, я и правда странная особа.

На какой-то период времени мое расписание стало бессистемным, в восемь вечера меня клонило в сон, и я спала до часа ночи. После пробуждения сил было полно, я включала компьютер, и слова словно бы текли из пальцев, я ощущала мощное, как струи водопада, воодушевление, которое давало творчество. Но иногда я не могла написать и слова, и тогда надевала свободную пижаму, выходила на улицу и бежала на баскетбольную площадку. Девушка, с которой мы вместе жили, как-то раз сказала, что я могла бы найти успокоение в сексе. Она тоном первого учителя с загадочным видом сообщила мне, что раз уж я писательница, то сексуальный опыт принесет плоти и душе такую огромную радость, какую словами и не опишешь. А бегом делу не поможешь. Все потому, что она никогда не видела, чтобы я приводила на ночь парня, да и в фирме никто из молодых людей за мной не ухаживал. В ответ на ее предложение я по-дружески рассмеялась. Я и правда не чувствовала необходимости делиться своими воззрениями на секс с посторонней женщиной. Лично я считаю, что половой акт – это высшая степень одиночества. Даже если речь идет о двух любящих людях. Я считаю, что во время секса двое могут стать единым целым и в этот момент можно смешаться с жизнью и кровью своего партнера. Укусы, щипки, исступление и нежная ласка; невзирая ни на что твое тело проникает в тело партнера, вы становитесь единым целым. Это не просто физиология – в этот момент мы страстно хотим заключить в объятия души друг друга. Но после секса повисает молчание, чувствуется огорчение, поскольку полностью осознаем, что мы не один человек, ты – это ты, я – это я, как левое ухо и правое, два отдельных организма, и одиночество никуда не делось. Но мне, чтобы надолго стать с кем-то единым целым, нужно черпать от него тепло, чтобы мы стали частью жизни друг друга, превратиться в его крестраж[36], войти в его судьбу. Я раз за разом повторяла: «Давай еще, давай еще, я хочу еще, хочу снова вот так вот умирать». Это была Хун; или же секс и любовь из мира, каким его воспринимала Сай Жэнь, – печальный, насквозь пропитанный одиночеством, опасный наркотик. Помимо этого, я излишне увлекалась игорными домами; я всегда жила, считая время своим врагом. В грязных, прокуренных частных клубах для игры в мацзян[37] я тусовалась вместе с проститутками, содержанками, женами всяких богатеев, состоятельными бездельницами; сутки напролет я проводила за игрой, путая день и ночь, проигравшись до того, что у меня оставалось лишь мое перезрелое тело. С карточки исчезала целая куча денег. Испытывая страдания, словно от режущей боли, я начала искать работу в фирме, писала всякие бумажки, поддерживая свое существование. Но не прошло и полугода, как у меня случился рецидив игромании, я опять продула значительную сумму денег и снова оказалась в порочном кругу. Я не знаю, почему моя жизнь постоянно теряла контроль, но отчетливо понимаю, что любви, азартных игр и творчества достаточно, чтобы подтолкнуть меня к погибели. Стоит человеку к чему-то пристраститься, как он тут же теряет контроль над своей жизнью. Но странно, что за столько лет я редко когда встречала глупца, которому хотелось бы поклониться до земли; того, кто нырял бы в смертельную веру и несся бы навстречу погибели, такие люди существуют лишь в длинном списке выдающихся гениев: Ван Гог, Сань Мао[38], Кавабата Ясунари[39], Джек Лондон, Акутагава Рюноскэ[40], Толстой, Хэмингуэй, Хай-цзы[41]. А мы живем так рационально и заурядно, умеем останавливаться на краю пропасти, держать нос по ветру, просчитывать наперед плюсы и минусы. Мне суждено быть неудачницей из-за неизлечимой зависимости и утраты контроля. Но я все-таки не гений, а обычный человек, поэтому я ни за что не стану кончать жизнь самоубийством, я хочу нахально и банально жить. В лучшем случае окружающие станут тыкать мне в спину и называть психованной. Но бег – единственный способ возродить надежду, снова и снова гордиться собой, клянясь, что жизнь – это духовное путешествие; я бежала в ночной темноте и становилась смелее, хваталась за веру в жизнь и раз за разом вырывалась из бездны.

Я проснулась в половине второго ночи. Снова надела чистую пижаму, спортивную обувь и поспешила на баскетбольную площадку под окнами моего общежития. Но в тот раз я опять обнаружила, что там уже кто-то бегает. Это оказался коллега, разработчик из отдела планирования Сяо Ло. Я трижды окликнула его, и только тогда он заметил меня. Мне не хотелось насиловать чужой взор своими пробежками, раз место занято, то придется идти на пустырь. Но внезапно Сяо Ло замедлился, подошел ко мне и спросил, смогу ли я сходить с ним перекусить. От такого приглашения трудно было отказаться, мне кажется, никто в нашей фирме не отказался бы сопровождать Сяо Ло.

Это было в августе 2008 года, разработчик отдела планирования Ло Минвэнь приехал из уезда Вэньчуань, что в провинции Сычуань. Его жена и семилетняя дочь погибли в том ужасном землетрясении[42]. Компания собрала для него деньги, но он их не взял. С тех пор Сяо Ло увяз в огромном горе, из лап которого невозможно было вырваться, редко появлялся в офисе, часто напивался вдрызг. Несмотря на это, руководство компании не уволило его, напротив, несколько раз начальники приходили к нему в общежитие с подарками, чтобы утешить и справиться о здоровье. Все коллеги разговаривали с Сяо Ло с большой осторожностью, чтобы нечаянно не коснуться оголенного нерва, но в случае с Сяо Ло он весь был одним таким оголенным нервом.

Мы пошли в ресторан, где готовили хого[43]. Сяо Ло заказал ломтики говядины с жирком, говяжьи фрикадельки, говяжий желудок и китайскую капусту. Я рассмотрела его лицо, сухое и пожелтевшее, впалые щеки, обтянутые кожей, потускневшие глаза с сеточкой красных сосудов, обветренные потрескавшиеся губы. Жирные длинные волосы свисали на лоб. Поскольку Сяо Ло только что закончил бегать, от него сильно разило потом, но я не отворачивалась. Наклонившись над горячим паром, он выловил для меня две фрикадельки.

– Не хочу погружаться в сон, только поэтому встал и пошел бегать, – смущенно объяснил он. – Даже алкоголь не помогает избавиться от этих страшных снов, только когда набегаюсь так, что валюсь с ног, могу заставить себя чуток поспать.

Я не хотела смотреть ему в глаза и не спрашивала, что ему снится, но Сяо Ло сам принялся рассказывать. Он поведал мне, что тела жены и дочки так и не нашли, наверное, их погребло под завалами. А еще он описал мне свой странный сон, сказал, что я, как писательница, должна разобраться. Действие сна происходит на разрушенном старом заводе, пустынном, словно кладбище, Сяо Ло лежит на животе на полу и смотрит в щель, а там его жена и дочь; они просовывают в щель руки, моля о спасении, и полными ужаса глазами смотрят друг на друга, вернее нет – они полными ужаса глазами в упор смотрят на смерть, однако не слышно никаких криков. Сяо Ло сказал, что до них рукой подать, но в то же время не достать; потом он исправился, сказав, мол, во сне он знает, что жена и дочь уже в другом мире, щель маячит перед глазами, но до родных не дотянуться, они уже на том свете.

Я, остолбенев, уставилась на него, удивляясь, что сон настолько конкретен, а Сяо Ло внезапно повысил голос:

– Понимаешь? Я уже пережил ужасную погибель…

Поскольку в завалах была щель, туда проникал воздух, поэтому жена и дочка так долго умирали, и весь этот процесс Сяо Ло, находясь в другом мире, переживал с ними, каждую минуту и каждую секунду. Внезапно он начинал задыхаться и только тогда просыпался в собственной постели весь в поту. Сяо Ло прикрыл глаза и сказал:

– Писательница, хочу, чтоб ты мне кое в чем помогла.

Через два дня, пятнадцатого числа седьмого лунного месяца[44], по обычаям его родного уезда нужно было приносить жертву предкам. Поскольку полагалось запускать петарды и жечь жертвенные деньги, церемонию можно было проводить только в захолустных уголках, где мало кто живет. Сяо Ло попросил меня написать молитвенный текст для поминания покойных, но я никогда в жизни ничего подобного не писала. Колеблясь, я все же согласилась. Все потому, что я вспомнила похожий эпизод в романе «Сон в красном тереме», когда Оугуань сжигала ритуальные деньги, принося жертву душе покойной Яогуань, и за этим занятием ее застала в саду пожилая служанка, а Баоюй, ставший свидетелем происходящего, заступился за девочку[45]. Я отлично понимала, что для поминовения покойных нужно подготовить довольно торжественный текст, многие люди опускают эту часть обряда, но в этот раз Сяо Ло непременно нужен был молитвенный текст, как же я могла его огорчить.

В тот день я пошла вместе с ним. Как только стемнело, мы отправились за стройплощадку неподалеку от подножья гор, где не было других жилых домов. Там нашлось место, где были свалены в кучу деревянные рейки и стальные балки. Сяо Ло поставил столик для курильницы, а на него два вида фруктов, рыбу и мясо. Разложил две маленькие пачки ароматной бумаги на земле, на которых я увидела напечатанные иероглифы «Упаковка загробных денег[46] на праздник Чжунъюань», а дальше приписку от руки: «Для покойной жены рода Ло». Сяо Ло разложил стопочки для жены и для дочки. Он сидел на корточках и с очень набожным видом перебирал бумагу, аккуратно и нежно. Должно быть, он принял душ, волосы были чистыми, а еще он надел белую футболку. Я практически чувствовала исходивший от Сяо Ло запах мыла. Он достал три курительных свечи, держа их вместе, поджег, затем встал на колени, несколько раз поклонился, воткнул свечи в грязь и поднялся. В этот раз мы не произнесли ни слова. Сяо Ло вытащил несколько петард, жестом велел мне отойти и не стоять слишком близко; я сделала два шага назад и закрыла руками уши. Прокатилась череда взрывов, по земле стелился густой дым от курительных свечей. Сяо Ло снова присел на корточки и начал жечь ритуальную бумагу. Я передала ему молитвенный текст. Когда Сяо Ло дочитал до слов «я бы страстно хотел отправиться за вами под землю, чтобы снова воссоединиться с семьей», то внезапно зарыдал. У меня тоже на глаза навернулись слезы. Пламя разгоралось. Сяо Ло, судорожно всхлипывая, дочитал текст, а потом бросил его в огонь.

Я положила на землю красные кирпичи; мы сидели перед костром, пепел кружился в воздухе, оседая на волосах. Потихоньку огонь догорел, ритуальные деньги, потрескивая, съежились. Сяо Ло вдруг заговорил:

– Знаешь, почему я только что так громко рыдал?

Я с недоумением уставилась на него: неужели не от горя? Ло повернулся ко мне лицом и продолжил:

– В прошлый раз я рассказал тебе о своем сне, но на самом деле это еще не все. – Он снова не выдержал и заплакал. – Когда я просовываю ладонь в ту щель, то чувствую, что меня тянет вниз какая-то сила, и тут я наталкиваюсь на холодную как лед руку. И во мне бьется одна только мысль: я не хочу умирать вместе с ними! Я хочу убежать, не хочу умирать! Я тут же отдергиваю руку. Но… Почему даже во сне я раз за разом не могу притвориться, что хочу пойти вместе с ними? Этот сон каждый день мучает меня, мне стыдно жить, симулируя горе от утраты жены и дочери. Чтобы поверить в себя, я даже несколько раз забирался на крышу… Но я по-прежнему хочу жить…

Вот он, настоящий источник боли. Я понимала этого мужчину, устраивавшего пробежки посреди ночи. Это жизненное противоречие ранило его. Нельзя испытывать натуру перед лицом катастроф и смерти. Когда он успокоился и привел мысли в порядок, то столкнулся с упреками и позором, которым сам себя и подверг. Бег – это своего рода герметичная анестезия, кратковременная ссылка, а сон после физического измождения давал передышку и его душе.

Так что излишне было волноваться о Сяо Ло, врожденные инстинкты велели ему жить дальше, пусть даже всю жизнь неся на своих плечах тени ушедших близких, хотя лично я верила, что рано или поздно и для Сяо Ло наступит весна, снова пробьются свежие ростки, снова расцветут яркие цветы.

Я все реже видела Сяо Ло на баскетбольной площадке. Однако мой случай, очевидно, куда безнадежнее. Я не могу объяснить, почему я, в жизни не испытавшая настоящей боли, ощущала ее разлитой вокруг себя.

4

Осенью прошлого года я брала интервью у одного чудака из Дунгуаня. Звали его Сюэ Цзюнь, и работал он на обувной фабрике. В 2012 году он стартовал из города Жуйцзинь в провинции Цзянси и за сто сорок один день пробежал двадцать пять тысяч ли[47], которые преодолела Красная армия во время Великого похода[48] через луга и пять заснеженных гор. СМИ тут же раздули эту новость. Меня вообще не особо интересовали постоянные сообщения в прессе, а уж ярлыки, которые навешивали журналисты, вроде «китайский Форрест Гамп» или «маньяк-марафонец» и вовсе, как мне казалось, заслоняли истинную природу вещей. Этот человек заинтересовал меня только из-за бега. Я смутно ощущала, что у нас с ним найдутся какие-то тайные точки соприкосновения, должно быть что-то общее. Во время интервью он сказал: «Я бежал как безумец по дороге, а народ бросался врассыпную, поскольку меня считали сумасшедшим…» Этот низкорослый уроженец провинции Хэнань, от которого веяло крестьянским духом, оказался очень словоохотлив. Он без конца говорил со мной о гордости, решимости и воле, но я все это не слишком воспринимала, пока он не упомянул, что его тело словно охвачено огнем, и с каждым днем этот огонь разгорается все сильнее. Это была единственная наша общая черта, которую я уловила в ходе интервью – огонь внутри.

– Если б я не бегал, то был бы простым крестьянином.

Услышав это признание, я рассмеялась. Сай Жэнь, если бы ты не писала, то с помощью чего подтверждала бы собственное существование? Однако Сюэ Цзюнь стал героем, ему казалось, что в остальном жизнь лишена смысла. Он бежал к успеху. Бег – это его своеобразный бизнес. Я отличаюсь от него тем, что даже если бы не превратилась в Сай Жэнь, то существование Хун по-прежнему казалось бы мне чрезвычайно значимым и состоятельным.

Однажды во время литературного салона ко мне подошел незнакомец и спросил, не доводилось ли мне жить в уезде Лунмэнь. Я, кивнув, ответила, что прожила там два года. Он представился, сказал, что увлекается фотографией и хотел бы подарить мне несколько снимков. Он передал мне пачку фотографий, и когда я перебирала их по одной, то на глаза навернулись слезы. Сняты они были, вероятно, году в 2006, я тогда как раз жила в Лунмэне. На снимках я посреди ночи бегу по площади, закусив губу, с маленьким надутым личиком, такая недовольная, а красный свет уличных фонарей бьет в глаза. Я похожа на дикого зверька, столь же свирепая и злая. На мне облегающая футболка, но нет лифчика; грудь, увенчанная двумя выпуклыми точками, гневно выставлена и вызывающе вздымается, почти вырываясь из-под одежды. Да, вот она, убегающая Сай Жэнь: дикая, необузданная, а внутри тела – мотор. Она мчится в темноте, пробудившись в бесконечном одиночестве, плотно сжимает кулаки, бежит в сторону двери, которая принадлежит ей.

В пустоши никого. Твое тело, душа, твои составляющие хунь и лин[49] расходятся и блуждают в долине, покрытой мраком смерти. Эта пустошь не имеет ни границ, ни предела, в ней нет счета дням и месяцам, и ты находишься не в реальном мире – ты в этой пустоши. У тебя есть глаза, но они не видят, есть уши, но они не слышат, есть рот, но он безмолвен. Ты передвигаешься на ощупь, ползком. Ты касался лица смерти и знаешь, что это лицо имеет точёные черты, оно свежее, гладкое, здоровое, юное, с ощутимыми контурами улыбки.

Раковую опухоль оперировали три раза, провели пять курсов лечения. С апреля 2003 года и вплоть до сего дня нужно постоянно принимать антидепрессанты: сероксат, буспирон, тафил. Каждый день на ум приходит мысль – жить тяжелее, чем умереть.

И каждый день ты должен стирать из своей памяти эту постоянно возникающую фразу.

Люди часто спрашивают:

– Что ты сейчас пишешь?

Ничего не пишу.

– Тогда чем же ты занимаешься?

Я мысленно отвечаю: изо всех сил стараюсь жить!

Так как же я заболела депрессией?

То, что я вошла в кабинет врача-специалиста по психогигиене в больнице Пекинского университета в городе Шэньчжэнь, было совершенной случайностью. В регистратуре отдела специальной медицины маленькая медсестра с маленькими глазами и маленьким лицом сказала, что в больнице недавно появилось правило: чтобы получить рецепт на снотворное, необходимо посетить врача.

Ли Ланьни стояла перед психиатром, табличка в регистратуре свидетельствовала о том, что он имел степень доктора наук.

– Я пришла сюда не на осмотр. Хочу, чтобы мне выписали снотворное. Я в нем часто нуждаюсь. Прошу, выпишите мне побольше.

– Я могу выписать лишь на семь дней.

– Тогда выпишите мне дозу побольше. Назначьте мне за раз принимать две таблетки. Эуродина, например, мне однажды пришлось принять целых четыре штуки, а на следующий день я не могла нормально ходить по комнате, пошатывалась, натыкалась на стены, не могла поворачиваться.

– То, о чем вы говорите, симптомы бессонницы.

Ли Ланьни с подозрением подумала: «Я трачу столько времени впустую, полдня нужно выпрашивать несколько таблеток…»

– Мне трудно засыпать. Даже после приема лекарства засыпаю только в час-два ночи, а около четырех просыпаюсь и потом уже не могу заснуть.

Доктор неожиданно выпрямился, а затем подался вперед. Его глаза блестели. Будто сотрудник наркоконтроля почуял подозрительный запах.

– И сколько уже продолжаются такие ранние пробуждения?

– Где-то… Более двух месяцев, наверное. Уже больше года у меня проблемы со сном, постоянно снятся кошмары. И после пробуждения чувствую себя настолько уставшей, будто совсем не спала.

– У вас не просто бессонница. Вам лучше пройти психологический тест.

– Нет-нет-нет… Мне нужен от вас лишь рецепт.

– Если после пробуждения вы не можете вновь заснуть, и это длится больше пятнадцати дней, то есть вероятность, что у вас депрессия. Вы знаете, что это?

– Депрессия? Не совсем понимаю.

– Это психическое расстройство. У больного депрессией наблюдаются по меньшей мере три симптома, и раннее пробуждение, и невозможность заснуть являются одними из них. Конечно, еще имеет место быть и чувство печали…

– Мне не о чем печалиться. Во-первых, мне не нужно заботиться ни о ком из старшего поколения, во-вторых, у меня нет детей, о которых нужно беспокоиться. Я могу не ходить на работу, на меня не давит рабочая нагрузка, и друзей у меня много. Денег я зарабатываю достаточно, чтобы тратить их на себя.

– Однако… учитывая вероятность депрессии…

Ли Ланьни хвастливо сказала:

– Когда мне оперировали рак, я ни слезинки не проронила. Когда узнала, что появились метастазы и нужно делать химиотерапию, я не заплакала. Все мои знакомые говорят, что я очень оптимистичный человек. О какой печали может идти речь? Один мой друг сказал: «Ли Ланьни заболела раком, но не стала скрывать это, а повсюду говорила о болезни так, будто выиграла в лотерею».

– Вы хорошо умеете контролировать себя, не так ли?

– Да. С детства я была очень самостоятельной и умела особенно хорошо себя контролировать. Многие люди приходили ко мне, чтобы излить душу, мне же со своей стороны не о чем было плакаться. Я с рождения не люблю плакать.

– Чем лучше человек себя контролирует, тем больше он похож на лук, его тетива постоянно туго натянута и натягивается все сильнее и сильнее, все сильнее и сильнее… А потом – бац! – и рвется. Днем вы можете держать все под контролем, но ночью вы никак не контролируете свое подсознание, поэтому вам постоянно снятся кошмары.

У Ли Ланьни будто ком в горле застрял. После операции раковой опухоли ей снился сон, в котором она плакалась своему другу: «Цюцю, у меня рак!» Точно, она плакала один раз, во сне. Но утверждение, что ее печаль на самом деле превратилась в болезнь, слишком притянуто за уши и просто смешно.

Конец ознакомительного фрагмента.