Вы здесь

Маяковский и Брик. История великой любви в письмах. Введение (Маргарита Смородинская, 2014)

Введение

«Знаете что, скрипка?

Мы ужасно похожи:

я вот тоже

ору —

а доказать ничего не умею!»

Музыканты смеются:

«Влип как!

Пришел к деревянной невесте!

Голова!»

А мне – наплевать!

Я – хороший.

В. Маяковский. «Скрипка и немножко нервно», 1914 год

История любви Владимира Маяковского и Лили Брик – одна из тех историй, которые вызывают смесь любопытства и недоумения. Здесь намного больше вопросов, чем ответов. Какие только эпитеты не приклеивали к любви, случившейся между Маяковским и Лилей Брик. Сумасшедшая, ненормальная, больная, маниакальная, развратная и так далее. Но она была! И, может быть, только благодаря ей Маяковский написал лучшие свои стихи, ведь почти все они в первые годы после знакомства с Лилей были посвящены именно ей. Их отношения были далеко непростыми. Эти «больные» отношения помогали поэту, так искренне писать и жить, что уже не первое поколение людей зачитывается его стихами и удивляется, откуда появились эти поистине фантастические слова, заставляющие сердца замирать от восхищения. Лиля Брик была своего рода психостимулятором для В. Маяковского.

Я часто размышляла о том, смогла бы стать для Маяковского вдохновительницей другая женщина, не такая, как Лиля Брик. Покладистая, уступчивая, домашняя, такая, рядом с которой ему было бы просто хорошо и уютно, такая, которая не ставила бы ему условий, соглашалась с ним во всем. Однозначно нет. Маяковскому нужны были страсти. Он и сам об этом говорил. В его понимании любовь – это муки ревности, недоверия, постоянные переживания и боль. Так понимал поэт любовь. Такое чувство могла подарить ему только Лиля. Каждое событие, которое происходит с нами в жизни, так или иначе влияет на то, какими мы становимся. Лиля была самым важным «событием» в жизни Маяковского. Благодаря ей он стал великим поэтом.

Когда я читала переписку между Владимиром Маяковским и Лилей Брик, я часто ловила себя на мысли, что возмущаюсь поведением этой женщины. Как она могла так обращаться с самим Маяковским? Она практически держала его на коротком поводке. Многие исследователи творчества Маяковского пишут о том, что Лиля, навсегда привязав его к себе и греясь в лучах его славы, практически сделала вклад в свое бессмертие. Кто бы вспомнил о ней, если бы она не была музой Маяковского? Сама она не сделала ничего, что могло бы увековечить ее в памяти людей. Но о ней пишут и говорят чуть ли не больше, чем о самом Маяковском. Могла ли она предполагать такое, когда была с ним в отношениях? Конечно, могла. Впрочем, об истинных мотивах Лили нам остается только догадываться. О таких вещах человек не напишет ни в одном своем дневнике. Лиля дожила до 74-х лет, успела написать несколько книг, оставить после себя многочисленные интервью, дневники и мемуары, но самое сокровенное, я уверена, эта женщина унесла с собой.


Владимир Владимирович Маяковский. 1912 г.


Отношения «Лиля – Осип – Владимир» даже для славного любовными экспериментами начала ХХ века казались нездоровыми. Мать Лили, привыкнув к бунтарству дочери, все равно так и не признала этого союза.

Лиля и Владимир Маяковский познакомились, когда Лиля уже была замужем. Это не помешало им завязать роман, да еще и жить втроем в одной квартире.

То, что и Лиля Брик, и Владимир Маяковский были неординарными личностями, не вызывает никаких сомнений. Оба вызывали неподдельный интерес у противоположного пола, имели свободные взгляды на вопросы любви. Поведение Маяковского было эпатажным, вызывающим, нахальным. Возможно, именно это и было его беспроигрышной фишкой в отношениях с женщинами. Лиля была довольно раскрепощенной в сексуальном плане. Но для того времени это было нормально, ведь как раз тогда произошла сексуальная революция. Отношение к сексу в начале ХХ века было свободным настолько, что, по словам одного писателя, образованные женщины могли вспоминать о любовном приключении так же пренебрежительно, как «о случайном знакомстве» или о меню в ресторане, где они ужинали».

Однажды, когда Лиля с Осипом были в Туркменистане, они зашли в самаркандский бордель. Вот что писала Лиля о своих впечатлениях после этого посещения:

«Улица эта вся освещена разноцветными фонариками, на террасах сидят женщины, большей частью татарки, играют на инструментах вроде мандолин и гитар. Тихо, и нет пьяных. Мы зашли к самой знаменитой и богатой. Она живет со старухой матерью. В спальне под низким потолком протянуты веревки, и на веревках висят все ее шелковые платья. Все по-восточному, только посередине комнаты двуспальная никелированная кровать.

Принимала она нас по-сартски. Низкий стол весь уставлен фруктами и разнообразными сладостями на бесчисленных тарелочках, чай – зеленый. Пришли музыканты, сели на корточки и заиграли, а хозяйка наша затанцевала. Платье у нее серое до пят, рукава такие длинные, что не видно даже рук, и закрытый ворот, но когда она начала двигаться, оказалось, что застегнут один воротник, платье разрезано почти до колен, а застежки никакой. Под платьем ничего не надето, и при малейшем движении мелькает голое тело».

Пока Осип служил в автомобильной роте, Лили скучала. Она целыми днями прогуливалась по городу.

«Однажды во время прогулки она столкнулась с двумя молодыми людьми из московского бомонда и отправилась вместе с ними в оперетту. Потом они продолжили вечер в ресторане, где выпили много вина, Лили опьянела и рассказала об их с Осипом приключениях в парижском борделе. Спутники предложили показать ей подобное заведение в Петрограде, и следующим утром она проснулась в комнате с огромной кроватью, зеркалом на потолке, коврами и задернутыми шторами – она провела ночь в знаменитом доме свиданий в Аптекарском переулке. Спешно вернувшись домой, она рассказала обо всем Осипу, который спокойно сказал, что ей нужно принять ванну и обо всем забыть»[1].

Если Осип благодаря своему характеру совершенно спокойно относился к прошлому своей жены Лили, ко всем ее случайным связям и романам, с Маяковским все было не так просто. Он был ужасно ревнив. Все его стихи 1915–1916 годов буквально насквозь пропитаны мучительным чувством ревности.

В. В. Катанян в своей книге о Лиле Брик пишет:

«Однажды он попросил рассказать ему о ее свадебной ночи. Она долго отказывалась, но он так неистово настаивал, что она сдалась. Она понимала, что не следует говорить ему об этом, но у нее не было сил бороться с его настойчивостью. Она не представляла, что он может ревновать к тому, что произошло в прошлом, до их встречи. Но он бросился вон из комнаты и выбежал на улицу, рыдая. И, как всегда, то, что его потрясло, нашло отражение в стихах»:

Нет.

Это неправда.

Нет!

и ты?

Любимая,

за что,

за что же?!

Хорошо —

я ходил,

я дарил цветы,

я ж из ящика не выкрал серебряных ложек!

Белый,

сшатался с пятого этажа.

Ветер щеки ожег.

Улица клубилась, визжа и ржа.

Похотливо взлазил рожок на рожок.

Вознес над суетой столичной одури

строгое —

древних икон —

чело.

На теле твоем – как на смертном одре —

сердце

дни

кончило.

В грубом убийстве не пачкала рук ты.

Ты

уронила только:

«В мягкой постели

он,

фрукты,

вино на ладони ночного столика».

Любовь!

Только в моем

воспаленном

мозгу была ты!

Глупой комедии остановите ход!

Смотрите —

срываю игрушки-латы

я,

величайший Дон-Кихот!

Из стихотворения «Ко всему» (впервые опубликовано в августе 1916 года в альманахе «Стрелец» под названием «Анафема»)


И Владимир Маяковский, и Лиля Брик были очень эффектными. Они нравились людям, буквально притягивали их к себе своим обаянием.


У меня в душе ни одного седого волоса, и старческой нежности нет в ней! Мир огромив мощью голоса, иду – красивый, двадцатидвухлетний.

«Облако в штанах»


Вот как описывает Соня Шамардина Маяковского, с которым познакомилась в 1913 году, когда Владимиру было 20 лет:

«Высокий, сильный, уверенный, красивый. Еще по-юношески немного угловатые плечи, а в плечах косая сажень. Характерное движение плеч с перекосом – одно плечо вдруг подымается выше и тогда правда – косая сажень.

Большой, мужественный рот с почти постоянной папиросой, передвигаемой то в один, то в другой уголок рта. Редко – короткий смех его.

Мне не мешали в его облике его гнилые зубы. Наоборот – казалось, что это особенно подчеркивает его внутренний образ, его «свою красоту».

Особенно, когда он – нагловатый, со спокойным презрением к ждущей скандалов уличной буржуазной аудитории – читал свои стихи: «А все-таки», «А вы могли бы?», Красивый был. Иногда спрашивал: «Красивый я, правда?»

Его желтая, такого теплого цвета кофта. И другая – черные и желтые полосы. Блестящие сзади брюки с бахромой. Руки в карманах…

Он любил свой голос, и часто, когда читал для себя, чувствовалось, что слушает себя и доволен: «Правда, голос хороший?.. Я сошью себе черные штаны из бархата голоса моего»… Льется глубокий, выразительный, его особого, маяковского тембра голос».

Вот что писала Мария Никифоровна Бурлюк[2] о Маяковском, с которым ей довелось пообщаться в сентябре 1911 г.:

«Маяковский тех уже далеких лет был очень живописен. Он был одет в бархатную черную куртку с откладным воротником. Шея была повязана черным фуляровым галстухом; косматился помятый бант; карманы Володи Маяковского были всегда оттопыренными от коробок с папиросами и спичками.

Маяковский был высокого роста, со слегка впалой грудью, с длинными руками, оканчивающимися большими кистями, красными от холода; голова юноши была увенчана густыми черными волосами, стричь которые он начал много позже; с желтыми щеками лицо его отягчено крупным, жадным к поцелуям, варенью и табаку ртом, покрытым большими губами; нижняя во время разговора кривилась на левую сторону. Это придавало его речи, внешне, характер издевки и наглости. Во рту юноши уже тогда не было «красоты молодости», белых зубов, а при разговоре и улыбке виднелись лишь коричневые изъеденные остатки кривеньких гвоздеобразных корешков. Губы В. Маяковского всегда были плотно сжаты.

Решимость, настойчивость, нежелание компромисса, соглашательства. Часто в уголках рта вздувались белые пузырьки слюны. В те годы крайней бедности поэта – в уголках рта делались заеды.

Это был юноша восемнадцати лет, с линией лба упрямого, идущего напролом навыков столетий. Необычайное в нем поражало сразу; необыкновенная жизнерадостность и вместе, рядом – в Маяковском было великое презрение к мещанству; палящее остроумие; находясь с ним – казалось, что вот ступил на палубу корабля и плывешь к берегам неведомого.

Из-за надвинутой до самых демонических бровей шляпы его глаза пытливо вонзались во встречных, и их недовольство ответное интересовало юношу. – Что смотрят наглые, бульварно-ночные глаза молодого апаша!.. А Маяковский оглядывался на пропадавшие в ночь фигуры.

Трудно сказать, любили ли люди (людишки никогда) Владимира Маяковского… Вообще любили его только те, кто знали, понимали, разгадывали, охватывали его громаднейшую, выпиравшую из берегов личность. А на это были способны очень немногие: Маяковский «запросто» не давался.

Маяковский-юноша любил людей больше, чем они его».

А вот как описывает Лили ее сестра Эльза[3]:

«У нее был большой рот с идеальными зубами и блестящая кожа, словно светящаяся изнутри. У нее была изящная грудь, округлые бедра, длинные ноги и очень маленькие кисти и стопы. Ей нечего было скрывать, она могла бы ходить голой, каждая частичка ее тела была достойна восхищения. Впрочем, ходить совсем голой она любила, она была лишена стеснения. Позднее, когда она собиралась на бал, мы с мамой любили смотреть, как она одевается, надевает нижнее белье, пристегивает шелковые чулки, обувает серебряные туфельки и облачается в лиловое платье с четырехугольным вырезом. Я немела от восторга, глядя на нее».

А такой Лилю увидела в 1914 году балерина Александра Доринская:

«Среднего роста, тоненькая, хрупкая, она являлась олицетворением женственности. Причесанная гладко, на прямой пробор, с косой, закрученной низко на затылке, блестевшей естественным золотом своих воспетых… «рыжих волос». Ее глаза… были карими и добрыми; довольно крупный рот, красиво очерченный и ярко накрашенный, открывал при улыбке ровные приятные зубы. Бледные, узкие, типично женские руки, с одним только обручальным кольцом на пальце, и маленькие изящные ножки, одетые с тонким вкусом, как, впрочем, и вся она, в умелом сочетании требований моды с индивидуальностью подхода к ней. Дефектом внешности Лили Юрьевны можно было бы посчитать несколько крупную голову и тяжеловатую нижнюю часть лица, но, может быть, это имело свою особую прелесть в ее внешности, очень далекой от классической красоты».

О невероятном обаянии Лили Брик свидетельствует один интересный факт. В 1924 году у Маяковского в Киеве был роман с Натальей Рябовой. Вполне естественно, что девушка испытывала заочную неприязнь к Лиле Брик. После гибели Маяковского Наталья Рябова не желала общаться с Лилей, считая ее виновной в трагедии поэта. Работая над подготовкой собрания сочинений Маяковского, она поставила условие – никакого общения с Лилей. Однако встреча все же произошла, и Наталья Федоровна после первой же беседы попала под обаяние прежней соперницы. До конца жизни они оставались подругами. Свои воспоминания о Маяковском Н. Рябова посвятила Лиле.


Лиля Юрьевна Брик. 1914 г.


А вот что рассказывала о Лиле Брик Галина Катанян, женщина, которую в 1938 году муж бросил из-за Лили:

«Мне было двадцать три года, когда я увидела ее впервые. Ей – тридцать девять.

В этот день у нее был такой тик, что она держала во рту костяную ложечку, чтобы не стучали зубы. Первое впечатление – очень эксцентрична и в то же время очень «дама», холеная, изысканная и – боже мой! – да она ведь некрасива! Слишком большая голова, сутулая спина и этот ужасный тик…

Но уже через секунду я не помнила об этом. Она улыбнулась мне, и всё лицо как бы вспыхнуло этой улыбкой, осветилось изнутри. Я увидела прелестный рот с крупными миндалевидными зубами, сияющие, теплые, ореховые глаза. Изящной формы руки, маленькие ножки. Вся какая-то золотистая и бело-розовая.

В ней была «прелесть, привязывающая с первого раза», как писал Лев Толстой о ком-то в одном из своих писем.

Если она хотела пленить кого-нибудь, она достигала этого очень легко. А нравиться она хотела всем – молодым, старым, женщинам, детям… Это было у нее в крови.

И нравилась <…>

Когда-то я очень любила ее.

Потом ненавидела, как только женщина может ненавидеть женщину».

Для того чтобы лучше понять магическое действие Лили на мужчин, приведу высказывания о ней ее современников – мужчин.

«Она умела быть грустной, капризной, женственной, гордой, пустой, непостоянной, умной и какой угодно», – вспоминал один из её современников.

А вот заметки из дневника Н. Н. Пунина:


1920 год. 20 мая

Лиля Б.

Зрачки ее переходят в ресницы и темнеют от волнения; у нее торжественные глаза; есть наглое и сладкое в ее лице с накрашенными губами и темными веками, она молчит и никогда не кончает… Муж оставил на ней сухую самоуверенность, а Маяковский – забитость…


25 мая

…Если потеряешь такую красивую женщину, с такими темными и большими глазами, с таким красивым дрожащим ртом, с таким легким шагом, такую сладкую и томящую, такую необходимую и такую неприемлемую, как неприемлемы условия мира, – легко станет отдавать себя всем вещам и всем людям, которыми больше не дорожишь».

Знакомство Маяковского и Лили Брик началось благодаря тому, что Маяковский некоторое время ухаживал за ее сестрой Эльзой. Он бывал в ее доме, был знаком с родителями и приводил их в ужас своими футуристическими выходками. Лиле тогда было 13 лет.

Вот что пишет сама Лиля Брик о своем первом знакомстве с Владимиром Маяковским в своих воспоминаниях:

«С Маяковским познакомила меня моя сестра Эльза в 1915 году, летом в Малаховке. Мы сидели с ней и с Левой Гринкругом вечером на лавочке возле дачи.

Огонек папиросы. Негромкий ласковый бас:

– Элик! Я за вами. Пойдем погуляем?

Мы остались сидеть на скамейке.

Мимо прошла компания дачников. Начался дождь. Дачный дождик, тихий, шелестящий. Что же Эля не идет?! Отец наш смертельно болен. Без нее нельзя домой. Где, да с кем, да опять с этим футуристом, да это плохо кончится…

Сидим как проклятые, накрывшись пальто. Полчаса, час… Хорошо, что дождь не сильный, и плохо, что его можно не заметить в лесу, под деревьями. Можно не заметить и дождь, и время.

Нудный дождик! Никакого просвета! Жаль, темно, не разглядела Маяковского. Огромный, кажется. И голос красивый».

Следующая встреча, с которой и началась история любви Маяковского и Лили Брик, произошла в июле 1915 года на квартире Бриков в Петрограде. Лиля уже была замужем. На тот момент Лили (на самом деле возлюбленную Маяковского звали именно так – Лили, Лилей стал называть её сам поэт) было 24 года.

Сам Маяковский так писал о дне знакомства с Лилей в своей автобиографии: «Радостнейшая дата. Июль 915-го года. Знакомлюсь с Л. Ю. и О. М. Бриками».

У Лили умер отец. Она приехала из Москвы в Питер с похорон, а Владимир Маяковский как раз возвратился из Финляндии. Когда он пришел к Брикам домой, он был совсем не тем, каким запомнила его Лиля со своей первой встречи. В нем не осталось никакой развязности. Это был совершенно другой человек. И в этот вечер он читал «Облако в штанах». Он читал его так, что все слушали, затаив дыхание. А он «жаловался, негодовал, издевался, требовал, впадал в истерику, делал паузы между частями». Лиля пишет в своих воспоминаниях: «Мы обалдели. Это было то, что мы так давно ждали. Последнее время ничего не могли читать. Вся поэзия казалась никчемной – писали не так и не про то, а тут вдруг и так, и про то…

О. М. спросил, где будет напечатана поэма, и бурно возмутился, когда узнал, что никто не хочет печатать ее. А сколько стоит самим напечатать? Маяковский побежал в ближайшую типографию и узнал, что тысяча экземпляров обойдется (насколько помню) в 150 рублей, причем деньги не сразу, – можно в рассрочку. Осип Максимович вручил Маяковскому первый взнос и сказал, что остальное достанет. Маяковский унес рукопись в типографию…

С этого дня Ося влюбился в Володю, стал ходить вразвалку, заговорил басом и написал стихи, которые кончались так:

Я сам умру, когда захочется,

И в список добровольных жертв

Впишу фамилию, имя, отчество

И день, в который буду мертв.

Внесу долги во все магазины,

Куплю последний альманах

И буду ждать свой гроб заказанный,

Читая «Облако в штанах».

Будучи вполне обеспеченным деловым человеком, Осип Максимович Брик разглядел в молодом человеке поэтический талант и заинтересовался им. Поэма «Облако в штанах» была издана на деньги Оси. Посвящение к поэме краткое: «Тебе, Лиля». С этих пор Маяковский все свои произведения посвящал Лиле Брик; позже, в 1928 году, с публикацией первого собрания сочинений, В. Маяковский посвятит ей и все произведения до 1915 года – года их знакомства. Посвящение на собрании сочинений будет еще более лаконичным и очень «маяковским»: «Л.Ю.Б.».

Знакомство, состоявшееся в июле 1915 года, переросло в дружбу, и в скором времени Владимир Маяковский стал постоянным гостем в доме Бриков. Они были очарованы его творчеством, а он окончательно и бесповоротно полюбил Лилю.


Слева направо: младшая сестра Лили Эльза, Осип Брик, Лиля Брик


История Маяковского и Лили – история любви на троих. Отмечу что в предисловии ко второй редакции своих воспоминаний Лиля Брик написала: «Во избежание недоразумений скажу, что я больше года не была женой О. Брика, когда связала свою жизнь с Маяковским. Ни о каком «menage a trois» не могло быть и речи. Когда я сказала Брику о том, что Владимир Владимирович и я полюбили друг друга, он ответил: я понимаю тебя, только давай никогда не будем с тобой расставаться. Это я пишу для того, чтобы было понятно все последующее».

В истории есть много примеров тройственных любовных союзов, но этот, пожалуй, самый неоднозначный. Как могли мирно уживаться друг с другом два мужчины, два соперника, предметом обожания которых была одна и та же женщина? Причем они не просто терпели друг друга – их связывали намного более теплые отношения, чем даже простая дружба. В письмах Маяковский и Осип Брик называют друг друга ласковыми словами, бесконечно обнимают друг друга и целуют. В чем же тут секрет? Как мне кажется, ответ кроется вот в этих строчках-признании Лили Брик: «Я люблю его <Осю> c детства. Он неотделим от меня. <…> Эта любовь не мешала моей любви к Володе. Наоборот, если бы не Ося, я любила бы Володю не так сильно. Я не могла не любить Володю, если его так любил Ося. Он говорил, что Володя для него не человек, а событие. Володя во многом перестроил Осино мышление, взял его с собой в свой жизненный путь, и я не знаю более верных друг другу, более любящих друзей и товарищей» (Л. Брик. «Пристрастные рассказы»). В. В. Катанян по этому поводу писал: «Это признание ЛЮ всегда вызывало шок у окружающих, но ничуть не смущало ее. Бывало ощущение, что она даже бравировала этим своим абсолютно искренним и непоколебимым признанием».

Как мне кажется, для понимания отношений между Лилей Брик и Владимиром Маяковским надо знать историю отношений Лили и Осипа. Лили начала встречаться с Осипом, когда ей было тринадцать, а ему шестнадцать лет. Осип учился в 3-й московской гимназии и был мечтой всех гимназисток, его имя вырезали на школьных партах. Юная Лили Каган произвела на Осипа глубокое впечатление. «Ося стал мне звонить по телефону, – рассказывала Лили. – Я была у них на елке. Ося провожал меня домой и по дороге, на извозчике, вдруг спросил: А не кажется вам, Лиля, что между нами что-то больше, чем дружба? Мне казалось, я просто об этом не думала, но мне очень понравилась формулировка, и от неожиданности я ответила: «Да, кажется». Повстречавшись какое-то время, Осип понял, что ошибался в силе своих чувств, и они расстались. Потом отношения возобновились. «Я хотела быть с ним ежеминутно», – писала Лиля и делала «все то, что 17-летнему мальчику должно было казаться пошлым и сентиментальным: когда Ося садился на окно, я немедленно оказывалась в кресле у его ног, на диване я садилась рядом и брала его за руку. Он вскакивал, шагал по комнате и только один раз за все время, за ½ года, должно быть, Ося поцеловал меня как-то смешно, в шею, шиворот-навыворот».

Вот что написал в своей книге «Я» для меня мало» Б. Янгфельдт: «Лето 1906 года Лили провела на курорте Фридрихрода в Тюрингии вместе с матерью и младшей сестрой Эльзой. Осип обещал писать каждый день, но, несмотря на ее многочисленные и отчаянные напоминания, знать о себе не давал. Когда же долгожданное письмо, наконец, пришло, в нем содержалось нечто такое, что заставило Лили разорвать его в клочья и прекратить писать самой. Именно на это Осип и надеялся, Лили же его холодные фразы повергли в шок: у нее стали выпадать волосы и начался лицевой тик, от которого она никогда не избавилась. Спустя несколько дней после возвращения в Москву они случайно встретились на улице. Осип обзавелся пенсне, ей показалось, что он постарел и подурнел. Они говорили о пустяках, Лили старалась казаться безразличной, но вдруг она услышала собственные слова: «А я вас люблю, Ося». Несмотря на то, что он ее бросил, она понимала, что любит только его и никогда не полюбит другого. В последующие годы у нее будет много романов, несколько раз она едва не выйдет замуж, но стоило ей снова встретить Осипа – и она немедленно расставалась с поклонником: «Мне становилось ясным даже после самой короткой встречи, что я никого не люблю кроме Оси».

Почему-то на этот факт отвергнутой юношеской любви Лили мало кто обращает внимания, но ведь такие сильные впечатления юности откладывают глубокий отпечаток на личность и всю последующую жизнь человека. Отвергнутая в юности Лили всю свою жизнь своими многочисленными романами с отнюдь не самыми малозначимыми людьми пыталась доказать всем, а в первую очередь самой себе, что она женщина, которая может кружить головы мужчинам, заставлять их делать отчаянные поступки и влюбляться в нее окончательно и бесповоротно. И самым главным доказательством ее женской привлекательности был Маяковский. С помощью него она доказывала свою власть над мужчинами. Будучи лишенной этой власти над Осипом Бриком, Лиля нашла способ выместить свои комплексы, и объект для этого нашелся самый подходящий – масштабная фигура Маяковского.

Но давайте с вами вернемся в 1915 год. 8 октября Маяковского призвали в армию. Начиная с 16 сентября 1915 года, Маяковский служил чертежником в Петроградской автомобильной роте, куда он устроился благодаря связям Бриков. Кстати говоря, благодаря Брикам Маяковский получил многое, его жизнь в корне поменялась. Он вошел в новую для себя социальную и культурную среду. Он стал хорошо одеваться, подстриг свои длинные волосы, обзавелся тростью, снял свою знаменитую желтую кофту, ему вставили новые зубы. Он быстро перенял манеры Бриков, быстро вписался в их круг.

Брики тоже во многом поменяли уклад своей жизни и свои интересы. Они стали усиленно интересоваться литературой. «До этого времени у нас к литературе интерес был пассивный. Правда, в студенческие времена, еще до того, как мы поженились, Ося с двумя товарищами надумали заработать деньги и написали роман под заглавием: «Король борцов». <…> Главным образом мы читали друг другу вслух: «Преступление и наказание», «Братьев Карамазовых», «Идиота», «Войну и мир», «Анну Каренину», «Заратустру», «In vino veritas» Киркегора, «Кота Мура» (Л. Брик. «Пристрастные рассказы»).


Владимир Маяковский, Лиля Брик, Борис Пастернак, Сергей Эйзенштейн


С 1915 года квартиру Бриков-Маяковского постоянно посещали известные литераторы, друзья Маяковского: Велимир Хлебников, Давид Бурлюк, Василий Каменский, Николай Асеев, позже – Сергей Есенин, Всеволод Мейерхольд, Максим Горький, Борис Пастернак, а также зампред ОГПУ Я.С. Агранов. Душой и естественным центром «салона» была, разумеется, сама хозяйка, Лиля Брик. Помимо литературных дел и разговоров в этом доме увлекались карточной игрой, причем играли почти каждый вечер – в винт, покер, «тетку», «железку». Самыми азартными игроками были Маяковский, Брики и Л. А. Гринкруг[4]. На входной двери во время игры часто вывешивали плакат: «Сегодня Брики никого не принимают».

Всей этой веселой компанией встречали новый 1916-й год.

«Новый, 16-й, год мы встретили очень весело. Квартирка у нас была крошечная, так что елку мы подвесили в угол под потолок («вверх ногами»). Украсили ее игральными картами, сделанными из бумаги – Желтой кофтой, Облаком в штанах. Все мы были ряженые: Василий Каменский раскрасил себе один ус, нарисовал на щеке птичку и обшил пиджак пестрой набойкой. Маяковский обернул шею красным лоскутом, в руке деревянный, обшитый кумачом кастет. Брик в чалме, в узбекском халате. Шкловский в матроске. У Виктора Ховина вместо рубашки была надета афиша «Очарованного странника». Эльзе парикмахер соорудил на голове волосяную башню, а в самую верхушку этой башни мы воткнули высокое и тонкое перо, достающее до потолка. Я была в шотландской юбке, красные чулки, голые коленки и белый парик маркизы, а вместо лифа – цветастый русский платок. Остальные – чем чуднее, тем лучше! Чокались спиртом пополам с вишневым сиропом. Спирт достали из-под полы. Во время войны был сухой закон» (Л. Брик. «Пристрастные рассказы»).

В середине января вышла отдельным издание поэма «Флейта-позвоночник», посвященная Лиле Брик.

«Писалась «Флейта» медленно, каждое стихотворение сопровождалось торжественным чтением вслух. Сначала стихотворение читалось мне, потом мне и Осе, и наконец всем остальным. Так было всю жизнь со всем, что Володя писал» (Л. Брик. «Пристрастные рассказы»).

Любовь Маяковского к Лиле Брик была огромна, и переживал он ее гиперболически, как это было ему свойственно. Об этом пишет сама Лиля Брик: «Володя не просто влюбился в меня – он напал на меня, это было нападение. Два с половиной года не было у меня спокойной минуты – буквально».

24 мая 1916 года Маяковский получил отпуск на 20 дней в Военно-автомобильной школе. И уже 26 мая он написал стихотворение «Лиличка! Вместо письма». Это стихотворение по праву занимает особое место в лирике Маяковского, но стихотворение так и не было опубликовано при жизни поэта. Впервые оно было напечатано только в 1953 году в первом томе полного собрания сочинений Маяковского.

Дым табачный воздух выел.

Комната —

глава в крученыховском аде.

Вспомни —

за этим окном

впервые

руки твои исступленно гладил…

Интересно, что около строчки «руки твои исступленно гладил» в экземпляре из собрания Лили Брик ее рукой приписано: «Очень похоже на М-го: вместо «руки» сначала было «ноги». Но он, хотя и прочел мне «ноги», но написать, видно, рука не повернулась. Он был очень целомудрен в проявлении своих чувств».

Первые два-три года знакомства были трудными и для Лили Брик, и для Маяковского. Поэт в своих стихах обожествлял Лилю, а она раздражалась, устав от его безмерной любви. После стихотворения «Лиличка!» Маяковский написал поэму «Дон Жуан». «Я не знала о том, что она пишется. Володя неожиданно прочел мне ее на ходу, на улице, наизусть – всю. Я рассердилась, что опять про любовь – как не надоело! Володя вырвал рукопись из кармана и пустил по Жуковской улице по ветру». (Л. Брик. 1934).

Зимой 1917–1918 гг. произошла первая длительная разлука между Маяковским и Лилей Брик. Ему тогда пришлось уехать в Москву, где он пробылоколо шести месяцев. Тогда и начался тот великий роман в письмах, который по праву может считаться вершиной эпистолярного жанра. Их переписка – самое искреннее из возможных произведений искусства, ведь это творчество самой Жизни. Многие свои письма Маяковский, Лиля и Осип Брики подписывали рисунками. Маяковский в их совместной жизни был щенком (некоторые письма подписаны «Щен», «Щеник», «Счен» и т. д.) и ставил в конце некоторых писем рисунок щенка. Лиля Брик была кошечкой (подписывалась «Киса», «Кисик», «Кисит» и т. д.) и даже сделала специальную печать с кошечкой. Осип Брик был котом (подписывался «Кис», «Кислит», «Кэс» и т. д.).

В своих воспоминаниях Лиля писала: «Володя научил меня любить животных. Позднее в Пушкине на даче мы нашли под забором дворняжьего щенка. Володя подобрал его, он был до того грязен, что Володя нес его домой на вытянутой руке, чтобы не перескочили блохи. Дома мы его немедленно вымыли и напоили молоком до отвала. Живот стал такой толстый и тяжелый, что щенок терял равновесие и валился набок. Володя назвал его Щен. Выросла огромная красивая дворняга. Зимой 1919 года, когда мы страшно голодали, Володя каждое утро ходил со Щенкой в мясную и покупал ему фунт конины, которая съедалась тут же около лавки…

В ту зиму нам пришлось уехать недели на две, и Владимир Владимирович отвез на это время Щенку к знакомым.

В первый же день, как вернулись, поехали за ним.

Мы позвонили у двери, но Щен не ответил на звонок обычным приветственным лаем…

Нас впустили – Щен не вылетел встречать нас в переднюю…

Владимир Владимирович, не раздеваясь, шагнул в столовую.

На диване, налево, сидела тень Щена. Голова его была повернута в нашу сторону. Ребра наружу. Глаза горят голодным блеском. – Так представляют себе бродячих собак на узких кривых улицах в Старом Константинополе.

Никогда не забуду лицо Владимира Владимировича, когда он увидел такого Щена. Он кинулся, прижал его к себе, стал бормотать нежные слова.

И Щеник прижался к нему и дрожал.

Опять ехали на извозчике, и Владимир Владимирович говорил:

– «Нельзя своих собаков отдавать в чужие нелюбящие руки. Никогда не отдавайте меня в чужие руки. Не отдадите?»

Через несколько дней Щенка отошел и стал лучше прежнего…


Лиля Брик и Щен.

«В ту зиму нам пришлось уехать недели на две, и Владимир Владимирович отвез на это время Щенку к знакомым. В первый же день, как вернулись, поехали за ним. Мы позвонили у двери, но Щен не ответил на звонок обычным приветственным лаем…» Из воспоминаний Л. Брик


Щенке был год, когда он пропал, и разнесся слух, что его убили. Володя поклялся застрелить убийцу, если узнает его имя. Володя вспомнил добрым словом «собаку Щеника» во 2-й части «Хорошо».

А прозвище Щен Маяковский получил после одного случая.

«Маяковский задумал прочесть доклад о футуризме.

Для этой цели выбрали самую большую из знакомых квартир – художницы Любавиной, позвали всех: Горького, Кульбина, Матюшина. Володя несколько дней готовился, ходил, «размозолев от брожения», и записывал доклад как стихи.

Народу собралось человек тридцать, расселись. Володя ждал в соседней комнате, как за кулисами. Все затихло, и перед публикой появился оратор. Он стал в позу и произнес слишком громко: «Милостивые государи и милостивые государыни», – все улыбнулись, Володя выкрикнул несколько громящих фраз, умолк, чуть не заплакал и ушел из комнаты.

Сгоряча он не рассчитал, что соберутся друзья, что орать не на кого и не за что, что придется делать доклад в небольшой комнате, а не агитировать на площади. Его успокаивали, утешали, поили чаем. Совсем он был еще тогда щенок, да и внешностью ужасно походил на щенка: огромные лапы и голова, – и по улицам носился, задрав хвост, и лаял зря, на кого попало, и страшно вилял хвостом, когда провинится. Мы его так и прозвали Щеном, – он даже в телеграммах подписывался Счен, а в заграничных Schen. Телеграфисты недоумевали, и почти на каждой его телеграмме есть служебная приписка: «да – счен, верно – счен, странно – счен» (Л. Брик. «Пристрастные рассказы»).

В марте 1918 года Маяковский написал для кинофирмы «Нептун» сценарий «Не для денег родившийся» по роману Джека Лондона «Мартин Иден». В этой картине он снимался в главной роли поэта Ивана Нова. В апреле Маяковский работал уже над другим фильмом «Барышня и хулиган». Снимали без сценария по повести Э. Де Амичис «Учительница рабочих». Маяковский исполнил в этом фильме главную роль хулигана. Картина былая снята в очень короткие сроки, всего за одну-две недели. Вышла на экран в мае, почти одновременно с «Не для денег родившийся». Фильм «Барышня и хулиган», в отличие от «Не для денег родившигося», сохранился до нашего времени.

В апрельском письме Лиля писала Маяковскому о том, что она хочет вместе с ним сняться в синематографе. Маяковский пообещал исполнить желание любимой. В первой половине мая он написал сценарий «Закованная фильмой» («Легенда кино») для кинокомпании «Нептун».

«Владимир выдумал блестящий сценарий – «Закованная фильмой». Живой человек влюбляется в заэкранную женщину. Она сходит к нему с экрана, и вот условная женщина живет среди живых людей. Но экранным людям без нее скучно. Они подстерегают ее и опять ловят ее на пленку, а живой человек бросается в поиски за ней, проникает в заэкранную жизнь. И вот он, живой, трехмерный человек, среди киноперсонажей – ковбоев, сыщиков и т. д.», – писала Лиля Брик в своих воспоминаниях.

Маяковский играл в этой картине главную роль художника. Он сам сделал для этой картины рекламный плакат. Картина была закончена в начале июня.

Сохранилось от нее лишь несколько коротких эпизодов.

Тема фильма, так же как и многих стихотворений Маяковского, – неразделенная любовь. Тот факт, что героиня – балерина, подчеркивает автобиографический характер сценария (Лиля увлекалась балетом и в конце 1915 года стала брать уроки у Александры Доринской, до войны выступавшей в Русском балете Дягилева в Париже) и ставит в один ряд с другими произведениями из цикла «Тебе, Лиля».

Всем участникам постановки этой незаурядной кинопьесы очень понравился придуманный Маяковским сюжет. К сожалению, кинолента не сохранилась. Не оказалось в архивах поэта и сценария, написанного им в 1918 году. Лишь в 1970-е годы было обнаружено несколько забракованных кусков этого фильма.

«Бесконечно обидно, что он (сценарий) не сохранился, – пишет Лиля Брик в своих воспоминаниях. – Не сохранился и фильм, по которому можно было бы его восстановить. Мучительно, что я не могу вспомнить название страны, которую едет искать Художник, герой фильма. Помню, что он видит на улице плакат, с которого исчезла Она – Сердце Кино, после того как Киночеловек – этакий гофманский персонаж – снова завлек ее из реального мира в кинопленку. Присмотревшись внизу, в уголке плаката, к напечатанному петитом слову, Художник с трудом разбирает название фантастической страны, где живет та, которую он потерял. Слово это вроде слова «Любландия». Оно так нравилось нам тогда! Вспомнить я его не могу, как нельзя иногда вспомнить счастливый сон». (Л. Брик. «Пристрастные рассказы»).

По словам Л. Ю. Брик Маяковский предполагал написать (но не написал) вторую серию фильма, сюжетом которой должна была стать жизнь художника в заэкранном мире – в той фантастической стране, населенной героями фильмов, на поиски которой он отправляется в финале «Закованной фильмой».

«После «Закованной фильмой» поехали в Левашово, под Петроград. Сняли три комнаты с пансионом.

Там Маяковский написал «Мистерию-буфф».

Он весь день гулял, писал пейзажи, спрашивал, делает ли успехи в живописи.

Пейзажи маленькие, одинакового размера – величины этюдника. Изумрудные поляны, окруженные синими елями. Они лежали потом, свернутые в трубку, в квартире на улице Жуковского и остались там и пропали вместе с книгами и мебелью, когда мы переехали в Москву.

По вечерам играли в карты, в «короля», на «позоры». Составили таблицу проигрышей.

Столько-то проигранных очков – звать снизу уборщицу; больше очков – мыть бритву; еще больше – жука ловить (найти красивого жука и принести домой); еще больше – идти за газетами на станцию в дождь.

Играли на мелок, и часто одному кому-нибудь приходилось несколько дней подряд мыть бритву, ловить жуков, бегать за газетами в любую погоду.

Кормили каждый день соленой рыбой с сушеным горошком. Хлеб и сахар привозила из города домработница Поля. Поля пекла хлеб в металлических коробках из-под бормановского печенья «Жорж» – ржаной, заварной, вкусный.


Владимир Маяковский и Лиля Брик в главных ролях в киноленте «Закованная фильмой»


За табльдотом Маяковский сидел в конце длинного стола. А в другом конце сидела пышная блондинка. Когда блондинка уехала, на ее место посадили некрасивую худую старую деву. Маяковский взялся было за ложку, но поднял глаза и испуганно пробормотал: «Где стол был яств, там гроб стоит».

Ходили за грибами. Грибов много, но одни сыроежки, зато красивые, разноцветные. Отдавали на кухню жарить.

Между пейзажами, «королем», едой и грибами Маяковский читал нам только что написанные строчки «Мистерии». Читал весело, легко. Радовались каждому отрывку, привыкали к вещи, а в конце лета неожиданно оказалось, что «Мистерия-буфф» написана, и что мы знаем ее наизусть.

Известно, что Маяковский не прекращал работу даже на людях – на улице, в ресторане, за картами, везде. Но он любил тишину, наслаждался ею и тогда, в Левашове, и потом в Пушкине, когда часами бродил по лесу. Ему работалось легче, он меньше уставал, чем в прославленном «шуме города».

Осенью надо было возвращаться в город, а платить за пансион нечем. Продали художнику Бродскому мой портрет, написанный Борисом Григорьевым в 16-м году, огромный, больше натуральной величины. Я лежу на траве, а сзади что-то вроде зарева. Маяковский называл этот портрет «Лиля в разливе».

В октябре того года, после Левашова, Маяковский снял на улице Жуковского маленькую квартиру на одной лестнице с нами. Ванна за недостатком места – в коридоре. В спальне – тахта и большое зеркало в розовой бархатной раме, одолженное у знакомых». (Л. Брик. «Пристрастные рассказы»).

Позже Лиля Брик писала: «Только в 1918 г. я могла с уверенностью сказать Осипу Максимовичу (Брику) о нашей (с Маяковским) любви. С 1915 г. мои отношения с О. М. перешли в чисто дружеские, и эта любовь не могла омрачить ни мою с ним дружбу, ни дружбу Маяковского и Брика. Все мы решили никогда не расставаться и прожили жизнь близкими друзьями. <…> Я любила, люблю и буду любить Осю больше, чем брата, больше, чем мужа, больше, чем сына. Про такую любовь я не читала ни в каких стихах. Эта любовь не мешала моей любви к Володе».

1919 год выдался голодным. Вот что писала Лиля Брик об этом времени: «В 1919 году, в голодные дни, я переписала старательно от руки «Флейту-позвоночник», Маяковский нарисовал к ней обложку. На обложке мы написали примерно так: «В. Маяковский. «Флейта-позвоночник». Поэма. Посвящается Л. Ю. Брик. Переписала Л. Брик. Обложка В. Маяковского». Маяковский отнес эту книжечку в какой-то магазин на комиссию, ее тут же купил кто-то, и мы два дня обедали» (Л. Брик. «Пристрастные рассказы»).

Лиля Брик принимала участие в деятельности Маяковского, когда он устроился рисовать плакаты окон РОСТА:

«Летом сняли дачу в Пушкине, под Москвой. Адрес: «27 верст по Ярославской ж. д., Акулова гора, дача Румянцевой». Избушка на курьих ножках, почти без сада, но терраса выходила на большой луг, направо – полный грибов лес. Кругом ни домов, ни людей. Было голодно. Питались одними грибами. На закуску – маринованные грибы, суп грибной, иногда пирог из ржаной муки с грибной начинкой. На второе – вареные грибы, жарить было не на чем, масло в редкость.

Каждый вечер садились на лавку перед домом смотреть закат.

В следующее лето в Пушкине было написано «Солнце».

Утром Маяковский ездил в Москву, на работу в РОСТА. В поезде он стоял у окна с записной книжкой в руке или с листом бумаги; бормотал и записывал заданный себе урок – столько-то стихотворных строк для плакатов РОСТА.

В 1919 году Маяковский увидел на Кузнецком «Окно сатиры РОСТА» и пошел к заведующему П. М. Керженцеву.

В РОСТА работал художник Мих. Мих. Черемных. Он и придумал делать такие «окна». Керженцев отослал Маяковского к Черемных. Сговорились и вместо одного фельетона или стихотворения и иллюстраций к ним, как делали раньше, стали делать на каждом плакате по нескольку рисунков с подписями.

Производство разрослось. Черемных назначили заведующим отделом плаката «Окон РОСТА». За два с половиной года открыли отделения во многих городах. Стали работать почти все сколько-нибудь советски настроенные художники. Запосещали иностранцы. Японцы через переводчика спрашивали, кто тут Маяковский, и почтительно смотрели снизу вверх.

Работали весело. Керженцев любил нас и радовался каждому удачному «окну».

Для рисования нам давали рулоны бракованной газетной бумаги. Обрезали и подклеивали ободранные края. Удобно! Ошибешься – и заклеишь, вместо того чтобы стирать.

Техника такая: Маяковский делал рисунок углем, я раскрашивала его, а он заканчивал – наводил глянец. В большой комнате было холодно. Топили буржуйку старыми газетами и разогревали поминутно застывающие краски и клей. Маяковский писал десятки стихотворных тем в день. Отдыхали мало, и один раз ночью он даже подложил полено под голову, чтобы не разоспаться. Черемных рисовал до 50 плакатов в сутки. Иногда от усталости он засыпал над рисунком и утверждал, что, когда просыпался, плакат оказывался дорисованным по инерции. Днем Маяковский и Черемных устраивали «бега». Нарезали каждый 12 листов бумаги и по данному мной знаку бросались на них с углем, наперегонки, по часам на Сухаревой башне. Они были видны в окно.

Количество рисунков на плакате одного «окна РОСТА» было от двух до шестнадцати.

Художественный отдел – на особом финансовом положении. Натиск со стороны художников такой, что заведующий финчастью ставил мальчика у дверей своего кабинета, чтобы предупреждал об их пришествии. Когда мальчик видел приближающихся гуськом Маяковского, Черемных и Малютина, он орал истошным голосом: «Художники идут!» – и заведующий успевал улизнуть в другую дверь.

Каждая перемена ставок шла через Союз. Маяковский и Черемных носили туда образцы плакатов. Выбирали кажущиеся самыми сложными. Например, фабрика со множеством окон. По правде говоря, они были самые простые и рисовали их молниеносно, по линейке, крест-накрест. Но вид весьма эффектный, внушительный. Художники спрашивали: ну как, по-вашему, сколько времени надо, чтобы сделать такой плакат?

– Дня три.

– Что вы! Окон одних сколько, ведь каждое нарисовать надо!

Была в нашем отделе и ревизия. Постановили, что Черемных – футурист и надо его немедленно уволить. Маяковского в этом не заподозрили! Он горячо отстаивал Черемных и отстоял.


Читайте железные книги!

Под флейту золоченой буквы

полезут копченые сиги

и золотокудрые брюквы.

«Вывескам»


Количество художников все прибывало, хотя отбор был строгий, и не только по признакам художественности. Один, например, принес очень недурно нарисованного красноармейца с четырехконечной звездой на шапке. Маяковский возмутился, заиздевался, и художник этот был изгнан с позором.

Размножались «окна» трафаретным способом, от руки. В первую очередь трафареты посылались в самые отдаленные пункты страны. Следующие – в более близкие. Оригинал висел в Москве на следующий день после события, к которому относилась тема. Через две недели «окна» висели по всему Союзу. Быстрота, тогда неслыханная даже для литографии.

Вслед за РОСТА мы стали получать заказы от ПУРа, транспортников, МКХ («Береги трамвай»), Наркомздрава («Прививай оспу!», «Не пей сырой воды!»), горняков.

Когда горняки принимали первые плакаты «Делайте предложения», им не понравилось, что рабочие красные, «будто в крови». Маяковский спросил: «А в какой же их цвет красить, по-вашему?» – «Ну в черный, например». – «А вы тогда скажете – «будто в саже».

Приняли красных.

Педагоги заказали азбуку. Черемных попробовал нарисовать два «окна»; им не понравилось, что азбука «политическая», и заказ аннулировали.

Умирание наше началось, когда отдел перевели в Главполитпросвет и заработали лито-, цинко- и типографии. Дали сначала две недели ликвидационные, потом еще две недели, а вскоре и совсем прикрыли» (Л. Брик. «Пристрастные рассказы»).

В сентябре 1920 года Маяковский и Брики после второго проведенного в Пушкино лета переехали в Водопьяный переулок, д. 3, кв. 4, на углу Мясницкой. Они получили две комнаты в коммунальной квартире, которая до уплотнения принадлежала семье Гринбергов.

C осени 1921-го года по весну 1922 года Лиля Брик жила в Риге. Там она пыталась добиться визы, чтобы выехать к матери в Англию. В то время она устраивала издательские дела Маяковского и Брика. Из Риги она присылала Льву Гринкругу, а также своим «зверикам» (так она называла Маяковского и Осипа Брика) продукты (сельдь, кофе, какао, шоколад, овсяную кашу, муку, сало, конфеты и гаванские сигары) и практичные вещи (костюмные ткани, подтяжки для носков, бритвы и резиновые чашки). Маяковский заказывал ей резиновую «таз-ванну», но Лиля не смогла ее найти. Дело в том, что Маяковский был очень мнительным и никогда не пользовался ванной в гостиничном номере, всегда устанавливал свою собственную походную. Патологическая любовь к чистоте у Маяковского появилась неспроста. Его отец умер от укола иголки. С тех пор он всегда носил с собой собственное мыло, без конца дезинфицировал руки и даже в ресторанах пил с той стороны стакана, к которой не прикасались губами.

Лиле не была свойственна супружеская верность. Даже находясь в отношениях с Маяковским и являясь женой Осипа Брика, она заводила многочисленные романы. Не было счета ее случайным связям. Во время поездки в Ригу она писала такие письма, из которых видно, что Лиля боится потерять Маяковского. Нет большего раба, чем господин. Хозяйка боялась потерять своего верноподданного. Ее страх был вызван, по всей видимости, тем, что до нее дошли слухи о любовных похождениях Владимира. О своей осведомленности она поспешила сообщить ему в письмах, а заодно и отчитать за нехорошее поведение.

Во время пребывания Лили в Риге Маяковский написал поэму «Люблю», которая отражает отношения между Маяковским и Лилей этой поры так же, как и «Флейта-позвоночник» и другие стихотворения дают представление об их связи в военные годы.

Пришла —

деловито,

за рыком,

за ростом,

взглянув,

разглядела просто мальчика.

Взяла,

отобрала сердце

и просто

пошла играть —

как девочка мячиком.

И каждая —

чудо будто видится —

где дама вкопалась,

а где девица.

“Такого любить?

Да этакий ринется!

Должно, укротительница.

Должно, из зверинца!”

А я ликую.

Нет его —

ига!

От радости себя не помня,

скакал,

индейцем свадебным прыгал,

так было весело,

было легко мне.

В мае 1922 года Маяковский первый раз побывал за границей. По приглашению, устроенному Лилей, он ездил туда читать свои стихи. В этом же году он несколько раз побывал в Берлине и Париже. Посмотреть города ему так и не удалось. Все время своего нахождения там Маяковский провел в гостиничном номере, играя в азартные игры. Лилю это очень раздражало, так как женщина вела совершенно другой образ жизни, прогуливаясь по городу, посещая выставки, музеи, но ничего с этим поделать она не могла – азарт был у Маяковского в крови. Он играл всегда и везде. Причем, совершенно не важно было во что играть. Главное – азарт. В крайнем случае, он мог спорить, например, на то, какой номер будет у ближайшего трамвая – четный или нечетный.

Вот что писала Лиля о том, как они проводили время в Берлине:

«Не помню, почему я оказалась в Берлине раньше Маяковского. Помню только, что очень ждала его там. Мечтала, как мы будем осматривать чудеса искусства и техники.

Поселились мы в «Курфюрстен – отеле», где потом всегда останавливался Маяковский, когда бывал в Берлине.


Сборник стихотворений, созданный под впечатлением от поездки во Францию в 1922–1924 гг.


Но посмотреть удалось мало.

У Маяковского было несколько выступлений, а остальное время… Подвернулся карточный партнер, русский, и Маяковский дни и ночи сидел в номере гостиницы и играл с ним в покер. Выходил, чтобы заказать мне цветы – корзины такого размера, что они с трудом пролезали в двери, или букеты, которые он покупал вместе с вазами, в которых они стояли в витринах цветочного магазина. Немецкая марка тогда ничего не стоила, и мы с нашими деньгами неожиданно оказались богачами.

Утром кофе пили у себя, а обедать и ужинать ходили в самый дорогой ресторан «Хорхер», изысканно поесть и угостить товарищей, которые случайно оказывались в Берлине. Маяковский платил за всех, я стеснялась этого, мне казалось, что он похож на купца или мецената. Герр Хорхер и кельнер называли его «герр Маяковски», старались всячески угодить богатому клиенту, и кельнер, не высказывая удивления, подавал ему на сладкое пять порций дыни или компота, которые дома, в сытые, конечно, времена Маяковский привык есть в неограниченном количестве. В первый раз, когда мы пришли к Хорхеру и каждый заказал себе после обеда какой-нибудь десерт, Маяковский произнес: «Их фюнф порцьон мелоне и фюнф порцьон компот. Их бин эйн руссишер дихтер, бекамт им руссишем ланд, мне меньше нельзя».

Из Берлина Маяковский ездил тогда в Париж по приглашению Дягилева. Через неделю он вернулся, и началось то же самое.

Так мы прожили два месяца».

В конце 1922 года Маяковский давал два выступления в Политехническом музее – «Что делает Берлин?» и «Что делает Париж?». Рассказывать об этих городах Маяковскому пришлось с чужих слов, так как все его впечатления сводились к впечатлениям от азартных игр. Именно тогда начался кризис в отношениях между Маяковским и Лилей Брик.

«В день выступления – конная милиция у входа в Политехнический. Маяковский пошел туда раньше, а я – к началу. Он обещал встретить меня внизу. Прихожу – его нет. Бежал от несметного количества не доставших билета, которых уже некуда ни посадить, ни даже поставить. Обо мне предупредил в контроле, но к контролю не прорваться. Кто-то как-то меня протащил.

В зале давка. Публика усаживается по два человека на одно место. Сидят в проходах на ступенях и на эстраде, свесив ноги. На эстраде – в глубине и по бокам – поставлены стулья для знакомых.

Под гром аплодисментов вышел Маяковский и начал рассказывать – с чужих слов. Сначала я слушала, недоумевая и огорчаясь. Потом стала прерывать его обидными, но, казалось мне, справедливыми замечаниями.

Я сидела, стиснутая на эстраде. Маяковский испуганно на меня косился. Комсомольцы, мальчики и девочки, тоже сидевшие на эстраде, свесив ноги, и слушавшие, боясь пропустить слово. Возмущенно и тщетно пытались остановить меня. Вот, должно быть, думали они, буржуйка, не ходила бы на Маяковского, если ни черта не понимает… Так они приблизительно и выражались.

В перерыве Маяковский ничего не сказал мне. Но Долидзе, устроитель этих выступлений, весь антракт умолял меня не скандалить. После перерыва он не выпустил меня из артистической. Да я и сама уже не стремилась в зал. Дома никак не могла уснуть от огорчения. Напилась веронала и проспала до завтрашнего обеда.

Маяковский пришел обедать расстроенный, мрачный. «Пойду ли завтра на его вечер?» – «Нет, конечно». – «Что ж, не выступать?» – «Как хочешь».

Маяковский не отменил выступления.

На следующее утро звонят друзья, знакомые: почему вас не было? не больна ли? Не могли добиться толку от Владимира Владимировича… Он мрачный какой-то… Жаль, что не были… Так интересно было, такой успех…

Маяковский чернее тучи.

Длинный был у нас разговор, молодой, тяжкий.

Оба мы плакали. Казалось, гибнем. Всё кончено. Ко всему привыкли – к любви, к искусству, к революции. Привыкли друг к другу, к тому, что обуты-одеты, живем в тепле. То и дело чай пьем. Мы тонем в быту. Мы на дне. Маяковский ничего настоящего уже никогда не напишет…

Такие разговоры часто бывали у нас последнее время и ни к чему не приводили. Но сейчас, еще ночью, я решила – расстанемся хоть месяца на два. Подумаем о том, как же нам теперь жить.

Маяковский как будто даже обрадовался этому выходу из безвыходного положения. Сказал: «Сегодня 28 декабря. Значит, 28 февраля увидимся», – и ушел».

За эти два месяца Маяковский и Лиля должны были обдумать не только свои взаимоотношения, но и отношение к быту, любви, ревности, инерции обихода и т. д. Они решили не видеться и не переписываться друг с другом. На самом же деле они обменивались письмами и записками, передаваемыми через других людей. Как вспоминает Л. Брик: «Я сердилась на него и на себя, что мы не соблюдаем наших условий, но была не в силах не отвечать ему, очень сильно его любила, и иногда у нас возникала почти «переписка».

Несмотря на то, что Маяковский никогда не был обделен женским вниманием, он патологически ревновал Лилю и не оставлял ее все время своего заточения: он часами прятался в парадной, карауля ее, писал ей бесконечные письма и записки, присылал цветы, книги и даже птиц в клетке. В ответ же он получал лишь краткие записки.

Маяковский переживал разлуку гораздо мучительнее Лили, которая, в отличие от него, жила эти месяцы нормальной жизнью. Его постоянные метания между радостью и надеждой, с одной стороны, и сомнениями и отчаянием – с другой, запечатлены в переписке.

Именно в условиях этого добровольного двухмесячного домашнего ареста Маяковский написал поэму «Про это». В этот период им было написано и несколько других вещей, которые вышли в печать в первые месяцы 1923 г.

Во время своего сидения в «комнатенке-лодочке» в Лубянском проезде Маяковский не только писал любовные письма Лиле Брик, но еще и по окончании работы над поэмой «Про это», которую он закончил на месяц раньше запланированного срока, вел дневник. Лиля Брик пишет: «После Володиной смерти я нашла в ящике его письменного стола в Гендриковом переулке пачку моих писем к нему и несколько моих фотографий. Все это было обернуто в пожелтевшее письмо – дневник ко мне, времени «Про это». Володя не говорил мне о нем».


Лиля Брик. 1907 г.


Лиля Брик попросила Галину Катанян перепечатать письмо – дневник. Галина Дмитриевна вспоминает: «Несколько слов о письме – дневнике времени написания «Про это». Это документ необычайной важности. Написано оно на той же сероватой, большого формата бумаге, сложенной тетрадью, на которой написана и вся поэма. <…>…у меня было странное ощущение, будто я совершаю святотатство, заглядываю в какие-то глубины творческого процесса, куда никто не допускается. <…>

Когда происходила передача архива Государственной комиссии, дневник этот был затребован Асеевым, который знал о нем. Но Лиля Юрьевна отказалась его отдать, сказав, что это личное письмо, ей адресованное, и она имеет право его не отдавать. Так оно и было.

Она положила его на хранение в ЦГАЛИ. Многие страницы оттуда Лиля Юрьевна включила в свои «Воспоминания».

Но не все…»

Мы не располагаем полным текстом документа, а по некоторым данным Лиля Юрьевна вырвала и навсегда уничтожила некоторые страницы из этого дневника. Так что же за тайну скрывали эти страницы, если Лиля Брик не решилась их оставить? К сожалению, этого мы не узнаем никогда.

В 2000 году истек срок запрета на ознакомление с письмом – дневником, но В. В. Катанян продлил его еще на 25 лет, так что эта тайна еще долго будет оставаться тайной. Нам остается только домысливать, но истина где-то там, на этих страницах, то ли уничтоженных, то ли лежащих в архивах и дожидающихся своего часа.

Мне показался интересным тот факт, что Осип Брик был учеником приват – доцента Московского университета Михаила Гернета, исследовавшего проблемы психологии человека, оказавшегося в одиночном заключении, и влиянии ситуации на душу заключенного, его психику. Говорит ли о чем-то этот факт – не знаю, но сам по себе в связи со сложившейся тогда ситуацией он очень любопытен и, несомненно, наводит на некоторые мысли.

28 февраля, когда истек срок «заключения», Маяковский вместе с Лилей Брик выехал в Петроград на несколько дней, чтобы побыть вместе. «Приехав на вокзал, я не нашла его на перроне. Он ждал на ступеньках вагона. Как только поезд тронулся, прислонившись к двери, Володя прочел мне поэму «Про это». Прочел и облегченно расплакался.

Не раз в эти два месяца я мучила себя упреками за то, что Володя страдает в одиночестве, а я живу обыкновенной жизнью, вижусь с людьми, хожу куда-то. Теперь я была счастлива. Поэма, которую я только что услышала, не была бы написана, если б я не хотела видеть в Маяковском свой идеал и идеал человечества. Звучит, может быть, громко, но тогда это было именно так» (Л. Брик, 1956).

1924 год стал переломным в отношениях между Маяковским и Лилей Брик. Намек на это есть в стихотворении «Юбилейное», написанное к 125-летию со дня рождения Пушкина, 6 июня 1924 г.:

Я

теперь

свободен

от любви

и от плакатов.

Шкурой

ревности медведь

лежит когтист.

Сохранилась записка от Лили Брик к Маяковскому, в которой она пишет, что не испытывает больше прежних чувств к нему, добавляя: «Мне кажется, что и ты любишь меня много меньше, и очень мучиться не будешь». Одна из причин этой перемены очевидна. В 1922 году у Лили начался роман с Александром Михайловичем Краснощековым, который тогда являлся председателем Промбанка и заместителем Наркомфина. Об этом романе говорила вся Москва. В сентябре 1923 года Краснощеков был арестован по обвинениям в злоупотреблении властью и присужден к тюремному заключению.

Разрыв между Маяковским и Брик стал настоящей сенсацией в широких кругах. Шкловский докладывал Роману Якобсону в Прагу: «Внимание! Лиля разошлась с Маяковским. Она влюблена (навернула) в Кр. Эльзе этого не сообщай, если вообще с ней сообщаешься».

В начале октября 1924 года, до поездки Маяковского в Париж, он с Бриками переехал из Водопьяного переулка в Сокольники; Моссовет под предлогом, что у поэта есть рабочая комната в Лубянском проезде, отнял у него помещение в Водопьяном переулке. Маяковский и Брики судились по этому поводу, но отстоять ее не удалось; осталась только одна комната в коммунальной квартире. В их квартире всегда было много народа, к тому же помещение в Водопьяном переулке служило мастерской для Лефа, поэтому они вынуждены были искать новое жилье. Пришлось на время переехатьна зимнюю дачу в Сокольники, в которой прожили потом полтора года. Оставшуюся комнату в Водопьяном переулке они сохранили за собой для переночевок. К ним прибавился еще один член семьи, дочь Краснощекова Луэлла. Она жила и воспитывалась у Маяковского и Бриков, пока отец сидел в тюрьме.

Всю осень 1924 года Маяковский провел в Париже, а в мае 1925 года снова поехал во Францию, а оттуда в Мексику и США. Эта поездка была самая дальняя и длительная в его жизни. Маяковский провел за границей ровно полгода.

В Нью-Йорке Маяковский познакомился с Элли Джонс (Елизаветой Петровной Зиберт), которая летом 1926 года родила от него дочь.

В конце октября Лиля Брик ездила на курорт в Италию. Маяковский должен был присоединиться к ней по пути домой. Получить итальянскую визу было трудно, поэтому они встретились в Берлине и оттуда вместе вернулись в Москву.


Обложка к поэме Маяковского «Про это». Фотохудожник А. Родченко


После возвращения Маяковского из Америки отношения между ним и Лилей Брик окончательно перешли в новую фазу. Лиля писала, что «характер наших отношений изменился». Отношения между Маяковским и Брик никогда не были простыми. В предыдущие два-три года их любовь подверглась серьезным испытаниям. Их интимная жизнь закончилась, но, тем не менее, они прожили вместе еще семь лет.