Фрэнсин Проуз
Хансель и Гретель
Перевод с английского Анны Веденичевой
Германия. «Хансель и Гретель» братьев Гримм
Стену сарая, служившего Лючии де Медичи студией, покрывали 144 прикнопленные фотографии художницы с ее кошкой в самых интимных позах. Разомлевшая парочка на снимках нежно терлась носами, томно прижималась друг к другу; на некоторых фото Лючия и черная красавица Гекуба, похоже, самозабвенно целовались, в другой серии снимков розовый ротик Гекубы сползал по шее художницы вниз, к груди, потом кошка исчезала за нижней границей рамки, а красивая голова Лючии откидывалась в изнеможении…
Это было двадцать лет назад, но я помню до сих пор свою жуткую скуку от этих фото. Мне совсем не хотелось их рассматривать – особенно под взглядом самой Лючии. Мне тогда исполнился двадцать один год. Ровно десять дней я была замужем за человеком по имени Нелсон. Бросить колледж и выскочить за Нелсона показалось неплохой идеей – ну и (это Нелсон придумал) провести выходные в Вермонте на ферме приятельницы мужа тоже вроде была мысль хорошая. «Неплохие идеи» в ту пору часто двигали мной, а очень важные поступки могли совершаться из соображения «почему бы и нет».
Лючия де Медичи – итальянская графиня, прямой потомок флорентийской правящей династии, и к тому же известная концептуальная художница. Помимо этого она оказалась матерью некоей Марианны, большой любви Нелсона и его бывшей девушки, которую я до того дня отчего-то считала покойной.
Полосатые от солнечного света, пробивавшегося сквозь доски, мы с Лючией смотрели друг на друга. Две зебры с разных планет. Пятидесятилетняя Лючия была эдакой властной низенькой ведьмой, всем своим существом она излучала красоту и недовольство. Что она видела во мне – если вообще хотела что-то увидеть? Просто девчонку со всеми ее незаслуженными преимуществами молодости и без единой причины вести себя, как плюха желе.
– Когда работаешь в такой глуши, – сказала она, – иногда хочется спросить у коров, что они думают о моем искусстве.
– Это… это нечто, – ответила я.
– В каком смысле? – поинтересовалась Лючия. Приятно, что художница интересуется моим мнением, но разве она сама не сказала только что: коровье засчитывается? – Prego [4], – нахмурилась Лючия, – осторожно, не сядьте в аквариум.
Я обернулась, довольная, что можно оторваться от Лючии и ее кошки. Аквариум с акульей деловитостью грозно патрулировала огромная золотая рыбина, в сторонке робко крутились несколько гуппи и странно покачивались из стороны в сторону.
– Я боюсь этой рыбы, – доверительно прошептала Лючия. – Вытолкнула из воды свою сестру, я нашла ее на полу уже мертвой!
– Уверены, что это не кошка?
– В этом – да.
Лючия явно устала от меня, и я думала, что из студии мы сейчас уйдем. Но хозяйка включила стереосистему, и сарай затопили голоса. У меня вдруг слезы подступили к горлу – играла моя любимая пьеса, трио из «Così fan tutte» [5], где женщины поют об отъезде любимых, просят ветер и волны быть благосклонными к ним. Печаль их – злая шутка, потому что возлюбленные никуда не едут, а переодеваются албанцами и идут соблазнять подруг, чтобы испытать их верность, которую в итоге тем так и не удается сохранить. Сплошная горькая насмешка надо всеми.
Я слушала нежную скорбную мелодию, жидкую рябь струнных, она баюкала, как океан. Женские голоса сочились горем, и горе это не вызывало ничего кроме жалости, напрасное, унизительное горе, мы-то знали об этом, а они нет.
– Как прекрасно! – сказала я.
– Это вы сейчас так говорите. Вот тоже один из моих проектов. Думаю, рано или поздно все надоедает, разве нет? Даже бесподобный Моцарт становится невыносим. Так что я поставила трио на повтор, и оно играет раз за разом, пока слушатели не тронутся умом или с криком не выскочат из студии.
Творческий проект Лючии меня всерьез расстроил. Я приняла это на свой счет, хотя прекрасно понимала, что Лючия никак не могла иметь в виду нас с Нелсоном. За десять дней нашего брака Нелсон так сильно изменился, что вполне мог бы тоже уйти и вернуться уже албанцем. Женщины часто говорят: до свадьбы муж не пил, или не дрался, или не ходил по бабам. Только у нас с Нелсоном не было ничего страшного и душераздирающего. Просто до свадьбы я ему нравилась, а после – нет.
Нелсон вел у нас в колледже лабораторные по биологии. Он был аспирантом отделения антропологической ботаники и писал диссертацию о лекарственных растениях тропических лесов – два года прожил среди тамошних племен. Ходили слухи, что исследования его большей частью касались амазонских галлюциногенов, и на факультете с пониманием относились к его странностям, мямленью и замкнутости, но лабораторные он вел вполне профессионально, и студенты охотно к нему шли. Нелсон был симпатичный высокий блондин и в халате смотрелся отлично. Происходил он из интеллигентной бостонской семьи, играл джаз на кларнете.
Наша любовь с самого начала была отравлена жестокостью. На лабораторках со мной работал в паре робкий брезгливый парень, мормон из Айдахо, который не то что разрезать – потрогать не мог ничего склизкого. И я с удовольствием глумилась над ним – стыдно признаться, но не буду ничего приукрашивать, обелять себя. С той стороны лабораторного стола Нелсон наблюдал, как я забираю из дрожащих рук напарника усыпленную лягушку, и наши взгляды встречались в свечном мерцании бунзеновских горелок. Потом Нелсон мне рассказал, что его внимание привлекла явная влюбленность моего напарника, которой я в упор не замечала. Думаю, Нелсон все-таки это выдумал, но тем не менее я была польщена – польщена, пристыжена и одновременно горда тем, что заставила страдать юного мормона.
Временами Нелсон впадал в дурное настроение, предавался мрачным думам, в которых я угадывала скорбь по Марианне. Он не любил рассказывать ни о ней, ни о своей жизни в джунглях. Мне еще ни разу не встречался мужчина с прошлым, о котором он помалкивает, – да и вообще мужчина с прошлым, если на то пошло. С моими однокашниками по колледжу сроду не случалось ничего интересного, однако они всегда так умилительно рвались об этом рассказать. По молодости лет я легко очаровывалась мрачными мужскими тайнами. Казалось, волшебная пыль романтики и приключений осыплет и меня, словно конфетти, если только встать поближе к Нелсону.
Марианна ездила с Нелсоном на Амазонку, но была демонически неугомонна – то и дело улетала оттуда или возвращалась. Нелсон говорил, что всегда угадывал, когда она прилетит. Марианна летала на попутных самолетах, летчики сами звали ее с собой, потому что она красавица – роковая и обреченная.
– Если бы эти летчики ее знали хоть чуть-чуть, – сказал как-то раз Нелсон, – они бы даже в лифте с ней не поехали. Когда самолет взлетает, она каждый раз молится, чтоб он разбился. У нее вместо совести тяга к смерти, она родилась самоубийцей, чудо, что она вообще дожила до встречи со мной. И ее попытки с собой покончить были все серьезнее, а потом я уже не смог… – Голос у него сорвался, и тяжелый вздох положил разговору конец.
Не знаю, почему я сделала вывод, что Марианны нет в живых. Видимо, сказалось мое неумение задавать простейшие вопросы: где и когда Марианна умерла, как это произошло? Вместо этого я покопалась в вещах Нелсона. Нашла его амазонский дневник, и нигде – нигде! – не было ни слова о Марианне. По глупости я только обрадовалась: значит, не так уж она важна для Нелсона. Тогда я думала, что мне довелось узнать нечто новое о ней, а не о нем.
Нелсон сказал мне, что со мной счастлив. Что нам надо пожениться. Только никому не говорить, даже родителям и друзьям. Я согласилась, хотя меня не очень-то прельщала такая перспектива – даже не похвастаешь никому, что я стала избранницей красивого мужчины старше меня, лучшего на факультете инструктора по лабораторным. В ратуше мы нырнули за дверь, когда Нелсон увидел судью, знакомого с его отцом; тогда-то муж меня в последний раз и трогал – оттаскивал с дороги, чтобы судья мог пройти.
С неделю после свадьбы он слонялся по нашей душной кембриджской квартире, не спал ночами и слушал музыку – Билла Эванса, Отиса Реддинга, Баха, только медленные вторые части. У меня язык не поворачивался спросить, в чем дело, не ошибся ли он, женившись. Для подобного заключения не надо большого ума, если мужчина был явно счастливее до женитьбы… на тебе. Но мне, видимо, не полагалось замечать, что отныне сплю одна в постели, которая изменилась до неузнаваемости – стала гораздо неприветливее и холоднее с тех пор, когда мы с Нелсоном проводили в ней целые дни.
Однажды утром Нелсон принес мне кофе. Сказал, что вел себя как свинья и теперь просит прощения. Оказывается, в джунглях он съел что-то лишнее, и теперь у него бывают «периоды», когда он проваливается куда-то на несколько дней.
– «Периоды»? – спросила я. – Проваливаешься? – Что-то я не помнила никаких «периодов» в те месяцы, когда мы жили вместе.
– Нам надо куда-нибудь выбраться, – сказал Нелсон. – Давай устроим импровизированный медовый месяц в Вермонте?
Тем же утром мы побросали рюкзаки в его «фольксваген-жук». Ехали с открытыми окнами, мои длинные волосы развевались на ветру, и я даже успела подумать, что все наши проблемы остались в Кембридже вместе с моей зубной щеткой, жидкостью для контактных линз и прочим необходимым. Тем не менее мысль о «периодах» не оставляла меня. Интересно, за рулем они у него случаются?
Чуть за полдень мы свернули к дому Лючии – на длинный узкий проезд с деревьями по обочинам. Нелсон сказал, что он всегда напоминал ему солидные авеню или липовые аллеи перед поместьем Толстого.
– Откуда ты знаешь Лючию? – спросила я.
– Через общих друзей.
Из беспорядочно выстроенного белого фермерского дома, на котором не наблюдалось ни пятнышка, выскочила Лючия и трижды поцеловала Нелсона – сначала в одну щеку, потом в другую, а потом схватила его за плечи и смачно впилась в губы. На меня глянула равнодушно и тут же кокетливо улыбнулась Нелсону, словно он приехал развлечь ее очень крупным домашним зверьком.
– Что это у нас? – спросила она.
– Это Полли. Моя новая жена. Полли, это Лючия.
– Твоя новая – кто? – Лючия лишь слегка омрачила мою радость от того, что о нашем браке наконец кому-то сообщили. – Добро пожаловать. – Она торопливо обняла меня и чмокнула в потный лоб. – Знаешь что? – Это уже Нелсону. – Я вчера получила открытку от Марианны. Она сейчас в Индии, в ашраме, трахается с сотнями мужчин в день. Пишет, что находит истинное просветление в постоянном тантрическом сексе.
Нелсон тронул крышу машины. Ладонь почернела от грязи, и секунду мы втроем смотрели на его испачканные пальцы.
– Извини, – сказала Лючия. – Кому же мне все это рассказывать, как не тебе? Я тут одна совсем с катушек съеду.
– Марианна? – уточнила я.
– Моя дочь, – объяснила Лючия, – подруга Нелсона.
И тут я не удержалась:
– Так она же умерла!
– Нет, простите, моя дочь жива-здорова. Нелсон, что ты наговорил детке? Ну, в любом случае, я очень рада, что вы приехали. Марианна прислала мне телефон, по которому ее можно застать в Индии на этих выходных, давайте поедем в город и позвоним.
– Здесь нет телефона? – спросила я.
– Конечно, нет. Пойдемте ко мне в студию, посмотрим мой новый проект. Я его назвала «Così fan tutte», в главных ролях я и моя кошка.
Нелсон сказал, что потом посмотрит – сейчас ему надо пройтись, все утро просидел в машине.
Лючия постаралась скрыть досаду от того, что ее бросили в моем обществе. Нелсон направился куда-то к конюшне, а Лючия повела меня через луг по тропинке среди высокой травы. Я не знала, что сказать. Наверно, надо хвалить все, что видишь – хороший дом, хороший вид, хорошая земля, хорошее небо, – только при этом не сойти за психопатку.
– Какие красивые цветы! – сказала я наконец. Луг был сплошь синим.
– Васильки, – вздохнула Лючия. – В Европе их считают сорняками. Я годами за ними не ухаживаю. Недавно прочитала, что они навсегда сохраняют цвет – их полно в этрусских гробницах, этруски клали их к мертвецам, чтобы остались синими в загробной жизни.
В волнах горячего воздуха над лугом на секунду мелькнула маленькая похоронная процессия с этрусками в белом, которые несли косы и охапки синих цветов, и в эту секунду я подумала – а может, «периоды» Нелсона заразны?
Потом мы пошли в студию, посмотрели на фото Лючии с кошкой, она поставила Моцарта, и мы слушали его снова и снова. Я могла б его слушать вечно, никогда не устала бы, и про себя благодарила его за каждую минуту, сокращавшую выходные. Однако после четвертого или пятого раза все-таки сказала:
– Ладно, хватит! – Потому что это надо было сказать – как восхититься тем лугом с синими цветами.
– Ну что, права я была? – Лючия выключила стерео. – Сходите за Нелсоном, а я еще пять минут здесь поработаю.
Однако из студии Лючия вышла только часов через пять. Мы угрюмо ерзали в металлических креслах на газоне. Спорили о Лючии, яростно, однако безмолвно – а может, это я спорила с собой, а Нелсон думал совсем о другом.
Наконец, после прогулки по колким полям с коварными плетями ежевики и продолжительного дневного сна – Нелсон прилег, а меня не позвал, – я все-таки сказала ему что-то о фотографиях Лючии с кошкой. Мне, видать, хотелось заговорщицки услышать какое-то здоровое неодобрение.
Вместо этого Нелсон ответил:
– Люблю я Лючию! Тетка совсем ку-ку.
Мне вспомнился напарник по лабораторным, которого я чуть не препарировала ради Нелсона, – а теперь мне так нужна поддержка мужа, но он встал на сторону Лючии. Хотя разве можно сравнивать? Лючия не щепетильный сопляк, за которого поневоле делаешь лабораторную. Она хорошая знакомая Нелсона, его бывшая как бы свекровь.
Пока Нелсон спал, я торчала в душной библиотеке среди пестрой коллекции книг, растрепанных и воняющих плесенью. Книги оказались большей частью итальянские, но было несколько томов и на английском – о фольклоре, магии и колдовстве. И я не случайно взяла томик сказок братьев Гримм, не случайно открыла его на «Ханселе и Гретель» и прочла сказку не только чтобы убить время, но и получить инструкцию по выживанию. В той версии сказки ведьма откармливала детей и щупала куриные кости, которые ей подсовывала Гретель, чтобы ведьма считала деток еще тощими.
После разговора о фото с кошкой, когда Нелсон защищал Лючию, я подумала, как сильно изменилась бы сказка, если бы Хансель оказался в сговоре с ведьмой. И когда Лючия вышла из студии и воскликнула:
– Детки, да вы, наверно, есть хотите! Сейчас приготовлю курицу с грибами, – я, должно быть, побледнела, потому что наша хозяйка добавила: – Смотри, Нелсон, твоя подруга чуть не помирает с голоду.
– Нет, – ответила я, – вовсе нет. Со мной все в порядке, совсем не хочется есть.
В столовой на столе сидела Гекуба и лизала кусок масла. Лючия зарылась носом в черный мех и поставила кошку на пол, всю ее расцеловав. Затем открыла бутылку вина и вынула два стакана.
– Из винной лавки штата, – сказала она. – Вы только представьте себе! Мне кажется, это для того, чтобы следить, сколько и что именно мы пьем. А теперь садитесь. На кухне я становлюсь совершенной дикаркой. Просто маньячкой. Так что берегитесь.
С этими словами Лючия принялась сновать туда-сюда, резать, помешивать, жарить и парить.
– После ужина позвоним Марианне, – сказала она. – Когда у нас семь, в Индии, кажется, девять.
Потом она полезла куда-то наверх и достала большую аптекарскую банку с чем-то вроде сушеных ящериц.
– Мои грибочки, – проворковала Лючия. – Красавцы мои! Так бы все и перецеловала. Этот год был просто потрясающий. Сегодня я приготовлю с курицей, наверное, видов восемь грибов, которые весной принесла из лесу.
– А вы… хорошо разбираетесь в грибах? – Дрогнувший голос меня все-таки выдал.
Лючия рассмеялась:
– Нелсон ест мои грибочки не первый год и видите – жив-здоров. Не волнуйтесь, я посылаю в Вашингтон на анализ споры от каждого найденного гриба. Никто не знает, что так можно делать, но это единственный способ обезопасить себя. Вот один мой друг всю жизнь собирает грибы, но прошлой весной съел что-то вроде вполне обычное и едва успел позвонить в токсикологический центр, пока совсем не потерял чувствительность в…
– У меня есть идея, – перебил Нелсон. – Давайте сначала покормим Полли и сутки понаблюдаем, выживет или нет.
Конец ознакомительного фрагмента.