Национал-большевизм и ВКП(б)
На практике идеи сменовеховства объективно способствовали укреплению власти большевиков, приходу на советскую службу значительных слоев российской интеллигенции. Лидеры большевиков использовали идеи «Смены вех» чисто прагматически для привлечения интеллигенции к сотрудничеству на короткий период. Конкретная помощь сменовеховцев плодотворно использовалась советской властью в разложении антибольшевистских сил, особенно в российском зарубежье. Так, на объединенном совещании Агитпропа с целью привлечения на сторону советской власти интеллигенции было принято решение не препятствовать в ближайший период журнальным изданиям сменовеховцев, «поскольку они ведут борьбу с контрреволюционными настроениями верхушки русской интеллигенции»[221]. В докладе видного большевика А. С. Бубнова на пленуме центрального бюро Секции работников печати прозвучал следующий призыв: «Надо внимательнее относиться к буржуазно-реставраторским тенденциям в сменовеховстве. Под прикрытием революционной внешности сменовеховцы могут скорее привлечь колеблющихся»[222]. В 1922 г. сменовеховец И. Г. Лежнев утверждал: «Сменовеховство сыграло свою роль и в России, выведя из состояния политического анабиоза наиболее консервативных, упрямых и тупых. Революция – бодрствующий и возбуждающий лозунг пересмотра и переоценки, брошенный в косную интеллигентскую среду, родил, несомненно, живой отклик. И это, по справедливости, надо занести в актив «Смены вех», независимо от пассивных статей»[223]. При этом большевики дифференцированно определяли задачи «Смены вех»: «Если задача зарубежных сменовеховцев – разложить эмиграцию, то перед российскими сменовеховцами стоит задача привлечь интеллигенцию на сторону советской власти»[224]. Среди конкретных направлений большевистской работы среди белоэмигрантов называлось «создание в Берлине по образцу Праги комячейки, которая взяла бы на себя работу по разложению эмиграции путем сменовеховской пропаганды»[225]. Один из лидеров парижских сменовеховцев Ю. В. Ключников в письме М. Горькому 17 сентября 1921 г. характеризовал журнал «Смена вех» как «соглашательский» или «необольшевистский». Важнейшую задачу журнала он усматривал в достижении взаимопонимания в среде русской интеллигенции. «Участие авторов, живущих в России, для нас было бы чрезвычайно важно тем, что оно положило бы прочное начало взаимопониманию русской интеллигенции в России и той, которая оказалась выброшенной за границу»[226]. В ответном письме М. Горького приводится мнение Ленина, который считал, что книга «Смена вех» может образумить некоторую часть эмиграции»[227].
Отмечается, что непосредственным катализатором процесса поворота эмигрантской интеллигенции в сторону сменовеховства «явился приезд в Берлин Пильняка, с энтузиазмом встреченного русским Берлином»[228]. Именно Б. А. Пильняк «сыграл если не решающую, то непосредственную роль в принятии ими решения вернуться в Россию»[229]. Он отстаивал общенациональный, внепартийный характер новой, «мужицкой» культуры, и это привлекало к нему равно берлинских писателей, близких к сменовеховству, и молодых советских литераторов. Московский писатель Н. С. Ашукин говорил о Б. А. Пильняке в те годы: «Он – вне литературных групп и партий. Тем интересней»[230]. Сам Б. А. Пильняк в письме в редакцию берлинского журнала «Новая русская книга» 4 июня 1922 г. так охарактеризовал свое отношение к «Смене вех»: «Я приветствую сменовеховство как искание. Сам я, в сущности, сменовеховец. Но «Накануне» не знает наших будней и просматривает нашу молодую, теперешнюю, революционную общественность – тактика «Накануне» мне чужда. И это разводит наши дороги. Я с глубоким уважением отношусь к тем, кто искренно сменовеховствует, как ко всякому искреннему верованию, и думаю, что дружеские мои отношения с товарищами, работающими в «Накануне», – по-прежнему останутся товарищескими и дружескими»[231].
Идеи, близкие к сменовеховству, с трудом пробивали себе дорогу из-за отсутствия консолидирующего печатного органа. Так, Ю. В. Ключников в письме к А. С. Ященко 25 апреля 1921 г. сетовал: «В Париже появилось довольно много книг, о которых следовало бы написать. У меня имеется очень интересная книга Н. В. Устрялова, присланная им мне из Харбина. Есть у меня много своих тем, на которые хотелось бы написать, но во Франции нет соответствующего русского органа»[232]. После начала выпуска журнала «Смена вех» и особенно газеты «Накануне» распространение идей сменовеховства интенсифицировалось. Это сказалось на общественно-политической жизни эмиграции. Сразу же с выходом «Накануне» возникли разногласия в берлинском «Доме искусств». В середине апреля 1922 г. здесь образовалось новое объединение русских литераторов и художников «Веретено», которое имело явно антисменовеховскую направленность[233]. В письме Веры Зайцевой Вере Буниной 9 ноября 1922 г. из Берлина читаем: «Приехавшие из Москвы устраивают «Союз Писателей» – я очень рада, там будем встречаться по субботам. Здесь был «Дом литер[аторов]» (кажется, так наз[ывается]), но там мы не бывали, это все советск[ие] учрежд[ения] и «Накануне»[234].
О влиянии сменовеховских изданий на эмиграцию говорит и тот факт, что член оргбюро ЦК ВКП(б) А. С. Бубнов в объяснительной записке к проекту постановления о работе среди эмигрантского студенчества подчеркивал «желательность работы сменовеховцев, в первую очередь через «Накануне», со студенчеством»[235]. В инструктивном письме Агитпропа среди задач по разложению эмигрантского студенчества также указывается «использование сменовеховской прессы и прежде всего «Накануне», поскольку эта газета проникает в очень широкие эмигрантские круги»[236]. О расширении влияния на эмигрантское студенчество сменовеховства говорит, например, тот факт, что 10 октября 1922 г. редакция газеты «Накануне», «Союз студентов – граждан РСФСР в Чехословакии» и Объединение Российских студентов в Германии выпустили бюллетень № 1 «Студенческая жизнь»[237].
Среди документов П. Н. Милюкова находится рукопись, носящая характер донесения, без подписи отправителя, даты и места отправления. В ней говорится: «В последнее время Советское правительство очень заинтересовалось делом возвращения беженцев в Советскую Россию. Большевики стремятся внести возможно большее разложение в среду беженцев, особенно воинских чинов… Как сообщают из «сменовеховских» кругов, в Москве обратили внимание на подготавливаемую Верховным Комиссариатом д-ра Нансена перевозку 1000 сибиряков из Константинополя во Владивосток. Для дальнейших переговоров по репатриации русских беженцев вообще и сибиряков в частности, предполагается в начале сентября выехать из Берлина в Женеву известным сменовеховцам Лукьянову и Корешкову. В случае удачи переговоров Советы предполагают командировать для работы на местах среди казаков Лукьянова в Югославию и Корешкова в Болгарию… Так под прикрытием громких фраз об аполитичности и гуманности верховный комиссариат д-ра Нансена поставляет жертвы чрезвычайке и рекрутов в Красную армию»[238].
И все же наибольшее влияние сменовеховцев наблюдалось среди эмигрантского студенчества, где данное общественно-политическое течение вело активную работу. Так, среди докладов, читаемых в Объединении Российских студентов в Германии, значатся доклады Ю. В. Ключникова, С. С. Лукьянова, С. С. Чахотина[239]. Однако пражские студенты-эмигранты из Союза студентов – граждан РСФСР в своей просоветской ориентации пошли дальше сменовеховцев: «Группа выступает под флагом сменовехизма, так как сменовеховские настроения есть во всех категориях эмигрантского студенчества. Группа рассматривает сменовеховство как средство, ведущее к созданию Союза студентов. Но группа не рассматривает сменовеховство как явление, враждебное коммунизму и имеющее какие-либо недоговоренные цели. Но у сменовеховцев отсутствует инициатива, а потому не они должны руководить союзом»[240]. Кризис сменовеховства в тех условиях был неизбежен, ибо деятельность сменовеховцев постепенно все больше зависела от материальной подпитки со стороны большевиков. А это означало отказ от собственной, независимой идеи Третьего Пути России, безоговорочное приятие большевистской идеологии.
Сменовеховство изнутри
Представление о взаимоотношениях внутри сторонников основополагающих идей «Смены вех» дает переписка профессора Н. В. Устрялова со своими коллегами по этому общественно-политическому течению. Данная переписка была подобрана и, скорее всего, отредактирована и перепечатана в нескольких экземплярах на машинке самим Н. В. Устряловым накануне отъезда в СССР. Один из экземпляров переписки сохранился в Гуверовском архиве войны, революции и мира в коллекции Ustrialov, Nikolai. Последующие выдержки из писем цитируются по данной коллекции. Письмо А. В. Бобрищева-Пушкина Н. В. Устрялову из Монте-Карло от 30 июля 1922 г., в частности, указывает на определенные разногласия в редакции «Накануне»: «В «Накануне» трения между правыми и левыми; редактор Кирдецов – социалист. О Ключникове и Потехине сообщено в печати, что они получают места в Москве; Ключников – кафедру профессора международного права. Мне товарищи усиленно пишут, что желательно мое присутствие в Берлине, но я по семейным обстоятельствам пока туда выехать не могу. Расходится газета «Накануне» очень хорошо. «Смена вех» в эмиграции все усиливается: недавно примкнула студенческая группа в 370 человек, что вызвало у наших противников большое волнение»[241].
Письмо А. В. Бобрищева-Пушкина Н. В. Устрялову от 22 августа 1922 г. содержит также сведения о разногласиях сменовеховцев: «Разница идеологии чувствуется в редакции «Накануне», как и личные трения. В России же «термидор» укрепляется. Это – давление жизни, и коммунизм перед ним не может не отступить. Так, как я писал в «Новой вере», все образуется – без новой революции и без эмиграции. Не пишу Вам пока много, так как в своем отшельничестве далеко даже от дел нашей группы»[242].
В следующем письме А. В. Бобрищева-Пушкина Н. В. Устрялову из Монте-Карло от 9 октября 1922 г. уже сообщается о «перевороте» в редакции «Накануне»: «С тех пор как я Вам писал, в «Накануне» произошел переворот: уход Ю. В. Ключникова с Потехиным. Этого можно было ожидать после его отъезда в Россию, так как уже тогда были серьезные трения, о которых я Вам писал в своем июльском письме и оставление Юрием Вениаминовичем[Ключниковым] своего редакторского поста для этой поездки было не совсем добровольным, а произошло под давлением остальных членов редакционной коллегии. Таково, по крайней мере, мое впечатление отсюда из Монте-Карло; я во все это отсюда не вмешиваюсь. Вернувшись в Берлин, Юрий Вениаминович крупно спорил с «наканунцами», требовал даже закрытия газеты, в чем ему, конечно, было отказано, но, наконец, был заключен худой мир, который лучше доброй ссоры, без возвращения его в газету. Он и Потехин уезжают в Россию окончательно. Дело очень развилось; наши товарищи из «Накануне» занимаются и издательством, и репатриацией, и делами Красного Креста. Я вызван теперь в Берлин, так как нужны работники. С большим интересом ожидаю, когда начнет приходить Ваша газета «Новости Жизни»[243].
В самом общественно-политическом течении «Смена вех» в 1920-е годы происходили достаточно явные процессы сближения с большевиками, что вызывало недовольство ортодоксальных «сменовеховцев», и в первую очередь профессора Н. В. Устрялова, проживающего в Харбине, где были более сильными монархические и профашистские силы. В этом плане характерны три письма Устрялова другим авторам сборника и журнала «Смена вех» с оценкой «мимикрии» «сменовеховской» газеты «Накануне» в сторону большевизма. В начале октября 1922 г. в письме Н. В. Устрялова С. С. Лукьянову читаем: «Я все время избегал полемики с Вашей группою, учитывая ее тактическую нежелательность. Но теперь, когда не только повсюду со стороны отмечают различие в «тоносе» заявлений харбинской и берлинской сменовеховской групп, но и Вы сами считаете в известном смысле полезным выявить наши разногласия, – я вынужден, так или иначе, откликнуться.
Я убежден, что та «мимикрия» (по выражению А. В. Бобрищева-Пушкина в его письме ко мне), которая характерна для «Накануне», весьма опасна для сменовеховского движения. Другое дело, конечно, если на сменовехизм Вы смотрите искренно, как на прямой мост к большевизму и РКП – и только. Но если Вы расцениваете наше движение, как нечто самостоятельное, имеющее свое собственное будущее, то необходимо вырабатывать и собственную идеологию, отличную от экономического материализма и классовой точки большевиков. Ключников, по-видимому, это пытается сделать в своем «Перепутье», но вышло, к сожалению, достаточно слабовато. А «Накануне», увы, чересчур уж вдалось в мало оригинальные перепевы большевистских мотивов.
Мне кажется, это невыгодно для самого «Накануне», утрачивающего яркость и своеобразие позиции, ничего взамен не приобретая. Стремясь быть «большевиками второго дня революции» (мечта Ключникова и Бобрищева-Пушкина), следует опасаться стать просто большевиками второго сорта, – не правда ли?
Заметьте вдобавок, что сами большевики (не говорю уже о других русских течениях) с гораздо большим вниманием относятся именно к нашему, идеологически самостоятельному крылу сменовехизма, нежели к Вашему, «мимикрическому». Все равно, Вашей группе они верят, и вместе с тем чувствуют, что внутреннее зерно движения, его историческая «энтелехия» – не в «притворной» публицистике «Накануне», а в откровенной идеологии нашей харбинской группы. Это подтверждали и Ленин, и Зиновьев, и dii minores.
…В заключение мне хотелось бы подчеркнуть, что было бы весьма желательно не придавать нашим разногласиям характер раскола. Будем по-прежнему выступать как единое целое, по возможности затушевывать разногласия и выдвигать на первый план то, что нас объединяет. Тогда оба наши крыла будут принадлежать действительно чему-то живому и развивающемуся и не уподобляться крыльям давно съеденного гуся, годящимися лишь для подметания эмигрантской пыли, а отнюдь не на парение в воздухе. С этой точки зрения, меня крайне огорчает нетактичность, допущенная Ключниковым в Москве и послужившая причиной его разлада с Вашей редакцией, весть о чем только что дошла до Харбина»[244].
Из письма Н. В. Устрялова другому сменовеховцу С. С. Лукьянову 19 октября 1922 г. мы узнаем следующее: «Я Вам откровенно скажу, что положение, которое занял в Москве Слащев и занимает Брусилов, кажется мне гораздо более правильным и достойным, нежели та мимикрия (абсолютно верю – субъективно искренняя), которая характерна для Юрия Вениаминовича[Ключникова]. Мне его от души жалко, ибо он не сознает, что приносит себя в жертву совершенно напрасно – никто этой жертвы не оценит и, главное, ни к чему она не нужна. Губер в «Литературных Записках» очень злобно отметил какую-то суетливость, суматошность, которую проявляют сменовеховцы, «делающие русскую историю в Берлине, как хромой бочар делал луну в Гамбурге». Чтобы он не оказался прав, мне кажется, нужна нам большая выдержка, сознание, что в данную минуту нам еще не следует становиться слишком близко к правящим кругам, не следует брать на себя ответственность за советскую политику. Мне представляется, что Ключников и, отчасти, «Накануне» не уясняют себе объективно-исторической роли, которую призван сыграть сменовехизм: – он ни в какой мере не течение революционное, а вполне и всецело послереволюционное. И рядиться в революционные тоги нам невместно, даже если б кто из нас (как Ю. В. [Ключников]) и впрямь воспылал поздним революционным пафосом: тога ему окажется весьма не к лицу, что отмечают, увы, единодушно и подлинные аристократы революции («прикидываются»), и эмигранты всех колеров.
Брусилов и Слащев отнюдь не заявляют себя чересчур проникшимися «заветами Октября», но приносят России вполне реальную и ощутительную пользу, сохраняя себя и для будущего. Ключников, втравливаясь в большевистскую политику, воспринимая большевистскую идеологию, без нужды вовлекает себя в атмосферу, которой он по существу своему чужд и которая, как всякая революционная атмосфера, постепенно рассеивается. Того и гляди он попадает в какую-либо мелкую склоку и уже окончательно оторвется от всякой почвы, не пристав, как следует, к большевикам (для чего, прежде всего, полагается быть историческим материалистом, а попробуйте-ка освободить нас с Юрием Вениаминовичем от всяких реминисценций школы Трубецкого!) и вооружив против себя и нэпманов, и спецов, и новую буржуазию, и адвокатов «крепкого мужичка». Нет, нет, больше самостоятельности, больше чутья к фазисам революции, больше осторожности в идеологических уступках!.. А в повседневной практической политике «наши пути сходятся», и я здесь на Дальнем Востоке, не скрывая, поддерживаю контакт с советскими представителями и давно уже вошел в советское подданство…»[245]
В письме А. В. Бобрищеву-Пушкину 20 октября 1922 г. Н. В. Устрялов пишет: «Я по-прежнему считаю ошибочной линию «Накануне»… Вы тысячу раз правы: «В России Термидор укрепляется. Это давление жизни, и коммунизм перед ним не может не отступить». Да, конечно, это так. И наша задача теперь – не нервничать, не суетиться и сумасшествовать, чем, по мнению Губера («Литературные Записки»), грешат сменовеховцы, а упорно гнуть свою линию «второго дня», ни в какой мере не приспосабливаться под первый.
Недавно приезжал сюда из России профессор М. М. Рубинштейн, бывший московский, а теперь иркутский. Мы долго беседовали с ним. Он – вполне «сменовеховец», т. е. стоит за полное признание советской власти и созидательную работу в России. Но отсюда вовсе не хочет он выводить своей политической солидарности с коммунистической партией, – не любит злоупотреблять и ссылками на «заветы Октября». Он считает, что мы допустим огромную ошибку и погубим себя, если добровольно возьмем на себя ответственность за политику советской власти. Наша роль теперь – деловых людей и только. Мне кажется, он глубоко прав.
Если укрепляется термидор, должны скоро сказаться и его результаты. Постепенно начнут сходить со сцены люди крови и первого дня. Бухарин, Дзержинский, Радек – диссонируют с атмосферой нэпа. Тут место Красиным, Ломоносовым, ну, Чичериным, Луначарским. Предстоят, несомненно, еще кое-какие перемены, будет дифференциация. Левые могут временно победить, но не в споре о нэпе, а в плоскости внешней политики (агрессивная революционная война). Но погибнут и в случае поражения, и в случае победы русской армии… Нам же необходимо быть по ту сторону этих внутрибольшевистских эволюций. Я писал Лукьянову, что «Накануне» не уясняет себе объективно-исторической роли сменовехизма: это движение ни в коей мере не революционное, а вполне и всецело послереволюционное. Так нужно и записать (умные большевики так и записали) и не рядиться в революционные тоги, идущие нам не более, чем Врангелю – костюм демократа. Я считаю, что Ключников, благодаря своей неуравновешенности, – «ни в какую не попал» и теперь может погрязнуть в какой-либо мелкой склоке переломного времени. Очень жалко его!
Общая наша линия ясна: собственническая крестьянская советская Россия. Но полная лояльность наличной власти, борьба со всеми врагами нынешней России. Большего от нас умные большевики абсолютно и не требуют. «Накануне» же упорно пытается уподобиться той belle fille[246], которая надеялась doner plus que ce qu'elle a…[247]
Опять же в тактике по отношению к эмиграции. Вы пишете, что «Накануне» озлобилось, ибо его травят из последних слов со всех сторон. Озлобилось и «полевело». – Но разве это достойно серьезных политиков? Пусть Милюков, Струве и Гессен озлоблены – разве это мотив для нашего «левения» или «правения»? Пусть ругаются, это вполне естественно. Тем спокойнее должны мы доказывать, что они губят собственные идеалы, а мы служим патриотизму и именно их богам, только усовершенствованным. Вода камень точит. А что добьемся мы, заворачивая влево – в интернационализм и коммунизм? Ровным счетом ничего.
Очень интересны Ваши соображения о мировой революции. Но я их воспринимаю больше не sub specie коммунизма, а, скорее, в плане шпенглеровского «[Der] Untergang des Abendlandes»[248]. Коммунизм сам по себе ничего не спасет, ничего не исцелит. Он – последнее слово механизации общественной жизни. Но, впрочем, это тема настолько сложная, что не решаюсь говорить о ней и схематически.
…Считаю возвращение свое в Россию еще преждевременным, – пусть еще кое-что утрясется: людям нашего ремесла (политикам, публицистам) там еще нельзя служить, – надо прислуживаться, что, как и прежде, достаточно «тошно». Но скоро и это будет изжито, – тогда поедем…»[249]
При тогдашних средствах связи активная регулярная переписка между Европой и Азией была затруднена, что уменьшало остроту полемики между сменовеховцами, о чем свидетельствует письмо А. В. Бобрищева-Пушкина Н. В. Устрялову из Монте-Карло от 2 ноября 1922 г.: «Для обмена письмами нам нужно три месяца – огромный срок, конечно, крайне затрудняющий переписку. Так Юрий Вениаминович[Ключников], о котором Вы пишете, уже перестал быть лидером сменовеховцев, а «левые» заняли в «Накануне» доминирующую позицию. Недавно в полемике их с коммунистической печатью даже проскользнуло замечание, что они отмежевались от устряловского сменовехизма. Моя позиция здесь – примирительная. Я вижу тут лишь оттенки мысли, где и отмежевываться нечего: не такая у нас большая территория, земли мало, куренка, скажем, и того выпустить некуда; где же тут еще межеваться? Но это – вековечная русская черта. Если я перееду в Берлин, куда меня зовут, то кое-что растолкую. Во всяком случае, газета ведется прилично, с достоинством; я совершенно с Вами согласен, что в ней «ощущаются более разумные нотки», сравнительно с ляпсусами первого времени. И думаю, что это «надолго», так как коммунистическая печать вынуждает к полемике и невольно отбрасывает вправо. Парижский журнал «Смена вех» велся неизмеримо хуже, был сухим, а газета живая. С Юрием Вениаминовичем[Ключниковым] помирились и даже об этом напечатали, но это именно худой мир, который лучше доброй ссоры. В газету он не вернулся и не мог вернуться. Таким образом, он теперь – профессор, имеющий кафедру в Москве, заведующий там одним из книжных издательств, но к заграничному сменовехизму и к «Накануне» его отношение кончилось. Каковы дальнейшие судьбы сменовехизма, отсюда, из Монте-Карло сказать не могу. В Берлине определится»[250].
Из письма Н. В. Устрялова профессору Н. Н. Алексееву от 4 ноября 1922 г. явствует, что автора письма настораживало быстрое скатывание на советские позиции представителей группы «Смена вех»: «…Вы, вероятно, слышали, что я числюсь в стане «сменовеховцев», ибо некоторые мотивы моих здешних статей совпали с линией «Смены вех». Однако Ключников и его нынешние европейские друзья умчались с чрезвычайной быстротою куда-то дальше, все левей, левей, и за ними не угонишься, да, признаться, и охоты нет гнаться. Я и решил лучше уж остаться собой, и вот стал черносотенцем среди сменовеховцев и сменовеховцем среди черносотенцев. Тактически я приемлю многое в «Накануне», но идеологически по-прежнему мне ближе «Русская мысль». Удивляюсь только, как Струве с его огромным и столь недогматическим умом не хочет понять, что воссоздание России теперь мыслимо только через трансформацию, а не через сокрушение революции. Вернее, – через ее самоотрицание, а не просто отрицание. И в этом ее самоотрицании надо быть с ней, иначе вовсе отобьешься от России.
Помните, Вы когда-то смеялись, передавали слова какого-то студента, будто бы я на семинарии «синтезировал революционное народничество со старым славянофильством»? – Не пришла ли пора синтезировать со старым славянофильством нашу революцию? Тем самым весьма подновится славянофильство и весьма выиграет революция…
Ну, да, впрочем, все эти «синтезы» производятся жизнью совершенно независимо от нашего желания и нежелания. Мы только регистраторы, а итог подведет пресловутый «будущий историк»…»[251]
Из письма Н. В. Устрялова С. С. Лукьянову от 14 декабря 1922 г. из Харбина данная позиция проглядывает еще более четко: «Я вполне учитываю необходимость в настоящий момент революционного жаргона, и в этом отношении готов понять тактику «Накануне», – но сам к этому жаргону органически не могу приучиться… И все же вряд ли следует чересчур им злоупотреблять. Вообще говоря, сменовеховцы имеют явственную тенденцию превратиться в обыкновенных «сочкомов», – и повторяется старая история, что паписты держат себя всегда восторженнее и ортодоксальнее самого папы…
С большим интересом ожидаю от Вас ответа на посланные Вам мои письма. Я так давно ничего не имею ни от Ключникова, ни от Потехина, что начинаю утрачивать чутье тех внутренних сменовеховских интуиций, которые стоят за газетным «парадным крыльцом»[252]. Ужели эти интуиции – окончательно в сфере интернационально-коммунистической идеологии? Ужели, кроме тактики, у нас нет с Вами ничего общего и мы – не спутники, а только попутчики?..»[253]
Интересные размышления о будущем сторонников «Смены вех» можно почерпнуть из записи от 1 января 1923 г. дневника Н. В. Устрялова:
«Ну, еще год. Что-то даст наступивший?..
Весна нашего «большевизма» кончилась. Большевики нас теперь ругают чуть ли не по-прежнему. Особенно меня. И сам сменовехизм перестал быть единым течением, внутренне расслоился, дал менее, чем обещал. Ключников поссорился с «наканунцами», наканунцы «отмежевались» от меня, ну а я чувствую идеологическую свою отчужденность и от наканунцев, и от Ключникова… Бобрищев-Пушкин, впрочем, полагает, что корень этой разладицы не слишком глубок…
Да, коммунистическая печать подчас готова в нас видеть чуть ли не «новый фронт»… Нелепо, хотя, если хотите, и естественно: нелепо потому, что мы ни в какой степени не посягаем на советскую власть и вполне лояльны в отношении к ней, естественно же потому, что мы – исчадие тех необуржуазных, послереволюционных стихий, которые, спущенные нэпом, душат в лояльных объятиях коммунистическую мечту. После, если эта мечта огрызнется, – а, кажется, она уже огрызается…
От Ключникова – ни строчки с самой Генуи, откуда он прислал маленькую открытку. «Советов не даю, но нужно идти вперед, чтобы не быть в противоречии с настоятельными требованиями истории…»
А в Москве он, по-видимому, успеха все же не имел – именно в силу этого своего неумеренного желания «не быть в противоречии». По крайней мере, судя по отзывам самих коммунистов (переданных мне редактором владивостокского «Красного знамени», недавно сюда приезжавшим), его выступления были «настолько медовы, что становилось приторно». И великолепное добавление: «Вот Бобрищев-Пушкин – тот, по-видимому, искреннее!..» Бедный Юрий Вениаминович[Ключников] – его горе именно в том, что мед его пафоса действительно самый искренний!.. Но, увы, нужно уметь смотреть на себя и со стороны…
Так что же все-таки делать? На днях обсуждали этот вопрос с Яшновым и Диким в связи с выходом третьего выпуска нашей «Русской жизни», производящим определенно «правое» впечатление и способным взбудоражить коммунистическую печать, уже облаявшую второй выпуск (в «Сибирских огнях»). Что же делать? – «Леветь»?..
Не дразнить гусей. Не срывать коммунистического фигового листка с «эволюции» нынешней России. Тут есть резонные основания, отмеченные как-то Бобрищевым-Пушкиным в одном из писем. Но что же писать? Самим украситься фиговым листком? Выйдет ли что?..»[254]
Вскоре, 25 января 1923 г. в письме А. В. Бобрищеву-Пушкину Н. В. Устрялов в надежде пишет: «На днях отсюда уехал в Москву на месяц Е. Е. Яшнов, мой ближайший единомышленник. С интересом ждем его возвращения. Я его просил непременно увидеться там с Ключниковым и Потехиным и договориться с ними. В живой беседе, быть может, удастся устранить кое-какие недоговоренности и взаимные непонимания. Кроме того, быть может, московские впечатления нашего делегата внесут известные коррективы в наш общий здесь пессимизм по отношению к «октябрьской программе». Покуда вести из России этот пессимизм лишь подтверждали. Хотя новая Россия строится и «октябристами», но совсем не по октябрьским планам. Мне кажется, что теперь более, чем когда-либо, нам следует быть осторожным в своих идеологических выступлениях. И вместе с тем приходит пора более конкретного и отчетливого обоснования наших лозунгов, более ясной расшифровки наших схем. Приходится лавировать между этими двумя императивами.
Теперь, думается мне, чтобы не оторваться от России, нам необходимо пристальнее всматриваться в очередные, будничные проблемы, которые ежедневно выдвигает тамошняя жизнь и которые находят столь живое отображение в советской прессе. Стиль наших прошлогодних антиэмигрантских выступлений уже устарел – эмиграция фактически «доканана», мы в этом победили, нужно повертываться лицом к России и уже брать лупу: каково там – во всем, в мелочах? Не знаю, как у Вас в Европе, но здесь, на Дальнем Востоке, это именно так. Наш «правый сменовехизм» свое дело отлично сделал по отношению к врагам справа, чего они в откровенных признаниях сами не отрицают. Но теперь – более важная задача – самоопределиться в России и по отношению к России. Здесь нужно очень много такта и осторожности»[255].
А через месяц, 23 февраля 1923 г. из Москвы приходит письмо Ю. Н. Потехина Н. В. Устрялову. В нем нет какой-либо идеологической полемики, но оно выделяется особым настроением ожидания свершения сменовеховских надежд в советской Москве, что не могло не оказать воздействия на позицию Н. В. Устрялова: «В Берлин я вернулся 2-го сентября, а 10-го октября выехал обратно в Москву, где и живу с тех пор безвыездно. Думал было ехать за женой в Берлин, но так много работы здесь и так надоела эмигрантская среда всех оттенков, что я решил не ехать. Теперь жена кое-как тоже добралась сюда и я в Москве всерьез и надолго, чему глубоко рад.
Служу в ВСНХ как специалист-экономист, работаю в издательствах, пишу две большие книги и чувствую полное удовлетворение жизнью. Материально устроен не блестяще, но терпимо: имею две комнаты (почти без мебели), хорошо питаюсь, работа по душе. Описывать Москву не буду – жизнь старая, люди новые. Новые все сплошь энергичные, волевые, активные, жадные к знанью; интересное «младое племя». Не видев их вплотную, никак нельзя понять всей глубины и безвозвратности разрыва с прошлым. Видел старых – Чулкова, Фельдштейна, Котляревского, Альтшулера[256], Петухова – и трудно: нафталином пахнет; хорошие люди, но тени прошлого на них густы и заряд творческий выдохся безвозвратно»[257].
Письмо А. В. Бобрищева-Пушкина Н. В. Устрялову от 3 марта 1923 г. также содержит подобные настроения ожидания перемен к лучшему: «Сегодня я уезжаю из Монте-Карло совсем. Статей посылаю Вам сейчас немного и подписываю их псевдонимом «А. Кольчугин», так как, пока нахожусь во Франции, не могу подписывать своею фамилиею статей, могущих здесь не понравиться. Еду я сегодня в Лион, оттуда получил приглашение на русский отдел выставки. Там проведу, вероятно, около месяца за дипломатическою работою. Во Франции ведь к концу этого года выборы, и если на них победят левые, как на то дает возможность надеяться исход муниципальных выборов, то политика Пуанкаре отойдет в историю и отношение к России может измениться. Эррио – сторонник сближения с Россией. И в самом министерстве теперь есть течение за такое сближение, выразившееся в определенных заявлениях в совете, на которые наложил свой запрет Мильеран; вероятно, эта история Вам известна из «Последних новостей». Я осветил бы ее в корреспонденции, но должен считаться с Вашей любовью к Вашему бывшему лидеру Милюкову, которого Вы так высоко ставите в последнем издании «Альманаха» и о котором я совсем иного мнения. Газета «Новости жизни» здесь интересовала моих знакомых, даже совсем не нашего направления, просто своими рассказами, анекдотами, всею американскою складкою; я полагаю, что в нее мне надо посылать более легкие статьи и в таком стиле, вероятно, пришлю корреспонденцию из Лиона. Оттуда я предполагал проехать в Берлин для принятия участия в редакционном комитете «Накануне»… «Накануне» поставлено хорошо, работа там идет нормально, и я могу посылать туда статьи и из Петрограда, как и Вам в Харбин… Когда Вы будете читать это письмо, я, вероятно, буду уже на время в Берлине, а Ваш ответ на него, может быть, прочту уже в Петрограде… Теперь предстоит опять броситься в самую кипень жизни. Ответьте скорее, тогда я еще успею получить Ваше письмо за границею»[258].
Из письма Н. В. Устрялова Ю. Н. Потехину из Харбина 3 апреля 1923 г. заметен определенный скептицизм в отношении радужных надежд сменовеховцев в СССР: «…В погибших письмах Вам и Ключникову я все пытался установить более прочное взаимопонимание. Все старался предостеречь Вас от излишнего революционного романтизма и слишком опрометчивых тактических шагов. Теперь это уже дело прошлое, что сделано, того не вернешь, тем более, что Вы вполне довольны результатами.
Что касается меня, то я продолжаю и сейчас считать, что сдвиг Ваш влево совершенно погубил сменовеховское движение, в пражском сборнике обещавшее гораздо больше, чем оно дало на самом деле. «Накануне» идеологически абсолютно неинтересный и бескрылый орган. Весьма слабовато и ключниковское «Перепутье».
Поскольку мне пришлось слышать о российских выступлениях Юрия Вениаминовича[Ключникова], – они не были удачны. Ни интеллигенция, ни коммунисты не говорят о них сочувственно. По-видимому, верного тона ему найти не удалось. Один коммунист отзывался мне о них в ленинском стиле: – «прикидывается… слишком много меду <…> а нам от него тошно» (я не считаю нужным скрывать это от Вас, ибо мне самому слушать это было чрезвычайно грустно). С другой стороны, вернувшийся сюда Яшнов передает впечатления «трудовой интеллигенции», – «оставшихся» и отнюдь не по-эмигрантски непримиримых: – впечатления эти были также весьма невеселые, причем особенно шокировал менторский тон, будто бы усвоенный Юрием Вениаминовичем[Ключниковым]. Неужели это верно?..
Ценность сменовехизма была – в идеологическом его своеобразии, в независимости его позиции, в его здоровом критицизме по отношению к белой мечте старого стиля, с одной стороны, и коммунизма – с другой. Он был интересен именно своим своеобразием – это отмечали неоднократно и сами коммунисты (ср[авните] «Интеллигенция и революция» – сборник статей). Теперь же от этого своеобразия ничего не осталось – нет ни серьезной концепции, ни самостоятельного облика, ни, увы, даже достойного тона. Я удивляюсь, каким образом у руля движения выросли г.г. Кирдецов и Дюшен, люди совсем не наших традиций и весьма ограниченного масштаба[259]. Грустно.
Мы еще здесь в Харбине пытаемся сохранить подлинный лик нашей идеологической линии. И везде – и справа, и слева, – с моей позицией считаются более серьезно, чем с канунцами. И Ленин, и Зиновьев, и другие коммунисты, также эсеры, также правые единодушно отмечают, что «энтелехия» движения – в откровенной публицистике харбинской группы. Но что мы можем сделать в Харбине, на краю света?.. Официальный сменовеховский орган – по-прежнему «Накануне»…
А между тем совершенно ясно, что Ваш «неокоммунизм» не менее несостоятелен, нежели «старомодный коммунизм», коим недавно попрекал свысока Лукьянова Зиновьев. Процесс продолжается в том направлении, в каком он фиксировался моими «Редискою» и «Путем Термидора» (тогда еще Вы вполне присоединялись к моему диагнозу и прогнозу). Идет «обмирщение» большевизма, рождается крестьянская, собственническая Россия, страна крепкого мужичка и прочного самосознания, – и нечего прикрывать этот процесс правоверно-коммунистическою магией… Нечего для нас, ибо сами коммунисты, конечно, должны по-прежнему твердить свое, в этом – «тормоза». Но нам нечего надевать личины и тем менее оснований загораться поздним революционным энтузиазмом, никому не импонирующим («притворяются»), всеми принимаемым с усмешками…
Впрочем, стоит ли спорить об этом теперь? Чтобы еще раз дать повод «друзьям» констатировать «размен вех»?.. Всего хорошего. Буду очень рад получить от Вас письмецо, быть может, способное рассеять печальные думы мои о наших вехах…
Желаю Вам всяческого успеха в Вашей работе. Разумеется, оспаривая Вашу идеологию, я всецело с Вами в Вашей практической деятельности в России. Дай Бог, чтобы она была плодотворна, и отрадно, что Ваши впечатления от нее вполне бодрые»[260].
Письмо Ю. Н. Потехина в ответ на критические замечания Н. В. Устрялову было отправлено из Москвы 7 мая 1923 г. На этот раз в письме были не только эмоции, но и достаточно развернутая аргументация: «Прежде всего, о революционном романтизме. Думаю, что среди тех, кто был раньше или носит и теперь наименование «сменовеховца» – есть два наиболее ярких романтика: Лукьянов и Вы. Природа романтизма различна – у Сергея Сергеевича[Лукьянова] он в плоскости социальной, у Вас – национальной, но у обоих нет ясного и четкого представления о размерах достигнутых и пределах возможных результатов революции. И он, и Вы за контурами не можете точно учесть все линии – а без этого нельзя построить правильной тактики. В результате у Лукьянова – ошибочность тактики; у Вас – ее отсутствие. Вы вне России, все связи с ее новыми формирующими силами и формирующейся средой на основании старой традиции, старых идеологических опор и умозрительного анализа думаете оформлять идеологический облик новой интеллигенции? Считаете это возможным… А в результате приближаетесь к лежневскому идеологическому анабиозу; к отсутствию всякой тактики, к бездействию. И Сергей Сергеевич[Лукьянов] и Вы – оба романтики. Вы считаете свой национальный романтизм законным и благотворным, Лукьяновский социальный – наивный и опасный.
Между тем оба они и законны и нужны: только социальный утопизм русской революции оплодотворил ее национальный смысл, дал ему мощь, но зато и пропитался ею настолько, что сбрасывать со счетов революции ее социальные идеи, оставляя национальные достижения, – хирургическая операция явно не выполнимая. Как ни легко такое деление единого процесса в сознании, в отвлеченном анализе, на деле оно бесплодно и к живой исторически реальной обстановке неприменимо. А считать, что социальные идеи революции исчерпываются «столыпинским мужичком», мне не кажется правильным. Думая, что создание крепкого деревенского хозяина – это предельная черта революции в социальной плоскости, я думаю, Вы упрощаете процесс. И революция, и война, и Рур, и германская марка – все это симптомы одного и того же – смены культур. Нельзя и ее упрощать, как то романически выходит у Лукьянова: светлое царство труда, новый мир и проч[ие] хорошие вещи; но нельзя и Россию как-то выдернуть из рокового исторического провала, из разрыва двух эпох и где-то в стороне ей решать и делать свои национальные дела. «Нельзя» не по нашему хотению или нехотенью, а потому что именно в ней узел мировых событий.
Роковое культурное противоречие внутренней русской жизни стало одним из парадоксов жизни мировой. Раньше наряду с 150-миллионной массой, культурно находившейся в XI–XII веке (много ниже масс Японии, Индии и Магометанского Востока), была наиболее, быть может, утонченная, рафинированная культура верхушечная. Теперь наиболее отсталая технически и экономически, Россия в смысле прогрессивности – верхушка всей мировой истории. Для того чтобы признать это, вовсе не надо лукьяновского «романтизма», не надо быть коммунистом, достаточно не считать буржуазно-демократическую систему государственности предельным достижением – венцом прогресса. А ведь оснований для того, чтобы усомниться в буржуазно-демократических канонах, более чем достаточно[261].
В этом разноречии, несоответствии внешних мировых функций России и ее внутренних ресурсов – ее трагедия и счастье. Счастье – возможно, трагедия – наверное.
Попробую дать кратко мою концепцию момента. 1) Во всем мире происходит выход на арену истории новых социальных сил. 2) Проистекающий в отдельных странах с различным темпом и в различных формах, в основе своей процесс этот является единым и не расчлененным до пределов изолированного в границы отдельного государства. 3) Главный смысл революции в России – выход к жизни и власти крестьянства. 4) Поэтому частнокапиталистические отношения для России субъективно, изолированно от общемирового плана являются прогрессивными и могущими удовлетворить национальные и государственные интересы страны на долгий ряд десятилетий. 5) Но такая изоляция немыслима, и общемировые объективные условия заставляют Россию применять у себя формы и методы экономики, до которых она не доросла и которые для нее непомерно тяжелы и дороги. 6) Это надо принять как факт, как неизбежность, не входя в оценку. 7) Для Запада система чисто капиталистической организации экономических и общественных отношений уже не является вполне целесообразной и единственно возможной. Наступил период перехода к новым формам и методам; период длительный и совмещающий в себе в разных пропорциях остатки старого и зачатки нового. 8) Конкретных форм, которыми завершится процесс, предвидеть нельзя (с моей точки зрения и не надо), но, принимая во внимание эмансипацию и огромный рост сознательности масс, с одной стороны, и колоссальные успехи техники, с другой, можно думать, что имеются объективные и субъективные, материальные и духовные предпосылки для создания общественного, планового хозяйства. Можно предполагать, что направление процесса именно в эту сторону. 9) Создать у себя чисто капиталистическую организацию в то время, как Европа вступила в период если не ликвидации, то ревизионизма ее – значит опять поставить Россию через два-три поколения в положение безнадежно отставшей. Раз навсегда и решительно встать в линию других стран, пережить больше трудностей, но изжить их, двигаясь в направлении параллельном общемировому прогрессу, и окончательно стать одной из первых – это возможное счастье России. Переживать еще ряд лет (всему нашему поколению, наверное) эти трудности и, может быть, не пережив, рухнуть под тяжестью, не дожив до счастья – несомненная трагедия России. 10) Пережить этот период, стремясь к «счастью» и смягчая тяжесть «трагедии» – тактическая задача. Взять нужное и полезное для России от капитализма и не забывать о неизбежности перехода от капитализма к другим более совершенным методам хозяйства – эту общую задачу тактически различно разрешают коммунисты и люди нашего типа. 11) Наше различие от коммунистов ясно и четко: для них коммунизм – императивный действенный идеал; для нас – допустимая и приемлемая гипотеза. В своей тактике они невольно степень развития хозяйственных сил страны ставят в подчиненное положение к степени приближения коммунизма. С их точки зрения лучше замедлить темп развития производительных сил России, но обеспечить правильную организацию их… а единственно правильная организация – коммунизм. С нашей платформы степень развития важнее формы развития. Если мы (точнее – такие как я) неокоммунисты, то слово «коммунисты» имеет здесь весьма своеобразный, ограниченный смысл – смысл допущения, признания вероятности коммунизма, как высшей по сравнению с капитализмом формы хозяйства… Но и только… так сказать, коммунисты без веры в коммунизм. Может быть, я неправильно подхожу к Лютеру, но мне кажется, что, когда в рядах коммунистов эти настроения станут значительными и действенными (а я вообще уверен, что усиливаться течения подобные «сменовеховству» будут не левеющими буржуями, а правеющими коммунистами), это будет своего рода реформация коммунистической церкви. 12) Наша тактика – тактика групп и единиц. Тактикой масс она может стать лишь очень нескоро и лишь в том случае, если мы сумеем войти в новую русскую жизнь, органически срастись с нею. Как тактика группы она не была ошибочной, она оказалась несостоятельной – группы не было в действительности. Удивительное явление: все, что соприкасается с коммунистами, обнаруживает гниение, распад, разложение – так с меньшевиками, с эсерами, так было с командным составом армии, так и теперь происходит со всякого рода «живыми церквами»… то же случилось и со «сменовеховством». Это как реактив, выясняющий химические или органическое соединение. «Смена вех» оказалась химической (вернее – механической) смесью и распалась. Конечно, «Накануне» – не идеологическое продолжение «Смены вех». И первоначальное идеологическое устремление сборника наиболее последовательно и выдержанно проводите Вы. Тут есть и плюс… более эстетический: получается логично, четко, законченно <…> но имеется и минус… притом уже не эстетический, а вполне реальный, практический: Ваши настроения слишком логичны, а политическая жизнь идет вне логики. Стремление подойти к ней с законченной теоретически, стройной системой всегда влекло за собой разочарование для схематика, будь он кадет Милюков с победой демократии в лагере Антанты, эсер Керенский с Учредилкой, коммунист Осинский с трудпосевповинностью… или национал-большевик Устрялов со столыпинским мужичком.
В Вашей стройной системе нет существенной поправки: поправки на наличную Россию. Уверен, что вблизи Вы бы увидели, что дело много сложнее.
Теперь еще одно замечание о тактике. Мы совершили радикальную переоценку старых канонов и кумиров. Увидели голыми многих королей общественности… Дали им чистую отставку, вместе со всем отжившим прошлым… но себя, себя мы не переоценили. Даже мысль мало в голову приходила, что старое и дурное и, как это ни грустно, хорошее тоже откинуто и не годится. Люди старого типа не подходят не только как строители, но и как строительный материал. А мы от них. И первая задача – разрыв с традицией, врастание в новую жизнь, а для этого надо научиться питаться ее соками, воспринимать ее органически целостно, мало изменить миросозерцание, должно измениться мироощущение. Это не задача, а условие… для многих при всем добром желании невыполнимое. Из двух интеллигентских грехов – схематизма и личной преувеличенной самооценки – вырос развал «Смены вех». Сколько людей – столько схем… их столкновение, затем столкновение лиц. Долго и грустно писать об этом. Главная и почти единственная вина на Юрии Вениаминовиче[Ключникове], который чрезмерно выпятил личный момент… Я долгое время пытался сперва предотвратить разрыв, затем ликвидировать его. Это удалось далеко не вполне. Юрий Вениаминович[Ключников] несмотря на внешнее, формальное примирение затаил обиду… в частности, а пожалуй, и в особенности, на меня. Я же, несмотря на резкое расхождение с «Накануне» по многим вопросам, недовольство его тоном и впадением не в мой «нео», а просто в «перепев-коммунизм», поддерживаю с ним добрые отношения, по мере возможности пишу там и считаю, что при всем различии течений и крыльев – мы можем уживаться под одной крышей, делать общее дело. Притом дело не идеологическое, а практическое – борьба с эмиграцией, за Россию. Это последняя оставшаяся нам групповая тактика. Кроме нее, остается тактика личная – это то врастание в Новую Россию, о котором я уже говорил. Другого пути нет. А на нем очень большое сближение с коммунистами, естественная неизбежность. Или с Россией и коммунистами, или отойти в сторону и ждать создания каких-то новых сил, одновременно действенных и антикоммунистических… Но для такой «тактики» надо либо непримиримо ненавидеть революцию, либо быть равнодушным к России. Но, во-первых, можно не дождаться, во-вторых, если такие силы и создадутся, ожидающие в стороне, окажутся без всяких соединяющих с этими силами приводов. Это неизбежно. Только в активном переживании эпохи путь к участию в строительстве будущей России. А активность сейчас возможна лишь двух видов: или с Россией, а значит, и с коммунистами, или против России. Третьего выхода нет, <…> так как меньшевистский политический онанизм, конечно, не выход. И так – приемлемость коммунизма без веры и уже, разумеется, без догматизации его, и сближение, сотрудничество с коммунистами без растворения в них. Таковы мои требования к себе. «Группы», для которой это могло бы служить тактической директивой нет, и потому остается то, что я назвал тактикой единиц. Я твердо убежден, что мы (такие как я) войдем в новую жизнь России, срастемся с нею органически и будем одним из действенных, творческих факторов ее.
В то далекое время, когда создадутся в результате экономической кристаллизации новые, жизнеспособные социальные силы, в том числе и в значительной степени и хозяйственный мужичок, может наступить столкновение между государственно-национальными интересами России и отвлеченными требованиями целесообразной экономической организации. Я уверен, что РКП сумеет и тогда найти жизненный синтез требований идеала с задачами дня.
11 месяцев жизни в России и непосредственного наблюдения над коммунистами в работе дают мне достаточно пищи для такой уверенности.
Если бы она была обманута – мы оказались бы против коммунистов с хозяйственным мужичком. Но для этого надо, чтобы этот самый мужичок государственно вырос, оформился, стал крепко и сознательно на ноги, <…> а для этого ему еще лет 10–15 надо проходить школу РКП.
Школу по широте охвата, уплотненности энергии и тщательности деталировки не имеющую ничего себе равного. Коммунисты правы, видя опасность чистоте идеологии как раз в нас, правы, называя нас «резервами буржуазии»… и мы честно должны давать чувствовать эту черту между «они» и «мы». Вы правы – в «Накануне» этого нет, как нет и надлежащего тона. Это жаль, <…> но заниматься интеллигентским самолюбованием, быть нарциссами, подчеркивая чистоту своих одежд и верность «традиции независимости». Неуместно «отмежевываться» – это лежневская тактика, это бессознательная спекуляция на нелюбви к революции и ненависти к большевикам интеллигента-обывателя – мне глубоко неприятна и чужда. Да и, боюсь, – в этой спекуляции достаточно сознательности.
Я пишу «нелюбовь» к революции – вовсе не потому, что сам люблю ее, воспринял ее пафос не только мыслью, но и чувством… совсем нет. Все мы для революции – чужие… и, пожалуй, лучше яшновское «чур, меня, чур», чем запоздалая «осанна» и «да святится» кое-кого из коллег. Но не будучи революционерами ни по прошлому, ни по темпераменту, мы должны быть далеки и от обывательской злобы за оттоптанные революцией мозоли.
Письмо делается «угрожаемым по бесконечности». На эти темы нам бы поговорить с Вами ночки 3–4! Чувствую, что ни с кем не было бы мне легче если не столковаться вполне, то до конца понять друг друга. Как только выдастся минута посвободней, напишу статью для альманаха.
Буду рад получить весть от Вас.
О выступлениях Юрия Вениаминовича[Ключникова] мне, как соучастнику, судить трудно – меня они не удовлетворяли и, должен сказать, выступление его в Доме литераторов не было достаточно определенно. Наиболее близкий и ценный мотив «сменовехизма» с моей точки зрения – национальный – он старательно замалчивал. Я выдвигал его постоянно, настойчиво и рельефно. Был вознагражден тем, что на диспуте в Москве с Мещеряковым, Полонским и Преображенским получил записку: «Товарищ Потехин! Боюсь, что после Вашего доклада я чувствую себя более сменовеховцем, чем коммунистом». Вообще, сочувствующих записок я получил много.
Занят я здесь зверски – печатаю книги (чужие), мечтаю организовать издательство. Живу напряженно деятельно. Переездом удовлетворен»[262].
А вскоре, в мае 1923 г., пришло новое письмо Ю. Н. Потехина Н. В. Устрялову: «Прежде всего, о моей идеологической информации и о «Накануне». Конечно, второе ни в каком случае не представляет тактического выражения первого. То, что я Вам писал – это моя первоначальная позиция; как я думаю, достаточно последовательная, выдержанная и продуманная. Я ощущаю в себе большую идеологическую и тактическую цельность, но ни на минуту не забываю, что это «тактика единиц». «Накануне» до известной степени дает мне выявлять свою политическую и идейную физиономию – это плюс. Выявление себя через «Накануне» несколько замутняет персональный облик и дает повод (и, к сожалению, основание) для двусмысленной лежневской критики – это минус. Я считаю плюс более важным и поддерживаю связь с «Накануне» идя с открытыми глазами на возможность критики и упреков в стиле «Размена вех».
«Накануне» – не серьезная политическая газета, а случайное пристанище случайных людей. Для серьезной политической работы нужны три качества – воля, ум и моральная точка упора (не чистоплюйство староинтеллигентского типа, не белоснежность одежд, а наоборот способность запачкаться, пойти на компромисс, морально изгибаться, <…> но обязательно – иметь точку упора, с которой не сдвинешь, то самое основное во имя чего разрешается и моральный изгиб, и компромисс). У редакторов «Накануне» – нет воли ни у одного. Ум и моральная опора есть… но, увы – не в слитном виде: у одних только ум – Дюшен, Гурович, у других порядочность – Лукьянов, Чахотин. Кирдецов – просто добрый малый, журналист с борзым пером, латинскими цитатами и легкостью в мыслях необыкновенной. Садыкер, с которым меня связывают и добрые личные отношения, и наибольшая идеологическая близость, к сожалению, не публицист и может только до некоторой степени парализовать дурные стороны своих коллег, что он и делает.
В результате газета плывет по советскому течению, явно впадая в коммунистический фарватер. Мог ли бы быть фарватер собственный? Это центральный вопрос не только нашей с Вами переписки, но и ближайших лет русской истории.
Возможна ли актуальная средняя политическая линия, решительно идущая на разрыв со старым, но не боящаяся в интересах новой России восстановить в ней частично то из старого, что может быть нужно и полезно в новых условиях? Соглашаюсь заранее, что формула достаточно гибкая, чтобы в нее можно было вложить любое контрреволюционное содержание. Однако напоминаю некоторые основные мысли прошлого письма: никакой реставрации политических отношений и форм, никакой социальной реставрации отношений, реставрация некоторых (возможно меньше) социальных форм, которые полезны и нужны для максимального развития производительных сил страны. Ни в коем случае не думать, что чистая реставрация буржуазных экономических установлений обеспечит такое развитие. В отличие от Вас я сильно сомневаюсь, чтобы тяжелая индустрия сейчас в частных руках могла дать процветание и стать доходной – процветание и доходность ее возможны лишь как завершение развития экономической мощи страны в целом; когда деревня начнет крыться железом и будет платежеспособна для массовой закупки инвентаря, тогда заработает металлургия, прокатка железа начнет возрастать не в %, а многократно, когда будут массовые перевозки экспортного хлеба (тут мы, наверное, сойдемся. Внешторг я считаю в его нынешнем виде вредным, внешнюю торговлю не отделимой от внутренней; но монополия внешней торговли все же необходима; только не осуществляемая оперативно, а проводимая в порядке регулировки, что я и стремился провести в жизнь, когда заведовал торговлей на Юге) – тогда будет массовый и бездефицитный ремонт и строительство вагонов. Одним словом, и для тяжелой индустрии основная база та же, что для легкой – деревня. Однако сроки соответственно продолжительней: если текстильной промышленности или резиновой надо еще 2–3 г., чтобы достичь нормы 1914 г., то металлургии, может быть, понадобится 12–15. А может быть, 8. Все зависит от сельского хозяйства; нельзя, как делают в Госплане, высчитывать – за год металлургия повысила продукцию на 50 % с 6 % до 9 % мирной; следовательно, на будущий год будет 13,5 %, в 1925 – 20 %; в 1926 – 30 % и т. д. до 1930 г. мы превзойдем довоенную норму. К срокам и пропорциям здесь надо подходить совершенно иначе: в 1922 г. сельское хозяйство дало излишек для товарного оборота в 200 млн. руб., в 1923 г. металлургия повысила производство на 50 %; в 1923 г. сельское хозяйство дало излишек в 400 миллионов; металлургия в 1924 г. даст возрастание продукции вдвое. И если, скажем, в 1925 г. сельское хозяйство даст излишек в миллиард рублей, то металлургия уже в 26-ом может приблизиться к довоенному уровню, а в 27-ом перегнать его.
Такой подход более правилен.
До тех пор пока вся в совокупности экономическая мощь страны не достаточна, тяжелая индустрия будет неизбежно в одной большей части стоять, в меньшей жить за счет государственных заказов. Передача этой части ее в руки частного капитала означала бы лишь то, что в новой форме она все же жила бы за счет казны и, принося %%, будучи «доходной» для владельца, по-прежнему зияла бы дефицитом в государственном бюджете… правда, в какой-то другой графе, чем теперь. Да еще надо вдобавок оплатить прибыль предпринимателя; допустим, что она получится за счет разумной организации дела, сокращения непроизводительных расходов и т. д. – я склонен думать, что так бы и было. Однако есть еще один вопрос: пойдет ли, даже если с государственной точки зрения это не имеет смысла, частный капитал в эту сомнительно доходную тяжелую индустрию?
Русский капитал, за отсутствием такового, отпадает. Остается иностранный, который пойдет лишь при наличии политических гарантий, для наблюдения за которыми ему нужны русские контролеры типа Милюкова, Зензинова или Врангеля, а это означало бы неизбежную ликвидацию достижений революции, главное содержание которых – создание совершенно нового человеческого материала. Этот новый и массовый тип энергичного, упорного, активного работника только формируется сейчас, и его вступление в жизнь, как массового практического деятеля, сулит России, когда оно произойдет, т. е. года через три-четыре, такой темп развития, о котором при прежнем человеческом материале и мечтать не приходилось.
Второе, что неизбежно потребовал бы иностранный капитал, – это гарантий коммерческих и, в первую голову, «свободы труда» в смысле отмены ряда требований социального законодательства и возможности полностью эксплуатировать безработицу.
На это также, по моему мнению, пойти нельзя. Рабочий класс, как база всего строительства новой России, а он, несомненно, такой базой является, должен быть предохранен от распыления расходов на эту задачу, как бы разорительны и непроизводительны они ни казались с предпринимательско-коммерческой точки зрения, никогда не могут быть непродуктивными с государственной точки зрения, и поскольку тяжелая индустрия дефицитна вследствие малой нагрузки действующих и большой стоимости рабочего состава законсервированных предприятий – на эту дефицитность приходится идти. Однако эти расходы должны быть доведены до крайнего минимума и «крестьянский уклон» должен проводиться все с большей настойчивостью и последовательностью. По мере возрождения сельского хозяйства, по мере роста экономической мощи деревни, социально-политический базис государства должен передвигаться от рабочих к крестьянству и государственная поддержка промышленности должна отпадать; этот дарвиновский закон выживания в борьбе за существование должен наступить, когда вся страна нальется новыми соками хозяйственного здоровья и силы. До тех пор пока страна слаба, она должна нести тяжелые расходы на поддержание индустрии. Как ни кажется это парадоксально – мне думается, я прав здесь. Аграризации страны я не боюсь, и в этом мое существенное отличие от Лежнева, для которого, как бывшего меньшевика, все еще силен в этом пункте закон марксизма.
Но аграризации от избытка сил в деревне, а не от недостатка их в городе. С риском, что это место останется не вполне ясным, чувствую, что пора закончить с непомерно разросшимся «экономическим отступлением» от темы и перейти к уже поставленному политическому вопросу: итак, возможна ли актуальная средняя линия? Отвечаю – да, возможна.
Вопрос второй: возможна ли она вне и помимо компартии? Отвечаю со всей решительностью – нет! Для этого нет ни массы, ни вождей. Начну со вторых – идя, справа налево, можно начинать примерно с Милюкова и беглым взглядом от него через Зензинова, Кускову, энэсов, эсеров и до Чернова можно видеть их полную непригодность к какой бы то ни было, не только руководящей, а просто активной роли – отсутствие политического чутья и такта, волевая дряблость, полное отсутствие чувства ответственности и, увы, надо сказать всю правду, полный моральный крах, повальная недобросовестность и наклонность к личному устроению всеми средствами, лишь бы они были прикрыты пышной фразеологией и прежней репутацией – характерны для всех них без исключения. С таким багажом не сдвинешься, даже если бы были привода, связующие их теперь или в будущем с массами. Но таких приводов нет и не будет.
Массы. Не для реакции, а для государственно разумной средней линии. Для реакции в темной деревне, среди мещанства, на почве религиозной или антисемитской, материал бы нашелся и для всероссийского погрома горючего хватило бы.
Но масса сознательная, поскольку она не входит в РКП, в общем и целом советскую платформу (и политическую, и социальную) приняла, реставрации не хочет, но к твердому правопорядку очень склонна. Это «сочкомы», о которых писали Вы, беспартийные в Советах, в вузах и среди спецов, это активно работающее крестьянство, Красная армия, в будущем рабфаковцы, когда они станут чиновниками советской государственности. Чего бы они хотели? Не берусь ответить со сколько-нибудь большим приближением, но мне ясно, что деловая программа того, что называют правым коммунизмом, почти полностью исчерпала их желания (притом еще не оформленные, а потенциальные) и дала бы достаточный простор хозяйственной деятельности деревни и развитию ее мощи. Задача в том, чтобы советская власть из рабоче-крестьянской стала крестьянско-рабочей. Это все, что нужно для России, для меня и, хочу думать, для Вас. «Правыми коммунистами» эта задача может быть разрешена в полном объеме и со всей полнотой. Конечно, с ортодоксально-коммунистической точки зрения это чистейшее «сменовеховство»; и недаром год назад, после месяца пребывания в России я пришел к выводу, которым делился с Юрием Вениаминовичем, что наша аудитория не левеющие интеллигенты, а правеющие коммунисты. Процесс сближения нас с их правым крылом, несомненно, происходит и передвижка от исходных позиций равно значительна и у них, и у нас. Но было бы опасным самообольщением думать, что создается почва для «соглашения», «коалиции» и других добрых игрушек парламентаризма, которыми до сих пор сквозь слезы тешился Павел Николаевич[Милюков] в Париже и долгое время в мечтах склонен был предаваться Юрий Вениаминович[Ключников]. Надо твердо усвоить себе, что политически «мы» величина исключительно умозрительная, а не реальная… В самом деле, едва ли десяток прежних интеллигентов, оторвавшихся от наличной русской действительности и главное рвение полагающих на грызню в своей среде (Ключников и «Накануне», Лежнев и Потехин и т. д.) – право, немного. Но стать идеологической ячейкой будущего, конечно, соблазнительно, но для этого, прежде всего, надо установить идейную ясность и слитность в своей среде. Именно поэтому я и рад нашей возобновившейся переписке и атакую столь необъятными письмами Вас. И в 1918-ом, и в 1921 г.г. мы были наиболее с Вами идейно близки, и установить теперь такую же близость и взаимопонимание – значит сделать большой шаг вперед на пути к оформлению нового русского интеллигентского сознания. Пишу это без всякой переоценки Вас и себя. У Вас максимум возможностей для того, чтобы быть главным и независимым выразителем этого сознания… у Вас все данные для этого – прямота и честность политических позиций, не заподозренная даже врагами ни справа, ни слева… у Вас ясный и четкий анализ… блестящий публицистический дар. Все данные, кроме одного: – сознания всей глубины происшедшего разрыва между старым и новым в России, между прежним и теперешним человеческим материалом, между той и этой интеллигенцией. А это нужно, прежде всего. И вот, моя задача помочь вам в этом. Поверьте, «сменовеховство» как самостоятельная «фирма» умерло, и имейте (не теперь, а через некоторое время) мужество сказать: если бы РКП раскололась на левых и правых, я пошел бы в ряды правых коммунистов, с полной искренностью тактики и честностью убеждений. Для такого решения нужно мужество, нужно отрешиться от фетишизма слов, при котором у Вас, простите, все еще получается, что: капитализм – «цаца», а коммунизм – «кака», в то время как и тот и другой преходящие и взаимно компромиссные (да, да! Уверен в этом!) формы. Вы правы, что не едете пока в Россию: боюсь, что, приехав, были бы очень разочарованы в ней. Но вина в этом была бы не ее, а исключительно Ваша – нужен совсем иной тонус ожиданий и требований; не надо ждать в новых мехах найти старое вино:
«…прожито, отжито, выпито, выпито…».
И эту работу над собой Вы должны проделать. Вы можете ее проделать! Поэтому я Вас, а не Лежнева считаю своим ближайшим соседом. С ним меня разделяет кое-что идеологически и очень многое тактически. Главное то, что он невольно акцентирует в сторону ушибленных революцией, в руку внутренней эмиграции. Он расшаркивается всячески перед Лениным и Троцким, в кармане кажет кукиш коммунистам и открыто с наибольшей энергией и вкусом ругает «Накануне». Но ведь это старая черта, что с ближайшим соседом ругаются всегда с наибольшим остервенением. Болгары – сербы, русские – поляки и т. д. И, главное, надо бросить тень на соседа, чтобы самому побелей казаться. Нет, такая позиция беленького нарцисса с кукишем в кармане меня не соблазняет; главное, чувствую в ней спекуляцию на чистоте, игру староинтеллигентской традицией, как хорошей надежной биржевой акцией. Наживать политический капитал таким путем не хочу. Между прочим, Лежнев носится с идеей создать настоящий толстый журнал и говорил со мной о совместном ведении его.
Еще одно и чрезвычайно важное обстоятельство. Когда я пишу о том, что готов бы стать правым коммунистом, я, в сущности, на 10 % не верю в реальную возможность раскола РКП. Несогласия, разноречия, борьба мнений, конечно, есть, но все россказни об острой борьбе, о возможности раскола и т. д. думаю, что продиктованы обывательским недомыслием и эмигрантским зломыслием. Относитесь к ним с должной осторожностью. Я склонен думать, что от Рыкова и Каменева до Потехина ближе, чем до Бухарина; но делать отсюда вывод вроде тех, которыми тешатся кусково-зензиновцы, было бы наивно. И больше того: советская власть станет крестьянско-рабочей легче и безболезненней (хотя, конечно, зато много медленнее), если компартия будет «сменять вехи» в целом, оставаясь единой. Важно, чтобы Красин с Бухариным остались вместе; а присоединятся ли к ним Устрялов и Потехин, не так важно.
Но для Потехина и Устрялова объединиться было бы и нужно, и важно. Буду рад, если это письмо поможет найти друг друга.
Мне кажется, мы достаточно для этого близки. Не надо пугаться моей левизны. Я согласен леветь еще более, если это помогает разумному поправению страны. Хотел бы того же и от Вас»[263].
Письмо Н. В. Устрялова Ю. В. Ключникову от 15 июля 1923 г. резко диссонирует и в настроении, и в оценках «Смены вех»: «Не правда ли, как печально ныне выглядит наш сменовехизм? Одно безобразие, а не течение. Только вот у нас в Харбине кое-какой огонечек теплится. А «Накануне» – одна зола…
Как это, ей-богу, Вам не удалось слить, так сказать, «все сменовеховские ручьи в одном идейном море»? Не скрою, что я приписываю многое Вашему чересчур деятельному темпераменту: Вы как-то заторопились «приложить слово к делу», забыв мудрую русскую истину, что скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. В Геную и Москву Вы ринулись столь же стремительно, как в свое время в московское градоначальство. И результат получился приблизительно тот же.
Особенно обидно, что Вы выпустили из своих рук «Накануне». Хотя и Ваше направление мне во многом чуждо, но, конечно, при Вашем фактическом руководстве газета никогда не могла бы принять того тона и приобрести такой репутации, как теперь. При всех Ваших увлечениях, Вы сохранили бы за европейским сменовехизмом достойный облик, ныне им утраченный. Все это, признаться, достаточно грустно.
Как и следовало ожидать, Ваши розовые мечты о «людях второго дня революции» разбились вдребезги. Ни налево, ни направо своим революционным романтизмом сменовехизм импонировать не оказался в состоянии. В этом отношении приходится признать, что стиль Ваших российских выступлений был ошибочным. Ни коммунисты, ни интеллигенция его не одобрили и увлечься им не могли.
Ну впрочем, «не будем трогать старых, еще не заживших ран», как говорит чеховская героиня Мурашкина в своей драме. Интереснее другое: что же нам делать дальше? Каковы Ваши перспективы? Каково Ваше политическое настроение? Можем ли мы снова объединиться и общими силами реставрировать облезшую физиономию нашего сменовехизма?
Кстати, знакомы ли Вы с нашим альманахом «Русская Жизнь» и вообще с моими статьями этого года?
Я был бы очень, очень рад, если бы Вы прислали нам для «Русской Жизни» обстоятельную статью на идеологическую тему. Было бы еще лучше, если бы в этой статье Вы взяли общие нам мотивы и не обостряли разногласий. Пожалуй, это было бы отрадным и вместе с тем заметным «общественным фактом»: теперь ведь так много говорят о «крыльях» и «расколе» сменовехизма, противопоставляя Вас мне и обратно, что было бы чрезвычайно желательно посильно нам объединиться…»[264]
Конец ознакомительного фрагмента.