Махабхарата. Рамаяна (сборник). Махабхарата ( Эпосы, легенды и сказания)

В реченьях правдивый, в сраженьях всеправый,

Махáбхиша был властелином державы.

В честь Индры заклал он коней быстролетных{2},

Почтил его множеством жертв доброхотных.

От Индры за это изведал он милость:

На небе, в бессмертии, жизнь его длилась.

Однажды пред Брахмой, спокойны и строги,

Предстали, придя с поклонением, боги.

Пришли и подвижники с царственным ликом,

Махабхиша был на собранье великом,

И Ганга, река наилучшая, к деду,

Блистая, пришла на поклон и беседу.

Подул неожиданно ветер с востока

И платье красавицы поднял высоко.

В смущенье потупились боги стыдливо,

И только Махабхиша страстолюбиво

Смотрел, как под ветром вздымается платье.

Тогда он услышал от Брахмы проклятье:

«Средь смертных рожденный, ты к ним возвратишься,

И, смертный, ты снова для смерти родишься!»

Махабхиша вспомнил, бессмертных покинув,

Всех добрых и мудрых царей-властелинов.

Решил он: «Прати́па отцом ему будет, –

Он царствует славно и праведно судит».

А Ганга, увидев Махабхишу, разом

К нему устремила и сердце и разум.

Пошла, приближаясь к закатному часу.

Пред Гангою восемь божеств, восемь вáсу,

Предстали тогда на пустынной дороге.

В грязи и пыли еле двигались ноги.

Спросила: «Я вижу вас в жалком обличье.

Где прежние ваши краса и величье?»

«О Ганга, – ответили васу{3} в унынье, –

Ужасным проклятьем мы прокляты ныне.

За малый проступок, терзаясь душевно,

Мы благостным Ва́сиштхой прокляты гневно.

Приблизились мы по ошибке, случайно,

К святому, молитвы шептавшему тайно.

Нас проклял подвижник в неистовой злобе:

«Вы будете в смертной зачаты утробе!»

Со знающим веды мы спорить не можем,

Но просьбой тебя, о Река, потревожим:

Стань матерью нам, чтобы вышли мы снова

Из чрева небесного, не из земного!»

На них посмотрела, светла и прекрасна,

И ясно промолвила Ганга: «Согласна!

Вы явитесь в мир из божественной плоти.

Кого ж из людей вы отцом назовете?»

Ответили васу: «Из рода людского

Отца для себя мы избрали благого.

То отпрыск Пратипы, чье имя Шантáну,

Правдивый, не склонный к греху и обману».

Ответила: «Вас от беды я избавлю,

И вам и ему наслажденье доставлю».

Для васу надежда открылась в страданьях.

Сказали: «Текущая в трех мирозданьях{4}!

Тогда лишь вернемся к небесному роду,

Когда сыновей своих бросишь ты в воду».

Ответила Ганга: «Я вам не перечу,

Но, чтобы со мною запомнил он встречу,

Когда перед ним как супруга предстану, –

Последнего сына отдам я Шантану».

Воскликнули васу: «Да будет нам счастье!

Мы все по восьмой отдадим ему части

Мужской нашей силы, и крепкого сына

Родишь ты на свет от того властелина.

Добро утвердит он, прославится громко,

Но сын твой умрет, не оставив потомка».

И васу покой обрели и здоровье,

Как только с Рекой заключили условье.

Пратипа, влекомый к всеобщему благу,

Реки возлюбил дивноликую влагу.

У Ганги-реки, благочестия полон,

В молениях долгие годы провел он.

Однажды к нему, светозарно блистая,

Пришла соблазнительная, молодая,

Подобна любви вечно юной богине,

Прелестная Ганга в чудесной долине.

Лицо ее счастьем и миром дышало.

К царю на колено, что было, как шала{5},

Могучим и крепким, – на правое, смело,

С улыбкою мудрой красавица села.

Сказал ей Пратипа: «Чего тебе надо?

Чему твое сердце, прекрасная, радо?»

«Тебя пожелала я. Ведает разум,

Что женщину стыдно унизить отказом».

Пратипа ответствовал: «Преданный благу,

Я даже с женою своею не лягу,

Тем более с женщиной касты безвестной, –

Таков мой обет нерушимый и честный».

«Владыка, тебя я не ниже по касте,

К тебе прихожу я для сладостной страсти,

Желанна моя красота молодая,

Отраду познаешь ты, мной обладая».

Пратипа ответствовал ей непреклонно:

«Погубит меня нарушенье закона.

Не сделаю так, как тебе захотелось:

На правом колене моем ты уселась,

Где дочери, снохи садятся, о дева,

А место для милой возлюбленной – слева.

Супругой мне стать не имеешь ты права,

Поскольку ты села, беспечная, справа,

Но если ты сблизиться хочешь со мною,

То стань мне снохою, а сыну – женою».

Богиня промолвила слово ответа:

«О праведник, ты не нарушишь обета.

Я с сыном твоим сочетаться готова,

Найти себе мужа из рода святого.

Тебе, о великий подвижник, в угоду

Да стану я преданной Бхáратов роду.

Чтоб вас прославлять, мне столетия мало,

Вы – блага и чести исток и начало.

Условимся: как бы себя ни вела я, –

Твой сын, о поступках моих размышляя,

Вовек да не спросит, откуда я родом, –

И счастье с моим обретет он приходом.

Своим сыновьям, добродетельным, честным,

Он будет обязан блаженством небесным».

Сказала – исчезла из глаз властелина.

Он стал дожидаться рождения сына.

Он, бык среди воинов, подвиги чести

Свершал с добронравной супругою вместе,

Во имя добра и покоя трудился,

И сын у четы седовласой родился, –

Тот самый Махабхиша в облике новом,

Как было всесильным завещано словом.

Пратипа, беззлобный душой, мальчугану

Дал скромное имя – Смиренный, Шантану:

Пускай завоюет он мир милосердьем,

Законы добра исполняя с усердьем.

Он рос в почитанье заветов и правил.

Пратипа вступившего в возраст наставил:

«Красива, прелестна, одета богато,

Пришла ко мне женщина, сын мой, когда-то.

Быть может, к тебе она явится вскоре

С желаньем добра и с любовью во взоре.

Не должен ты спрашивать: «Кто ты и чья ты?»

Ты с ней сочетайся, любовью объятый.

Не спрашивай ты о поступках подруги,

Ты будешь иметь сыновей от супруги.

Ты с ней насладись, чтоб она, молодая,

Тобой насладилась, тебе угождая».

Пратипа, последний сказав из приказов

И сына Шантану на царство помазав,

Бесхитростный, чуждый корысти и злобе,

Ушел – и в лесной поселился чащобе{6}.

Шантану, сей лучник, искавший добычу,

Охотился часто за всякою дичью,

Всегда избирал потаенные тропы,

Где бегали буйволы и антилопы.

У Ганги-реки, на пути одиноком,

Встречался отважный стрелок ненароком

С певцами небесными{7}, с полубогами;

Звенела земля у него под ногами.

Однажды красавицу встретил Шантану,

И он удивился прелестному стану.

Иль то божество красоты приближалось,

На лотосе чистом пред ним возвышалось?{8}

Свежа, белозуба, мила и беспечна,

В тончайших одеждах, во всем безупречна,

Она воссияла светло и невинно,

Как лотоса редкостного сердцевина!

Смотрел властелин, трепеща, восхищаясь.

Глазами он пил ее, не насыщаясь.

Она приближалась, желанна до боли, –

И пил он, и жаждал все боле и боле!

Он тоже, в блистании царственной власти,

Зажег в ней пылание радостной страсти:

Смотрела на воина с жарким томленьем,

Смотрела, не в силах насытиться зреньем!

Спросил повелитель, исполненный жара:

«Певица небесная ты иль апсáра?

Змея или дáнави – жизни врагиня?

Дитя человеческое иль богиня?

Небесной сияешь красой иль земною, –

Но, кто бы ты ни́ была, будь мне женою!»

Услышав звучащее ласково слово,

Условие с васу исполнить готова

И, голосом звонким царя услаждая,

Сказала, разумная и молодая:

«Твоею женою покорною стану,

Но, что бы ни делала я, о Шантану,

Хорошей тебе покажусь иль дурною, –

Клянись, что не будешь ты спорить со мною.

А если меня оскорбишь и осудишь, –

Уйду я и ты мне супругом не будешь».

«Согласен!» – сказал он, ее одаряя

Отрадой, не знавшей ни меры, ни края.

Ее получив, как желанную долю,

Могучий, с женой наслаждался он вволю,

Решил он: «Пойдет она прямо иль косо –

Смолчу, никогда не задам ей вопроса».

И царь был доволен ее красотою,

Ее добродетелью и чистотою,

Ее обхожденьем, спокойным и ровным,

Ее угожденьем на ложе любовном.

То Ганга была, та богиня-царица,

Что в трех мирозданьях блаженно струится!

Приняв человеческий облик отныне,

Она красоту сохранила богини.

С тех пор стал супругом Реки богоравный

Шантану, царей повелитель державный.

Она услаждала властителя пляской,

Истомною негой, искусною лаской,

И ласкою ласка ее награждалась, –

Его услаждая, сама наслаждалась.

Шантану, любовью своей поглощенный,

Усладами лучшей из жен обольщенный,

Не видел, как месяцы мчатся и годы,

А мчались они, словно быстрые воды.

Шло время. Сменялись и лето и осень.

Жена сыновей родила ему восемь.

Так было: едва лишь ребенок родится,

Тотчас его в Гангу бросает царица.

Шантану страдал от сокрытого горя,

Однако молчал он, с женою не споря.

Когда родила она сына восьмого,

Чудесного, сердцу отца дорогого,

Он крикнул, восьмой не желая утраты:

«Не смей убивать его! Кто ты и чья ты?

Возмездье за это злодейство свершится,

Страшись, о презренная, сыноубийца!»

Сказала супругу: «Ты сердце не мучай,

Желающий сына отец наилучший!

Погибнуть не дам я последнему сыну,

Но только тебя навсегда я покину.

Я – мудрым Джахну́ возрожденная влага{9},

Я – Ганга, несметных подвижников благо.

Жила я с тобой, ибо так захотели

Бессмертные ради божественной цели.

Я встретила восемь божеств, восемь васу,

Подвластных проклятия гневному гласу:

Их Васиштха проклял, чтоб гордые боги

В людей превратились, бессильны, убоги.

А стать их отцом, о властитель и воин,

Лишь ты на земле оказался достоин,

И я, чтоб вернуть им бессмертья начало,

Для них человеческой матерью стала.

Ты восемь божеств произвел, ясноликий,

Тем самым ты стал и на небе владыкой.

С тобою узнала я радость зачатья,

И васу избавила я от проклятья.

Дала я поверженным верное слово:

Когда в человеческом облике снова

Родятся, – их в Ганге-реке утоплю я,

Бессмертие каждому снова даруя.

Теперь я тебя покидаю навеки.

Меня дожидаются боги и реки.

Смотри, богоравного сына храни ты.

То будет мудрец и храбрец знаменитый.

В обетах он будет подобен булату, –

Дарованный Гангою сын Гангадáтту!»

Спросил у возлюбленной царь над царями:

«Бессмертные васу владеют мирами.

За что же проклятью их Васиштха предал,

За что же им смертными стать заповедал?

И кто он такой, этот Васиштха гневный,

Богов обрекающий доле плачевной?

За что Гангадатту наказан сурово

И сделался отпрыском рода людского?

Какие об этом расскажешь рассказы?»

Ответила Ганга: «О царь быкоглазый,

Великий деяньем! Рожден от Варуны,

Властителя вод, этот Васиштха юный,

Подвижник, от мира решил удалиться.

Обитель святая была у провидца

На склоне владычицы гор, светлой Меру,

Где жил он, храня в целомудрии веру,

Где множество было различных животных,

И трав неисчетных, и птиц быстролетных,

Где в летнюю пору и в зимнюю пору

Цветы украшали цветением гору.

В лесу для подвижника были даренья:

Вода в ручейке, и плоды, и коренья.

Однажды в лесу, пред жилищем святого,

Красива, сильна, появилась корова:

Богиня, дочь Дáкши, в нее воплотилась{10},

Даруя просящему благо и милость.

Ее молоко, на зеленой поляне,

Подвижник для жертвенных брал возлияний.

Важна и степенна, средь леса густого,

С теленком бесстрашно бродила корова.

Однажды пришли в этот лес благовонный

Могучие васу, а с ними – их жены.

Они с наслажденьем бродили повсюду,

Сверканью цветов удивляясь, как чуду.

Вдруг старшего васу жена молодая

Увидела, пó лесу с мужем гуляя,

Корову на мягкой, зеленой поляне:

Ее молоко – исполненье желаний!

И так восхитила богиню корова,

Что мужу, владыке небесного крова,

Сказала с восторгом: «О Дья́ус, взгляни-ка!»

Увидел корову небесный владыка:

Крупна и красива, с глазами живыми,

Полно молока многомощное вымя…

Ответствовал Дьяус: «О тонкая в стане!

Корова, чья цель – исполненье желаний,

Не ведает равных себе во вселенной,

А ею владеет отшельник смиренный,

Рожденный Варуной подвижник суровый.

Когда молоко этой чудной коровы

Вкусит человек, – вечно юным пребудет,

И кровь его время не скоро остудит,

И так проживет, не печалясь, на свете

Он десять блаженнейших тысячелетий!»

И Дьяус, душою и разумом бодрый,

Услышал желанье жены дивнобедрой:

«Средь мира людского подругу нашла я.

Царевна Джинáвати, прелесть являя,

Чарует и юностью и красотою.

Отец ее славится жизнью святою.

Ты добрых сердец награждаешь заслуги,

Прошу, потрудись и для милой подруги,

Могуществом, властью своей знаменитый,

Корову с теленочком к ней приведи ты.

Подруга, отведав напитка благого,

Единственной станет из рода людского,

Не знающей старости или недуга.

Когда же счастливою станет подруга,

Мне тоже, всеправедный, будет отрада, –

Отныне отрады иной мне не надо!»

Глаза дивнобедрой, как лотос, манили,

И Дьяус, покорный их ласковой силе,

Пошел, повинуясь возлюбленной слову,

И с братьями вместе увел он корову.

Он мужа святого украл достоянье,

Не зная, к чему приведет злодеянье.

Как видно, отшельника подвиг суровый

Не смог отвратить похищенья коровы.

С кошелкою, полной кореньев и ягод,

Вернулся подвижник, не ведавший тягот.

Увидел в смятенье, увидел в печали:

Корова с теленком исчезли, пропали!

Он долго, исполненный праведной мощи,

Обыскивал заросли, чащи и рощи,

Пока не постигнул провидящим взором,

Что васу виновны, что Дьяус был вором!

Он проклял их в гневе, возмездье взлелеяв:

«За то, что все васу, все восемь злодеев,

Коровы лишили меня многодойной,

С красивым хвостом, удивленья достойной, –

Людьми они станут, бессмертье утратив,

Те восемь божеств, восемь проклятых братьев!»

Богам присудил он, в безумии гнева,

От матери смертной явиться из чрева.

Узнав о проклятье провидца лесного,

Направились васу к отшельнику снова,

Надеясь, что ярость прощеньем сменилась,

Но не была братьям дарована милость.

Сказал им подвижник, познавший законы,

В раздумье о благе душой погруженный:

«Послушались старшего младшие братья.

Избавлю я вас, семерых, от проклятья,

Но Дьяус, зачинщик деяния злого,

Останется жить среди мира людского.

В обличье людском он прославится громко,

Однако уйдет, не оставив потомка.

Родит его смертная заново в муках,

Он сведущим будет в различных науках,

Достигнет он в мире людском уваженья,

Но с женщиной он не захочет сближенья».

Остался отшельник в молитвенном месте,

А васу, все восемь, пришли ко мне вместе:

«Стань матерью нам, чтобы вышли мы снова

Из чрева небесного, не из земного.

Когда сыновей своих бросишь ты в воду,

Тогда возвратимся к небесному роду!»

Богов от проклятья избавить желая,

К тебе как жена, о Шантану, пришла я.

Один только Дьяус – твой сын Гангадатту,

Который в обетах подобен булату,

Останется жить в человеческом мире,

И слава его будет шире и шире».

Сказала богиня – исчезла нежданно,

Ушла, увела своего мальчугана.

Шантану, утратив дитя и царицу,

Терзаемый скорбью, вернулся в столицу…

Был честен Шантану в речах и деяньях,

Он был почитаем во всех мирозданьях,

Его прославляли и люди и боги,

Отшельник в лесу и властитель в чертоге.

Настойчивый, сдержанный, щедрый и скромный,

Являл он величье и разум огромный.

С желанием блага, с душою открытой,

Для Бхаратов был он надежной защитой.

Он жил, постоянно к добру тяготея.

Казалась белейшей из раковин шея,

Широкими были могучие плечи,

Как слон в пору течки, был яростным в сече.

Ничтожным считал он того, кто корыстен,

Добро почитал он превыше всех истин.

Ему среди воинов не было равных, –

Царю и вождю властелинов державных.

Из всех знатоков, мудрецов и ученых,

Он сведущим самым считался в законах.

К нему прибегали, желая охраны,

Цари, возглавлявшие многие страны.

При нем, восприняв благочестья условья,

Познали отраду четыре сословья{11}:

Судьбы наивысшей был жрец удостоен,

Жрецу подчинялся с охотою воин,

Тому и другому служили умельцы,

И люди торговые, и земледельцы,

А им угождали покорные шудры, –

Таков был закон стародавний и мудрый.

В столице, в чарующем Хастинапу́ре,

Блистал государь, словно солнце в лазури.

Владел он, моленьем молясь неустанным,

Землей, опоясанною океаном.

Не ведая зла, небожителям равен,

Как месяц, был светел, правдив, добронравен.

Как Яма, бог смерти, с виновными гневен,

Он был, как земля, терпелив и душевен.

При нем не должны были в страхе таиться

От смерти напрасной ни вепрь и ни птица.

При нем не знавали убийств и насилий:

Животных лишь в жертву богам приносили.

Он правил, исполненный праведной власти,

Людьми, что отвергли желанья и страсти.

Он стал для несчастных и слабых оплотом,

Отцовскую жалость питая к сиротам,

Увидел он в щедрости – жизни основу,

И правду он сделал опорою слову.

Он, женскую ласку познав, веселился,

Но минули годы – он в лес удалился…

Таким же правдивым, познавшим законы,

Был сын его, юноша, Гангой рожденный.

Он Гáнгея имя носил в это время,

Бог васу, – людское украсил он племя,

Воитель, из лука стрелок наилучший,

Отвагой, душою и сутью могучий.

Однажды вдоль Ганги-реки за оленем

Охотясь в лесу, увидал с изумленьем

Шантану, что стала река маловодной.

Задумался праведник, царь благородный:

«Что сделалось ныне с великой рекою?»

И вот, озабоченный думой такою,

Заметил он: юноша, сильный, пригожий,

На Индру, Борителя Градов, похожий,

Великоблестящий, высокий и смелый,

Вонзает в речное течение стрелы.

Из стрел среди русла возникла запруда, –

Под силу ли смертным подобное чудо?

Не сразу Шантану, средь шума речного,

Узнал в этом юноше сына родного.

А тот на отца посмотрел, сильнозорок,

И создал волшебный, таинственный морок,

И скрылся, отца подчиняя дурману…

Очнувшись, тотчас заподозрил Шантану,

Что сына скрывает речная долина,

И Ганге сказал: «Приведи ко мне сына».

И женщиной Ганга предстала земною,

Явилась нарядно одетой женою,

Держащею сына за правую руку.

Шантану, так долго влачивший разлуку,

Не сразу признал ее в ярком уборе,

А Ганга промолвила с лаской во взоре:

«Узнал ли ты нашего сына восьмого?

Веди его в дом и люби его снова!

Великий стрелок и воитель победы,

Он с помощью Васиштхи выучил веды,

Он сведущ в вождении войск, мощнорукий,

В священной науке и в царской науке.

На радость тебе родила я такого, –

Возьми же отважного сына восьмого!»

И с юношей, блеском затмившим денницу,

Отправился гордый Шантану в столицу.

В столице, похожей на Индры обитель –

На город, где жил Городов Сокрушитель,

Был счастлив Шантану, блюститель закона,

И сына нарек он наследником трона.

Царевич был вежлив, умен, образован,

Отвагой его был народ очарован.

Четыре прошло многорадостных года.

Царевич был счастьем отца и народа.

Однажды у влаги, под сенью древесной,

Шантану почувствовал запах чудесный.

Окинул он реку внимательным взглядом, –

Увидел красавицу с лодкою рядом.

Спросил: «Благовонная, с прелестью кроткой,

О, кто ты и чья ты, представшая с лодкой?»

Сказала: «Я дочь рыбака. И удачу

Я в праведном вижу труде: я рыбачу.

Отец мой над всеми царит рыбаками, –

Едим, что добудем своими руками».

К прелестнодушистой, к божественноликой

Внезапно охваченный страстью великой, –

Пришел он к царю рыбаков, восхищенный:

«Отдай мне, – сказал ему, – дочь свою в жены».

Глава рыбаков властелину державы

Сказал: «Есть обычай, священный и правый, –

Невестой становится дочь при рожденье.

Но выслушай волю мою и сужденье.

Коль дочь мою в жены ты просишь с любовью,

О царь, моему подчинись ты условью.

Условье приняв, удостоишь ты чести

Отца и подаришь блаженство невесте».

«Поведай условье, – воскликнул Шантану, –

И знай, что раздумывать долго не стану,

Отвечу я «да» или «нет» непреложно:

Нельзя – так не дам я, и дам, если можно!»

А тот: «Сын, рожденный рыбачкой-женою,

Да царствует после тебя над страною».

Шантану отверг рыбака притязанья,

Ушел, унося в своем сердце терзанья,

Сжигаемый страстью, вернулся, угрюмый…

Однажды к царю, погруженному в думы,

Приблизился Гангея с речью такою:

«Отец, почему ты подавлен тоскою?

Послушны тебе все владыки и страны, –

Какие же в сердце скрываешь ты раны?»

Шантану ответствовал мудрому сыну:

«Узнай моей скорби сокрытой причину.

Ты – отпрыск единственный Бхаратов славных,

Но смерть не щадит и вожатых, державных.

Ты ста сыновей мне милей, но не скрою:

Умрешь ты, – наш род прекратится с тобою.

Нужна для продления рода царица,

Однако мне трудно вторично жениться.

Бездетен, – согласно уставам старинным, –

Отец, что владеет единственным сыном.

Огню возлиянье, труды богомолий –

Не стóят потомства шестнадцатой доли.

А ты, столь воинственный, смелый, горячий, –

В сражении смерть обретешь, не иначе!

Наш род от стрелы прекратится случайной, –

Теперь ты узнал о тоске моей тайной».

Поняв миродержца смятенье и горе,

Сын Ганги ушел и с тревогой во взоре

Советнику царскому задал вопросы, –

Поведал царевичу седоволосый:

«Шантану понравилась дочь рыболова,

Но слишком условие брака сурово».

Тогда к рыбаку, с благородною свитой,

Приехал царевич как сват именитый.

Рыбак, по обычаю, вышел навстречу,

Приветствовал свата почтительной речью:

«Хоть сын для отца – наилучший ходатай,

Невесту отцу с разумением сватай.

Почетно и лестно, скрывать я не стану,

Сродниться с блистательным родом Шантану.

Жених-миродержец – награда невесте,

И кто от подобной откажется чести?

Не станет наследником царским, однако,

Дитя, что родится от этого брака, –

Не сможет соперничать, властный, с тобою,

О, бык среди Бхаратов с гордой судьбою!

Ты даже и бога и демона вскоре

Осилишь, как слабых соперников, в споре!

Об этом подумай. Скажу тебе кратко:

Иного не вижу в тебе недостатка».

Радея о пользе отца ежечасно,

Ответствовал Гангея твердо и властно:

«Я слово даю безо лжи и коварства,

Что станет твой внук повелителем царства!»

Рыбак, добывая для внука державу,

Сказал: «Ты защитник Шантану по праву,

Я верю, что будешь ты верной защитой

И нашей Сатьявати, муж знаменитый.

Не жду от такого, как ты, вероломства,

Но я твоего опасаюсь потомства».

Услышав сомненье того рыболова,

Ответил царевич: «Узнай мое слово.

Клянусь я в присутствии царственной свиты, –

О царь рыбаков, эту клятву прими ты:

От царских отрекся я почестей громких.

Отвергнув престол, говорю о потомках:

Безбрачья обет возглашаю отныне.

Бездетный, – возжажду иной благостыни:

Познав целомудрия свет вожделенный,

Войду я в миры, что вовеки нетленны!»

Глава рыбаков задрожал от восторга.

«Бери!» – он сказал без дальнейшего торга.

Тогда полубоги, богини и боги,

А также святые в небесном чертоге,

Цветы проливая в пространстве надзвездном,

Назвали царевича Бхи́шмою – Грозным.

Сказал он Сатьявати: «На колесницу

Взойди же, о мать, мы поедем в столицу».

Вот Бхишма, обет возгласивший суровый,

Приехал к Шантану с царицею новой.

Восславили Бхишму цари и владыки.

«Он – Грозный!» – хвалебные слышались клики.

Шантану сказал с ликованием: «Смело

Исполнил ты труднотворимое дело.

Дарую награду великому сыну:

Ты сам своей смерти назначишь годину!»

Шантану, покончив со свадебным пиром,

Жену свою принял с любовью и миром,

И вот принесла ему сына царица, –

Никто из людей не мечтал с ним сравниться,

Везде славословье Читрáнгаде пелось, –

За силу его, за великую смелость.

Затем родила она сына второго,

По имени Вичитрави́рья, – такого

Из лука стрелка, что склонились впервые

Пред ним, несравненным, мужи боевые.

Еще он и юношей не величался,

Когда многомудрый Шантану скончался,

И Бхишма, хоть был он и первенцем-сыном,

Читрангаду провозгласил властелином.

Гордился Читрангада мощью военной,

Он равных не видел себе во вселенной.

Богов и царей он преследовал жестко…

Однажды гандхарвов глава, его тезка,

С ним битву затеял, что длилась три года,

И не было битве конца и исхода.

Однако, средь копий дождя проливного,

Был витязь небесный сильнее земного,

И пал от меча в этой схватке кровавой

Читрангада, тигр, обладавший державой.

Исполнили люди обряд погребальный,

А Бхишма, блистательный, властный, печальный,

Поставил царем над державною ширью

Незрелого мальчика Вичитравирью.

Он в царской науке ребенка наставил,

Чтоб честно страной своих праотцев правил.

Был Бхишма защитником младшего брата,

И мальчик во всем ему следовал свято,

И Бхишма, с разумной Сатьявати вместе,

Царя наставлял ради славы и чести.

Приблизился к юности отрок созрелый.

Женить его Бхишма решил крепкотелый.

«Есть царь, – он услышал, – Каши́. Пред царями

Он вправе гордиться тремя дочерями.

Теперь сваямвáру в том царстве справляют:

Три девушки сами мужей выбирают».

Об этом в известность поставив царицу,

Взошел многодоблестный на колесницу

В доспехах военных, в блестящем уборе, –

И в город Варáнаси прибыл он вскоре.

Съезжались туда женихи-государи:

Мужья избирались на той сваямваре{12}.

Царей называл поименно глашатай,

А Бхишма, отвагой и силой богатый,

Ворвался в толпу на своей колеснице,

Похитил трех девушек в шумной столице

И голосом грома сказал властелинам:

«Напомнить хочу о законе старинном!

Одни дочерей предлагают с приданым

Достойным мужам, женихам долгожданным;

Другие же дочь свою выдать готовы,

Когда приведет им жених две коровы;

У третьих – жених по душе своей милой;

Невест добывают четвертые силой;

А пятые, воины, полные жара,

Считают, что лучше всего – сваямвара.

Средь прочих невест наивысшее место

Похищенная занимает невеста!

Насильно я трех похищаю царевен.

Хотите сраженья? Я грозен и гневен!»

Всем бросил он вызов и поднял десницу.

Трех дев усадил на свою колесницу.

Тогда, кулаками грозя, потрясая,

В неистовой ярости губы кусая,

Весь мир оглашая воинственным кличем,

Цари приказали своим колесничим,

Чтоб в дышло коней запрягли наилучших!

Помчались, подобные молниям в тучах,

Цари на своих боевых колесницах

За Бхишмой, похитившим дев смуглолицых.

И грянула битва на древних дорогах, –

В той битве один воевал против многих.

Взлетали – за тысячей тысяча – стрелы,

Но Бхишма стоял невредимый и целый.

Тогда, будто нá гору – ливень из тучи,

На Бхишму обрушился ливень летучий

Бесчисленных стрел, но и ливень смертельный

Рассек он, отвагой богат беспредельной.

Воителя нечеловеческой силе

Хваления даже враги возносили!

И в каждого пó три стрелы он направил,

Царей-властелинов пронзил, обезглавил.

Врагов разгромив в небывалом сраженье,

Всесильный в своем боевом снаряженье,

Стремительный Бхишма, от вражеской мести,

Погнал колесницу с царевнами вместе.

Но шалвов{13} правитель, возмездия ради,

Ударил его неожиданно сзади, –

Как слон, ударяющий бивнями сзади

Другого, что самку угнал в его стаде!

«Эй ты, женолюб! Острой сабли попробуй!» –

Возглавивший шалвов воскликнул со злобой,

И Бхишма, сражавшийся неукротимо,

От слов этих вспыхнул, как пламя без дыма.

Свою колесницу, снаружи спокоен,

К врагу повернул многодоблестный воин.

Цари увидали, что два полководца,

Что Шалва и Бхишма решили бороться.

Враги, как быки, постепенно сближаясь,

Ревели, как бы из-за самки сражаясь.

Вот Шалва, властитель и лучник умелый,

На Бхишму обрушил разящие стрелы.

Казалось, что Бхишмы повержена сила, –

И гордая радость царей охватила.

Владыки, что прибыли на сваямвару,

И Шалве хвалу вознесли и удару!

Внимая царям и враждебному стану,

Разгневался отпрыск Реки и Шантану.

«Направь колесницу, – велел он вознице, –

К царю, у которого стрелы в деснице.

Властителя шалвов, отвагой владея,

Убью, как Гару́да – свирепого змея».

Сын Ганги, сей праведник, ярость умножил

И Шалвы четверку коней уничтожил, –

Убил превосходных коней и возницу

И в бегство его обратил колесницу.

Но Шалву, красавицам внемля, простил он,

Властителя царства живым отпустил он.

И Шалва, что сильным считался по праву,

В унынье в свою воротился державу,

Разъехались также цари-государи,

Что ждали избранья на той сваямваре,

А Бхишма, сын Ганги, с добычей прекрасной

Отправился в Хастинапур многовластный.

Леса одолел он, хребты и ущелья,

Приехал с царевнами, полон веселья.

Как снох-дочерей, этот праведник строгий,

Как юных сестер, опекал их в дороге.

Он младшему брату, отвагой добытых,

Царевен привез, красотой знаменитых.

В неравных сраженьях подобный булату,

Он подвиг свершил, чтобы младшему брату

Достались прелестные, чистые жены, –

Закон соблюдал изучивший законы,

И стал он, заботясь о каждой невесте,

Ту свадьбу готовить с Сатьявати вместе.

Из трех наистаршая, Áмба сказала:

«Знай: Шалву в мужья избрала я сначала,

Он тоже избрал меня, шалвов правитель, –

Сей выбор одобрил Каши, мой родитель.

К властителю шалвов душа моя склонна, –

Даруй же мне милость, блюститель закона!»

Той девушке, слово сказавшей в печали,

И брáхманы и царедворцы внимали.

И после раздумий и долгой беседы

С мужами закона, познавшими веды,

Сын Ганги ей волю решил предоставить,

К владыке над шалвами Амбу отправить.

Но Áмбике, Áмбалике – нет возврата:

Да станут супругами младшего брата!

И Вичитравирья, стремившийся к счастью,

На жен посмотрел с вожделеньем и страстью:

Хорошего роста, и стройны, и смуглы,

С ногтями, что выпуклы, красны, округлы,

С глазами, подернутыми поволокой,

С широкими бедрами, с грудью высокой,

С кудрями, что, иссиня-черные, вились, –

Такими они перед мужем явились!

Пришелся им Вичитравирья по нраву,

Они почитали его по уставу,

А он, что соперничал мощью с богами,

Своей красотою – с зарей над лугами,

Желанный, как сладостное сновиденье, –

Всех женщин манил, погружая в смятенье!

Он прожил семь весен, заботы не зная, –

Внезапно сухотка вошла в него злая,

Бессильными были врачи и лекарства, –

Как солнце, погас властелин государства.

Сочувствуя матери многострадальной,

Над Вичитравирьей обряд погребальный

Свершили жрецы и вожатые рати,

И Бхишма рыдал о возлюбленном брате.

Тоскуя о сыне умершем, о младшем,

Пред Бхишмой предстала Сатьявати с плачем,

Увидев, что пламень великий потушен,

Закон продолжения рода нарушен!

Сказала: «Ты тот, кто Шантану возвысит,

Ты тот, от которого ныне зависят

Продление царского рода, и слава,

И жертв приношенье, и вера, и право.

Как правды для жизни незыблемо лоно,

Незыблем ты в праведном лоне закона.

Законы постигнув и веды изведав,

Познав откровенья священных заветов,

Ты стал для семьи и для рода защитой,

Опорою в явной беде и в сокрытой.

Поэтому ныне стою пред тобою,

Всеправедный воин, с великой мольбою.

Мой сын и твой брат, государь без порока,

Бездетным на небо ушел раньше срока.

Две юных вдовы, две красавицы, страждут, –

Они сыновей, дивнобедрые, жаждут.

От них, чтобы род храбрецов был продолжен,

Родить сыновей ты, блистательный, должен.

Прими этих жен, и престол, и державу,

Потомками Бхараты правь по уставу».

Но праведный воин с обличьем суровым

Царице ответил возвышенным словом:

«О мать, назвала ты, над нами нависший,

Продления рода закон наивысший.

Но связан я давним и твердым обетом, –

О мать, ты обязана помнить об этом.

О мать, за тебя, как свели мы знакомство,

Свой выкуп я внес: мой отказ от потомства.

Тебе говорю, о Сатьявати, снова:

Ни царства богов не хочу, ни земного,

Отвергну и более славную долю,

Но правду отвергнуть себе не позволю.

Земля может запах утратить, а море –

Всю влажность, а солнце – сиянье во взоре,

А ветер – утратить касаний способность,

А свет – выявлять каждый признак, подробность,

Без звука способно остаться пространство,

Огонь – потерять теплоты постоянство,

Смерть – силу утратит, а Индра – удачу,

Но я свою правду вовек не утрачу!»

Сказала Сатьявати слово ответа:

«Ты – праведный муж, ты – блюститель обета,

Захочешь, всесильный в делах созиданья, –

И новые три сотворишь мирозданья.

Я знаю, ты прав, но в тяжелое время

Прими во внимание праотцев бремя.

От клятвы своей отступись ты без гнева,

Чтоб дальше росло родословное древо.

Исполни, великий, для блага народа,

Закон наивысший продления рода!»

Царице, о сыне тоскующей громко,

Ушедшей от правды во имя потомка,

Сын Ганги сказал: «Осужденья достоин

Высокую правду отринувший воин.

Но знаю закон, исцеляющий рану.

Есть средство, чтоб род сохранился Шантану.

К нему ты прибегни для славы и чести,

И действуй с жрецами домашними вместе».

«Однажды, – так Бхишма повел свое слово, –

Убил Джамадáгни, жреца и святого,

Вождь хáйхаев{14}, Áрджуна тысячерукий.

Был сын у святого, познавшего муки,

По имени Рáма. И вот, гневнолицый,

Он тысячу рук отрубил у убийцы,

От воинской касты, без помощи ратной,

Очистил он землю семь раз троекратно.

Жрецы, чтобы воины в мире остались,

Со вдовами ратных людей сочетались.

Есть древний закон, почитаемый свято:

Дитя может быть от другого зачато,

Но отпрыском мужа законного будет,

Коль к этому рода продленье побудит, –

И жрец со вдовой ратоборца сходился,

Чтоб воинский род на земле возродился…

Вот случай другой: благодатью богатый,

Подвижник Утáтхья был мужем Мамáты.

Был брат у святого меньшой, Брихаспáти:

Он силу обрел от ученых занятий.

Наставник богов, он, без жалости к брату,

Упорно преследовать начал Мамату.

Сказала она: «Постыдись, Брихаспати!

От мужа, мне данного, жду я дитяти.

Растет твой племянник, зачатый в законе,

И веды в моем изучает он лоне.

От старшего брата мне радостно бремя, –

Иди и другой подари свое семя!»

Так правильно сказано было Маматой,

Но жрец не сдержал себя, страстью объятый,

Познал он Мамату в запретное время,

И крикнул ему, испустившему семя,

Зародыш, уже находившийся в лоне:

«Эй, младший, ступай-ка, ты здесь посторонний,

Я – первый, нет места второму во чреве!»

И проклял тогда Брихаспати во гневе

Дитя, что еще пребывало в утробе:

«За слово, которое крикнул ты в злобе,

При этом – в чувствительный миг наслажденья,

Да будешь во мрак ты повергнут с рожденья».

И вправду, родился Утатхьи потомок

Незрячим и назван был: «Житель Потемок».

Жрецу Брихаспати могуществом равный,

Сынов произвел сей слепец добронравный.

Сыны, ослепленные жадностью скряги,

Решили: «К чему нам заботы о благе

Слепца многодряхлого, еле живого?»

На доску отца посадили слепого

И доску по Ганге пустили жестоко,

И плот оказался во власти потока.

Поплыл по теченью слепец белоглавый,

И минул он многие страны-державы.

Купался Бали́, царь земли, утром рано.

Жреца на плоту он увидел нежданно.

Приблизясь, узнал повелитель слепого

Законоучителя, старца святого.

Избрав его для обретения сына,

Воскликнул: «Тебя мне послала судьбина!

От жен моих мне сыновей подари ты,

Да будут им тайны законов открыты».

Согласьем ответил подвижник безгрешный –

Сынов породить от царицы Судéшны.

Слепца презирая, велела царица

Молочной сестре своей к старцу явиться.

От старца слепого и шудры бесправной

Родился Какши́ван, певец достославный,

А также одиннадцать, мудрых в беседах.

Бали, увидав этих сведущих в ведах,

Воскликнул: «Мои они все, не иначе!»

«О нет, – возразил ему старец незрячий, –

Мои все двенадцать, – сказал он неспешно. –

Отринув незрячего старца, Судешна

Свела старика, оказавшись немудрой,

С молочной сестрою, бесправною шудрой».

Бали, ради милости старца святого,

Царицу Судешну послал к нему снова.

Подвижник сказал, прикоснувшись к царице:

«Твой сын будет равен блистаньем деннице».

И сын у Судешны родился – ученый,

Святым изучением вед поглощенный.

От брáхманов мудрых – так делалось часто –

Умножилась доблестных воинов каста…

Мне дороги Бхараты род и наследство,

Чтоб род продолжался, скажу тебе средство:

Пусть брахман со вдовами младшего брата

Детей породит, – и да ждет его плата».

Тогда, со стыдливой улыбкой, смущенно,

Сказала Сатьявати стражу закона, –

Был полон волнения голос дрожащий:

«Ты правильно учишь, великоблестящий,

Но, царскому роду продленья желая,

О грозный, признание сделать должна я.

Ты – правда, ты – благо, ты – жизни защита.

Да будет тебе мое сердце открыто.

Однажды, в невинную девичью пору,

Я в лодке плыла по речному простору.

К Ямуне-реке, в святожительской славе,

Приблизился Парашарá к переправе.

Ко мне обратился он, робкой и юной:

«На землю меня переправь за Ямуной», –

И стал многознающий, в лодке рыбачьей,

Меня уговаривать речью горячей,

Исполненной нежности, пламени, страсти…

Проклятья страшась и родительской власти,

Величью даров подчиняя свой разум,

Ему я не смела ответить отказом.

Могучий, всю землю окутал он тьмою

И взял – над беспомощной – верх надо мною.

Мой рыбный развеял он запах отвратный,

Другой даровал мне – душистый, приятный.

Сказал он: «Родишь мне на острове сына,

Но девственна будешь, чиста и невинна».

И я разрешилась, в девичестве строгом,

На маленьком острове мальчиком-йогом.

Обрел он, известный делами благими,

Двайпáяны – Островитянина – имя.

Затем обособил он веды четыре,

Под именем Вья́сы прославился в мире.

За темную кожу зовут его Кришна, –

Повсюду его песнопение слышно.

Подвижник, живущий правдиво и свято,

Сынов сотворит он со вдовами брата.

Сказал он: «Какой бы ни шел я тропою,

Едва меня вспомнишь – явлюсь пред тобою».

Источником стал он познанья и света,

И, если согласен ты будешь на это,

Придет он, к продлению рода готовый,

Сойдутся с ним брата умершего вдовы, –

Потомки его да пребудут на свете

Как Вичитравирьи законные дети».

Услышав о муже великой науки,

Сказал, поднимая молитвенно руки,

Сын Ганги: «Стремятся одни к сладострастью,

Другие – к земному богатству и счастью,

Цель третьих – любви и добра достиженье,

А в нем – наивысшему благу служенье.

Лишь самые мудрые в том преуспели:

Понять и разъять три различные цели.

Твое же стремление – рода продленье,

И это есть к высшему благу стремленье.

Ты выход найти наилучший сумела,

Я слово твое одобряю всецело».

От Бхишмы услышав: «Сомненья излишни!» –

Решила Сатьявати думать о Кришне.

Он мудрые веды читал вдохновенно,

Но, матери мысли постигнув мгновенно,

Предстал перед ней после долгой разлуки,

И мать, поднимая почтительно руки,

Его обняла, разразилась рыданьем.

Всезнающий, движимый к ней состраданьем,

Сказал, окропив ее влагой святою:

«Я все, что прикажешь, свершу и устрою».

Хваленья домашних жрецов благосклонно

Воспринял певец и блюститель закона.

Сатьявати первенцу-сыну сказала:

«С тобой я судьбу государства связала.

Отцу сыновья подчиняться согласны,

Однако и матери дети подвластны!

Ты – первый, а Вичитравирья – мой третий,

Вы оба, от разных отцов, мои дети.

По матери, в лодке рыбачьей зачатым, –

Ты Вичитравирье приходишься братом.

О Вичитравирье скорбеть не устану,

И Бхишма и он – оба дети Шантану,

Но Бхишма, обет исполняя тяжелый,

Не хочет потомства, не ищет престола.

Ты, память храня о покойнике-брате,

В продлении рода ища благодати,

Содействуя Бхишме и мне повинуясь,

Волненьем существ беззащитных волнуясь, –

Обязан исполнить мое повеленье,

О сын, безупречный в святом устремленье!

Невестки твои хороши, как богини,

Но обе остались бездетными ныне.

Потомство от них породи, о беззлобный,

Достойное дело исполнить способный!»

А Кришна: «Тебе все законы известны,

Земной ты постигла закон и небесный,

О мать, и поскольку закон есть основа

Тобой изреченного веского слова, –

Твоим повинуюсь желаниям правым:

Я тоже знаком с этим древним уставом!

Подобных богам сыновей сотворю я,

Умершему брату детей подарю я.

Пусть обе вдовы, для продления рода,

Обет исполняют в течение года,

Иначе пускай они ложа не стелют:

Нечистые ложа со мной не разделят!»

А мать: «Мы должны, о мой сын, торопиться, –

Зародыш скорей да получит царица.

В стране без вождя – нет дождя и цветенья,

Страна без царя – есть земля запустенья.

Даруй же скорее стране господина,

А Бхишма да будет воспитывать сына!»

А Кришна: «Коль надобно быстро трудиться,

Уродство мое да потерпит вдовица,

И запах мой острый, и облик, и тело, –

Чтоб семя могучее в лоне созрело».

Добавив: «Готов я к желаемой встрече», –

Внезапно он скрылся, внезапно пришедший.

Вот Амбике, участь изведавшей вдовью,

Сатьявати слово сказала с любовью:

«Ты ныне услышать, красавица, вправе

О древнем законе, о старом уставе.

Ты видишь ли нашу печаль и невзгоду?

Грозит прекращение Бхаратов роду!

Но Бхишма, постигнув, о чем я тоскую,

Мне подал, всезнающий, думу благую,

И если ее ты исполнить захочешь,

То Бхаратов род возродишь и упрочишь.

Должна ты родить, дивнобедрая, сына,

Должна подарить нам царя-властелина».

Согласье с трудом получив от невестки,

Сиявшей в своем целомудренном блеске,

Сатьявати всем приготовила яства,

Чтоб ели жрецы, и святые, и паства.

Избрав для зачатья и день и мгновенье,

Невестке велев совершить омовенье

И лечь на постели, разостланной пышно,

Сатьявати слово сказала чуть слышно:

«Твой деверь придет к тебе ради сближенья.

Встречай его ласково, без небреженья».

Прелестная, слово услышав свекрови,

О Бхишме подумала с трепетом крови.

Светильники вспыхнули ярче и строже.

Всеправедный Кришна взошел к ней на ложе.

Но рыжие волосы, взгляд его властный,

И пламя его бороды медно-красной,

И лик его черный увидев средь ночи,

Царица закрыла в смятении очи.

Он сблизился с нею, познал ее тело,

Но в страхе она на него не смотрела.

Он вышел. И мать вопросила тревожно:

«Скажи, мне на внука надеяться можно?»

Воскликнул подвижник, при помощи знаний

Раздвинувший чувств и мышления грани:

«Являя величье, и ум, и здоровье,

Он будет могуч, словно стадо слоновье,

Он сто сыновей породит, многомощный,

Однако вдовицы поступок оплошный

К тому приведет, что слепым он родится».

Промолвила первенцу-сыну царица:

«Не надо стране государя слепого,

Ты нам подари властелина другого».

Обличием темен и разумом светел,

Согласием праведный Кришна ответил.

Родился от Амбики мальчик незрячий.

Сатьявати, царству желая удачи,

Вступила в беседу с невесткой второю, –

И Кришна пришел к ней ночною порою.

Взглянула невестка – и сделалась бледной,

Его устрашась бороды красно-медной.

Увидев, что Амбалика побледнела,

Как только она на него посмотрела,

Сказал ей не ведавший помыслов праздных:

«Поскольку, страшась моих черт безобразных,

Ты сделалась бледной, – царевич наследный,

Твой сын, – будет прозван Панду́, то есть – Бледный».

И вышел подвижник, чья праведна сила.

Сатьявати первенца-сына спросила,

И Кришна ответил, что царь всепобедный

Родится в их доме – по прозвищу Бледный.

Вот Амбалика, в надлежащую пору,

Венцу и стране даровала опору:

Блистал красотою и мощью владыки

Панду, повелитель царей, Бледноликий.

И пять он обрел сыновей, величавый,

И стали те пятеро зваться: пандавы.

А дети того Дхритарáштры слепого,

В честь предка Шантану, в честь Ку́ру святого,

Названье с тех пор обрели: кауравы,

И стали царями обширной державы…

Сатьявати, чтобы упрочилось дело,

Тогда своей старшей невестке велела

К могучему Кришне приблизиться снова,

И Амбика ей не сказала ни слова,

Но пахнущий рыбой, уродливый ликом

Страшил ее, глупую, страхом великим.

Украсив служанку свою, как богиню,

Невестка отправила к Кришне рабыню.

Рабыня вошла, перед Кришной склонилась,

Чтоб ласку свою даровал ей как милость.

Он сблизился с нею, с бесправной по касте,

И в этом рабыня увидела счастье.

Он встал и сказал ей: «Была ты рабыней,

Но матерью славною станешь отныне.

Блистающий разумом и правосудный,

Твой сын удивит этот мир многолюдный!»

И сын у рабыни родился счастливой –

То Ви́дура, сведущий и справедливый,

Стал братом Панду, Дхритараштры слепого:

То Дхарма, то бог правосудия снова,

Приняв человеческий облик, родился:

Он Видурой стал, он в него воплотился!

А Кришна, закон продолжения рода

Исполнив и срока дождавшись ухода, –

Ушел по тропе, озаряемой светом, –

Кончается наше сказанье на этом.

У мадров{15} был некогда царь справедливый,

И щедрый, и сведущий, и терпеливый.

Защитой он был горожанам, крестьянам,

Трудился для блага трудом неустанным.

Все чувства свои обуздал Ашвапáти.

Судьба не дала властелину дитяти.

Желая потомства, мечтая об этом,

Себя подчинил он суровым обетам,

Всем сердцем он подвигам тяжким предался,

Лишь вечером раз в трое суток питался.

Порой, целомудренный, падал без сил он,

Но множество жертв Савитри приносил он.

Прошло восемнадцать всеблагостных весен,

И подвиг отшельника стал плодоносен.

Довольна была Савитри поклоненьем:

Богиня с живым и великим волненьем,

Восстав из святого огня, появилась,

И слово сказала дарящая милость:

«Я вижу, о царь, ты в желаниях сдержан,

Я верю, – всем сердцем ко мне ты привержен.

Любую награду проси за служенье, –

Лишь к правде страшись проявить небреженье».

Сказал Ашвапати: «Вот правда святая.

Служил я тебе, о потомстве мечтая,

И если сумел угодить я богине,

Прошу, – сыновей подари мне отныне:

Все наши законы, – мудрец поучает, –

Закон продолжения рода венчает!»

В ответ – Савитри: «Нет прекрасней желаний.

Предвидела я твою просьбу заране.

Я к Брахме пришла, и сказал Самосущий:

«Пусть дочери ждет он, – блестящей, цветущей».

Услышал ты, царь, Прародителя слово.

Сверх этого дара не будет иного».

«Да будет, как сказано!» – царь ей ответил,

Как прежде, бесхитростен, кроток и светел.

Богиня исчезла, а царь, как и прежде,

Был предан законам, добру и надежде.

Прошло над царем достодолжное время,

И в лоне царицы оставил он семя,

И семя росло в целомудренном лоне,

Как месяц растет на ночном небосклоне.

Прелестная дочь родилась у царицы,

И лотосов-глаз трепетали ресницы.

Родители, радуясь той благостыне,

Назвали ее Савитри – в честь богини.

Шло время. Богине равна по обличью,

Вступила красавица в пору девичью.

Широкая в бедрах и тонкая в стане,

Казалась она исполненьем мечтаний.

Однако никто, красотой устрашенный,

Не брал ее, лотосоглазую, в жены.

Однажды, закончив свой пост многодневный,

К богам родовым, в первый пáрван{16}, царевна

Молиться пришла с головою омытой, –

И жертвенник вспыхнул, цветами увитый.

Предстала затем пред отцом на закате,

С цветами склонилась к ногам Ашвапати,

И руки сложила, и встала с ним рядом, –

Широкая в бедрах, с почтительным взглядом.

И царь, сострадая, сказал тонкостанной

Царевне своей, женихам нежеланной:

«О дочь моя, время приспело для брака, –

Никто тебя замуж не просит, однако.

Сама поищи себе мужа: коль будет

Он равен тебе, нас никто не осудит.

Но знай, что отца осуждают законы,

Коль мужу не отдал он дочь свою в жены,

И муж осуждаем, жену разлюбивший,

И сын, овдовевшую мать позабывший.

Поэтому мужа найти поспеши ты,

Не то от богов мне не будет защиты».

Немного смутясь, но не зная тревоги,

Она поклонилась родителю в ноги,

С душою разумной, для блага открытой,

Отправилась в путь с надлежащею свитой,

Отправилась на золотой колеснице,

А царь и вельможи остались в столице.

Отправилась в чащи лесные, густые,

Туда, где отшельники жили седые,

Во многих священных местах побывала,

Наставникам-старцам дары раздавала.

Царь мадров сидел средь своих приближенных,

С ним – Нáрада, сведущий в древних законах.

Царевна из дальних приехала странствий,

Предстала пред ними в блестящем убранстве,

Склонилась к ногам и отца и святого.

Властитель услышал от Нарады слово:

«Откуда вернулась царевна в столицу?

И замуж зачем ты не отдал девицу?»

А царь: «Потому-то, стремясь к этой цели,

Свою Савитри я отправил отселе.

Сейчас от нее мы узнаем: нашла ли

Супруга, в лесные отправившись дали?

Начни свою повесть, о дочь дорогая», –

Сказал властелин, Савитри ободряя.

И та, будто бога услышала, – сразу,

Отцу подчинясь, приступила к рассказу:

«Есть шалвов страна. Добрый, кроткий, всеправый,

Дьюмáтсена был властелином державы.

Когда он ослеп, стал он жертвой коварства,

И отнял сосед у несчастного царство.

С женою и с сыном-младенцем, незрячий,

Он в лес удалился, лишившись удачи.

Подвижником стал он в лесной глухомани,

Отрекся от низменных, жалких желаний.

А сын его, в царской рожденный столице,

Но ставший товарищем зверю и птице,

Сатья́ван, в скитаниях найденный мною,

Есть тот, кому стать я желаю женою».

«Беда! – вскрикнул Нарада. – Тяжкое горе

На эту царевну обрушится вскоре!

Царевич, от праведных, чистых рожденный,

Правдивой и доброй душой наделенный,

Правдивым – Сатьяваном – прозванный с детства, –

Слыхал я, – коней полюбил с малолетства.

Гривастых лошадок лепил он из глины,

Конями свои украшал он картины,

За это прозвали царевича с лаской:

Читрáшва – «Скакун, Нарисованный Краской».

«А ныне, – спросил мудреца Ашвапати, –

Вкушает ли отпрыск слепца благодати?

И есть ли в нем кротость, и ум, и отвага?»

Ответствовал Нарада, ищущий блага:

«Как солнце, он светел, как Индра, бесстрашен,

Как наша земля, он терпеньем украшен».

А царь: «Но красив ли душой и обличьем?

Насколько он щедр? И велик ли величьем?»

Ответил мудрец: «Благороден, беззлобен,

Он щедростью лишь Рантидéве подобен,

Красив он, как месяц, как братья Ашвины, –

Дневной и вечерней зари властелины.

Он стоек и сдержан, он смел и послушен,

Он скромен, и доблестен, и прямодушен».

А царь: «Коль таков он, душою высокий,

Какие же в нем притаились пороки?»

«Один лишь порок в этом царственном сыне:

Умрет через год, начиная отныне».

Услышав ответ мудреца, Ашвапати

Сказал: «Савитри, не горюй об утрате.

Другого найди себе в мире широком:

Бессильны достоинства рядом с пороком.

К чему тебе муж, что погибнет до срока?

Беги от несчастья, беги от порока!»

В ответ – Савитри: «Это ведает каждый, –

Три дела свершаются в мире однажды:

Замужество, смерть, обещание дара…

Умрет ли он юный, умрет ли он старый,

В нем много ли блага иль больше дурного, –

Его избрала, не хочу я иного!

Что сердце решило – то вылилось в слово,

А слову – решение сердца основа».

«О царь, – молвил Нарада, – силой душевной

И светлым умом обладает царевна.

Сатьявану равных не сыщем в подлунной, –

Одобрим же выбор красавицы юной!»

А царь: «Для меня все слова твои святы.

Я сделаю так, ибо ты – мой вожатый».

Мудрец пожелал им: «Развеем кручину,

Да будет вам благо, а я вас покину».

Взлетел в третье небо{17} мудрец белоглавый,

А слугам велел повелитель державы

Всю утварь собрать, все припасы для свадьбы:

Желанному счастью преградой не стать бы!

С царевной, с жрецами домашними вместе

Царь двинулся в лес, угождая невесте,

А там, на подушке, набитой травою,

Священной, седой прислонясь головою

К могучему древу, сидел именитый

Отшельник. Глаза его были закрыты.

Предстал перед ним Ашвапати с поклоном.

Слепец-венценосец, согласно законам,

Владыку воссесть попросил на сиденье,

Затем предложил совершить омовенье,

Затем вопросил: «Государства властитель,

Зачем ты пожаловал в нашу обитель?»

Сказал Ашвапати: «Сатьявану в жены

Я дочь предлагаю, о царь прирожденный,

О праведник царственный с думой благою, –

Тебе Савитри да пребудет снохою».

Дьюматсена молвил: «Лишившись престола,

В лесу мы свершаем свой подвиг тяжелый,

И надо ли девушке, с миром в разлуке,

Испытывать наши невзгоды и муки?»

Ответствовал гость: «Эта жизнь быстротечна,

И счастье мгновенно, и горе не вечно.

Скажи, заслужил ли подобные речи

Я – с дочерью, с твердым решеньем пришедший?

Ты равен мне, жажду союза с тобою,

Ты в родичи мне предназначен судьбою!

С тобой породниться хочу я отныне,

Да сына найду в твоем царственном сыне!»

Ответил отшельник царю всеблагому:

«Давно я стремился к союзу такому,

Но, царства лишенный, подвластный обетам,

Сперва колебался и медлил с ответом.

Теперь я согласен, о царь справедливый, –

Сегодня пусть брак совершится счастливый!»

Собрали жрецов, что в лесу обитали,

Детей своих браком цари сочетали.

Богатствами дочь одарив, Ашвапати

Вернулся, обрадован, к войску и знати.

И юное счастье супругов влюбленных

Простерлось под сенью деревьев зеленых.

Царевна, отринув наряд свой атласный,

Оделась деревьев корой темно-красной.

Была Савитри и добра и смиренна,

И, скромная, нравилась всем неизменно:

Свекрови – заботами и обхожденьем,

А свекру – усердным богам угожденьем,

А мужу – красой, и работой прилежной,

И ласкою – в уединении – нежной.

Так жили в покое, свой подвиг свершая,

И горя не ведала пустынь лесная,

Но утром иль вечером, в тайном терзанье,

Забыть не могла Савитри предсказанье.

Шло время. К Сатьявану смерть приближалась.

В душе Савитри были горе и жалость,

На дни, что летели, смотрела в печали,

Речения Нарады в сердце звучали.

«День близок, – подумала, – неотвратимый.

Умрет на четвертые сутки любимый», –

И строгий обет возгласила трехдневный:

Не ела, недвижно стояла царевна.

Услышал слепой об обете суровом,

К снохе обратился с сочувственным словом:

«Решенье такое – уму непостижно:

Три дня крайне трудно стоять неподвижно!»

В ответ – Савитри: «Так я твердо решила.

Меня не жалей, ибо есть во мне сила».

А царь: «Я обет призову ли нарушить?

Скажу я: «Нарушь», – не должна меня слушать!»

Незрячий замолк, сокрушаясь душевно.

Столпом неподвижным застыла царевна.

В безмолвном и долгом страданье стояла,

И ночь отошла, и заря засияла.

«День вспыхнул, чтоб жизнь дорогая погасла!» –

С той думой в огонь возлила она масло,

Почтила, как должно, с смиренной любовью,

Отшельников-брахманов, свекра с свекровью.

Подвижники, движимы скорбью живою,

Взмолились о ней: да не станет вдовою!

Царевна ждала рокового мгновенья,

Но стало ей легче от благословенья.

И свекор с свекровью смиренно сказали:

«Исполнила ты свой обет, – так нельзя ли

Низринуть, сноха, послушания бремя,

Смотри, приближается трапезы время».

Ответила с ласкою дочь Ашвапати:

«Поем я, когда будет день на закате».

Тогда подошел, с топором на заплечье,

Сатьяван: он в лес отправлялся, далече.

«Пойду я с тобою! – сказала, тоскуя, –

Тебя одного отпустить не могу я!»

А муж: «Не просила ты раньше об этом,

И как, изнуренная тяжким обетом,

Прекрасная, пост соблюдавшая строгий,

Пойдешь ты пешком по нелегкой дороге?»

В ответ – Савитри: «Я сильна и здорова,

Пойду я с тобой, – таково мое слово».

А муж: «Хорошо. Но, над младшими властны,

Родители тоже да будут согласны».

К свекрови и свекру она, молодая,

Пришла и промолвила, скрытно страдая:

«Мой муж собирается в лес за плодами,

А также чтоб ваше поддерживать пламя.

Священный огонь – вот ухода причина,

И, значит, не надо удерживать сына.

Без мужа мне грустно, – слова мои взвесьте, –

Позвольте мне с мужем отправиться вместе.

Весь год прожила я безвыходно дома,

Мне прелесть лесная совсем незнакома».

Дьюматсена молвил: «С тех пор как женою

Сатьявану стала, – ко мне ни с одною

Ты просьбою не обращалась, родная.

Ступай же, супруга в пути охраняя».

С таким разрешеньем, тревожась о муже,

Пылая внутри и сияя снаружи,

С супругом отправилась в лес шумноглавый,

Где яркие ягоды, свежие травы,

Где нежно касались друг друга вершины,

Пронзительно перекликались павлины.

Шла с мужем вдвоем вдоль речного потока

И лотосы глаз раскрывала широко.

«Смотри!» – говорил ей супруг то и дело,

Но только на мужа царевна смотрела.

Уже он ей мертвым казался, и горе

Таила она в жизнерадостном взоре,

И, помня слова мудреца и пророка,

Ждала, содрогаясь, уносного срока.

Так, думая думу свою втихомолку,

Плодами наполнила с мужем кошелку.

Затем началась дровосека работа.

Устал он, покрылся росинками пота,

Внезапно почувствовал боль головную

И молвил, взглянув на жену молодую:

«Любимая, мне занедужилось, что ли?

Болит голова, в сердце – острые боли,

Как будто впились в меня копья иль стрелы

Немного посплю, отдохну, ослабелый».

Присела царевна средь свежих растений,

И голову мужа себе на колени

Она положила, часы подсчитала, –

Уже роковое мгновенье настало!

Тогда-то, в испуге, изверясь в надежде,

Увидела путника в красной одежде.

С петлею в руке и в короне блестящей

Смотрел на Сатьявана страх наводящий

Глазами, налитыми жаркою кровью, –

Не тот ли, кто участь готовил ей вдовью?

Царевна сложила молитвенно руки

И молвила голосом горя и муки:

«Ты мощи нездешней явил мне высоты.

Я вижу, ты – бог. Назови себя: кто ты?»

И был ей ответ: «Савитри дорогая,

За то, что живешь ты, добро постигая,

За то, что ко благу ты шествуешь прямо,

Откроюсь тебе: я – всеправящий Яма.

Сатьявана срок наступил. И петлею

Свяжу, унесу его, в бездне сокрою.

Он, праведник, был тебе верным супругом,

Поэтому сам я пришел, а не слугам

Своим поручил унести его ныне, –

Смиренный, он чтил и богов и святыни».

Связал он Сатьявана быстро, умело

И душу извлек из безгласного тела:

То был человечек, не больше чем палец, –

И стал бездыханным царевич-страдалец.

Исчезла душа – красота отлетела,

Уродливым стало бездушное тело.

Бог смерти направился в сторону юга,

Однако великая сердцем супруга,

Страдая и плача, с надеждой упрямой,

Безгрешная, шла неотступно за Ямой.

«Вернись, – посоветовал бог непреклонный, –

Сверши над супругом обряд похоронный,

Свой долг до конца ты исполнила честно!»

В ответ – Савитри: «Нам издревле известно, –

За мужем жена да последует всюду.

Он жил, – с ним была я, и с мертвым пребуду!

За то, что при муже отшельницей стала,

За то, что я старших всегда почитала,

За то, что усердно молилась, постилась,

За то, что и ты мне явил свою милость, –

Преграды не будет мне ставить дорога!

Нам, людям, законов завещано много,

Но дружбы закон – выше всех возглашаем,

И если мы дружбы обряд совершаем,

Семь раз вкруг огня мы ступаем стопою{18}.

Я тоже прошла семь шагов за тобою,

И, значит, закон я исполнила главный,

С тобой подружилась я, бог многославный!»

Царь предков, бог смерти, сказал, красноокий:

«Явила ты, женщина, разум глубокий,

Слова твои звуком и мыслью богаты,

Даренье за это проси у меня ты,

Я дам, кроме жизни супруга, – любое!»

Страдалица молвила слово такое:

«Мой свекор ослеп и лишился державы,

Беседуют с ним лишь деревья и травы,

Владыке, живущему в кротком смиренье,

Верни, благородному, сильному, зренье!»

А бог: «Этот дар ты получишь как милость.

Вернись, безупречная, ты утомилась.

Усталая, вижу я, ты исстрадалась».

А та: «Рядом с мужем – откуда усталость?

Где муж, там и я. Скреплены мы судьбою.

Ты мужа уносишь, и я за тобою.

Владыка богов! Ясный ум обнаружим,

Сказав, что светла встреча с праведным мужем.

В одной даже встрече – добро и отрада,

Дружить с этим праведным каждому надо!»

Ответствовал бог: «Твоя речь благодатна,

И мысли на пользу, и сердцу приятна.

Теперь обретешь ты даренье второе,

Проси, кроме жизни супруга, – любое».

А та: «Пусть получит мой свекор державу,

Привержен да будет он благу и праву».

А Яма: «Воссядет он вновь на престоле,

Приверженный благу и праведной доле.

Поскольку второй дождалась ты награды, –

Ступай, соверши над усопшим обряды».

В ответ – Савитри: «Самовластно ты правишь,

Предел ты людским поколениям ставишь,

Насильно в свою их уносишь обитель,

За что и прозвали тебя – Покоритель.

Но знаешь ли ты, в чем добро вековое?

Должны мы любить всех живых, все живое,

Ни в мыслях, ни в действиях зла не питая, –

Вот истина вечная, правда святая.

Все люди ко многим занятьям способны,

Но те лишь прекрасны, что сердцем беззлобны».

Бог смерти воскликнул: «Слова твои – благо,

Они – как для жаждущих свежая влага.

Заслужено третье даренье тобою,

Проси, кроме жизни супруга, – любое».

А та: «Мой отец не имеет потомства.

Чтоб радостью кончилось наше знакомство.

Ты сто сыновей подари Ашвапати, –

Правителей царства, водителей рати».

И Яма: «Отвагой, умом наделенных,

Сто братьев тебе подарю я законных.

Я этим дареньем тебя успокою,

Вернись, – далеко ведь зашла ты за мною».

А та: «Рядом с мужем идти – далеко ли?

Душа моя дальше стремится на воле!

Послушай: сияющим Солнцем рожденный,

Ты – Дхарма, дарующий правды законы.

Бог смерти, ты грозным могуч правосудьем,

Даешь ты покой и забвение людям.

Мы праведником правоту измеряем,

И больше ему, чем себе, доверяем.

Из той доброты, что в душе утвердилась,

Доверье ко всем существам зародилось.

Прекрасные качества есть человечьи,

Но самое ценное – добросердечье!»

А бог: «От тебя услыхал я впервые,

Прелестная, мудрые речи такие.

Ты правду познала, – и в этом заслуга.

Что хочешь проси, кроме жизни супруга».

Сказала царевна: «Пусть род наш продлится,

Пускай от Сатьявана сто народится

Отважных сынов, – у меня ли, на счастье,

Иль, может, у равной супругу по касте.

Хочу, чтобы милость над нами простер ты, –

И это я дар избираю четвертый!»

«Родишь ты, о женщина, – молвил Всеправый, –

Сто смелых сынов, полных силы и славы.

Но ты исстрадалась от горькой утраты,

Вернись, потому что далёко зашла ты».

«Кто добр, тот и прав, – отвечала царевна, –

Он крепок духовно и стоек душевно.

Общение добрых сердца озаряет,

На доброго добрый без страха взирает.

На добрых земля утвердилась в покое,

В них, в добрых, – и будущее и былое.

От доброго добрый не ждет злодеянья,

За благодеянья не ждет воздаянья.

Добро никогда не бывает напрасно,

Всевластно добро, потому и прекрасно!»

«Пока, – бог ответствовал, – ты говорила,

Душе моей речь твоя радость дарила,

И мысль твоя, слогом красивым одета,

Казалась источником чистого света.

Ты стала мне ближе дитяти родного.

Добро, – ты права, – всех деяний основа.

Проси, чего хочешь, и дар несравненный

Я дам тебе – любящей, верной, смиренной!»

А та: «Мною дар избирается пятый.

Да будешь ты милостив, благом богатый!

Верни мне Сатьявана, если права я!

Пускай оживет он: без мужа мертва я!

Без мужа не надо мне хлеба и крова!

Без мужа не надо мне неба дневного!

Без мужа не надо мне вешнего цвета!

Без мужа не надо мне счастья и света!

Не надо мне дома, и поля, и сада, –

Без мужа мне жизни не надо, не надо!

Ты сто сыновей посулил мне, однако

Уносишь Сатьявана в логово мрака.

Прошу я: ты жизнь возврати ему снова,

И правдой твое да насытится слово!»

«Да будет, как просишь, – сказал убежденно

И петлю свою развязал Царь Закона. –

О чистая, муж твой отпущен. Отселе

Уйдете вдвоем и достигнете цели.

Согласно заветам и древним обрядам,

Четыреста лет проживете вы рядом.

Сто славных сынов ты родишь, и царями

Сыны твои станут, и богатырями,

Потомками будут гордиться своими,

Твое, сквозь века, пронесут они имя.

И сто сыновей, чье прозванье – малавы,

Отец твой родит ради правды и славы.

Как тридцать богов, будут силой богаты

Все братья твои, облаченные в латы».

Сказав, удалился, светясь лучезарно.

Она, посмотрев ему вслед благодарно,

Над телом усопшего мужа склонилась.

Ждала, трепеща: совершится ли милость?

Вновь голову мужа себе на колени

Она положила, присев средь растений,

И тот, кто лежал на земле бездыханно,

Открыл свои губы и очи нежданно,

Как будто он только заснул – и проснулся,

Как будто из странствий далеких вернулся!

Сказал, на любимую с лаской взирая:

«Не правда ли, долго я спал, дорогая?

Скажи, не во сне ли я видел ужасном:

Тащил меня муж в одеянии красном?»

В ответ – Савитри: «О великий в стремленьях!

Ты сладко заснул у меня на коленях.

Бог смерти сюда приходил красноокий…

Скажи, – исцелил тебя сон твой глубокий?

И если прошла твоя боль головная, –

Пойдем, ибо тьма наступает ночная».

Сатьяван, обретший сознание снова,

Взглянул на цветение мира лесного

И молвил, как будто от сна восставая:

«Рубил я дрова, о жена дорогая,

Почувствовав боль в голове, на колени

Твои я прилег, чтоб найти исцеленье.

Вдруг тьмою оделись поляны и рощи.

Я мужа увидел неслыханной мощи.

Что было со мною? То сон или бденье?

То был человек иль явилось виденье?»

Сказала жена: «Мгла ночная сгустилась.

Поведаю завтра о том, что случилось.

И мать и отца ты оставил в смятенье,

Пойдем, ибо ночи надвинулись тени.

Здесь ищет свирепая нечисть корысти,

Здесь рыщет зверье, здесь тревожатся листья,

Здесь воют шакалы, – полна я испуга

От их голосов, долетающих с юга».

А муж: «Но во тьме ты не сыщешь дороги,

Боюсь, что от страха отнимутся ноги».

Она: «Вот огонь, раздуваемый ветром:

Лес нынче горел; если хочешь ты, светлым

Я сделаю путь, прогони опасенья, –

Огонь принесу, разожгу я поленья.

Но если ты болен, идти тебе трудно,

А ночью дорога опасна, безлюдна,

Тогда посидим у костра до рассвета,

А завтра пойдем, о блюститель обета!»

Сатьяван: «Прошла моя боль головная,

Родители ждут меня, тяжко страдая.

До сумерек мать запрещала мне слезно

Скитаться, – ни разу я не был так поздно

В лесу! Даже днем поброжу я немного, –

Уже у родителей в сердце тревога,

Вернусь, – от обиженных слышу упреки:

«Как долго в лесу ты бродил, одинокий!»

В каком же волненье родители ныне,

В тревоге какой о единственном сыне!

Как часто, когда вечера наступали,

Они говорили мне в светлой печали:

«Докуда ты жив, мы не знаем забвенья.

Не сможем прожить без тебя и мгновенья.

Сыночек, ты – посох для старца слепого,

Ты наших потомков – оплот и основа,

В тебе – поминальная жертва, и слава,

И нашего рода надежда и право!»

Как мог я в лесу утомиться так скоро,

Когда я – родителей слабых опора!

Лишиться страшусь стариков своих милых, –

Я вынести горе такое не в силах!

Я знаю, волнуется наша обитель,

Терзается думой бессонный родитель,

Измучена матушка скорбью своею, –

О нет, не себя, – стариков я жалею!

Живу я, чтоб жили они, торжествуя, –

Для счастья, для жизни двух старцев живу я!»

Сказал и воздел он с рыданием руки.

Услышав отчаянья громкие муки,

Воскликнула праведница молодая,

С ресниц его слезы рукою снимая:

«Пусть свекра с свекровью хранит моя сила, –

Обеты и жертвы, что я приносила.

Вовек не сказала я речи обманной, –

Так пусть моя правда им будет охраной!»

Сатьяван: «Пойдем, ибо сердцем измучусь,

Боюсь, что ужасна родителей участь.

А будет им горе, – покончу с собою.

Пойдем же, прекрасная, темной тропою».

Тогда обняла Савитри молодая

Супруга, подняться ему помогая.

Он встал, и растер свое тело, и взглядом

Окинул кошелку, стоявшую рядом.

Она: «Завтра утром придем за плодами,

А острый топор пусть отправится с нами».

Повесив кошелку на ветке древесной,

Царевна топор подняла полновесный

И, мужа другой обнимая рукою,

Лесною тропою, безлюдной, глухою,

Пошла, дивнобедрая, легкой походкой.

Сатьяван сказал ей, прелестной и кроткой:

«Здесь часто бывал я и знаю дорогу.

К тому же и месяц растет понемногу.

Тропа раздвоится, достигнув поляны, –

На север пойдем, где приют мой желанный.

Здоров я, нетрудно шагать мне далече,

С отцом, с милой матерью жажду я встречи».

Дьюматсена, годы влачивший в смиренье,

Внезапно обрел, осчастливленный, зренье.

Пошел он с женой своей, Шáйбьей, в другие,

Соседние пу́стыни, рощи глухие.

Измучились, дряхлые, в поисках сына,

И горькою стала двух старцев судьбина.

Листок затрепещет, просвищет ли птица,

Сорвется ли плод иль ручей заструится, –

Спешат, задыхаясь, услышав те звуки:

«Сатьяван с женою идут вдоль излуки!»

С телами, в которых торчали занозы,

С глазами, в тоске изливавшими слезы,

С ногами, что стерлись и были разбиты, –

Родители, грязью и кровью облиты,

Метались в лесу средь растений безгласных.

Увидели брахманы старцев несчастных,

В обитель свою привели их с дороги,

Стараясь развеять страдальцев тревоги,

Рассказ повели о деяньях героев,

О древних царях, стариков успокоив,

А те говорили о сыне рассказы,

Про детство его и былые проказы,

И плакали и восклицали, рыдая:

«О, где ты, сынок? Где сноха молодая?»

Так первый отшельник сказал им утешно:

«Была Савитри беспорочна, безгрешна,

Поэтому знайте, поэтому верьте:

Сатьяван женою избавлен от смерти!»

Второй: «Над собой одержал я победы,

Старательно мною изучены веды,

Я с юности жил в целомудрии строгом,

Пред Агни я чист – семипламенным богом,

И знаю, святыми жрецами наставлен:

Сатьяван женою от смерти избавлен».

И третий сказал: «Ученик я второго.

Насыщено правдой учителя слово.

Он прав, ибо даром провидца прославлен:

Сатьяван женою от смерти избавлен».

Четвертый сказал убежденно и веско:

«Не станет вдовицею ваша невестка, –

И с этим надежду свою соразмерьте:

Сатьяван женою избавлен от смерти».

И пятый: «Обет воздержанья от пищи

Блюдет Савитри, чтобы сделаться чище,

Ты зренье обрел и весь мир тебе явлен, –

Так, значит, Сатьяван от смерти избавлен».

Шестой: «Так как в должном кричат направленье

И птицы и звери, а ты, чье правленье

Законно, опять овладеешь страною, –

Сатьяван от смерти избавлен женою».

Седьмой: «Царский сын наделен долголетьем,

Так, значит, живого Сатьявана встретим!»

Полночи минуло в таком разговоре,

Страдальцев немного развеялось горе, –

И видят: в приют, где живет благочестье,

Вступает царевна с Сатьяваном вместе.

Сказали жрецы: «О былом не восплачем!

Ты встретился с сыном, ты сделался зрячим,

К тебе Савитри возвратилась обратно,

О царь, значит, счастье твое троекратно,

А скоро пребудешь в покое и мире,

И счастье твое станет больше и шире».

Затем разожгли святожители пламя,

Дьюматсену громко почтили хвалами.

Как дым, улетучились грусть и кручина.

Спросили отшельники царского сына:

«Ты поздно вернулся порою ночною, –

Иль раньше не мог возвратиться с женою?

Быть может, преграда была на дороге?

Отец твой и мать истерзались в тревоге,

Мы тоже к богам обращались с мольбою, –

Царевич, поведай, что было с тобою?»

Сатьяван: «Мы в глубь углубились лесную,

И вдруг я почувствовал боль головную.

Заснул я, ища исцеленья от боли, –

Так долго ни разу не спал я дотоле!

Мы поздно вернулись по этой причине,

И поводов нет для смятенья отныне».

Спросил старший жрец: «Неужели случайно

Прозрел твой отец? Если это не тайна,

То пусть Савитри, чей прославится разум,

Тьму ночи развеет правдивым рассказом».

«Не прячу я тайны, – царевна сказала, –

Всю правду поведаю вам от начала.

Предсказанный мудрым день смерти супруга

Пришел. Не хотела покинуть я друга.

Заснул он в лесу под листвою густою.

Вдруг Яма всесильный явился с петлею.

Связал он супруга петлею смертельной,

Понес его к праотцам в край запредельный.

Я грозного бога хвалами почтила

И пять драгоценных даров получила:

Два дара для свекра – держава и зренье;

Отцу моему – сто сынов; и даренье

Четвертое – сто сыновей мне, смиренной;

Сатьявана жизнь – пятый дар несравненный!

Четыреста лет проживем без тревоги:

Недаром обет выполняла я строгий.

Правдиво поведала вам, без пристрастья,

Как счастьем окончились наши несчастья».

Сказали подвижники: «В море страданий

Тонул царский род, погибая в тумане.

Жена, чьи поступки и помыслы святы, –

Семью властелина от смерти спасла ты!»

Воздав наилучшей из женщин хваленье,

Жрецы удалились в свое поселенье.

Вновь сели при первом дыханье прохлады

И утренние совершили обряды.

Внезапно старейшины-шалвы, все вместе,

Пришли, принесли долгожданные вести:

«Придворный убил похитителя власти,

И войско бежало, распавшись на части.

Народ в единенье Дьюматсену славит:

«Незрячий иль зрячий – пусть нами он правит!» –

О царь, с этим прибыли мы из столицы,

Собрав твое войско и взяв колесницы.

Услышь славословья народа родного,

Воссядь на престоле наследственном снова!»

Упали, на облик взглянув величавый:

Вновь зренье обрел повелитель державы,

Как будто он снова и силен и молод!

Почтил он жрецов и отправился в город

В большой, запряженной людьми, колеснице,

Где место нашлось и снохе и царице.

Вновь стал он царем, а наследником трона –

Сатьяван, – и страж и опора закона.

Величье его Савитри озарила,

Когда ему сто сыновей подарила,

И сто сыновей произвел Ашвапати –

Властителей царств и водителей рати.

Отца, и супруга, и свекра с свекровью

Спасла Савитри всепобедной любовью.

…Двенадцать исполнилось лет, как расстались

Пандавы с отчизной, в изгнанье скитались.

Вот Индра решил: у Карны он попросит

Те серьги, которые праведник носит.

Как только бог солнца проведал об этом,

Явился к Карне Обладающий Светом,

А витязь, чьи серьги и панцирь блестели,

Могучий, в то время лежал на постели.

Сверкающий Су́рья, в заботливом бденье,

Предстал перед сыном в ночном сновиденье,

Но в облике брахмана, что красотою

Духовною – каждой светился чертою.

Войдя, он склонился к его изголовью.

Чтоб сыну помочь, он промолвил с любовью:

«О веры защитник и правды основа,

Возлюбленный сын, ты прими мое слово!

Заботясь о детях Панду, за серьгами

Придет к тебе Индра, сверкая глазами.

Он знает, что людям ты благо приносишь, –

Всегда отдаешь, ничего ты не просишь,

Что брахмана встретить не можешь отказом:

Ты все, что имеешь, отдашь ему разом!

Как брахман, появится Индра гремящий,

Чтоб выпросить серьги и панцирь блестящий.

Ты должен быть ласков, почтителен с богом,

Однако же, под благовидным предлогом,

Другие вручи Громовержцу даренья,

Но только не серьги, о полный смиренья!

Все доводы ты приведи без пристрастья,

Дай женщин ему, ожерелья, запястья,

Но только не серьги: меня ты состаришь,

И сам ты умрешь, если серьги подаришь!

Владея серьгами и в панцирь одетый,

От вражеских стрел не погибнешь нигде ты.

Из áмриты серьги и панцирь возникли:

Храни их, чтоб годы твои не поникли».

Карна: «Кто ты, мудрый, как брахман одетый,

Явивший мне дружбу, дающий советы?»

А брахман: «Я тот, кто лучами владеет,

О благе твоем наивысшем радеет».

Карна: «Благо есть уже в том, что с речами

Благими пришел ты, богатый лучами.

Молю я тебя, чьи реченья – отрада:

Меня отвращать от обета не надо.

Обет мой таков: отдаю, что имею, –

Для брахманов я ничего не жалею!

И если, чтоб были довольны пандавы,

Придет ко мне Индра как брахман лукавый, –

Отдам ему серьги и панцирь отменный,

Да слава не меркнет моя во вселенной.

Со славою смерть, гибель в битве неравной –

Стократно достойнее жизни бесславной!

Я серьги и панцирь – сей дар небывалый –

Отдам Сокрушителю Вритры и Балы,{19}

Защитнику братьев-пандавов. И прав я:

Мне слава нужна, – бог добьется бесславья!

Со славой достигну я выси небесной,

Кто славы лишен, – поглощается бездной.

Бесславье в живом убивает живое,

А слава дает нам рожденье второе.

О славе людской, – о блистаньем высокий, –

Создатель сложил эти древние строки:

«Здесь, в мире земном, слава – жизни продленье,

А в мире ином слава – к свету стремленье».

Обет исполняя достойный и правый,

Я серьги и панцирь отдам ради славы,

А если я в битве погибну кровавой,

То, с жизнью расставшись, останусь со славой.

Детей, стариков и жрецов ограждая,

Щажу оробевших в сраженье всегда я,

Тем самым я славы достигну по праву:

Ведь жизнью готов заплатить я за славу.

Поэтому Индре явлю свою милость,

Чтоб слава моя в трех мирах утвердилась!»

А Сурья: «Карна, мощнорукий и смелый,

Ни детям, ни женам дурное не делай.

Прославиться люди хотят во вселенной,

При этом не жертвуя жизнью бесценной.

А ты? Платой жизни за славу ты платишь,

Однако и славу и жизнь ты утратишь!

Живое живет для живого на свете, –

И мать, и отец, и супруга, и дети.

Для жизни нужна властелинам отвага,

Лишь в жизни, о бык средь людей, наше благо!

Живые нуждаются в славе с хвалою, –

Что делать со славою ставшим золою?

Услышат ли мертвые голос хвалебный?

Ужели усопшим гирлянды потребны?

Я знаю, ты предан мне, муж крепкостанный,

Поэтому стал я твоею охраной,

Но если пришел я, тебе помогая, –

Причина для этого есть и другая.

Во мне она скрыта, и что ни твори ты,

А тайны бессмертных от смертных сокрыты.

Поэтому я умолкаю. Однако

Со временем тайну исторгну из мрака.

Я вновь говорю, отправляясь в дорогу:

Серег не давай громоносному богу!

Серьгами блистаешь ты, воин суровый,

Как месяц в созвездии Ви́шакхи новый.

Не мертвому слава нужна, а живому:

Серег не давай Сопричастному Грому!

Придет к тебе бог с громовою стрелою, –

Встречай его лестью, почтеньем, хвалою,

Дай всё, украшая учтивостью речи, –

Но только не серьги, не серьги при встрече!

Пойми: совладаешь с любыми врагами,

Пока обладаешь такими серьгами.

Пусть Индра для Арджуны станет стрелою, –

Не справится Арджуна грозный с тобою.

Тогда только Арджуну в прах ты повергнешь,

Когда домогательства Индры отвергнешь».

Карна: «Я привержен тебе, всеблагому,

О Жарколучистый, – тебе, не другому!

Дороже ты мне, чем сыны и супруга,

Чем сам я, чем родича близость и друга!

А к преданным люди с великой душою

Относятся с лаской, с любовью большою.

Вот истина: к прочим богам равнодушен,

Тебе лишь я предан, тебе лишь послушен!

Но, снова и снова склонясь пред тобою,

К тебе обращаюсь, о Светлый, с мольбою:

Не смерти страшусь, а боюсь я обмана,

А смерть ради жизни жреца мне желанна.

А если сказал ты об Арджуне слово,

То горя не должен ты знать никакого:

Ты видишь, как славно мечом я владею, –

Врага без серег победить я сумею!

Обету позволь же мне следовать строго:

Отказом не встречу могучего бога».

«Коль серьги, – сказал Обладающий Светом, –

Отдашь, то условье поставишь при этом:

«Вручи мне копье, чтоб враги оробели,

Копье, что без промаха движется к цели,

Тогда-то, о Тысячи Жертв Приносящий,

Я дам тебе серьги и панцирь блестящий!»

Есть в этом условье надежда и разум:

Копьем, что подарено Тысячеглазым{20},

Врагов сокрушишь, проявляя геройство.

Известно копья драгоценное свойство:

К бойцу не вернется обратно, доколе

Всех недругов не уничтожит на поле!»

Сказав, он сокрылся, великолучистый,

А утром, пред Солнцем, с молитвою чистой

Склонившись, с любовью и верой во взоре,

Поведал Карна о ночном разговоре.

И бог, что всегда лучезарен и светел, –

«Воистину так», – улыбаясь, ответил.

Узнав, что в словах о копье нет обмана,

Стал думать Карна о копье постоянно,

Стал думать о встрече с царем над богами,

Хотя и пришлось бы расстаться с серьгами…

Но тайну какую, одетый лазурью,

Сокрыл от Карны Озаряющий Сурья?

Да скажет мудрец: этот панцирь – откуда?

Откуда те серьги, таящие чудо?

И что утаил Обладающий Светом?

Правдивую повесть расскажем об этом.

К царю Кунтибхóдже явился когда-то

Высокого роста, прямой, бородатый,

С косой заплетенною брахман суровый,

Могучий сложением, желто-медовый,

Готовый на подвиг, исполненный рвенья,

Со взором, в котором – огонь откровенья.

«О добрый, – сказал сей источник сиянья, –

В жилище твоем я прошу подаянья.

И если и ты, и твои домочадцы

Меня не принудят страдать, огорчаться,

И если тебе это будет угодно,

То стану я жить у тебя, благородный.

Когда пожелаю, уйду и приду я.

Тогда лишь покину тебя, негодуя,

Когда уличу вас в дурном поведенье, –

И ложе мое оскорбят и сиденье».

А царь: «Твой приход, о безгрешный, прекрасен,

О жрец, я на большее даже согласен!

Есть дочь у меня, что горда, и стыдлива,

И благочестива, и трудолюбива.

Зовут ее Ку́нти. Кротка, добронравна,

Тебе она будет служить преисправно».

Почтил он жреца и со словом наказа

Направился к дочери огромноглазой:

«О милая! Светел душой, как денница,

Решил в нашем доме святой поселиться.

Я верю: служить ему будешь любовно,

Что скажет, исполнишь ты беспрекословно.

Служением брахману сердце очисти,

И что ни попросит – отдай без корысти,

Затем, что жрецы – это блеск беспримерный

И подвиг безмерный и неимоверный.

Ватáпи, что славился демонской властью,

Разгневал своим поведеньем Агáстью{21}:

К жрецам непочтителен был он, – за это

Его уничтожил блюститель обета.

Когда бы не брахманов мудрых моленья,

Сокрылось бы Солнце от нашего зренья.

Отраду, святому служа, обретаешь.

Я знаю, ты с детства почтенье питаешь

К жрецам и родителям, к близким и слугам

И к каждому, кто нам приходится другом.

Все в городе нашем довольны тобою.

Ты ласкова даже с бесправной рабою.

О дочь, за тебя мое сердце спокойно,

Гневливому гостю служить ты достойна.

Ты, Кунти, мне дочерью стала приемной,

Отец тебя отдал с любовью огромной.

«Она, – он сказал мне, – сестра Васудевы,

Померкли пред ней наилучшие девы».

Ты, в доме рожденная славном и знатном,

Мне стала сокровищем, сердцу приятным.

Как лотос из озера в озеро снова,

В мой дом перешла ты из дома родного.

Средь девушек низкорожденных, не строго

Воспитанных в доме, – испорченных много.

А ты унаследовала и величье

Властителей, и послушанье девичье.

Поэтому ты безо всякой гордыни

Служи многомудрому брахману ныне,

А если рассердится дваждырожденный{22}, –

Погибнет мой род, на костер осужденный!»

Царевна: «О Индра среди властелинов!

Служить ему буду, гордыню отринув!

Я счастье и благо найду, молодая,

Жрецу угождая, тебя почитая.

Придет ли он рано, вернется ли поздно, –

Я сделаю так, чтоб не гневался грозно.

Мне радостно брахманам мудрым служенье:

В подобном служенье – мое возвышенье.

Мудрец будет мною почтительно встречен,

И будет уход за жрецом безупречен.

На пользу тебе и на благо святому

С усердьем начну хлопотать я по дому.

О царь, из-за брахмана смуты не ведай:

Служенье ему завершится победой.

Виновных пред брахманом ждет наказанье.

Ты вспомни, – беда угрожала Сукáнье:

Был Чья́вана-жрец погружен в созерцанье,

Тогда муравейник – высокое зданье –

Создать вкруг него муравьи попытались:

Глаза только видными в куче остались!

Царевна Суканья, увидев два ока,

В них палкою ткнула. Рассержен жестоко,

Хотел наказать ее дваждырожденный,

Но отдал отец ее брахману в жены…»

Приемную дочь повелитель восславил

И мудрому брахману Кунти представил:

«Вот дочь моя, брахман. Не надобно злиться

На девушку, если она провинится:

Великий судьбою на старых и малых

Не сердится, если проступок узнал их.

Довлеет от брахманов, мир утешая,

Большому проступку и кротость большая.

О лучший из мудрых, явив снисхожденье,

Принять от нее соизволь угожденье».

Ответил согласием знающий веды,

И царь, осчастливленный ходом беседы,

Отвел ему дом, что своей белизною

Соперничал с лебедем или с луною,

И там, где священное пламя хранилось,

Дал пищу, сиденье и всякую милость.

Отбросив гордыню и леность, царевна

Служила святому прилежно, безгневно, –

Ему, что покорен обету, упорно,

Как богу, служила, обету покорна!

«Я утром приду», – говорит он порою,

А ночью придет иль с вечерней зарею,

Подвижнику девушка не прекословит, –

И воду, и пищу, и ложе готовит,

И что он ни сделает, – лучше и чище

Становятся ложе, сиденье, жилище.

Придет на рассвете иль ночью глубокой, –

От девушки брахман не слышит упрека.

Нет пищи? «Подай!» – говорит он сурово,

А девушка с кротостью: «Пища готова!»

И с радостью хочет ему подчиниться,

Как дочь, как сестра, как его ученица.

Доволен был брахман ее поведеньем,

Ее обхожденьем, ее угожденьем.

«Доволен ли жрец?» – вопрошал каждодневно

Отец. – «О, весьма!» – отвечала царевна.

Предметом внимательнейшего ухода

Был брахман на всем протяжении года.

Сказал он: «О ты, с безупречным сложеньем!

Весьма я доволен твоим услуженьем.

Увидев добро, мы добра не забудем.

Дары назови, недоступные людям,

Чтоб тяжкий твой труд был достойно увенчан,

Чтоб стала ты самою славной из женщин».

А Кунти: «И ты и отец мой довольны,

И в этом – дары для меня, сердобольный».

А жрец: «Если дара не хочешь, то дать я

Хочу тебе чудную силу заклятья.

Какого захочешь ты вызовешь бога,

Бессмертным приказывать сможешь ты строго,

И все, что прикажешь, заклятью подвластны,

Исполнят, – пусть даже с тобой не согласны».

Вторично она отказаться страшилась:

В проклятье могла обратиться немилость!

И жрец даровал ей слова заклинанья

Из древних письмен сокровенного знанья.

Затем он сказал Кунтибходже: «Приемной

Твоею доволен я дочерью скромной.

Я жил у тебя, наслаждаясь покоем.

Прощайте, я вам благодарен обоим».

Сказав, он исчез, растворясь в отдаленье,

И царь Кунтибходжа застыл в изумленье.

Шло время. Красавицу дума томила:

«Какая в заклятье содержится сила?

Мне брахман его даровал не случайно,

Настала пора, чтоб открылась мне тайна».

Так думала думу, и стало ей видно,

Что месячные наступили. И стыдно

Ей было, невинной и чистой, и внове:

Пошли у нее до замужества крови!

Взглянула – и Солнца увидела прелесть:

Так ярко лучи поутру разгорелись.

И было дано ей чудесное зренье,

И бога увидела в жарком горенье:

Серьгами украшен Властитель Рассвета,

А тело в сверкающий панцирь одето!

Тогда, любопытством объята, решила

Узнать, какова заклинания сила.

Глаза, уши, губы и ноздри водою

Смочила и древнею речью святою

Создателю Дня появиться велела.

И Солнце коснулось земного предела,

И бог снизошел, покорясь ее власти,

Слегка улыбаясь, в венце и запястье,

Могучий, высокий, медвяного цвета

И все озаряющий стороны света.

Он с помощью йоги тогда раздвоился:

На небе взошел и пред Кунти явился.

Он нежно сказал: «Ради силы заклятья

Твои приказанья готов исполнять я.

Я все для тебя сотворю, о царица,

Обязан я воле твоей подчиниться».

А Кунти: «Мое любопытство виною

Тому, что тебя позвала. Надо мною

Ты смилуйся, бог, и на небо вернись ты!»

«Уйду, как велишь ты, – ответил Лучистый, –

Но, бога призвав, ты не вправе без дела

Его отсылать… О, скажи, ты хотела

(Не высказана, мне известна причина)

От Солнца родить несравненного сына,

Чтоб мощью отважной сравнялся с богами,

Чтоб панцирем был наделен и серьгами.

Поэтому мне ты отдайся, невинна,

И, тонкая в стане, получишь ты сына.

А если отвергнешь со мною сближенье, –

Я все, что живет, обреку на сожженье,

Навеки тебя прокляну, о царевна,

И, прокляты, будут наказаны гневно

И брахман, тебе даровавший заклятье,

И царь, твой отец, потерявший понятье.

Я дал тебе чудное зренье. Смотри же

На сонмы богов, что все ближе и ближе:

Смеясь надо мною, в небесном чертоге

Сидят, возглавляемы Индрою, боги!»

И тридцать богов своим зреньем чудесным

Увидела Кунти на своде небесном,

И юная дева смутилась немного,

Трепещущая, попросила у бога:

«Умчись на своей колеснице далече!

Как девушке слушать подобные речи!

Нет, в сговор с тобой не вступлю я опасный,

Над телом моим лишь родители властны.

Коль женщина тело отдаст, то и душу

Погубит. О нет, я закон не нарушу!

По глупости детской, чтоб силу заклятья

Проверить, тебя захотела позвать я.

Подумав, ко мне прояви благосклонность,

Прости, о Лучистый, мою несмышленость».

«Тебя неразумным ребенком считая,

Я мягок с тобой. А была бы другая, –

Ей Сурья сказал, – поступил бы иначе…

Отдайся мне, робкая, в полдень горячий,

Отказом своим нанесешь ты мне рану, –

Для сонма богов я посмешищем стану.

О, будь же возлюбленной Солнца, и сына

Родишь ты – подобного мне исполина!»

Царевна, храня в целомудрии тело,

Создателя Дня убедить не сумела.

Подумала, робко потупивши очи:

«О, как отказать Победителю Ночи?

Погибнут, не зная вины за собою,

Отец мой и брахман, великий судьбою.

Теперь-то понятна мне сила заклятий:

Нельзя несмышленому даже дитяти

Приблизиться к этой сжигающей силе,

И вот – меня за руку крепко схватили.

Как быть мне? Хотя и страшусь я проклятья, –

Себя самое разве смею отдать я?»

Царевна, поняв, что она виновата,

Краснея, стыдом и испугом объята,

Сказала: «О бог, мои речи не лживы,

И мать и отец мой пока еще живы,

И живы все родичи, сестры и братья, –

При них целомудрие вправе ль попрать я?

Весь род запятнаю, себя отдавая,

Пойдет о родных моих слава дурная.

Тебе не дана я родителем в жены,

Но если считаешь, на небе рожденный,

Что мы не нарушим закон, то согласна

Исполнить я то, чего жаждешь ты страстно.

Но девственной все же остаться должна я, –

Да минет родителей слава дурная!»

Бог Солнца: «О ты, чье сложенье прекрасно!

Родным и родителям ты не подвластна.

Ведь корень «дивить» слышен в слове «девица»,

И люди тебе будут, дева, дивиться!

Люблю я людей – так могу ли, влюбленный,

С тобою нарушить людские законы?

Закон для мужчин и для женщин – свобода,

Неволи не терпит людская природа.

Уродством зовется отсутствие воли,

Так будь же свободна, без страха и боли

Отдайся мне, – девственной станешь ты снова

И сына родишь ради блага земного».

Царевна – в ответ: «Если сына до брака

Рожу от тебя, Победителя Мрака,

Да будет он, мощью, отвагой обильный,

С серьгами и панцирем, великосильный».

А бог: «Будут серьги и панцирь отборный

Из амриты созданные животворной».

Она: «Если дашь, о Светило Вселенной,

Из амриты серьги и панцирь бесценный,

Величьем и силой возвысишь ты сына, –

То слиться согласна с тобой воедино».

«Мне Áдити-мать подарила когда-то

Те серьги и панцирь, что крепче булата, –

Ответствовал Сурья. – Заботясь о сыне,

Их сыну отдам я, о робкая, ныне».

«Согласна, – сказала она, – если слово

Исполнишь, и сына рожу я такого».

Приблизился к ней Враждовавший с Ночами,

Казалось, проник в ее тело лучами.

Взволнована жарким блистаньем до дрожи,

Упала она без сознанья на ложе.

А Сурья: «Родишь несравненного сына,

Обильного мощью, – и будешь невинна,

А я ухожу». Восходящему Ало:

«Да будет по-твоему», – Кунти сказала.

Утратив сознание, с богом слиянна,

Упала, как будто под ветром лиана.

Сверкающий бог, Озаривший Дороги,

Вошел в ее тело при помощи йоги.

С пылающим богом она сочеталась,

Но девственной, чистой при этом осталась.

Десятой луны началась половина,

Когда зачала дивнобедрая сына.

Таилась, невинная и молодая,

Свой плод от родных и от близких скрывая,

Никто, кроме верной и преданной няни,

Не знал во дворце о ее состоянье.

Скрывалась, – да сплетня ее не коснется, –

И вот родила она сына от Солнца.

От бога рожден, он сравнялся с богами,

И панцирем он обладал, и серьгами,

Глаза – как у Солнца-отца золотые,

А плечи – как буйвола плечи литые.

Царевна, научена умною няней,

Младенца на зорьке прохладной и ранней,

Рыдая, скорбя, уложила в корзину, –

Да будет удача сопутствовать сыну!

Лежал он в корзине, обмазанной воском,

Как в гнездышке, устланном шелком, нежестком.

Вот, бросив корзину в поток Ашванáди,

Стыдясь материнства, с тоскою во взгляде,

Страдая телесно, страдая душевно,

Напутствуя сына, сказала царевна:

«Сынок, о твоем да заботятся благе

Насельники неба, и суши, и влаги!

Да много увидишь ты дней светозарных,

В пути да не встретишь дурных и коварных!

В воде пусть тебя охраняет Вару́на,

А в воздухе – ветер, смеющийся юно!

Дитя мне пославший, подобное чуду, –

Отец пусть тебя охраняет повсюду!

Да будут с тобою дружны все дороги,

Все ветры, все стороны света, все боги!

Да будет тебе от бессмертных участье

В разлуках и встречах, в несчастье и в счастье!

Одетого в панцирь, тоскуя о сыне,

Найду я тебя и на дальней чужбине.

Бог Солнца, твой славный отец быстроокий,

Увидит тебя и в шумящем потоке.

Сыночек, пред женщиной благоговею,

Что матерью станет приемной твоею!

Да будут на благо тебе, как в сосуде,

Хранить молоко ее круглые груди!

Какой же чудесной вкусит благодати,

Кто матерью станет такого дитяти,

Что Солнцу подобно, источнику света,

С глазами, как лотос, медвяного цвета, –

С огромными, словно планеты, глазами,

С прекрасными вьющимися волосами,

С лицом мудреца, благородным и гордым,

С серьгами чудесными, с панцирем твердым.

Сынок мой, да будет судьба благодатна

Родных, замечающих, как ты невнятно

И мило слова произносишь впервые,

На ножки становишься, мне дорогие,

И тянешь ручонки к веселым обновам,

Измазанный пылью и соком плодовым!

Как сладко, сыночек, любовному взору

Увидеть тебя в твою юную пору,

Когда ты предстанешь, отвагой пылая,

Как лев молодой, чей приют – Гималаи!»

Познала царевна печаль и кручину,

В шумящий поток опуская корзину,

И с сердцем, стесненным тоскою стенаний,

Домой воротилась, несчастная, с няней.

А эта корзина, жилище дитяти,

Сначала попала в реку Чарманвáти,

Оттуда – в Ямуну, где блещет долина,

Оттуда – по Ганге пустилась корзина,

Где берег бежал то полого, то круто,

И к Чáмпе приблизилась, к племени Су́та.

Чудесные серьги и панцирь отборный,

Из амриты созданные жизнетворной,

В живых сохраняли младенца в корзине –

На глади спокойной и в бурной стремнине…

Теперь к Адхирáтхе направится слово.

Возничий и друг Дхритараштры слепого,

Стоял он тогда над водою речною

С прелестной своей, но бездетной женою.

Мечтала о мальчике Рáдха, но тщетно:

Шли годы, – она оставалась бездетна…

Глядит, – с амулетами, ручкой резною,

Корзина уносится быстрой волною.

И вот, любопытная, просит: возничий

Пускай не упустит нежданной добычи.

Поймал он корзину, открыл, – и спросонок

Ему улыбнулся чудесный ребенок,

Сиявший, как солнце над золотом пашен,

И в панцирь одет, и серьгами украшен.

Пришли в изумленье возничий с женою.

Сказал он: «Дарована радость волною!

Не видел с тех пор, как живу я на свете,

Чтоб так излучали сияние дети!

От бога рожден, нам, бездетным, богами,

Наверно, ниспослан сей мальчик с серьгами!»

Вот так получила бездетная сына

Прелестного, словно цветка сердцевина.

Для Радхи по-новому дни засветились:

Свои у возничего дети родились!

Своим молоком мальчугана вскормила,

И гордо росла его грозная сила.

Увидев дитя с золотыми глазами,

С прекрасными вьющимися волосами,

С серьгами, одетого в панцирь бесценный, –

Его мудрецы нарекли Васушéной.

Обрел он достоинство, мощь и величье.

Все знали: отец Васушены – возничий.

Он рос среди ангов{23}, отвагой богатый.

Царевне о нем сообщал соглядатай.

Вот юношей стал он с могуществом бычьим,

И в Хастинапур был отправлен возничим.

Он начал учиться у брахмана Дрóны,

Сдружился с Дуръйодханой богорожденный,

Все виды оружья узнал, все четыре,

Как лучник великий прославился в мире.

С Дуръйодханой сблизился солнечноглавый,

И стали друзьями его кауравы,

А отпрыски Кунти, пандавы, – врагами,

И доблестный муж, обладавший серьгами,

Сын Кунти, что ею был назван Карною,

На Арджуну двинуться жаждал войною.

Был этим Юдхиштхира обеспокоен.

Он знал: ненавидящий Арджуну воин,

Серьгами и панцирем чудным украшен

И неуязвимый, противнику страшен.

Однажды Карна, стоя в озере чистом,

Молитвенно руки сложив пред Лучистым,

Хвалил, славословил Источник Сиянья.

Шли брахманы к мужу, прося подаянья:

Он дваждырожденным, исполненным рвенья,

Ни в чем не отказывал в эти мгновенья.

Прося подаяния, в жреческом платье,

Явился и Индра к нему на закате.

Приветствовал брахмана воин всем сердцем:

Не зная, что он говорит с Громовержцем,

Сын Радхи спросил: «Что ты хочешь? Запястья?

Поместья? Иль женщин – цариц сладострастья?»

А брахман: «Не надо мне жен и поместий!

Мне серьги, с тобою рожденные вместе,

И панцирь отдай, что срастался с тобою,

Коль Щедрым ты правильно прозван молвою.

Их надо отсечь от могучего тела, –

Лишь этого дара душа захотела!»

Карна: «Как велит нам обычай наш древний,

Ты женщин возьми, и стада, и деревни,

Возьми ты что хочешь, о брахман почтенный,

Но только не серьги, не панцирь бесценный!»

Карна становился все жарче, смиренней,

Но брахман, иных не желая дарений,

Настойчиво требовал чаще и чаще:

«Хочу только серьги и панцирь блестящий!»

Сын Радхи слегка улыбнулся, воскликнув:

«Со мной они вместе родились, возникнув

Из амриты: ими владея с рожденья,

Вступаю, не ведая смерти, в сраженья.

Я дам тебе царство с красою нетленной,

Но только не серьги, не панцирь бесценный!

Вручив тебе серьги и панцирь в придачу,

Я сразу же неуязвимость утрачу.

Узнал я тебя, чья убийственна кара.

О Индра, не требуй ты этого дара:

Не мне, а тебе, над богами владыке,

Дарить подобает, о молниеликий!

Коль серьги отдам тебе с панцирем вместе,

Мне будет несчастье, тебе же – бесчестье.

Но если и серьги и панцирь бесценный

Отдам, – то хочу я, о Индра, замены».

А Индра: «Как видно, Источник Сияний

Тебе, что приду я, поведал заране.

Возьми, о Карна, все, что хочешь ты, кроме

Стрелы громовой, возникающей в громе».

Воитель, наученный Светом Вселенной,

Промолвил: «За серьги и панцирь бесценный

Отдай мне копье, что, не зная изъятий,

Пронзает без промаха недругов рати».

Владыка громов поразмыслил немного, –

И вот что воитель услышал от бога:

«За серьги и панцирь, с которыми вместе

Родился, – получишь для битвы и мести

Копье, что врагов поражает сурово

И в руки твои возвращается снова.

Но если погибнет твой враг самый главный,

Неистовый самый, всесильный и славный,

Ко мне, – если ты подчинишься условью, –

Копье возвратится, окрашено кровью».

Карна: «Вот такого и жажду убить я,

Один мне и нужен для кровопролитья!»

А Индра: «Врагу нанесешь пораженье, –

Тому, кто неистов и страшен в сраженье,

Но он, чья погибель тебе так желанна,

Всегда охраняем, и эта охрана –

Есть Ви́шну, Нарáяна: знающий веды

Его называет и Вепрем Победы»{24}.

Карна: «Я и это условье приемлю, –

Но только втоптать бы ревущего в землю,

Но только пронзить бы копьем знаменитым

Врага: пусть неистовый станет убитым!

И серьги и панцирь отдам, ослабелый.

Прошу я: когда отсеку их от тела,

Когда нанесу себе тяжкую рану,

О Индра, пусть я безобразным не стану».

А Индра: «Во лжи ты не ищешь соблазна, –

Не станет поэтому плоть безобразна.

О лучший из лучших, изведавших слово,

Подобно отцу, засияешь ты снова!

Но помни, что только в сражении трудном

Воюют с врагами копьем этим чудным,

А если ты в легкой метнешь его сшибке, –

Тебя же оно поразит по ошибке».

Карна: «Ты поверь мне, о бог громогласный:

Копье я метну только в битве опасной».

И взял он копье, что на солнце блестело,

И начал он резать мечом свое тело.

Тогда полубоги, и боги, и бесы,

Заоблачные раздвигая завесы,

Увидели, как себя режет великий,

И вот раздались изумления крики:

Не чувствуя боли, не ведая раны,

Светился по-прежнему лик осиянный!

Литаврами свод огласился высокий,

Низринулись ливней цветочных потоки

В честь мужа, что плоть рассекал свою смело,

Порой улыбаясь. И вскоре от тела

Он серьги и панцирь отсек, еще влажный,

И богу вручил их воитель отважный.

Карну обманул Громовержец лукавый,

Желая, чтоб стали сильнее пандавы.

Он ввысь улетел, совершив вероломство.

Поникло в тоске Дхритараштры потомство,

Услышав, что Индрою воин ограблен.

А отпрыски Кунти, узнав, что ослаблен

Воитель Карна, чей отец был возничим,

Леса огласили ликующим кличем.

Страну проиграв кауравам, пандавы

Лишились приюта, лишились державы.

Расплата за проигрыш в кости – сурова:

Двенадцать мучительных весен, без крова,

Да будут скитаться тропою лесною,

А после, с тринадцатой, новой весною,

Пусть город найдут, где в течение года

Их облик да будет сокрыт от народа…

В изгнании горя изведали много.

Юдхи́штхира, отпрыск всеправого бога,

Сын Дхармы, как старший, собрал своих братьев,

Сказал им: «Былое величье утратив,

Мы жили в двенадцатилетней кручине.

Тринадцатый год начинается ныне.

Ты, Арджуна, брат мой, поведай: где будем

Теперь обитать, неизвестные людям?»

Ответствовал Арджуна: «Дхармой всеправым

Дарована милость несчастным пандавам:

Свой облик менять по желанию можем, –

Да станет любой на себя непохожим.

Спросил ты: «Где место для жительства?» – Внемли

Кругом – превосходные, щедрые земли,

Где влага вкусна и где пища отменна:

И Мáтсья, и Пáнчала, и Шурасéна,

Югáндхара, Шáлва, Чеди́ и Дашáрна, –

О всех вспоминает молва благодарно.

Владыка царей, назови нам державу, –

Какая из них тебе больше по нраву?»

А старший: «Ты прав, многодоблестный воин,

Да будет приют наш красив и спокоен.

Потомкам Панду да пребудет защитой

Вирáта, над матсьями{25} царь знаменитый,

Казной, добротой, благочестьем богатый, –

Весь год проживем в государстве Вираты.

Но службу какую царю мы сослужим?

Уменье и навыки в чем обнаружим?

Склоняются люди к различным занятьям, –

Какие из них предпочтительней братьям?»

Ответствовал Арджуна старшему брату:

«А сам-то обрадуешь чем ты Вирату?

Исполнен ты чести, и правды, и блага,

Известны и щедрость твоя и отвага,

Но люда простого не ведал ты тягот, –

Какое же дело ты сделаешь за год?»

Юдхиштхира молвил: «Задумал я дело,

Которое надобно делать умело.

Скажу я, придя к повелителю в гости:

«Я – брахман Канкá, я – играющий в кости.

Умением этим я славлюсь повсюду,

Тебе я в игре сотоварищем буду.

По-разному кости приводят к удаче:

Одни – словно глаз голубеют кошачий,

Из злата, из бивней слоновых – другие,

А доски что камни блестят дорогие».

С царем будем кости бросать до рассвета, –

И черного цвета, и красного цвета.

И так я скажу, если спросит Вирата:

«С Юдхиштхирой в кости играл я когда-то…»

Дошло мое слово до вашего слуха.

А ты, Бхимасéна, а ты, Волчье Брюхо,

Каким государя обрадуешь делом?»

Ответил могучий душою и телом:

Себе я присвою прозванье Баллáвы.

«Я – повар, скажу. Я готовлю приправы,

Чей запах и царские тешит покои».

Такое искусство явлю поварское,

Такие придумывать стану приправы,

Что будет доволен властитель державы.

Взвалю себе горы поленьев на плечи,

Хотя бы пришлось их таскать издалече,

Я с самыми сильными справлюсь быками,

Слонов укрощу я своими руками,

На всех состязаньях борцов одолею,

Однако соперников я пожалею,

Помилую их на высоком собранье, –

Похвалит меня властелин за старанье,

А спросит – отвечу я речью такою:

«Юдхиштхире был я когда-то слугою,

И шел обо мне во дворце его говор,

Что лучший борец, и мясник я, и повар».

Юдхиштхира молвил: «Воюющий смело,

Ты, Арджуна, выбрал ли новое дело?

Не ты ли великим и сильным родился?

За помощью Агни к тебе обратился, –

Ты двинулся, богу огня помогая,

И быстро сгорела чащоба глухая,{26}

Ты справился с Индрой, напасти развеяв,

Ты сжег, уничтожил и бесов и змеев.

Воинственней всех из воинственной рати,

Какое же выберешь ты из занятий?

Как солнце среди вековечного свода,

Как брахман среди человечьего рода,

Среди поражающих стрел – громовая,

Среди угрожающих туч – грозовая,

Как кобра средь тварей, исполненных яда,

Как бык, что горбат, – средь коровьего стада,

Как змей Дхритараштра – средь нагов{27} подвластных,

Как слон Айравáта – средь стад трубногласных,

Как пламя – среди обладающих блеском,

Как море – среди привлекающих плеском,

Как сын среди близких, жена – среди милых,

Воитель, что биться и с Индрою в силах, –

Средь самых могучих – ты самый могучий,

Средь лучников лучших – лишь ты наилучший,

Коней обладатель и лука Ганди́вы,

Скажи мне, о Бхараты отпрыск правдивый,

Какая в душе твоей дума созрела,

Какое избрал ты в изгнании дело?

У Индры в чертоге ты прожил пять весен,

Как Тысячеокий, ты стал громоносен.

Оружье добыл ты чудесное, мудрый,

Ты стал средь ревущих – двенадцатым Рудрой,

О ты, с затвердевшей в сражениях кожей,

С тринадцатым солнечным Адитьей схожий,

О воин, всегда приходящий с добычей,

Чьи руки насыщены силою бычьей!

Тебя средь морей океаном считаем,

Средь гор уподобился ты Гималаям,

Гарудой считаем тебя средь пернатых

И тигром – средь хищных зверей полосатых,

О лучший из доблестных в доблестной рати,

Что будешь ты делать, явившись к Вирате?»

И Арджуна молвил: «Приду я как евнух, –

Тем самым избегну последствий плачевных:

Воитель, привыкший к суровым занятьям, –

По-женски нарядным украшусь я платьем.

Приду и царю назовусь: Бриханнáда.

Украситься длинной косою мне надо,

В чертоге царя, в обиталище власти,

Предстану в блистанье серег и запястий.

Сокрыв от придворных начало мужское,

Я в женских покоях и в царском покое

Рассказывать буду старинные сказки,

Учить буду девушек пенью и пляске,

Сердца привлеку мерно-звонкою речью.

«Откуда ты?» – спросит Вирата, – отвечу:

«В державе Юдхиштхиры, в женском наряде,

Служанкою был госпожи Драупади».

Как Наль, я надену чужую личину,{28}

Никто не узнает в служанке мужчину».

Юдхиштхира молвил: «О юноша стройный,

О Нáкула, радостей многих достойный,

А чем ты займешься, краса простодушных?»

«Надсмотрщиком стану я в царских конюшнях, –

Ответствовал Накула. – Этой работой

Начну заниматься с великой охотой.

Быть стражем коней – вот мое увлеченье,

Искусен я в их обученье, в леченье.

А спросят – отвечу: «Мне Грáнтхика имя.

Всем сердцем я связан с конями своими».

«А ты, Сахадéва, – спросил Правосудный, –

Скажи нам, что сделаешь в год многотрудный?»

Сказал Сахадева: «Одна мне отрада, –

Быть пастырем верным коровьего стада.

Я стану доильщиком, в счете искусным…

Не будешь ты, Царь Справедливости, грустным,

Поверь мне, доволен останешься мною.

Танти́палы имя себе я присвою.

Ты вспомни: и раньше, под царственным кровом,

Меня приставлял ты как стража к коровам.

Повадку я каждую знаю коровью,

Я буду стеречь их с умом и любовью.

Быки мне известны, чья стать превосходна:

Любая корова, хотя и бесплодна,

Мочу их понюхав, – тотчас отелится.

Так буду трудиться, трудясь – веселиться,

Притом никому не внушив подозренья.

Ты выслушал, брат мой, – я жду одобренья».

Промолвил Юдхиштхира, горько вздыхая:

«У нас, пятерых, есть жена дорогая,

Нам собственной жизни подруга милее!

Ее как сестрицу родную лелея,

Размыслим: вдали от родного предела

Какое найдем для возлюбленной дело?

Росла Драупади беспечной царевной,

Не ведала женской работы вседневной,

Великопрославленной, чуждой печали,

Ей только венки и запястья пристали.

Красавица нежная в тонкой одежде

Домашнего дела не делала прежде, –

Красивая, верная и молодая.

Так что же ей делать, мужьям помогая?»

Послышалась речь Драупади-смуглянки:

«Имеются в мире сайрáндхри-служанки.

Искусных, свободных, однако бездомных,

Их знают везде как работниц наемных.

Берут их внаймы на работу ручную, –

И я этой доли, видать, не миную.

Скажу: «Я – сайрандхри{29}. Хочу потрудиться.

Владычиц причесывать я мастерица.

Займусь волосами царицы Судешны, –

Старанья служанки ей будут утешны».

Промолвил Юдхиштхира слово такое:

«Ты сделаешь, чистая, дело благое.

Исполнена ты благочестья и света,

Крепка и тверда в соблюденье обета.

Еще, поразмыслив, хочу вам сказать я,

Что выбрали вы неплохие занятья.

Пусть жрец охраняет, свершая обряды,

Священное пламя в жилище Друпады.

Пусть слуги, погнав колесницы пустые,

Войдут в Дваравáти, где стены святые,

И пусть повара и служанки царицы

К панчалам{30} пойдут и, достигнув столицы,

Всем скажут: «Не знаем, куда из дубравы

Ушли, по домам нас отправив, пандавы».

Пандавам сказал с добротою всегдашней

Жрец Дхаумья – их наставитель домашний:

«Быть может, все то, что скажу я, не ново,

Но это – любовью рожденное слово.

Вы знаете, царские дети, прекрасно,

Что жизнь при дворе тяжела и опасна.

Скажу я, как надо, избегнув напасти,

Нести свою службу в присутствии власти.

Хотя вы могучего царского рода,

Придется и вам в продолжение года

Прожить в униженье, лишившись почета:

Нелегкой окажется ваша работа!

Без спросу не суйтесь в дворцовые двери.

Вы к царской любви не питайте доверье.

Не следует к месту стремиться такому,

Которое будет желанно другому.

Слуге, возгордившись, взбираться негоже

На царских слонов, колесницу и ложе.

Коль месту сопутствует слава дурная, –

Бегите его, клеветы не желая.

К царю, коль не спросит, с советом не лезьте,

Служите властителю молча, без лести:

Цари презирают советчиков вздорных,

А также искательных, лживых придворных.

Свой ум при дворе только тот обнаружит,

Кто с царскими женами тайно не дружит,

И с теми, кого государь ненавидит,

И с теми, кто в каждом недоброе видит,

И с теми – свободны они иль рабыни, –

Кто женщинам служит на их половине.

Без ведома царского, царского взгляда,

Свершать и ничтожного дела не надо.

Служите царю, словно богу, – иначе

Вовек не знавать вам добра и удачи,

Любому его подчиняйтесь приказу,

Чтоб ярости царской не видеть ни разу.

Царю говорите открыто и внятно

Лишь то, что полезно, лишь то, что приятно.

Ценнее приятных – полезные речи,

А все же царю не перечьте при встрече.

«Не люб я царю», – этой мыслью тревожим,

Решает мудрец: «Мы старанья умножим».

При царском дворе не лишается чести

Лишь тот, кто сидит на положенном месте.

Сидеть от царя надо справа иль слева,

Тогда вы избегнете царского гнева,

А сзади сидеть полагается страже,

А спереди сесть и не думайте даже!

Болтать при царе и шептаться – постыдно;

Ведь это и каждому будет обидно!

Царем изреченное лживое слово

Не делайте громким для слуха людского.

Не надо кричать: «Я умен! Я бесстрашен!» –

Приятен слуга, что смиреньем украшен:

За труд получив от владыки даренья,

Служите, усердья полны и смиренья, –

Не спорить же с тем, чья рука самовластна,

Чья ярость ужасна, а милость прекрасна!

Придворным не следует громко плеваться,

И ветры пускать, и чихать, и чесаться.

Царю неприятен болтливый, и грубый,

И тот, кто кривит с уязвлением губы,

Кто, шутку услышав, как буйный хохочет:

Во мненье царя он себя опорочит.

Но также нельзя никогда не смеяться,

Быть сдержанным слишком и шутки бояться.

Слуга, чтобы жизнь при дворе не затмилась,

Да встретит спокойно немилость и милость.

Лишь те проживут при дворе без печали,

Чьи мудрые мысли – царей возвышали.

Опальный слуга, без докучного слова,

По милости царской возвысится снова.

Кто преданность, верность и разум являет, –

Царя за глаза и в глаза восхваляет,

А тот, для кого лишь насилье – опора,

Поникнет, погибнет позорно и скоро.

Не надо стремиться к наградам и званьям.

Не надо царя превышать дарованьем.

Нужны при дворе правдолюбье и смелость,

Чтоб также и мягкость при этом имелась.

Как тень, за царем надо следовать всюду,

Угадывать каждую надо причуду.

Он кликнет другого, – скажите поспешно:

«Я сам сотворю это дело успешно!»

Лишь тот при дворе свое счастье добудет,

Кто близких покинет, родных позабудет.

Не надо носить, чтоб не знать посмеянья,

С царем одинаковые одеянья.

Не надо советы давать многократно, –

Царю это будет весьма неприятно.

И мзды не берите: берущие – гадки,

Тюрьмой или казнью кончаются взятки.

Должны вы беречь, словно ока зеницу,

Любое даренье царя: колесницу,

Одежду с плеча, иль кольцо, иль запястье, –

Тогда от царя вы увидите счастье.

Вот так и живите в течение года,

Пока не приблизится время ухода, –

И снова, о Царь Справедливости, царствуй!»

Юдхиштхира молвил жрецу: «Благодарствуй;

Научены мы; кроме Ви́дуры-дяди

И матери Кунти, с любовью во взгляде,

Никто бы нас так хорошо не наставил.

Отправь же нас в путь с соблюдением правил».

Уста свои гимнами брахман украсил

И пламя возжег с возлиянием масел, –

Да будет пандавам и счастье и слава!

Огонь обошли они слева направо

И в путь, процветанья и радости ради.

Пошли вшестером – во главе с Драупади.

Пошли храбрецы по дороге разлуки.

Мечи у них были, и стрелы, и луки.

К Ямуне-реке поспешили пандавы,

И воины берег увидели правый.

Блуждая в горах и зверей поражая

В лесах недоступного горного края,

Отважные стрелометатели к цели

Стремились упорно средь скал и ущелий.

Вот слева осталась панчалов держава,

Державу дашарнов оставили справа, –

И Матсья за лесом цветет и плодится!

Сказала царю Драупади-царица:

«Стемнело на поле; средь зреющих всходов

Одни лишь тропинки видны пешеходов;

Еще до столицы идти нам немало;

Останемся на ночь. Я очень устала».

Воскликнул Юдхиштхира: «Вступим в столицу,

И станем на отдых. А нашу царицу,

О Арджуна, мощью побед знаменитый,

Прошу тебя, на руки ныне возьми ты».

И Арджуна гордо понес Драупади,

Как слон, что царем почитается в стаде.

Храбрец опустил ее, из лесу выйдя,

Окраину города сразу увидя.

Юдхиштхира Арджуне молвил: «Не сможем

Мы в город войти, коль оружье не сложим,

А если мы вступим в столицу с оружьем, –

Волнение вспыхнет, себя обнаружим:

Хотя бы один будет узнан, – и снова

Скитаться начнем среди мрака лесного,

Скитаться в двенадцатилетнем изгнанье:

Мы так поклялись на высоком собранье».

Ответствовал Арджуна: «С кладбищем рядом,

Я вижу, блистает зеленым нарядом

Густое огромное дерево шами{31}

С большими, таящими пламя, ветвями.

Нет места безлюдней, мрачнее, мертвее;

Кругом – только дикие звери и змеи;

Здесь трупы сжигают; и страшно прохожим

Идти среди ночи глухим бездорожьем.

Оружье могучее спрячем средь листьев,

Тем самым дорогу в столицу расчистив».

Сказал он, и с лука, чье имя Гандива,

Чьей мощью врагов поражал горделиво,

Он снял тетиву, что была знаменита:

Да будет оружье средь листьев сокрыто!

Спустил тетиву и Юдхиштхира смелый

С победного лука, чьи меткие стрелы

Разили врагов, незнакомы с пощадой,

Отечеству Бхаратов были оградой.

Затем тетиву с богатырского лука,

От звука которой, – от страшного звука, –

Бежали противники, рушились горы,

С того всемогущего лука, который

Властителя Синдха от жизни избавил

И землю панчалов склониться заставил, –

Снял с лука свою тетиву Бхимасена,

Идущий дорогой побед неизменно.

Затем тетиву – нерушимую жилу –

Снял Накула, в битвах являющий силу.

С открытой душой, миловидный, как дева,

Снял с лука свою тетиву Сахадева.

Взобрался на дерево Накула ловкий,

К ветвям привязал он надежной веревкой,

В местах, где оружие дождь не затронет,

А листья от взора чужого схоронят, –

Мечи, что блистали блистанием битвы,

И стрелы, что острыми были, как бритвы,

От коих враждебное войско редело.

К стволу привязали и мертвое тело.

Подумали, запах дурной обоняя:

«Отселе отпрянут прохожие, зная,

Что мертвое тело исполнено скверны, –

И каждого ужас охватит безмерный…»

Увидев: идут пастухи и служанки, –

Сказали: «То матери нашей останки,

Прожившей сто семьдесят лет. Наши предки

Велят нам: «Да будут над мертвыми ветки».

Такие рассказывая небылицы,

Вступили в окрестности пышной столицы,

Где скорби тринадцатый год, среди малых,

Решили прожить, чтоб никто не узнал их.

Им прозвища тайные дал предводитель:

Победа, Победная Рать, Победитель,

Победная Битва, Победная Сила, –

И горсточка храбрых в столицу вступила.

Юдхиштхира первым явился к Вирате, –

А тот на собранье сидел среди знати, –

К владыке явился неузнанный в гости,

Под мышкой держал он игральные кости.

Богатый отвагою, опытом, славой,

Пред всеми предстал богатырь величавый,

Как бог, что бессмертной сиял красотою,

Как солнце за облачной сетью густою,

Как змей, прославляемый всеми зверями,

Как царь, почитаемый всеми царями,

Как бык, чье могущество гордо окрепло,

Как пламя, сокрытое грудою пепла.

Вирата спросил у советников главных,

У мудрых жрецов и воителей славных:

«Скажите мне, кто он, пришедший впервые?

Не жрец ли, отринувший блага мирские?

Иль царь, обладатель могучей десницы?

Без слуг он явился и без колесницы,

Но так величаво приходит не всякий.

На нем не виднеются ль царские знаки?

Ко мне он приблизился гордо, без дрожи,

С надменным слоном поразительно схожий,

Что в пору любви, возбужденный от течки,

Подходит к бегущей средь лотосов речке!»

Вирате, объятому думой всевластной,

Юдхиштхира молвил: «Я брахман несчастный.

О царь, у тебя, властелина земного,

Пришел я просить пропитанья и крова».

«О странник почтенный, – Вирата ответил, –

У нас да пребудешь ты счастлив и светел!

Меня ты своим осчастливил приходом.

Скажи, досточтимый: откуда ты родом?

Каким ремеслом ты гордишься по праву?

Ты имя свое назови и державу».

Юдхиштхира молвил: «Юдхиштхире другом

Я был, – он со мною делился досугом.

Я – брахман. Мой род – Крепконогие Тигры.

Зовусь я Канкá. Знаю многие игры.

Искусен я кости бросать, о Вирата!»

А царь: «Государство мое без возврата

Возьми, управляй, – и тебе я дарую,

Слуга твой покорный, награду любую.

Игрок хитроумный мне счастья дороже,

А ты и подавно, на бога похожий!»

«Слуга твой, – воскликнул Юдхиштхира, – просит:

Пускай проигравший свой проигрыш вносит,

Не то будут игры сопутствовать спорам,

Покроется наше искусство позором».

Ответил Вирата: «Будь брахман иль воин,

Но если играть он с тобой недостоин, –

Уйдет он в изгнанье, лишится он крова!

Да слышат сограждане твердое слово:

Канка, соправитель мой в царской столице,

Воссядет в такой же, как я, колеснице…

О брахман, играющий в кости искусно,

Ты будешь питаться обильно и вкусно,

Украшу тебя златотканым нарядом,

Где б ни был я, будешь со мною ты рядом,

Все двери откроются перед тобою.

А если к тебе обратится с мольбою

Несчастный, – ко мне приходи как ходатай,

И доля убогого станет богатой.

О брахман, живи при дворе без боязни!»

Услышал Юдхиштхира слово приязни

И зажил в почете, не зная печали, –

О прошлом его при дворе не слыхали…

Страша своей силой, пришел Бхимасена,

Чья львиная поступь была дерзновенна.

Черпак и мешалку сжимал он рукою,

А нож без зазубрин, без ножен, – другою.

Хотя поварское он принял обличье, –

Являл он безмерную мощь и величье,

Плечами касался небесного склона, –

И подданных царь вопросил благосклонно:

«Откуда он, бык среди рода людского?

Кто видывал прежде красавца такого?

Откуда он, лев среди сильных и смелых?

Кто видывал прежде таких мощнотелых?»

Сказал сын Панду: «Слушай, царь гордоглавый:

Я – повар искусный. Зовусь я Баллавой».

А царь: «Я не верю, что повар ты жалкий,

Чья доля – владеть черпаком и мешалкой.

Знатнейших затмил ты блистаньем высоким,

Ты выглядишь Индрою Тысячеоким!»

«И все же я – повар, – сказал Бхимасена, –

При этом искусство мое – совершенно.

Похлебки мои одобрял и приправы

Юдхиштхира – стран повелитель всеправый.

Я также борец, и борюсь я с упорством.

Не знаю, кто равен мне мощью, проворством.

Я львиную силу борол и слоновью,

Хочу я служить государю с любовью».

Вирата ответил: «Как повар служи нам,

Над нашей поварнею будь господином,

Поскольку ты хвалишься этим уменьем,

Но мы тебя выше, воинственный, ценим:

Ты мог бы владеть, с этой выей и станом,

Землей, опоясанною океаном!

Но если милей тебе доля простая, –

Служи мне, моих поваров возглавляя».

Так мощный Бхимá стал главою поварни,

Его полюбил властелин благодарный,

Он дни посвящал поварскому занятью,

Не узнан ни челядью царской, ни знатью.

Тогда свои волосы мягкие справа

Собрав, – на концах они вились кудряво, –

В одном только платье, испачканном, рваном,

Однако из шелка богатого тканном,

Служанка-сайрандхри пришла – Драупади,

С глубокой печалью в пленительном взгляде.

И женщины в царском дворце, и мужчины

Сбежались к красавице, полной кручины.

Спросили: «Откуда пришла ты? И кто ты?

Какой во дворце ты желаешь работы?»

Служанкой себя назвала Драупади:

«Работы ищу пропитания ради».

Никто не поверил смуглянке прекрасной,

Такой длинноокой, такой нежногласной,

Что будто сайрандхри-служанка явилась,

Что будто работа нужна ей, как милость.

Тогда на служанку взглянула поспешно

Супруга Вираты, царица Судешна.

Сказала измученной дальней дорогой,

Такой беззащитной, в одежде убогой:

«Скажи, благородная, чистая, кто ты?

Какой во дворце ты желаешь работы?»

А та: «Я – сайрандхри. Хочу я, царица,

На тех, кто накормит меня, потрудиться».

Судешна сказала: «С такой красотою

Как можешь ты зваться служанкой простою?

Такие, как ты, среди слуг не бывают,

А сами служанками повелевают.

Лодыжки тонки, и лицо твое смугло,

Шестью ты своими частями округла,

Тремя – глубока: то пупок, голос, разум;

Пятью ты красна, – назову я их разом:

Ладони и мочки, подошвы и губы,

Следы твоих ног, что поклонникам любы;

Звонка ты, как лебедь чудесноголосый;

Прекрасны твои заплетенные косы;

Сверкает чело, как луна, хорошея,

И раковиной изгибается шея;

Широкая в бедрах и тонкая в стане,

С высокою грудью, с движеньями лани,

С глазами, чей блеск оттеняют ресницы, –

Кашмирской пленительней ты кобылицы!

Поведай нам, кто ты? Гандхáрва? Богиня?

Не лги, благородная, ты не рабыня!

Ты Индры, Варуны иль Брахмы супруга?

Иль к нам ты пришла из бесовского круга?»

«Нет, я не богиня, – в ответ Драупади, –

Нет, я не одно из бесовских исчадий.

К тебе как сайрандхри пришла я, царица,

Причесывать волосы я мастерица,

К плетенью венков прилагаю старанья,

Готовить научена я притиранья.

Такие же я предлагала услуги

Потомков Панду многочтимой супруге,

Прелестной царице цариц Драупади…

Вот так, о большой не мечтая награде,

За скромную плату работаю всюду,

И тем, что ты дашь мне, довольна я буду.

Мне Мáлини имя. Трудиться желая,

В твой дом, о царица Судешна, пришла я».

Сказала Судешна: «Носить я готова

Тебя на руках, – и сдержу свое слово,

Но что, если царь увлечется тобою?

Ты видишь, и жены, собравшись толпою,

Глядят на тебя очарованным взглядом, –

А что, коль мужчина окажется рядом?

Смотри, и деревья пленились тобою,

В дворцовом саду зашумели листвою,

Они пред тобою склонили вершины, –

А как же, скажи мне, поступят мужчины?

Вирата, твоей красотой пораженный,

Оставит меня и возьмет тебя в жены.

Когда на мужчину, средь дня или ночи,

Поднимешь ты продолговатые очи

И пристально глянешь, – сраженный их властью,

Он богу любви покорится со страстью.

Твоим восхищен безупречным сложеньем,

Он будет служить одержимым служеньем

Владыке бесплотному страсти красивой –

Анáнге, когда-то сожженному Шивой{32}

За то, что он Шиву пронзил оперенной

Стрелою любви, из цветов сотворенной…

Судьбы своей самочка краба не знает:

Для собственной гибели плод зачинает.

Я тоже сама себе гибель устрою,

Едва пред тобой свои двери открою!»

Тогда Драупади сказала Судешне:

«Никто – ни Вирата, ни пришлый, ни здешний, –

Не смогут сближенья добиться со мною:

Мужьям пятерым довожусь я женою.

Гандхарвы мужья у меня – полубоги,

Что песни слагают в небесном чертоге.

Они охраняют меня постоянно,

И силу дает мне такая охрана.

К тому, кто служанку остатками пищи

Не кормит, дает мне работу, жилище,

Кто мне не велит омывать ему ноги, –

Весьма благосклонны мужья-полубоги.

А тот, кто любовью ко мне воспылает, –

Умрет в ту же ночь, как меня пожелает.

Ревнивцев-гандхарвов боятся недаром:

Они меня любят с неистовым жаром».

«Живи у меня, – согласилась царица. –

При виде тебя вся душа веселится.

Спокойно ты ляжешь, спокойно проснешься,

Ни ног, ни остатков еды не коснешься».

Для странницы кончилось дело успешно:

Ее приняла в услуженье Судешна.

Не ведал никто, что сама Драупади –

Вот эта служаночка в бедном наряде.

Пришел Сахадева в наряде пастушьем.

С пастушеским он говорил простодушьем.

Пришел, – и Вираты услышал он слово:

«О, кто же ты, бык среди рода людского?

О, кто ты, красавец в пастушьей одежде?

Тебя во дворце я не видывал прежде».

Ответил врагов низвергатель могучий, –

Казалось, что ливень пролился из тучи:

«Из касты умельцев, – стою перед всеми, –

Пастух я по имени Ариштанéми.

Служил я пандавам усердно и честно,

Но где эти львы – мне теперь неизвестно.

Пришел я к тебе, чтоб стеречь твое стадо,

И знай, что иного царя мне не надо».

Вирата ответил: «Ты жрец или воин?

Ты с виду царем величаться достоин!

Ты слишком высок для простого удела.

Скажи, из какого пришел ты предела?

Что можешь ты делать, уменьем богатый?

Какой от меня ты потребуешь платы?»

Сказал Сахадева: «Есть братья-пандавы,

А старший – Юдхиштхира, царь мудроправый.

Числом восемь раз по сто тысяч, – коровы

Царя, плодовиты, красивы, здоровы,

Десятками тысяч, не зная напасти,

Пасутся в стадах одинаковой масти.

Тантипала, танти-веревки владетель,

Я – рода коровьего друг и радетель.

«Он ведает все, – удивлялись мне слуги, –

Что было, что есть и что будет в округе!»

В то время премного доволен был мною

Юдхиштхира, правивший гордо страною.

Я знал, как корову лечить от болезни

И средства какие корове полезны,

Чтоб стельною стала; я знал благородных

Быков: я коров приводил к ним бесплодных,

И те, лишь мочу их понюхав, телились,

Своим молоком с нами щедро делились».

«Прими мое стадо, – ответил Вирата, –

Да будет положена пастырю плата».

Пошел Сахадева к коровьему стаду.

Не узнан владыкой, вкушал он отраду.

Явился другой – богатырь настоящий,

Но в женской одежде, нарядной, блестящей.

Звенели браслеты его и запястья.

Как слон с наступленьем поры сладострастья,

Он был, многодоблестный, грозен и страшен,

Хотя, как прелестница, златом украшен.

С пронзающими, как железо, глазами,

С распущенными – ниже плеч – волосами,

С безмерною мощью, с могучею дланью,

Пошел он навстречу царю и собранью.

Того, чье чело несказанно блистало,

Того, под которым земля трепетала,

Того, кто родился на свет исполином,

Того, кто был Индры всегрозного сыном,

Того, кто предстал в одеяньях узорных,

Увидев, Вирата спросил у придворных:

«Откуда пришел он, могучий и статный?»

Царю ни простой не ответил, ни знатный.

Воскликнул тогда государь изумленный:

«О всеми достоинствами наделенный!

Ты молод и смелости полон крылатой,

Могуч, как слонового стада вожатый!

Сними же ты косу, сними и браслеты,

И серьги, что в уши неженские вдеты!

Тебе не к лицу, богатырь, побрякушки!

В пучок собери волоса на макушке,

Как лучник оденься в броню и кольчугу,

Промчись в боевой колеснице по лугу!

С моими сынами, со мною ли вскоре, –

Сравняйся: я стар и нуждаюсь в опоре.

Возвысься в державе над всеми бойцами, –

Такие, как ты, не бывают скопцами!»

Ответствовал Арджуна: «Царь многовластный!

Я – ловкий плясун и певец сладкогласный.

Учителем танцев, – уменьем прославлен, –

Да буду к царевне Уттáре приставлен.

Не думаю, царь, что сочтешь ты уместным

Рассказ о моем недостатке телесном:

Во мне увеличит он боль и досаду!

Владыка, ты знай меня как Бриханнаду,

Как дочь или сына, чья доля – сиротство».

А царь: «Я увидел твое благородство.

Учителем танцев к царевне Уттаре

Тебя приставляю, но я в твоем даре

Весьма сомневаюсь: скорей твое дело –

Страной управлять, что не знает предела!»

Был тот Бриханнада владыкой испытан.

Увидели: правду царю говорит он.

Искусно поет он и пляшет отменно,

А то, что он евнух, – увы, несомненно!

К царевне властитель послал его старый:

Да в танцах наставником будет Уттары.

Царевну, а также служанок царевны,

Воитель, когда-то столь грозный и гневный, –

И пенью и танцам учил Бриханнада,

И в этом была для подружек отрада.

Никто, – ни в стране и ни в царском чертоге, –

Не ведал, что этот плясун легконогий,

Сей евнух, чей голос так тонок, как птичий, –

Есть Арджуна, Завоеватель Добычи{33}!

Затем на сверкающем травами лоне,

Где гордо паслись государевы кони,

Еще появился воитель, и слугам

Казался он вспыхнувшим солнечным кругом.

Рассматривать стал он коней укрощенных.

Вирата спросил у своих приближенных:

«Откуда пришел этот муж богоравный?

С вниманьем каким на земле многотравной

За нашими он наблюдает конями!

Бесспорно, знаток лошадей перед нами.

Скорей приведите пришельца: наверно,

Он отпрыск бессмертных, чья сила безмерна».

Воитель сказал государю: «С победой,

О царь, подружись и печали не ведай!

Знаток лошадей, я мечтаю возничим

Служить при царе, наделенном величьем».

Вирата сказал: «Богатырь мощнолицый,

Я дам тебе деньги, жилье, колесницы,

Ты станешь возничим моим, о пришелец.

Откуда ты родом, знаток и умелец?»

Ответствовал Накула речью такою:

«Юдхиштхиры некогда был я слугою,

Был царским возничим и главным конюшим, –

Смотреть не могу на коней с равнодушьем!

Быть стражем коней – вот мое увлеченье,

Искусен я в их обученье, в леченье.

Среди жеребцов и кобыл неисчетных,

Мне вверенных, не было робких животных,

Растил их, берег я для битв и забавы…

Я – Грантхика: так меня звали пандавы».

Тогда повелителя речь зазвучала:

«Отныне тебе отдаю под начало

Я всех лошадей своих, все колесницы,

Всех конюхов нашей страны и столицы.

Но, с царственным станом и властным обличьем,

Как можешь ты конюхом быть иль возничим?

Гляжу на тебя – и волнуюсь, не скрою:

Не сам ли Юдхиштхира передо мною?

О, где он, владыка великоблестящий,

В какой он блуждает неведомой чаще?..»

Так юноша, словно бессмертных вожатый,

Был принят с почетом и лаской Виратой.

Потомки Панду, подчиняясь обету,

В скорбях и мученьях скитаясь по свету, –

Владыки приют обрели на чужбине:

У матсьев, неузнанны, жили отныне.

Юдхиштхира, чуждый коварства и злости,

Играл постоянно с придворными в кости.

И царь и царевич пленились игрою,

Играли и ранней и поздней порою,

Сидели, не зная занятья иного,

Как птицы, попавшие в сеть птицелова.

Удачлив Юдхиштхира был не однажды,

Делил он меж братьями выигрыш каждый.

Остатки еды продавал Бхимасена, –

Он их от царя получал неизменно;

Торговлей занялся и Арджуна ловкий:

Он стал продавать, со стараньем торговки,

Одежду, ненужную женщинам боле:

Всю выручку делит на равные доли, –

Да будет и братьям за службу награда;

Прилежный блюститель коровьего стада, –

Давал Сахадева, чтоб жизнь не погасла,

Творог, молоко и чудесное масло;

И Накула, как и положено брату,

Делил между ними конюшего плату;

Скрывая свое настоящее имя,

Ухаживала Драупади за ними;

Так жили они, помогая друг другу

И тайно свою охраняя супругу.

Треть года прошла. Пожелав веселиться,

В честь Брахмы устроила праздник столица.

Борцы появились, могучие телом.

Сверкала решимость в их облике смелом.

Бесстрашьем и силой помериться рады,

Они от царя получали награды.

Сильнейший соперников вызвал на поле,

Но все устрашились его поневоле.

Вирата бороться велел Бхимасене.

Направился тот неохотно к арене.

С такой беззаботностью двигался повар,

Что сразу раздался восторженный говор!

Схватил он противника, сильный, отважный,

Как демона засухи – бог многовлажный.

Подобно слонам, чья блистательна зрелость,

Бойцы проявили горячую смелость.

Вдруг поднял врага своего Бхимасена.

Как тигр заглушает слона дерзновенно, –

Он голос борца заглушил своим кличем,

Он всех поразил удальством и обличьем,

Сто раз покрутил храбреца над собою

И наземь швырнул его вниз головою.

Над мощным борцом, прославляемым всюду,

Победа казалась подобною чуду!

Вирата возвысил наградой Баллаву, –

Пришлась ему повара удаль по нраву.

А тот, поражая врагов на арене,

Обрел от властителя много дарений.

Когда всех борцов он в стране обесславил,

Баллаву бороться Вирата заставил

То с грозными львами, то с тигром пустыни, –

И тот их на женской сражал половине.

Был взыскан и Арджуна царского лаской

За то, что он радовал пеньем и пляской;

Был также доволен конюшим Вирата –

У Накулы лошади мчались крылато;

Была от царя Сахадеве награда

За то, что коровье умножилось стадо;

Так братья, скрывая свой облик до срока,

Служили Вирате-царю без порока.

Прошло десять месяцев службы примерной.

Была Драупади рабынею верной.

Царевна, достойная тысяч служанок,

До ночи трудилась теперь спозаранок.

Узрел ее Кичака – войска Вираты

Начальник могучий и зоркий вожатый:

На женской блистала она половине,

Подобная лотосоокой богине.

Он, бога любви пораженный стрелою,

Предстал пред сестрой, пред Судешной, с хвалою:

«Скажи мне, сестра: появилась откуда

Служанка твоя – дивноглазое чудо?

Схожу я с ума, красотой изумленный,

Как будто вином молодым опьяненный.

Готов я, как раб, подчиняться приказам

Красавицы, властно смутившей мой разум.

Я жизнь обрету, покорясь ее власти,

Иначе умру от сжигающей страсти.

В мой дом изобильный, богатый, радушный,

Где есть колесницы, слоны и конюшни,

Ковры и каменья, рабыни и слуги,

Пускай она вступит по праву супруги!»

Затем к Драупади, служанке-царице,

Пришел, – так шакал приближается к львице, –

Со льстивою речью: «Поверь, ты прекрасна, –

Зачем же должна ты поблекнуть напрасно?

Хотя, как цветок, ты достигла расцвета,

Гирлянда цветов на тебя не надета.

Всех жен моих старых возьми ты в рабыни, –

Да стану рабом твоим верным отныне!»

Ему Драупади сказала в то утро:

«Зачем ты стремишься ко мне, Сутапутра, –

Такой неприглядной и низкой по касте?

Зачем от запретной трепещешь ты страсти?

Тебе – не жена я, люблю я другого,

И в этой любви – честной жизни основа.

Чужую жену возжелать – преступленье:

Позор обретешь и впадешь в ослепленье.

Меня охраняют мужья-полубоги.

Гандхарвы злопамятны, мстительны, строги.

Их грозная ревность тебя уничтожит,

Погибнешь – безумцу никто не поможет!

Стоишь, как дитя, у реки, и на правый

Ты с левого берега ждешь переправы, –

Пойми, неразумный: и за океаном,

И в недрах земли, и на небе туманном, –

Нигде, ни в каком ты не скроешься месте,

От их не спасешься карающей мести.

Желая меня, ты подобен мужчине,

Что, вдруг заболев, устремился к кончине.

Чтоб месяц схватить, словно глупый ребенок,

Ты высунул руку свою из пеленок!»

Отвергнутый, снова к Судешне пришел он,

Сказал: «Я желаньем пылающим полон.

Чтоб я не погиб, помоги мне, царица,

С прекрасной служанкою соединиться».

Судешна ответила, брата жалея,

А также о собственной пользе радея:

«Ты в доме своем прикажи в преизбытке

Готовить и вкусную снедь и напитки.

Пришлю Драупади, и ты без помехи

Склони ее лестью к любовной утехе».

Воитель, в свои возвратившись покои,

Питье приказал приготовить хмельное,

Зарезать баранов и коз в изобилье, –

Его повара преискусными были.

Узнав, что исполнил он дело успешно,

Сказала красивой служанке Судешна:

«Питье принеси мне от Кичаки. Стражду,

Хочу поскорей утолить свою жажду».

А та: «Не пойду. Ты ведь знаешь, царица,

К чему он, порочный и подлый, стремится.

Распутною в доме твоем я не стану,

Законным мужьям изменяющей спьяну.

Ты вспомни, внимающая славословьям,

С каким я к тебе нанималась условьем.

Нет, к Кичаке я не пойду. В исступленье

Он мне, одурев, нанесет оскорбленье.

Есть много рабынь у тебя, о благая,

Скажи, пусть пойдет к сластолюбцу другая».

Судешна: «Поскольку ты послана мною,

Ступай к нему в дом со спокойной душою».

Сказала и кубок дала ей из злата.

Пошла Драупади, волненьем объята.

Решила: «Пойду, ибо верность – охрана:

Мужьям пятерым я верна постоянно».

И Солнцу – светящему Сурье – взмолилась,

И Сурья послал слабой женщине милость:

Он рáкшаса дал ей, – да станет ей стражем,

Незримой преградою проискам вражьим!

Увидев красавицу, тонкую в стане,

Подобную робкой, испуганной лани,

Был Кичака счастлив, – бесстыжий, лукавый, –

Как лодку увидевший у переправы.

Сказал: «Госпожа и владычица счастья!

И шкуры степных антилоп, и запястья,

И серьги получишь ты, и ожерелья,

А также вино для любви и веселья!

Ты вместе со мною взойди госпожою

На ложе, что устлано пышной парчою».

А та: «Утолить свою жажду желая,

Царица велит, чтоб напиток взяла я».

А Кичака: «Так по тебе я тоскую!

К царице отправлю служанку другую».

Он обнял ее, но она, вырываясь,

Толкнула бесчестного, намереваясь

Найти у Юдхиштхиры-мужа спасенье.

Но только собранья достигла в смятенье,

За косу схватил ее Кичака дикий,

Ударил ногой на глазах у владыки.

Но ракшас{34}, – ей данная Солнцем охрана, –

Как вихрь, повалил сластолюбца нежданно,

И тот без сознанья упал, опозорен,

Свалился, как ствол, что подрублен под корень.

Пред взором Юдхиштхиры и Бхимасены

Ударил красавицу воин презренный,

И жаждал Бхимá, разъяренный, расплаты, –

Хотел он убить полководца Вираты,

Но в страхе, что узнаны будут скитальцы,

Юдхиштхира пальцами сжал его пальцы.

Тогда, на супругов подавленных глядя,

Сказала Вирате, в слезах, Драупади,

Мужьям предана и душой справедлива, –

Казалось, что оком сжигал ее Шива:

«Жену храбрецов, перед кем супостаты

Дрожат, – он ударил ногою, проклятый!

Жену повелителей, правящих мудро, –

Ногою ударил меня Сутапутра!

Жену гордецов с тетивою тугою, –

Ударил меня Сутапутра ногою!

Жену благородных и чистых, как утро, –

Ударил ногою меня Сутапутра!

Жену ратоборцев, опасных вселенной,

Ударил ногой Сутапутра презренный!

Но где же отныне для слабых защита?

Где витязей гордая удаль сокрыта?

Мужчины они, может быть, только с виду,

Коль женщины терпят позор и обиду!

Где ярость сердец правосудных и гневных, –

Иль, может быть, каждый бессилен, как евнух?

Где видано, чтоб оставались спокойны

Мужья, если бьет их жену недостойный?

Как терпит Вирата бесчестье такое, –

Чтоб мне наносили, безвинной, побои?

О царь, не как царь ты ведешь себя ныне,

В стране у тебя правды нет и в помине,

Такого, как Кичака, в доме взлелеяв,

Как видно, ты ценишь одних лишь злодеев.

Ни ты, и ни Кичака, и ни вельможи

Твои – на достойных судей не похожи!

О царь, справедливым ты станешь едва ли,

Стерпев, чтоб меня при тебе избивали.

Так пусть Сутапутры поступок позорный

Осудит и каждый судья, и придворный!»

Вирата: «Не зная причин вашей ссоры,

Свершу ли я суд справедливый и скорый?»

Но поняли знатные слуги Вираты,

Что в Кичаке – дело, что он – виноватый.

Сказали придворные о Драупади:

«Подобна, прекрасная, высшей награде

Тому, кто женат на такой длинноокой,

Пленительной телом и мыслью высокой».

Юдхиштхира потом покрылся: «Уйди ты

К царице, – жене приказал он, сердитый, –

Ведь витязей жены, шагая сквозь беды,

Совместно с мужьями достигнут победы.

Я мыслю: не время теперь для волненья.

Мужья твои, видно, такого же мненья, –

Недаром, не гневаясь и не печалясь,

Гандхарвы на помощь к тебе не примчались.

Не знаешь ты времени гнева и злости,

Мешаешь ты людям, играющим в кости,

Вбежала сюда, как плясунья-певица, –

Ступай же, гандхарвов сердить не годится».

В ответ – Драупади: «Бессилье их зная,

Мужьям своим все ж пребываю верна я.

Так слабы они, что страшат их злодеи,

А старший, – он в кости игрок, – всех слабее!»

В покои Судешны пошла со слезами,

С рыданьем, с распущенными волосами,

Как месяц, пробивший тяжелые тучи,

Сверкал ее лик многогневный и жгучий.

Судешна: «Зачем ты приходишь, рыдая?

Скажи, кто ударил тебя, дорогая?

Кто будет сегодня наказан сурово?

Поведай, о лотосоглазая, слово!»

А та: «На глазах у вельмож и Вираты

Ударил меня Сутапутра проклятый».

«Велю, если хочешь ты, прелюбодея

Убить!» – отвечала Судешна, краснея.

Служанка: «Другие найдутся для мести.

Сегодня умрет совершивший бесчестье!»

Ушла дивнобедрая с думой о мщенье.

Сперва совершила она очищенье,

От скверны очистила плоть и одежду,

Обиду копя и лелея надежду,

Заплакала в жажде расплаты мгновенной.

Тогда-то пришел ей на ум Бхимасена.

Решила: горячий и неукротимый,

Поможет он преданной, верной, любимой.

Она поднялась среди ночи с постели,

Отправилась к мужу, пошла к своей цели,

Измучена бременем тяжких мучений,

Но, духом воспрянув, пришла к Бхимасене.

Казалось, что сила быка ей желанна!

Она, как могучее древо – лиана,

Руками его обвила, как ветвями,

Того разбудила, кто спорит со львами, –

Как птиц и животных владычица-львица!

Казалось, что музыка ви́ны{35} струится,

Когда разбудила его со словами:

«Вставай же, вступающий в битву со львами!

Ты спишь, как мертвец, тратишь время впустую,

Но жив возжелавший супругу чужую!

Не спи, ибо жив полководец Вираты,

Сей грешник преступный и враг мой заклятый».

Разбуженный, сел Бхимасена на ложе,

И встал, и взглянул, с темной тучею схожий.

Сказал: «Ты осунулась и побледнела.

Какое тебя привело ко мне дело?

Ты можешь доверить мне радость и горе,

Прибегнув ко мне как к надежной опоре.

И то, что противно, и то, что приятно,

Поведав, скорей возвращайся обратно».

А та: «Как не плакать мне, горем сожженной.

Юдхиштхире ставшей женою законной?

Не он ли, скажи, проиграв меня в кости,

Велел: «Как рабыню, жену мою бросьте

К ногам властелина»? Поведай, какая

Царевна в живых бы осталась, страдая

Как я, Драупади? Того ли мне мало,

Что в плен я к властителю Синдха попала?{36}

Жена, чьи мужья – столь могучие братья,

Должна ли снести оскорбленье опять я?

Ударил меня Сутапутра ногою.

Как жить мне с обидой моей и тоскою?

При всех он избил меня, воин Вираты, –

Как жить мне теперь, коль не вижу расплаты?

Сей Кичака подлый, душою – уродец,

Сей родич Вираты, его полководец,

«Женою мне стань», – грязный, низменный, грешный, –

Не раз предлагал мне, служанке Судешны.

Как плод, что созрел, – по вине его страсти, –

Мое разрывается сердце на части.

Но также в печали моей бесконечной

Повинен и брат твой, игрок бессердечный.

Кто мог бы, как он, променять государство

На жизнь игрока, на скитанья, мытарства?

Все годы свои он проигрывал нишки{37}.

Казалось, казною владел он в излишке,

Но где же теперь колесницы, каменья,

Где кони и мулы, стада и именья?

Глупец, он когда-то был самонадеян,

Игрок, он богинею счастья осмеян.

Игра для него – ремесло, а когда-то

Владел он слонами в гирляндах из злата,

Пред ним в Индрапрастхе склонялись вельможи,

А сам возлежал он на царственном ложе.

Гостей угощали весь день спозаранок

Сто тысяч его поварих и служанок,

Он тысячи нишков дарил неимущим,

А стал игроком и бродягою сущим!

Певцы-златоусты его величали,

С утра и до ночи хваленья звучали,

Сто тысяч ученых, изведавших веды,

Исполнены знаний, вели с ним беседы.

Оказывал помощь Юдхиштхира кроткий

Бессильным и старым, слепцу и сиротке,

А ныне, игрок, стал он жалким слугою

Правителя матсьев, зовется Канкою.

Он требовал дани с царей, но Вирату,

Как шут, он теперь развлекает за плату.

Он был господином царей-властелинов,

А стал он рабом, государство покинув.

Весь мир озарял он блистаньем когда-то,

А ныне с ним в кости играет Вирата.

Жрецов и героев где прежний владыка?

На сына Панду, сын Панду, погляди-ка!

Проводит он годы бездумно, безвольно, –

Ужель за Юдхиштхиру брату не больно?

На отпрыска Бхараты, Бхараты отпрыск,

Взгляни, – только слабый увидишь ты отблеск!

Ты понял, что я погибаю средь моря

Страданья и горя, с волнами их споря?

Еще об одной расскажу тебе муке,

И ты не сердись на меня, крепкорукий.

Сражаешь ты тигров и львов на собранье,

А я, ужасаясь, теряю сознанье.

От зрелища вдруг оторвавшись, царица

Тогда восклицает: «Моя мастерица

Влюбилась в Баллаву. Ей, бедненькой, страшно,

Чуть повар сойдется со львом в рукопашной.

Кто женщин поймет? Но подходит же, право,

Красивой служанке красавец Баллава.

Давно уже, видно, друг с другом спознались:

В одно они время у нас оказались».

Иль мало мне видеть Юдхиштхиры участь?

Вдобавок – насмешек язвительных жгучесть!..

Взгляни на другого: он бился с богами, –

Теперь добывает он пищу ногами!

Вступавший со змеями в бой без опаски, –

Царевну теперь обучает он пляске!

Леса вместе с Агни сжигал полководец,

А ныне – он пепел, попавший в колодец!

Страшились воители стрел его гневных,

А ныне живет он средь женщин, как евнух!

Он мир потрясал тетивы своей звоном, –

Теперь звонким пением нравится женам!

В венце – в блеске солнца – был недругам страшен,

А ныне косой и кудрями украшен.

Божественным прежде владевший оружьем,

Он серьги надел, – будто не был он мужем!

В боях побеждавший царей-чужестранцев,

Он сделался ныне учителем танцев!

Дрожала от грома его колесницы

Земля, – и селенья в лесах, и столицы,

И то, что недвижно, и то, что подвижно,

А ныне, а ныне – уму непостижно! –

В нарядные женские платья одетый,

Звенит он серьгами и носит браслеты!

Поет он, когда все красавицы в сборе,

Смотреть мне на грозного Арджуну – горе!

Как слон в пору течки средь самок, – таков он

Средь женщин, прелестницами очарован!

О, горе мне! Лучник, возглавивший рати,

Теперь состоит плясуном при Вирате!

Известно ли Кунти, их матери славной,

Что стал плясуном ее сын богоравный,

Что старший, чей недруг еще не родился,

В презренные кости играть подрядился!

А третий? Смотрю я с печалью во взгляде:

Идет Сахадева в пастушьем наряде!

За ним я не знаю поступка дурного,

Хотя о нем думаю снова и снова.

За что же наказан твой брат? Разве надо,

Чтоб шел он, как бык, средь коровьего стада?

Он бродит в одежде пастушеской красной,

И больно смотреть мне на мужа, несчастной.

Свекровь говорила мне о Сахадеве:

«Отважен, подобен стыдливостью деве,

Любимец мой, с речью, звучащею нежно.

Служи ему в долгих скитаньях прилежно!»

И вот – мое сердце заходится в плаче,

Как вижу, что спит он на шкуре телячьей.

Четвертый стал конюхом… Где ж его свойства,

Три качества: ум, красота и геройство?

Воитель, блиставший отвагою ратной, –

Коней обучает. Как счастье превратно!

Великоблестящий и великодушный, –

О, горе мне, ныне он пахнет конюшней!

Сын Кунти, о доле моей поразмысли.

Все беды земли надо мною нависли!

Юдхиштхира – ваших несчастий причина,

Но есть у меня и другая кручина.

С тех пор как твой брат проиграл меня в кости,

Я стала добычей позора и злости.

Служанка Судешны, в ее помещенье

Прислуживаю при ее очищенье.

Я – царская дочь, и, страдая жестоко,

Я все-таки жду заповедного срока.

Все бренно в пределах удела земного,

Мужья мои – верю – возвысятся снова.

Судьба от единой причины зависит,

И то, что унизит нас, то и возвысит.

Сперва отдаем, а потом сами просим,

Нас бросивших в яму потом сами сбросим.

Нельзя нам уйти от судьбы: оттого-то

Я, веря в судьбу, жду ее поворота.

Сменяются легкими трудные годы,

Где были, там вновь заволнуются воды.

Кто, жертва судьбы, не исполнил стремлений, –

Пусть страстно стремится к ее перемене.

Ты спросишь, – зачем говорю я об этом?

Спроси, – облегчу свое сердце ответом:

Могу ль не страдать, свою гордость низринув,

Я, царская дочь и жена властелинов?

Панчалы скорбят, и страдают пандавы,

Я плачу: остались мужья без державы!

Кто, равная мне, столь возвышенной ране,

Познала так много скорбей и страданий?

Быть может, причина теперешних бедствий –

Тот грех, что пред Брахмой свершила я в детстве?

Смотри, что со мною, измученной, сталось.

Не лучше ль была я, когда я скиталась?

Ты вспомни: я прежде всегда веселилась,

Теперь в моем сердце – тоска и унылость.

Не в том ли причина, что, воин могучий, –

Стал Арджуна пепла потухшего кучей?

Кто знает, как движется в мире живое?

Кто мог бы предвидеть паденье такое?

Вы, равные Индре, в лицо мне смотрели,

Чтоб волю мою угадать, – неужели

Я знала, что я, госпожа и царица,

Начну недостойным заглядывать в лица?

Взгляни, сын Панду: разве я не владела

Землей, никогда не знававшей предела, –

Смотри же: служанка теперь Драупади!

И спереди шли мои слуги, и сзади, –

Теперь я хожу за Судешною следом.

Когда же настанет конец моим бедам!

Чтоб мазь приготовить, я ветви сандала

Когда-то для Кунти одной растирала.

Сын Кунти, на руки мои посмотри ты:

Натруженные, волдырями покрыты!»

И руки в мозолях она показала,

И с горьким отчаяньем мужу сказала:

«Ни Кунти, ни вас не боялась когда-то,

А ныне бывает мне страшен Вирата, –

Служанке, у ног его в прахе простертой:

Он ценит сандал, только мною растертый,

И жду я: одобрит ли он притиранья?»

Расплакалась, сердце воителя раня:

«Какой совершила я грех, Бхимасена?

Ужели страдать я должна неизменно?»

И сжалась душа Бхимасены от боли.

Он руки ее, на которых мозоли,

Приблизил к лицу своему, крепкостанный,

Губитель врагов. Он не плакал от раны,

А ныне заплакал, в лицо ее глядя,

Распухшие руки дрожащие гладя.

Сказал он: «Пусть наши покроются руки

Позором, и пусть опозорятся луки,

За то, что тебя обрекли мы трудиться,

Что руки в мозолях твои, о царица!

Хотел я начать на глазах у Вираты

Побоище ради великой расплаты,

Но старшего брата увидел я рядом, –

Меня удержал он косым своим взглядом.

А то, что доселе с возмездием правым,

С погибелью мы не пришли к кауравам,

Что, царство утратив, живем на чужбине, –

Стрелою сидит в моем сердце поныне!

Жена дивнобедрая, будь справедлива,

Избавься от гнева, от злого порыва.

Юдхиштхира, Царь Правосудья высокий,

Умрет, если эти услышит упреки,

Иль Арджуна, Завоеватель Добычи,

Иль два близнеца – и пастух и возничий –

Погаснут, – погибну, их смертью сраженный!

Ты вспомни, как прежде вели себя жены.

Суканья была всей душою невинной

С супругом, что в куче лежал муравьиной{38};

Пошла Индрасена и лесом и лугом

За старым, за тысячелетним супругом{39};

Царевна, чье имя досель не забыто,

Скиталась с супругом прекрасная Сита{40};

Измучена ракшаса злобой упрямой,

Шла Рамы супруга повсюду за Рамой;

Отвергнув тщеславье, корысть, любострастье,

Верна Лопаму́дра осталась Агастье{41};

У женщин таких и тебе, о царица,

Супружеской верности нужно учиться.

За горем последует вскоре отрада:

Терпеть полтора только месяца надо,

Тринадцать исполнится лет, – и по праву

Ты славу опять обретешь и державу».

А та: «Я страдаю и горько рыдаю,

Но разве Юдхиштхиру я осуждаю?

Оставим былое, Бхима знаменитый,

В лицо настоящему зорко взгляни ты.

Царица всегда опасеньем объята,

Что прелесть мою возжелает Вирата,

И Кичака, зная тревогу Судешны,

Ко мне пристает, многолживый и грешный.

Безумным от страсти он стал, и сказала

Я Кичаке, гнев затаив свой сначала:

«Страшись! Пять мужей у меня, и с тобою

Гандхарвы расправятся с яростью злою».

«Сайрандхри! – сказал он, исполнен порока, –

Гандхарвов твоих презираю глубоко.

Пусть будет не пять их, а тысяча даже, –

Я их уничтожу в сраженье тотчас же!»

Сказала я: «Пусть ты победами славен,

Но разве гандхарвам ты силою равен?

Ты жив, от погибели мною спасенный,

Затем что добра почитаю законы».

В ответ рассмеялся не знающий срама,

Законы добра отвергая упрямо,

Но если меня этой страстью слепою

Он вновь оскорбит, – я покончу с собою.

Погибнет добро, хоть добра вы хотите,

Лишитесь жены, хоть условие чтите.

Жену ограждая, детей ограждают,

Детей ограждая – себя утверждают.

«Для воина, – учат нас брахманы свято, –

Единый закон – умертвить супостата».

Пред взором Юдхиштхиры и Бхимасены

Ударил меня сластолюбец презренный.

Не ты ль меня спас, о душою великий,

От ракшаса злого и Синдха владыки?

Пойди – и да будет разрублен на части

Сей Кичака, грешной исполненный страсти.

Его размозжи, как о камень посуду,

Тогда лишь обиду и горе забуду.

А если взойдет над вселенною утро,

Увидев: остался в живых Сутапутра, –

Умру я от яда: и смерть мне – отрада,

Коль жить под владычеством Кичаки надо!»

Супруга припала к груди его с плачем,

И он ее словом утешил горячим,

И, губы кусая, сказал: «Ради мести

Убит будет Кичака с близкими вместе.

Тая отвращенье, с любезною речью,

Пойди и назначь в эту ночь ему встречу.

Для танцев воздвиг помещенье Вирата,

Где пусто становится после заката,

И есть там постель, и на этой постели

Я Кичаку к предкам отправлю отселе.

Никто пусть не знает, что с ним в это зданье

В условленный час ты придешь на свиданье».

Прошла эта ночь. К Драупади с рассветом

Вновь Кичака низкий пришел за ответом:

«Ударив тебя на глазах у Вираты,

Я был ли наказан, во всем виноватый?

Он только зовется царем, а на деле –

Я правлю страной и веду ее к цели.

Пойми свое счастье, мне стань госпожою,

Сто нишков я дам тебе вместе с душою!

Нужны тебе слуги, рабы, колесница?

На встречу со мной ты должна согласиться!»

Сказала служанка: «Тебе не перечу,

Но в тайне от всех сохрани нашу встречу.

Гандхарвов страшусь, опасаюсь их мести.

Дай слово, – тогда мы окажемся вместе».

А тот: «Обманув любопытство людское,

Один я приду к тебе в место глухое,

Таясь от гандхарвов, сгорая от страсти,

Познаю с тобой, круглобедрая, счастье».

Она: «Дом для танцев построил Вирата,

Где пусто становится после заката.

Гандхарвы об этом не ведают зданье, –

Туда в темноте приходи на свиданье…»

Для Кичаки день, словно месяц, был долог.

Он ждал, чтобы ночь распростерла свой полог.

Не знал он, в любовной горя лихоманке,

Что смерть свою в облике видит служанки.

Глупец, он себя торопливо украсил

Цветами, убранством, дыханием масел.

Пылая, он ждал с нетерпением ночи,

Желая лобзать удлиненные очи.

Живой, он не думал о скором уходе:

Ведь пламя горит, хоть фитиль на исходе!

Конец ознакомительного фрагмента.