Шаман Агираш
До Самаровского яма, от которого до Белогорья рукой подать, оставалось четверть пути. Шли споро, даже быстрее, чем планировали. По вечерам стреляли дикую птицу, ставили сети на пелядь и налима, варили уху, пекли на углях дичь, заправляли самовар. За трапезами слушали длинные повести отца Никона о житии святых или баечки-баладушки Игната Недоли, который знал их столько, что казалось, будто сам их на ходу сочиняет.
Миновали несколько русских поселений, но Мурзинцев Лиса с Недолей в деревни не пускал, так что напиться стрельцам больше не удавалось. Цель похода приближалась, и это будоражило путников, так что и без водки стрельцы горлопанили и гребли ретиво. Да и ладная погода настроения добавляла, только толмач по судну бродил неразговорчивый и понурый, и чем ближе становилось Белогорье, тем сильнее Рожин мрачнел.
– Лексей, ты чего киснешь? – как-то обратил внимание на настроение толмача Мурзинцев.
– Предчувствие у меня дурное, – честно сознался Рожин.
Васька Лис, предусмотрительно разделенный сотником с Недолей, оставался на ведомом струге, но Игнат был на этом, правил средним веслом, а последним за ним сидел стрелец Егор Хочубей, который умом не славился, а за отвагу принимал все, что шло в разрез с дозволенным. Он и к парочке Лис – Недоля уважением проникся только после того, как они во Фролово браги нажрались. Теперь же Хочубей весло бросил и на разговор сотника с толмачом уши навострил.
– И что за предчувствие? – допытывался Мурзинцев.
– Утром было мне видение, – начал Рожин, не видя причины скрывать. – Вогульский шаман камлал на реке, принес жертву Аутья-отыру – Обскому старику.
– И… что? – из сказанного толмачом Мурзинцев не понял ни слова.
– А то, что это четвертый сын Торума, главного бога остяков и вогулов. Остяки Аутью тоже чтут, только зовут иначе: Ас-ики – Обский старик. Аутья Обью правит, и людям то ойкой, дедом то бишь, то огромной щукой является.
– Так мы ж до Оби еще не добрались, – справедливо заметил сотник.
– Ты, Степан Анисимович, главного не разумеешь. Боги вогулов живут вместе с вогулами. А Иртыш в Обь через сотню верст впадает…
– Слушай, Лексей, я твои осторожности ценю, но тут ты лишку хватил, – усомнился Мурзинцев. – Все это вогульские байки, к тому же ты сам сказал, что тебе шаман примерещился.
– Кабы я так думал, то и заикаться не стал бы. Шаман в самом деле йир сотворил, напоил реку кровью во славу Аутьи, только был он не у Демьяновского яма, а верст за полтораста. Вода вокруг шамана была безмерна, другой берег разглядеть не удавалось. А стало быть, то уже не Иртыш, а Обь была. Чует мое сердце, у самого Белогорья он и околачивается, а видение свое по реке прислал, как предупреждение, чтоб не лезли куда не положено. Я такое видал уже.
На такой довод Мурзинцев, с годами привыкший к человеческому чутью с уважением относиться, задумался. Но долго раздумывать ему не пришлось; стрелец Егор Хочубей, тихо следивший за разговором и влекомый силою собственной веры и еще более могучей силой глупости, вдруг вскинулся и заорал:
– Так вот кто нами заправляет! Толмач-то – еретик! Вогульским байкам, аки Писанию, верит! Да чтоб вы знали, крест мой посильнее будет! А на языческую ересь я клал!..
И с этими словами Хочубей ступил к борту, кафтан задрал, штаны приспустил и брызнул в реку непотребной струей. Да ладно бы просто мочился, в пути все так и делают, только язык свой похабный приструнить не мог:
– Ну что?.. как там тебя… Аутья-богу-душу-мать-батыр! Любо тебе мое воздаяние? Пей-напивайся, не жалко!..
Рожин побледнел и сделал шаг в сторону расхорохорившегося стрельца, даже руку вытянул одернуть, но не успел. Из воды снарядом вылетело серебряное бревно и врезалось стрельцу в пах. Хочубея смело с палубы и бултыхнуло в воду по другой борт. А царь-щука кувыркнулась над стругом, веером рассыпая брызги, словно китайское колесо искры, и с такой мощью грохнулась в реку, что по палубе волна побежала, а сам струг присел, словно в испуге. В весенней воде Иртыша кульбит Хочубея, да при таком-то ударе, значил для него верную смерть, так что Мурзинцев, не мешкая, схватил багор и погрузил его в мутную воду, к счастью, с первого разу зацепил утопавшего, подтащил к поверхности. Рожин принял тело. Багор, зацепивший Хочубея за берендейку, распорол ему кожу на ребрах под левой рукой. От боли стрелец и очнулся, тут же заорал, задергался. Рожин навалился на Хочубея, чтоб тот в горячке не кинулся снова за борт, а Мурзинцев уже кричал на корме дальнему стругу поторапливаться, поскольку лекарь Семен Ремезов был именно там.
Пришлось сделать привал. Хочубей угомонился, негромко скулил, иногда заходился сиплым кашлем, отхаркивая заколдованную вогульским шаманом воду, и со стоном ощупывал дрожащими пальцами пах. Стрельцы притихли, пристыженные и испуганные. Один только Семен Ремезов суетился, не выказывая ни опасения, ни тревоги. Первым делом он распорядился развести костер и надрать бересты и, пока это исполняли, сбрызнул рану на ребрах стрельцу водкой, перевязал. Когда принесли бересту, туго набил ею медный котелок с плотной крышкой, который водрузил на угли. Затем оголил Хочубею срамное место, долго рассматривал разбухший посиневший уд, ощупал кости вокруг, заставив стрельца заскрипеть от боли зубами.
– Кость целая, – постановил лекарь, возвращая портки на место. – Но мочиться тебе, друже, неделю через ой-ой-ой придется.
Далее Ремезов отправился в лес искать какой-то особенный мох. Пару часов спустя он его отыскал и, воротившись, напихал зеленую мякоть пострадальцу в пах. Выудил из-за пазухи склянку с жижей цвета сепии, разболтал несколько капель в чарке с водой (снадобье воняло ужасно), влил стрельцу в рот. Хочубея к тому времени лихорадило, так что отец Никон бдил подле хворого, молился и ждал, когда тот просветлеет сознанием для причастия, может быть, последнего.
За это время успел отличиться Игнат Недоля. Он взялся рубить дрова, да так увлекся, что зарядил себе обухом топора по лбу. Пришлось Семену и его в чувства приводить.
К вечеру Егор Хочубей притих, забылся сном, а путники собрались за трапезой у костра. Жевали полву с сухарями, но без аппетита, мысли всех крутились вокруг случившегося.
– Щука, говоришь? Да в ней полторы сажени! Я о таких щуках слыхом не слыхивал. Она же башку человеку откусит и не подавится! – разгорячился стрелец Ерофей Брюква, человек замкнутый и угрюмый, недоверием под самую макушку набитый; ну да теперь несуразица с Хочубеем подвигла и его свое слово сказать.
Перегода по своему обыкновению в задумчивости шапку на лоб сдвинул и чесал голый затылок, слушал молча.
– Иртыш безмерный, а по реке и щука, – рассудительно молвил сотник, потирая пальцами лоб. – Чего без толку рыбину в демона рядить?
– Что-то мы ни налима, ни осетра таких размеров не брали! – съязвил Васька Лис, изначально на язвительность настроенный. – Чего ж они не по реке-то?
– А крест на голове у щуки был? – вклинился Игнат Недоля, сияя гулей на пол-лба.
– Чего? – не понял Васька Лис.
– А того. Щука щуке рознь. Господь щуку сотворил, чтобы она в реках да озерах княжила, а черт, на то глядя, и себе решил водяного волка вылепить. Господь, об том узнав, всех своих щук пометил, с того дня все его щуки на голове крест носят. А у чертовой щуки креста на голове не бывает.
– Понеслась! – с досадой произнес Лис.
– Стрелецкое горло – суконное бердо: все перемелет, – вставил Демьян Перегода, с улыбкой глядя на Игната.
– То правда! – упрямо гнул свое Недоля. – Вот что мне дед рассказывал. Случилось ему щуку поймать на три пуда весом. Невод окаянная в лопать изорвала, но дед тогда молодой был, осилил, выволок проклятую на берег. Да так улову обрадовался, что тут же поволок ее домой. А щука и не трепыхалась, прикинулась, будто издыхает. Дед рыбину во дворе в бочку сунул, сам в избу пошел домашним хвастаться да казан для ухи готовить, а собака вокруг бочки прыгает, лает-заливается, пеной исходит. Почуял пес недоброе, ну да хозяин его без внимания оставил. А собака допрыгалась до того, что бочку перевернула, тут щука притворство свое и сбросила, в глотку ей вцепилась и горло вмиг перегрызла. Когда дед во двор вышел, пес по земле гончарным колесом крутился, лапами сучил, кровушкой двор поливал. Бочка перевернута, а щуки нигде не видно, только след за околицу тянется, словно громадный полоз прополз. Побежал дед по следу, до озера-то недалече было, да все равно не нагнал. Услыхал только, как бултыхнуло в воду тяжелое. Подошел к берегу, а из воды морда щучья поднялась и на деда уставилась, будто ухмылялась. Дед смотрит, а на голове-то креста и нету. Не Божья то щука оказалась, а водяная анчутка.
– Мели Емеля, твоя неделя, – махнул рукой на Игната Ерофей Брюква.
Недоля недовольно хмыкнул.
– А что, славная сказка, – похвалил Васька Лис. – Надобно Хочубея спросить, не видал ли он крест на щучьей башке?
– Исчадия сатанинские на каждом шагу праведника подстерегают, и в том, что диавол в рыбину вселился, несуразного нету! – прогремел авторитетный бас пресвитера, который к тому моменту оставил спящего Хочубея и присоединился к трапезникам. – В земли иноверцев мы крест несем, на каждом шагу нас бесы стерегут, понеже верою своею нам дух крепить надобно!
– Вот и Рожин про бесовское отродье толкует, – заметил Недоля, который толком-то разговор толмача и сотника на струге не слышал, но пару слов ухватил.
– Ну-ка, Лексей, просвети нас, аки Кирилл с Мефодием! – тут же встрепенулся Васька Лис, глядя на толмача с издевкой. – Какие такие демоны?
Рожин оглянулся на Мурзинцева, тот кивнул, мол, чего таить, время всем знать. Толмач вздохнул и рассказал товарищам о явлении вогульского шамана. Слушали его внимательно, но когда он упомянул Обского старика, Мурзинцев вмешался:
– Вспомнил я! Ермак же с казаками своими в щепы разнес болвана того. Больше века назад еще.
– Ты спутал малость, – не согласился Рожин. – Дело так было. Ермаковский пятидесятник Богдан Брязга с дружиной вышел из отвоеванного у татар Искера и отправился к устью Иртыша, прям как мы сейчас. Остяцкий князек Самар в те времена тут вес имел, на Самаровском чугасе острог свой держал, Тонх-пох-вош назывался. Самар ждал казаков, восемь князьков остяцких да вогульских вокруг себя сдружил, дабы отпор непрошеным гостям дать. Да только куда им с пиками да луками супротив мушкетов и пушек. Тонх-пох казаки взяли быстро, но остяки не ушли, укрепились в полуверсте от острожных стен и решили богов своих на помощь призвать – Орт-ики жертву принести, а потому в Белогорье за болваном Князя-духа, а не Обского старика, посыльных отправили.
– В этих их ойках да отырах сам черт ногу сломит. Поди разберись в них, – пробурчал сотник.
– Отыр по-вогульски витязь, богатырь. Ойка – старик. А остяки богатыря урт зовут, деда – ики, – пояснил Рожин, продолжил рассказ: – В Белогорье тогда четыре капища было, в одном Калтащ-ини кланялись, а Калтащ у остяков и вогулов все равно что у нас Пресвятая Дева Мария, то бишь обережница и заступница. Другое капище для Медного гуся обустроили. В третьем Обский старик обитал. А в последнем Орт-ики – Князь-дух. Ну так вот, шайтана Князя-духа посыльные притащили, коня для заклания к столбу привязали, и шаман уже собрался йир творить, но казаки, глядя на это безбожие, из пушки по иродам шарахнули. Тот залп князя Самару и порешил, а остяки с вогулами, без воеводы и болвана Ас-ики оставшись, разбежались. На месте же Тонх-пох-воша позже Ермацкий сотник Иван Монсуров обустроил острог по христианскому разумению, куда опосля ямщиков с семьями и поселили, и острог стал Самаровским ямом. Так мы знаем. Но слыхал я от вогулов и еще кое-что. С болваном Князя-духа ничего не случилось, и шаман, который тогда коня собирался заклать, тоже уцелел. Болвана он забрал и ушел на север, и где шайтана схоронил, одному ему известно. Звали того шамана Агираш, и он из вогулов, а не из остяков. Богдану Брязге дальше на север идти несподручно было, ни людей, ни снеди не хватало, так что в Самарском остроге он караул оставил, а сам в Искер воротился, сговорившись с Алагеем о мире. Остяцкий князек Алагей в то время Кодским княжеством заправлял, что от Самаровского ниже по Оби. Но Алагей хоть и дал слово Ермаку служить, сам с его ворогами переведы держал. Когда Ермак, татарской стрелой раненный, утоп, а случилось то на реке Вагай, тело его неделю спустя татары-рыбаки уже в Иртыше сетями выловили. Все татарские мурзы и сам хан Кучум на убиенного Ермака посмотреть съехались. Месяц пировали, и все то время тело казацкого воеводы на воздухе лежало, и гниль его не брала. А когда супостаты в него пику воткнули, из тела кровь потекла, как из живого. Глядя на такое чудо, татары и к мертвому Ермаку страхом и уважением прониклись. Похоронили его с почестями, коих великий полководец заслуживает, а доспех Ермака хан Кучум в Белогорье свез и на капище Калтащ-ини Алагею для сбережения передал, потому как и татары, и остяки, и вогулы уверовали, что доспех тот заговоренный.
– Поди, так оно и было, раз Ермака столько лет некрести извести не могли, – вставил Недоля.
– Никакой заговоренный доспех Ермаку Тимофеевичу потребен не был, поелику он крест на груди нес! – гневно оборвал стрельца пресвитер.
– Как скажешь, отче, – легко согласился Недоля.
– Доспех самого Ермака! – поразился Васька Лис.
– Да не может того быть! – не поверил Ерофей Брюква.
– Отчего же не может? – рассудительно заметил сотник. – Могилу Ермака ж не нашли, где татары его схоронили, никому не ведомо, проверить неможно. А доспех на воеводе добрый был, поди, золотом расписанный, к чему его в землю?
– Что от вогулов слыхал, тем и с вами делюсь, – продолжил Рожин, дождавшись, когда все утихнут. – Откуда б иначе они про доспех дознались? Еще и в подробностях, о том, что, окромя шелома, доспех полный был. Броня-куяк, поножи, наручи, даже зерцало.
– Ох, отыскать бы доспех тот!.. – размечтался Васька Лис.
– Почто он тебе, дубина? – со смехом спросил Мурзинцев. – Перед бабами красоваться?
Васька отмахнулся, мол, что б ты понимал в великих реликвиях, а сам глазами разгорелся, почуяв возможную добычу.
– Ладно, Лексей, сказывай дальше, – попросил Лис, весь во внимание обратившись и про издевки забыв.
– А дальше доспех тот, а с ним и все святыни, что на капище Калтащ-ини хранились, Алагей увез и где-то на реке Калтысянка упрятал.
– Калтысянка… – эхом отозвался Васька Прохоров, видно запомнить хотел.
– Чего ж Алагей прочие капища оставил? – спросил Мурзинцев.
– О том не знаю наверно, может не успел. Кодский народец не шибко своего князя любил, да и князек вогульский Казыка, что с Конды, все норовил Алагею горло перерезать, за то, что тот на волю пришлых сдался. В общем, вскорости кодского князька порешили, а с ним и к доспеху Ермака ниточка оборвалась. А на Белогорье с того времени только два капища остались. Одно с Медным гусем, другое с Обским дедом.
– Ну а Медный гусь – что за важная птица? С чего вогулы так его чтут? – решил поучаствовать в разговоре Перегода.
– Чтут и вогулы, и остяки, – ответил Рожин. – Медный гусь – шайтан на два бога, один его лик – лик Калтащ-эквы, второй – Мир-сусне-хума. Про Калтащ я рассказывал, она Великая мать всех остяков и вогулов, а Мир-сусне сын ей, самый младший сын Торума. Главный их бог Торум делами земными не ведает, скучны они ему, за него те дела его жена Калтащ и сын Мир-сусне решают.
– Ну ладно Калтащ-баба – гусыня, но мужик-то с какого перепугу гусем оборачивается? – допытывался Демьян Перегода.
– Вот и я так когда-то у вогулов спросил, – отозвался толмач. – И отвечали мне, что гусь – птица сильная и мудрая и по мудрости своей будущее зрит. А еще гусю все стихии доступны. Он в небе летает, по земле ходит и по воде плавает. Так и Мир-сусне-хум на небо к Торум-отцу воспаряет с докладами, что внизу творится, по земле ходит, за людьми и зверьем приглядывает, по воде плавает, следит, чтобы у всякой речной твари и рыбы все в ладности шло. Медный гусь для них главный заступник, и ежели в каждом пауле иле воше свой местный божок водится, о котором в соседнем селении люд ни сном ни духом, то к Медному гусю на поклон и с Сосьвы, и с Конды, и с Казыма приходят и дары богатые приносят.
– Так что ж выходит, ежели мы шайтана того медного изымем, то целый народ без оберега-заступника оставим? – задал вопрос Перегода, но ни к кому не обращался, сам с собою размышлял.
– Ты памятуй, что заступник тот – идол диавольский! – взъярился пресвитер, очами сверкая. – Нет никаких заступников, опричь Иисуса Христа, Пресвятой Девы Марии и святых праведников! Пущай идут с покаянием в церковь и примут крещение, иначе гореть им в аду и никакой шайтан им не допоможет!
Перегода потупился, толмач голову опустил. Минуту молча жевали кашу, давно остывшую.
– Алексей, так что там Аутья этот, Обский старик? – нарушил молчание сотник. – Ты вот говоришь, что он на нас взъелся, но мы ж на шайтана Обского старика не заримся.
– Четыре лета назад был я в Лонг-пугле, это там же, в Белогорье. И слыхал от местных остяков, что у капища Обского старика обосновался могучий шаман, и звать его… Агираш, – толмач замолк, внимательно глядя сотнику в глаза.
– Как Агираш? – поразился Мурзинцев. – Тот самый Агираш, который с Самаром супротив ермаковских казаков воевал?
– Он самый, – заверил Рожин.
Стрельцы зашумели, загомонили, удивленные, вперебой стали спрашивать, сколько ж шаману лет.
– Полтораста, я думаю, – ответил на то толмач. – А может, и боле.
– Да не может того быть! – отрезал Ерофей Брюква.
– Ты, Ерофеюшка, как Фома неверующий, ей-богу, – вмешался казак Перегода. – Чуть что, сразу не может того быть. У меня прадед сто десять лет прожил и еще бы жил, да пьяный полез коня распрягать и получил копытом в башку, оттого и закончился.
– В Писании сказано, что дети Адамовы девять веков жили, ибо житие их в праведности велось, – молвил отец Никон и для пущей важности перст горе задрал.
– Так что ж выходит, вогульский шаман дите Адамово?! – никак не мог угомониться Васька Лис, да еще и губы скривил в ухмылке.
– Чего мелешь, дурень! – гаркнул на него пресвитер. – Шайтанщик душу сатане продал за долголетие да способности к ведовству! А как закончится срок его договора, так гореть ему на вечном костре!
– Вася, чем пустозвонить, лучше самовар раскочегарь, – остудил стрельца сотник, тяжелым взором придавил, так что Лис сию минуту поднялся выполнять поручение, а Мурзинцев опять к толмачу обратился: – Что слышно про шамана того?
– Сам я его не видал. Откуда он родом, толком никто не знает. Одни говорят, что он с Пелыма, другие – что он таболдинский, а третьи настаивают, что род его от уральских вогулов. Долго на одном месте Агираш не сидит, шастает по Югре, аки медведь-шатун. Еще говорили, что при нем живет зверек-горностай и что когда шаман к духам в камлании за советом уходит, тот зверек ему навместо проводника. И еще сказывают, что глазами гагары он зреть способен. Где б та птица ни оказалась, через ее глаза и он ту землю зрит. А больше ничего и не знаю.
– Не густо… – заметил Мурзинцев.
– Но и не пусто, – упорствовал толмач. – Вогулы с остяками народ недоверчивый, лишнего из них клещами не вытащишь. То, что мне ведомо, я по крохам годами собирал. Ты пойми, Степан Анисимович, каждый вогул от Конды до Сосьвы, каждый остяк от Сургута до Карымкара, да и вся северная самоядь Агираша знают, за отыра его почитают, заступника в нем находят. А такое на ровном месте не родится. Посему он и вправду могучий шаман, ибо силою трех народов питается, может и Ас-ики с обских глубин вызвать.
– Да на что ему сие?! – удивился сотник.
Рожин помолчал, обмозговывая ответ, Мурзинцев не сводил с него глаз.
– Думаю, чтобы нас задержать, – ответил толмач. – А вогулы тем временем святыни на Белогорье свернут и увезут подальше. Так что Обский старик еще много нам напакостить может.
– Бога душу мать! – не сдержался Мурзинцев и метнул гневный взор на Хочубея, который теперь являлся причиной их заминки.
– Не поминай имя Господне всуе! – гаркнул на него пресвитер. – Вы, маловерные, то ли забыли, что Господь с нами! Богу угодное дело в любом раскладе свершится, и то, что напокамест вазнь шайтанщику улыбается, ничего не значит! Сатана в мелочи побеждает, да в крупном завсегда проигрывает!
После этого заявления все притихли, да и разговор себя исчерпал. Самовар закипел, и Лис всем наполнил кружки. Долго сидели молча, сербали горячий чай, но потом вдруг взял слово Семен Ремезов, до этого не проронивший ни слова, хотя толмача слушал с интересом и даже временами что-то записывал.
– У батьки есть память дьяка Переяслова, в ней говорится о рыбном промысле на Иртыше и Оби. Так вот имеется там упоминание о рыбинах непомерной величины. В 1678 году прасол (имя запамятовал) привез в Тобольск щуку длиною в сажень и два аршина, сторговал ее у остяков. Год спустя в той же памяти упоминается налим длиною в полторы сажени и весом в пять пудов. Также память указывает на 1682 год, когда нанятые рыбопромышленником Заславским остяки выудили щуку длиною в полторы сажени. Важила она под семь пудов. Сдается мне, Степан Анисимович прав: по реке и рыба.
На такое научное обоснование случившемуся с Хочубеем стрельцы снова загомонили, но теперь с облегчением.
– Байки твои интересные, Рожин, да ученость нам истину глаголет! – постановил Васька Лис и тем на разговоре крест поставил.
Но Рожин даже не улыбнулся. Он смотрел поверх стрелецких голов на близстоящую сосну. Там, притаившись на самой низкой ветке, высунув из-за ствола коричневую мордочку, следил за путниками пушистый зверек, с глазками, похожими на смоляные капли, малюсенькими круглыми ушками и пятнышком белого меха на грудке. Встретившись с Рожиным взглядом, горностай юркнул за ствол и был таков.