3 ноября
Хозяйку «Стоянки», улыбчивую молодую брюнетку, зовут Соаз. Ее кафе – и впрямь последняя стоянка перед Лорьяном. Последняя – потому что оно на самом краешке острова, почти рядом с ним уходят корабли на большую землю. Соаз родилась не здесь, с той стороны, но у нас ее признали, а разве можно было не признать, если она так радушно угощает горячим кофе островитян, уезжающих студеными зимними рассветами в Лорьян на работу, и так победоносно сражается с надравшимися до потери памяти яхтсменами и пьяными туристами в жаркие летние ночи.
Не хочу пропустить Сириана, поэтому устраиваюсь на террасе еще до отправления первого почтовика. Слишком уж глупо расставаться, не помирившись. Нынешней ночью, между двумя кошмарами, я решил подарить нашим детям что-нибудь на память о тебе. Ты носила швейцарские часы, принадлежавшие раньше твоему отцу, они будут отлично смотреться на запястье Сириана, а Саре подойдут жемчуга твоей матери. Два твоих перстня, с сапфиром и с рубином, я сохраню для Помм и Шарлотты, каждая получит кольцо к своему восемнадцатилетию. Пока я надел твои часы сам, чтобы не потерять их, у меня на руке и мои, и твои рядом, можно подумать, я совсем уже псих. Часы твоего отца мне нравятся, но я люблю те, сверхплоские, которые ты мне подарила к тридцатой годовщине нашей свадьбы.
Здороваюсь с завсегдатаями, оккупировавшими стойку бара. Свежие номера «Уэст-Франс» и «Телеграмм» переходят из рук в руки.
– Кофе? – спрашивает Соаз.
– Шампанского!
Отмечаю событие твоим любимым напитком: сегодня я отдам нашему сыну твои часы, а это чего-то стоит.
– Сейчас принесу, – глазом не моргнув говорит Соаз и минуту спустя ставит передо мной узкий фужер на ножке. Второй такой же остается на подносе, шампанского в нем на донышке. – Негоже пить одному. – Соаз берет бокал и чокается со мной.
– За Лу! – говорю я.
– За Лу!
У Соаз была большая собака, Торпен, но какие-то гады ее отравили. Ты тогда вынырнула из своего тумана и рявкнула: надо их самих отравить, око за око, яд за яд! Из этого я заключил, что с головой у тебя все в порядке.
Входит турист, требует мюскаде[47]. Соаз подает. Он ворчит:
– Я вам что, младенец? Хочу нормальную порцию!
Соаз наливает ему вторую порцию и уточняет:
– Обычная порция здесь, на Груа, шестьдесят граммов.
– В Лорьяне стаканы намного больше.
– Да, в них входит двести, но это куда дороже. Здесь принято подавать вино в небольших стаканчиках. В прежние времена, когда матросы, очутившись на берегу, первым делом обходили все кабаки, так было спокойнее, меньше драк, меньше битых стекол.
Я сижу на террасе, Лу, глазею на порт, жду нашего сына, слушаю, как подвывает ветер в вантах парусников, как разговаривают соседи, как звенят бокалы, когда рядом чокаются. К пристани идут люди – у местных руки в карманах, туристы навьючены не хуже верблюдов. Подъезжают и исчезают в трюме автомобили, пассажиры поднимаются по трапу. Сириана среди них нет. Почтовик отходит от причала. Прошу счет.
– Я скоро вернусь, Соаз!
Схожу-ка я пока поиграть в гольф, тем более что клюшка и мячи с собой. Я единственный из всех врачей мира ненавижу гольф. Не хвастаюсь, какое там, из-за этого меня, чего доброго, могли бы выкинуть из совета нашей профессиональной ассоциации. Но я не понимаю, почему коллегам нравится портить себе спину и приобретать воспаление плечевого и локтевого суставов. Кроме того, эта извращенная игра, на радость кардиологам, провоцирует инфаркты. Единственное преимущество гольфа – помогает разрядиться, сбросить напряжение. Сейчас здесь, на прибрежных скалах, кроме меня, никого – могу лупить по мячу изо всех сил.
Возвращаюсь в кафе к следующему рейсу Шарю взглядом по набережной. Лоик, которого ты всегда называла «нашим красавчиком-мясником», пьет у стойки кофе. Он замечает лишние часы у меня на руке.
– Хочу подарить Сириану часы отца Лу, – объясняю я ему.
Мы с Лоиком протирали штаны за одной партой. Он поднимает чашку:
– За все в порядке!
Так на Груа всегда: не сентиментальщина, а чувство, не болтовня, а действие, не одиночество, а солидарность. Здесь, между небом и водой и между рождением и смертью, выходят в море, любят, ловят рыбу, сражаются… Прямо передо мной останавливается зеленая машина Маэль, из нее вылезает Сара, видит меня, и лицо ее светлеет.
– Я искала тебя, хотела попрощаться, так боялась тебя упустить, звонила раз двадцать. Знаешь, эта прямоугольная штука в кармане называется «телефон», и, когда он звонит, надо сказать «алло!».
Заказываю два фужера шампанского. Ничего не поделаешь, твоей любимой марки тут нет. Однажды во время какого-то праздника, где гостям наливали «Дом Периньон», ты, изображая из себя милую невинную девочку, спросила: «А не найдется ли у вас “Блан де нуар” от Мерсье?» Мне показалось, что сомелье сейчас хватит удар.
Сара замечает в кафе свою подругу детства Мораг и машет ей рукой, потом, не обращая внимания на синеву у меня под глазами, со мной чокается.
Покоренные ею, но не знающие, что она моя дочь, туристы испепеляют меня взглядами.
– У меня есть для тебя подарок, – говорю я, сую руку в карман и достаю твое ожерелье. Выпускаю его. Жемчуга ручейком льются на скатерть. Сара улыбается. На любой другой молодой женщине они были бы неуместны, Сара в них будет ослепительна. Я счастлив тем, что дарю нашей дочери здесь, посреди рыболовецких судов и яхт, посреди предотъездного шума, это колье, которое передается в вашей семье от поколения к поколению. Одна из твоих прапрабабок хотела, чтобы ее в этом ожерелье похоронили, но семейный совет отказался исполнить ее последнюю волю.
– Когда я была маленькая, мама тайком давала мне его в день рождения поносить в школе… Под одеждой, конечно.
– Вот как?
Да уж, странноватая идея – доверять малышке старинную драгоценность, но вполне в твоем духе.
– Поможешь?
Сара поднимает волосы, оголяя шею. Надеваю на нее ожерелье, проверяю застежку. Сара так же красива, как ты. Делаю над собой усилие, чтобы не раскиснуть при дочери. Говорю ей:
– Тебе пора на борт, а я подожду Сириана, хочу ему подарить часы тво…
– Они уже уехали, папа.
– Как это? Нет, не может быть! Я ведь провожал первый почтовик, и…
– Утром я заходила к ним в гостиницу и застала скандал: Сириан хотел ехать почтовиком, а Альбена требовала заказать водное такси. Я обозлилась и попробовала ей объяснить, что водным такси пользуются в случае крайней необходимости, она прошипела, что ей крайне необходимо поскорее убраться с этого острова.
Снимаю твои часы и кладу их на стол:
– Возьми мамины часы, Сара. Иначе есть риск, что я выброшу их в приступе гнева к чертям собачьим.
– Ладно. Сохраню часы до того времени, когда ты сможешь подарить их Сириану.
– Этот кретин способен отказаться, не взять их у меня. Лучше сама отдай.
Сара прячет часы в сумку.
Наша дочка поднимается по трапу, опираясь на палку. Наш сын катит в Париж за рулем своего черного танка. Где ты, моя любимая? Где ты, малышка Лу? Как ты пришвартовалась, какой небесный якорь тебя держит? Раздается гудок – почтовик отчаливает. Этот гудок слышен всему острову, и все на несколько секунд замирают, прежде чем снова взяться за свои дела. Есть такая поговорка: «Кто видит Груа, видит свою радость». Но знать, что молодая женщина немыслимой красоты в жемчужном ожерелье на шее и с палкой в руке, оплакивая тебя, плывет к континенту, тоже ведь немало… Пару дней назад я бы поклялся, что она забыла Патриса, а ты и раньше знала, что нет?
Веду машину, судорожно вцепившись в руль. Я в бешенстве. Приклеиваюсь к этим лохам педальным, которые тащатся по левой полосе, моргаю им фарами: кыш отсюда, дайте дорогу, у меня под капотом лошадиных сил побольше, чем у вас у всех вместе.
Я знал, что мне будет не хватать тебя, мама, но даже не подозревал, что твое отсутствие так больно меня ранит. Хочется набить морду каждому встречному, а я ведь не кулачник, всего-то раз в жизни и подрался – на свадьбе одной из твоих племянниц. Потому что какой-то пьяный в лоскуты мудила из семьи жениха стал насмехаться над увечьем моей сестры. Когда этот парень увидел Сару, у него глаза полезли на лоб и язык вывалился, один в один – волк Текса Эйвери. А потом она встала и пошла, и он презрительно так сказал своему приятелю: «Потрясная девка, жаль, ходит, как сломанная кукла, в койке-то на это наплевать, но стоя… по way!»[48]
Мой кулак сам собой двинулся к его роже, и я ему как следует врезал. Послышался отрадный для меня хруст – я сломал ему хрящ, хлынула кровь. Парень грохнулся на пол и захныкал. Я велел его приятелю убрать отсюда эту падаль, объяснил, что я брат Сары и не пропустил мимо ушей его гнусных словоизлияний. Мудила поплелся к двери, прижимая к разбитому носу окровавленный платок, а у меня целую неделю болела рука.
Да, мне стало бы легче, если бы и сейчас можно было расквасить кому-нибудь нос. Жаль, что утром я под напором жены сдался и вызвал водное такси. Никогда не прощу Груа того, что он оторвал тебя от меня, мама. Помнишь поговорку «Кто видит Груа, видит свой крест»? Когда вы жили на Монпарнасе, мы с тобой раз в неделю обедали вместе, я тебе все о себе рассказывал, ты так заразительно смеялась… А потом эта сволочь Систоль увез тебя на свой камень посреди моря, на свой дурацкий остров с колдуньями и феями, и я остался один. «Систола» – это когда предсердия и желудочки сердца сжимаются и кровь выбрасывается в артерии, что-то такое я вычитал в медицинской энциклопедии еще подростком и прозвал своего папашу Систолем. Сжатие, выброс, ярость, шквал… Он всех в своей кардиологии держал в ежовых рукавицах, только старшая сестра давала ему отпор, может, с ней-то он тебе и изменял? Он любит на всем белом свете только тебя, Груа, своих пациентов, свою компанию, Сару, Помм и Маэль. Всю жизнь он лечил сердца других, а у самого нет сердца. Я не спасаю ничьи жизни, я продаю первоклассное оборудование для ванных комнат и туалетов, и я слышал, как Систоль сказал кому-то из приятелей: «Моя дочка своими фильмами помогает людям мечтать, а сынок наводит красоту в их сортирах, чтобы гадить было приятнее».
Каким же для меня было испытанием увидеть в церкви Маэль! И до чего Помм на нее похожа… Ноги моей больше не будет на этом острове. Стану поминать тебя в каждую годовщину смерти заупокойной мессой, но не там, а в Париже. Опубликую некролог в «Фигаро». И буду вспоминать только хорошее, все и всех, кроме Систоля. Как он мог предать тебя? И как ты могла любить его после этого предательства?
Жена дремлет рядом. Она надежная, преданная, она помогла мне выплыть после сокрушительного провала на экзаменах в Политехничку, но я ни за что бы на ней не женился, если б не ее беременность.
Альбена так сияла, когда призналась мне, что ждет ребенка, а ведь после смерти брата она совсем перестала улыбаться. Скажи я тогда «сделай аборт» – это бы ее сломило, разрушило. В глазах окружающих я был негодяем, обрюхатившим и бросившим Маэль, тогда как на самом деле я мечтал жениться на ней и увезти в Париж. Я надеялся, что справлюсь, стану нежным супругом, любящим отцом – в общем, хорошим человеком.
Шарлотта дремлет на заднем сиденье, Опля тоже, но лапы у него дергаются, ему что-то снится. Я напеваю: Oh Danny boy, the pipes, the pipes are calling, from glen to glen, and down the Oh Danny boy mountain side…[49]
Альбена встряхивается, выпрямляет спину и говорит сонно:
– Ты меня разбудил, а я так хорошо спала. А ты ведь когда-то играл эту песню в вашем насквозь прокуренном подвале, да?
Да. Готовясь к поступлению в Икс, мы – Сара, Патрис и я – создали группу: я играл на саксе, Сара наяривала на фоно, Патрис – на ударных. Я окрестил свой саксофон Базом, потому что купил его у приятеля, которого звали Антуан-Базиль, а репетировали мы в винном погребе родителей Патриса и курили там травку. Напропалую. А когда я провалился, группа распалась.
– Я достал с чердака База, – говорю я, продолжая смотреть на дорогу.
– Видела. Нашим соседям вряд ли это понравится.
Наши соседи… Осточертели мне эти соседи, плевал я на них! Справа – горластый младенец, слева – глухой, у которого вечно орет на полную мощность телевизор.
– Теперь снова буду играть.
– Мы и так редко тебя видим… – шепчет Альбена.
– Зато услышите! – с раздражением обещаю я.
Что со мной будет без тебя, мама? После систолы наступает диастола: сердце расслабляется, оно уже не сжато. Передышка, спокойствие, нежность, радость… Ты была моей Диастолой, мама. Ты была единственной, с кем я мог говорить о чем угодно, обо всем, включая Дэни. Не о «Мальчике Дэнни», а о девушке, моей подруге. Сотрудников своих я опасаюсь: хоть немножко сдам, не выдержу напряга, они тут же займут мое место, только этого и ждут, ведь у начальников не бывает друзей. В последние годы я так отдавался работе, что растерял всех друзей детства. Даже Опля предпочитает Альбену, которая его кормит. Помм, когда я с ней заговариваю, теряется, по глазам видно. Шарлотте я безразличен. Сара терпеть не может мою жену. Тебя больше нет, Диастола. У меня осталась только Дэни. У меня осталась только Альбена. И я не способен выбрать одну из двух любящих меня женщин, мама. Поверь, я не хочу быть подлецом, я хочу быть просто счастливым человеком.