Московская праведница
Схимонахиня ВАРВАРА (Варвара Григорьевна ГОЛУБЕВА)
род. 3 декабря 1910 года – умерла 26 августа 1997 года
(родители – Григорий и Татьяна)
Отчего так? Пока жив человек, мы не придаём особенного значения его пребыванию между нами, всё-то нам кажется, так будет всегда, и только когда эта «живая книга» захлопывается вратами смерти, мы как за соломинку хватаемся за то малое, что осталось в нашей текучей, как песочные часы, памяти, перебираем оставшиеся памятные вещи, смотрим фотографии, запечатлевшие какой-нибудь незначительный, будничный миг, с трудом припоминаем обрывки бесед, более внимательно перечитываем письма, дневниковые записи… И это всё, что остаётся нам? И как горько, как тяжело осознавать, что эта «живая книга» уже никогда не раскроется перед нами, не услышим мы в ответ на наши «больные» и «неразрешимые» вопросы ни одного ободряющего, вразумительного слова. А сколько значила при этом интонация голоса, взгляд, улыбка! О, это были не просто слова! Это были слова жизни! А теперь лишь отзвуки: «Деточка, ты не прав» или: «Чего нам, деточка, бояться? С нами Бог!» Только теперь понимаешь (и понимаешь ли?) всю глубину сказанных в книге Серафима Роуза слов, которые написал человек о своём духовном отце, архиепископе Иоанне (Максимовиче), портрет которого стоял на столе в келье матушки Варвары рядом с иконой преподобного Серафима Саровского: «Такого отца у меня уже не будет. Подумайте только! Звонит мне в 12 часов ночи из Франции в Америку и говорит: „Иди спать. Всё, что сейчас просишь в молитве, получишь“». Тоже мог бы сказать, наверное, и каждый из тех, кто знал матушку Варвару: «Такой матери у нас уже больше не будет».
Представьте себе ясный июльский полдень. Сквозь небольшие оконца, глубоко посаженных в метровую толщину монастырских стен, падают снопы солнечного света, пробиваясь сквозь неплотно задёрнутые занавески. И в келье от этого радостно и светло. Мирно течёт за послеобеденным чаем беседа… Всё, как всегда, как обычно после воскресной Литургии, за которой молились час назад в недавно открывшемся, ещё не отреставрированном после долгих лет безбожного засилья соборе в честь Рождества Пресвятой Богородицы, что в соседстве знаменитой Лубянки. И вдруг – полный мрак! Словно кто напрочь захлопнул плотные ставни или на улице произошло мгновенное полное солнечное затмение. В наступившей темноте видны лишь «афонские» точечки огоньков нескольких лампад. Остальных многочисленных икон-фотографий, которыми увешаны все стены кельи матушки Варвары, просто не видно. Жуть, почти осязаемая, наполнила келью. Напряжённая, чего-то выжидающая тишина. Никто не знает, что это и что делать.
И только матушка подымает руку и начинает крестить окна. Их два. Чернота внезапного мрака начинает редеть, редеть, размываясь как тушь со стекла, и вот уже опять солнечный свет заполняет келью.
– Матушка, что это?
– Враг, – спокойно и просто отвечает она.
И это так же для неё очевидно и обыкновенно, как для простого смертного его собственные враги и недруги.
Наперёд хочу заметить, что все эти «чудеса» только для нас, погрязших в мирской суете, казались и теперь кажутся чем-то необыкновенным, эти же «рабы Божьи» жили и живут в ирреальном мире точно так же, как мы в реальном. Я знал, например, одну монахиню, жившую возле Троице-Сергиевой Лавры, которую тот же самый «враг», затемнивший Божий свет июльского полдня, подымал во время коленопреклонной молитвы на метр в воздух и что есть силы бил об пол. И ничего ей не вредило. А всё потому, что у монахини этой яйцо всмятку варилось столько-то Иисусовых молитв, в мешочек – столько-то, вкрутую – столько-то… И это буквально во всём строе её жизни. Такая своеобразная непрестанная память о Боге, молитвенное пред Ним предстояние…
К матушке Варваре впервые я заглянул на огонёк в 1984 году. Зазвала Таня Щукина, жена московского композитора, лидера экс-группы «Последний шанс» Владимира Щукина, познакомившаяся с матушкой Варварой осенью 1983 года после нашего совместного пастушеского сезона. С той поры матушка не сходила с её уст. Я сначала чинился. Не старец же, а какая-то престарелая монахиня…
Тогда матушка только-только проводила в Царство Небесное свою старшую «сестрёнку», как она её называла, схимонахиню Марию. Про матушку Марию мне было известно лишь, что после войны, окончив ветеринарные курсы, она почему-то оказалась в Ашхабаде, где проработала фельдшером до пенсии, и, вернувшись в Москву, поселилась у овдовевшей к тому времени младшей сестры. Вскоре и матушка Варвара вышла на пенсию.
Свою городскую квартиру подвижницы обменяли на полуразрушенную, с частичными удобствами келью, находившуюся в стене-ограде бывшего Рождественского монастыря. Горячей воды тут не было. Туалет на две квартиры (бывшие кельи) был общий. Квартиры и соединялись друг с другом через этот туалет дверями с обеих сторон. Кухни тоже не было. Газовая плита с кухонным столом стояли в узеньком коридоре, соединявшем две комнатки-кельи подвижниц. А что они были подвижницы, я понял с первого раза, потому что стены обеих келий были сплошь обвешаны простенькими бумажными иконами или репродукциями икон, а перед чтимыми образами денно и нощно в течение многих лет горели двенадцать лампад. Кельи были небольшие, метров по шестнадцать каждая, а матушкина, ближняя к выходу, вообще разделена перегородкой на две неравные части.
Поскольку речь пойдёт в основном о матушке Варваре, опишу несколько подробнее убранство её кельи. В первой её части, слева, за занавесом помещалась глубокая чугунная ванна. Поскольку горячей воды не было, матушки мылись в ней очень редко и по старинке – воду грели на газу и поливали друг на друга ковшом. После смерти «сестрёнки» Господь прислал матушке Варваре на помощь матушку Елену, бывшую офицерскую жену. Но поскольку она часто уезжала на родину, в Тверь, неоценимую помощь в это время оказывала матушке Таня Щукина, которую матушка считала своим ангелом-хранителем и очень любила её, в чём не раз признавалась автору этих строк. Да Таню и нельзя было не любить. Все мы, конечно, грешные, у каждого свои недостатки, и, тем не менее, в каждом из нас, особенно в те дни первого, ещё сравнительно молодого горения в вере, было столько прекрасных порывов жертвенного служения ближним, что их трудно было не заметить и не оценить. Священное Писание побуждает нас почаще, чтобы не оскудевала вера наша, поминать эти светлые дни («помянух дни древния и возвеселихся»). И Таня Щукина тогда, горя этою жертвенною любовью, старалась помочь каждому, чем только могла. И матушка Варвара это сразу оценила. Но, думается, было у них и родство душ. Я не встречал в жизни человека, более отзывчивого на чужую беду, чем матушка Варвара – так близко она принимала всё к сердцу, так искренне сострадала каждой чужой беде. И с Таней они часами могли беседовать о чужих бедах и скорбях, и в беседах болезновать о скорбящих. Это сердечное болезнование о «маленьком человечке», как выражалась матушка, доходило у неё до физических страданий. Так переживать могла только мать с большой буквы. Она и была для всех нас матерью, обращаясь к каждому из нас с ласковым материнским зовом – «деточка».
Справа от входа в матушкину келью стоял старый шифоньер, возле оконца – стол. Сама келья казалась квадратной, может, четырнадцать, а может, шестнадцать метров квадратных. Слева, вдоль стены, кушетка, за ней, у противоположной от входа стены, шифоньер – вся длина. Такая же ширина. Справа от шифоньера какой-то коротенький диванчик с тумбочкой в углу. На диванчике игрушечный (сантиметров сорок) синенький, с крестиком на крышке, гробик (позже скажу, для чего тут поставленный). Потом окно, ещё этажерка, второе окно, в углу тумбочка. И с правой стороны от входа – круглый стол. На столе большая в резном позолоченном окладе икона преподобного Серафима Саровского, портреты владыки Иоанна (Максимовича), отца Самсона (Сиверса), множество маленьких икон… И за этим круглым столом обедали, помнится, порой по десять, а то и по пятнадцать человек. Забыл сказать о матушкином простеньком кресле, деревянные подлокотники которого были обмотаны материей, очевидно, чтобы не резало руки. Возле кресла подставка для ног. Ходить, практически было негде.
Как же, спрашивается, могло тут поместиться столько человек? А по-моему, и по двадцать помещалось. Стол выдвигали и раскладывали. Одни гости садились на кушетку, другие на табуреты, стулья и лавки. Еду подавали в дверь через головы. Уют был необыкновенный! Сидели часами, и уходить не хотелось. Матушка во время обеда никогда не садилась с гостями за стол. Говорила, либо уже поела, либо потом поест, либо ела, сидя в своём кресле, держа миску на коленях. За стол всегда садились в кухонных фартуках – такой своеобразный монастырский порядок…
Первое посещение зацепилось в памяти тем, что Таня Щукина обратила моё внимание на стоявшую на этажерке (с книжку размером) икону святителя Феодосия Черниговского. Таня сказала: «Смотри, икона сама омывается». Подойдя, я действительно обнаружил расчищенную, как при реставрации, полоску сверху шириной около двух сантиметров. И потом при каждом очередном посещении, подходя к этой иконе, наблюдал, как увеличивалась ширина «расчищенной» незримым реставратором полосы. Впоследствии икона целиком обновилась. И ещё одна точно так же – во второй келье…
Меня это, конечно, удивило, поскольку, сами понимаете, времена тогда какие были. Место многажды заслуженного Брежнева занял серьёзный Андропов. Эти последние, хочется думать, как их теперь называют, «андроповские гонения», конечно, в сравнение не могли идти с теми, что пережила матушка вместе со всей Православной церковью, начиная с революции и, тем не менее, их изощрённое, прикрытое от широкой общественности коварство, могло сломать и ломало судьбы многих.
Мерзость запустения не обошла и территорию этого бывшего (ныне, слава Богу, действующего) женского монастыря. Хотя здание церкви сохранилось, как и большинство монастырских строений, образующих вокруг храма довольно значительную площадь, кое-где лишь оживлённую чахлыми клёнами и кустами акаций, хамово племя и тут, вопреки всякому здравому смыслу, умудрилось воздвигнуть пятиэтажное, вечно грязное здание из белого кирпича, в котором размещался какой-то институт (сейчас его, кажется, сломали). Прямо за этим зданием, разделённом в одном лишь месте для прохода за территорию монастыря, тянулось одноэтажное здание бывших монашеских келий, заселённых жильцами. Вдоль фасада, под окнами каждой кельи – огороженные гнилым штакетником палисадники. Росли тут и клёны, и одичавшие яблоньки, и кусты акаций, шиповника.
Матушкина келья была крайняя, слева от прохода между зданиями. В палисаднике на ветвях клёна висели кормушки из молочных коробок для птиц. На ржавой, давно не крашеной крыше сидели и расхаживали голуби. Они то слетали на землю, то вспархивали стаей вверх. За окнами никогда и ничего не было видно. Справа от массивной, обитой дерматином двери, на уровне головы было небольшое оконце с решёткой.
Всякий раз, когда я нажимал кнопку звонка, окошко буквально тут же отворялось и слышался голос матушки Елены, привратницы и келейницы матушки Варвары.
– Кто?
– Молитвами святых отец наших… – начинал, было, я, как тотчас звякала щеколда, и дверь, и сердце привратницы распахивались мне навстречу.
– Аминь, аминь! Милости просим!
Не знаю, можно ли более изобразить радости на лице. Ну, кто я для неё, прошедшей сквозь безбожный век пожилой женщины? Типичное русское лицо. Я бы сказал типично иконописное, да боюсь перебрать. Кто желает более детального портрета, пусть сходит в сельский храм и посмотрит на лица молящихся русских матерей. А может, кто видел подобное выражение у своей бабушки, старенькой матери? Или на картинах известных художников. Ещё из седой древности знакомо выражение этого благочестивого лица, глаз, смотрящих в вечность. Вот отчего так порой невозможно оторвать глаз от этого лица. И не ошибусь, если скажу, что все они чем-то похожи, а может быть, и есть всего лишь одно лицо – лицо народа-Богоносца.
– Мать, встречай гостей! – кричит мать Елена.
Одета она не по-монашески. Вообще они с матушкой никогда не надевали свои монашеские облачения. И даже никогда не говорили, что они монахини, хотя все прекрасно об этом знали. Ничего монашеского в их простоте не чувствовалось. Мать Елена была вдовой военного. На родине у неё остались взрослые, давно определившиеся дети. Была, кажется, квартирка.
– Молитвами святых отец наших…
– Аминь, аминь! – слышится радостно-бодрый голос матушки Варвары.
Вхожу.
– Матушка, благословите.
И когда склоняюсь, вижу сосредоточенное в молитве, полное лицо матушки, занесённую для благословения пухленькую руку. Такая же тёплая, мягкая рука была у моей покойной бабушки Поли.
Вошедшая следом за мной мать Елена, испросив благословение, стала накрывать на стол. Мне дают фартук. Это делается всякий раз перед едой, и все к этому давно привыкли. Привыкли и ко многому другому в этом маленьком монастыре. Не знаю, что побудило их с сестрой обменять благоустроенную московскую квартиру на эти развалины, но знаю, что матушка ни разу об этом не пожалела. «Тут стены намоленные,» – иногда говорила она. И нельзя было с этим не согласиться, хотя соседи в основном были неверующие, некоторые даже враждебно настроенные.
Когда стол был накрыт, встали молиться.
Матушка перекрестила стол, мы сели. Никогда и нигде прежде столь вкусной не казалась мне простая, с молитвой приготовленная пища. Это отмечали все посещавшие матушку. Всё было скромно и непритязательно, поглощалось с большим аппетитом и никогда не тяготило после обеда.
Все основные события матушкиной жизни последних десяти-двенадцати лет связаны с этой кельей. И жизнь этого крохотного тайного монастыря, если так можно было назвать двухкомнатную квартирку, была не похожа ни на какую другую жизнь. И хотя квартирка их была в соседстве со знаменитой Лубянкой, никому даже и в голову не могло прийти, что столько лет подряд за этими небольшими окнами ежесуточно, не переставая, совершалась непрестанная молитва. Даже глянув на этих скромно, по-деревенски одетых старушек, никому бы и в голову не пришло, что это какие-то особенные, отличные от других люди, и уж тем более что занимаются они каким-то важным делом.
И, тем не менее, изо дня в день за стенами этого тайного монастыря теплились неугасимые лампады, и год от году с потемневших после революции икон сама собой сходила чернота. Свидетелей этого чуда было не так уж много, но и не мало, но поскольку по своему социальному, так сказать, положению матушки были всего лишь пенсионерки, иначе, «не известно кто», никто бы и значения их словам не придал, вздумай они обо всём этом «распространяться». Они и сами прекрасно об этом знали, и поэтому «не распространялись», помалкивали. Помалкивали и матушкины послушницы-пострижницы. И всякий раз, посещая свою тайную игуменью, со смирением и, главное, с любовью испрашивали у неё благословение на свои земные дела, во всём затруднительном совета, а некоторые даже ходили «на откровение помыслов» (своеобразная монастырская исповедь), просили молитв. И матушка Варвара, как власть имущая, всех благословляла, ласково называя при этом «деточка», хотя были среди этих «деточек» некоторые всего на пяток лет её помладше. Но, главное, всем им это так нравилось, все они матушку за доброту её так любили! И, ради справедливости надо прибавить, каждый из них на себе уже не раз испытал силу её молитв.
И только лежащий вокруг этого будто бы Богом забытого монастырька мир ничего подобного не только не замечал и не хотел замечать, а, казалось, вообще ни в чём таком в своей правильной деятельности не нуждался. Всё так же, как и прежде, кипела вокруг шумная и от этого, казалось, очень важная жизнь большого города, страны в целом, покорялись океаны, моря, недра земли, вершины гор, пространство и время, светящиеся спутники вращались вокруг затерявшейся между звёзд песчинки-планеты, по широким проспектам, в сопровождении мотоциклов, время от времени проносились кортежи с владыками мира сего, с голубых экранов ободряюще улыбались земные звёзды, говорили очень важные и очень правильные слова, под землёй с ужасной скоростью носились поезда метрополитена, и таким это всё казалось незыблемым, что никому и на разум прийти не могло, что в какой-то убогенькой келье, какие-то одетые во всё тёмное старушки занимаются каким-то важным и даже необходимым для судеб мира делом.
И всё же это было так. И сама матушка, и её старшая сестра Мария, прибывшая в 1961 году из Ашхабада, где до пенсии работала фельдшером, и умершая в 1980 году, добровольно и, ведь самое главное, совершенно бесплатно несли на себе бремя такого труда, о значимости которого не только в Москве, но и во всём мире мало кто тогда догадывался.
Внешне незамысловатая канва их жизни протекала так. Около пяти утра вставали на Полунощницу, молились, затем пили чай, отдыхали. Иногда во время чаепития беседовали либо о духовном, либо о самом необходимом земном, либо читали по очереди что-нибудь из того небольшого, чудом сохранившегося духовного наследия прошлого, но чаще свои же собственные выписки из разных, специально для переписки даваемых знакомыми людьми духовных книг. Потом отдыхали, затем шли или ехали на троллейбусе по бульварному кольцу на Антиохийское подворье, что возле Чистых Прудов. После службы обедали, отдыхали, а потом рукодельничали, шили, вязали, штопали, ушивали, подшивали, подлатывали, ходили в магазин за продуктами, между рукоделием исполняли монашеское молитвенное правило, вечером опять шли на службу. После вечерней службы принимали народ. Не так и много его поначалу ходило. Во время трапезы, как называли они вкушение пищи, беседовали, делились новостями. Потом все по очереди оставались с матушкой Варварой наедине. Она сидела в кресле, а вопрошающий или пришедший на «откровение помыслов» вставал рядом на колени. Если появлялся кто-либо из новеньких, особенно же, не из монашествующих, ничего подобного его, разумеется, делать не побуждали. Всё тут было добровольно. Новичка всячески старались обласкать, согреть, утешить, если в том была нужда, своим вниманием и любовью. И, накормив, как родного уже, провожали с миром, с поклонами, с крестным знамением. Для назидания переписывалась матушка Варвара со знаменитым архимандритом Кукшей, принимали у себя в келье архимандрита Сампсона (Сиверса), утешаясь его наставлениями, подолгу живали в Рижской пустыньке на послушании у архимандрита Тавриона (Батозского), езживали в Псково-Печёрский монастырь на исповедь и для совета к старцу Борису, пока он был жив, много раз бывали на исповеди в Троице-Сергиевой Лавре у архимандрита Тихона (Агрикова) до его высылки во времена хрущёвских гонений на новый Афон, потом у архимандрита Кирилла (Павлова), не говоря уж о своём духовнике архимандрите Парфении, служившем в небольшом селе под Мало-Ярославцем – там живали часто и подолгу.
И надо сказать, за всё это время, несмотря на соседство Лубянки, специальный отдел которой только тем и занимался, что всё подобное отслеживал и душил, вначале заключая в лагеря, а позже в психушки, никто из посещавших этот тайный монастырь на матушек не донёс. Даже совершенно, казалось бы, неверующие соседи.
Одним из благочестивых занятий матушки Варвары было переписывание святоотеческих наставлений в свою «амбарную книгу».
День Святой Пятидесятницы, Троица, был для матушки Варвары особенным в её жизни, как, впрочем, и Пасха, и Рождество, и другие Двунадесятые и Великие праздники. Но именно в Троицын день она внутренне постигала, что именно «Святым Духом всяка душа живится». Это и другие церковные песнопения, говорящие о просвещении души Святым Духом, свидетельствовали об одном – о неизреченной любви Божией к маленькому человечку. Матушке очень нравилось это выражение – «маленький человечек». И она часто употребляла его при разговоре, когда хотела подчеркнуть неизреченное милосердие Божие к падшему роду человеческому. Но ещё более утверждалась в этом, когда в День Сошествия Святого Духа бывала на службе в храме, украшенном берёзками и свежескошенной травой, когда народ вместе с хором пел «Царю Небесный». Надо заметить, что особенно тонкое ощущение просветления души почему-то переживается именно в сельском храме, в какой-нибудь небогатой, немноголюдной церквушке. И свет вечерний во время всенощного бдения, и яркий свет летнего полдня во время литургии, пыльным столбом сочившийся через открытые боковые двери вместе с запахами скошенных трав, и веяние лёгкого ветерка – всё как бы напоминает о прикосновении к душе Духа Живого и Зиждущего. Даже сам мир природы в такие минуты кажется сказочно преображённым. Конечно, преображается не мир, а душа, в эти коротенькие, ни с чем несравнимые мгновения жизни получающая способность особенного видения.
Матушка это прекрасно знала.
Знала так же и то, что такое «духовный мертвец»…
Будучи ещё семилетней девочкой она досыта насмотрелась на то, как вели себя эти духовные мертвецы после революции, и как быстро эта смертоносная зараза охватила людей. Как послал Господь, по пророчеству отца Иоанна Кронштадтского, «бич, в лице нечестивых правителей» и они залили «всю русскую землю кровью». И сама матушка не избежала этой заразы. И если сестра её, уехав под Ашхабад, да так до самой пенсии там и прожила девой, матушка выходила замуж за рабочего железнодорожного депо, где сама работала до самого выхода на пенсию. Из замужества этого ничего путного не вышло. Детей не было, муж пил, буянил, даже не раз бил её. И ушёл из жизни страшно – без покаяния, замёрзнув однажды ночью под чужим забором мертвецки пьяным. Отрезвление наступило сразу после замужества. Но деваться было некуда, и она всё терпела. Бога же она не забывала никогда. И хотя не была ещё связана монашескими обетами, переживала своё замужество, как ошибку слепой юности.
Но, как говорится, церковь, в том числе и монастырь, не в брёвнах, а в рёбрах. И ещё до выхода на пенсию матушка «ударилась» по святым местам. В Мало-Ярославце познакомилась с архимандритом Парфением и в 1962 году была пострижена в иночество, а в 1972 в схиму. Сестра, прибывшая из Ашхабада в том же шестьдесят втором году, приняла монашество и схиму в один день с сестрой. После её смерти, как уже было сказано, место её заняла матушка Елена.
Знаю, что матушка очень любила читать акафист «Слава Богу за всё», который уже много лет, переписываемый друг у друга, был одним из самых почитаемых верующими людьми трогательных, молитвенных славословий Творцу и Создателю рода человеческого за Его непрестанную, от колыбели и до врат вечности проявляемую о том самом «маленьком человечке» заботу. Это был единственный акафист, написанный не славянским, а прекрасным литературным языком, отчего был понятен и доступен каждому. Умиляло уже само начало. В нём говорилось: «Слабым, беспомощным ребёнком пришёл я в мир сей, но твой ангел распростёр надо мной свои крылья, охраняя мою колыбель…» Далее говорилось о том, что на всех жизненных путях, Господь проявлял о своём маленьком, слабом человечке отеческую заботу…
Это было так созвучно любящему сердцу матушки, что она не могла читать этот акафист без слёз. У неё не было и тени сомнения, что так оно и есть, хотя большая часть жизни её прошла во времена нелёгкие для веры.
Приведу историю, наглядно показывающую любовь Божию к «маленькому человечку», постоянно ропщущему на свою трудную и скорбную жизнь. История такая. Маленький человечек частенько задумывался о том, всегда ли и во всех ли жизненных обстоятельствах Бог с ним. И тогда был показан ему в сонном видении берег моря, а на песке следы двух прошедших путников. И сказал Господь маленькому человечку, постоянно ропщущему на свою трудную и скорбную жизнь: «Один след твой, а второй Мой. Видишь? Я всегда был с тобою рядом». – «Да, но вот, дальше, смотри, всего лишь один след. Неужели Ты оставлял меня?» – «Нет. Но, когда тебе было очень трудно и скорбно, Я брал тебя на руки и нёс».
И ещё одно наставление старцев было непременным матушкиным правилом. Называется оно «От меня это было». И начинается так:
«Думал ли ты когда-либо, что всё, касающееся тебя, касается одинаково и Меня? Ты чадо моё, Я отец Твой Небесный, источник вечной жизни Твоей! Всё, касающееся тебя, касается зеницы моего Окa – ты дорог Мне и в очах Моих многоценен. Я возлюбил Тебя и для Меня составляет особую отраду воспитывать тебя.
Когда искушения восстанут на тебя и враг души твоей, как река, изольёт на тебя всю силу волн своих, Я хочу, чтоб ты знал:
От Меня это было…
Что немощь твоя нуждается в силе Моей, ибо без Меня ничего не можешь творить и безопасность твоя заключается в том, чтобы дать Мне возможность бороться за тебя. Находишься ли ты в трудных обстоятельствах, знай, что:
От Меня это было…
Ибо Я Бог, располагающий обстоятельствами. Ты не случайно оказался на своём месте, это то самое место, которое Я назначил тебе. Тот крест, который дал тебе, тот путь, который тебе предназначил. Я вверяю тебе эти трудности, и благословение почиет на всех делах твоих. В сей день даю в твою руку молитву, призывающую Мою помощь, как сосуд елея освященного, – пользуйся им свободно, дитя моё. Каждое возникающее затруднение, каждое оскорбление, каждая помеха в твоей работе, каждое откровение твоей немощи – да будут помазаны этим елеем. Помни, всякая помеха – есть Моё наставление. Всякое жало притупится, когда научишься видеть во всём, что бы ни коснулось тебя, перст любящей десницы Моей. А потому положи в сердце слова, которые объявляю тебе:
От Меня это было…»
Великим постом порядок жизни в этом тайном монастыре был следующим.
Начиная с Чистого Понедельника, ежедневно ходили утром и вечером на Антиохийское подворье. Молитва Ефрема Сирина – «Господи и Владыка живота моего…», которая умиляла Пушкина, и которую он переложил на стихи, – произносилась служащим священником перед закрытыми Царскими вратами за время продолжительной службы множество раз, с земными и поясными поклонами. Великий канон преподобного Андрея Критского, читаемый первые четыре дня Великого поста, во время которого всегда стояли с зажжёнными свечами, и по прочтении каждого тропаря, а их было много, и все они призывали к плачу о грехах, с припевом «Помилуй, мя, Боже, помилуй, мя», – матушки слушали уже много лет подряд. И всякий раз покаянное настроение касалось грешных, как они искренне считали, душ. Таких грешных, что и глаза порой было стыдно поднять на образ Распятого на кресте Спасителя, предстоящую Ему скорбную Матерь и любимого ученика. На исповедь, если только не проводили первую неделю поста под Мало-Ярославцем, шли с тем же сознанием своего ничтожества, своей крайней степени окаянства на Антиохийское подворье. И, казалось бы, странным было видеть в этих одетых во всё черное старушках с необыкновенно добрыми, светлыми лицами русских бабушек и милых нянь такое глубочайшее самоуничижение и уж тем более покаянные слёзы, которые текли из их по-своему прекрасных глаз. И ещё более непонятным могло показаться всё это самоумаление? Но сколько на эти темы не было говорено, все верующие спокон века, не обращая внимания на это «умное говорение», смиренно, тихо и незаметно делали своё дело. Иначе, жили своей, им одним понятной жизнью. И «валяясь и ползая в ногах», были «чему-то» рады и необыкновенно счастливы.
В обеих кельях, как и во всех храмах во время «покаяния и молитв», всё так же одевалось в чёрный покаянный цвет. Были накидочки в келье матушки Варвары и на этажерке, и на иконах – и афонские огоньки лампад, ма-аленькие такие светящиеся точечки над поплавками, выделялись на этом покаянном фоне в эти дни как-то особенно скорбно.
Последние годы жизни ходили в храм Рождества Пресвятой Богородицы, что стоял во дворе вновь открытого монастыря. И это не по лености не ездили они к духовнику под Мало-Ярославец, а ввиду искушения. Искушение весьма и весьма распространённое в монашеской среде. Духовника взяла в оборот ретивая келейница, пытаясь восстановить его против обеих матушек исключительно по неразумной ревности. И оговаривала, и оговаривала… Пришлось отойти от греха, не дать тлеющим головешкам разгореться… И головешки, так и не разгораясь, тлели до самой смерти духовника. Об этом сообщали приезжавшие от отца Парфения духовные сёстры. Сам отец Парфений в данном случае ни в чём не погрешал. По примеру Христа он готов был оставить всех не заблудших ради оной заблудшей овцы. И матушки это прекрасно понимали. Не было ни обиды, ни зависти – была только сердечная молитва за болящую сестру…
После причастия, не спеша, шли вдоль бульвара или по монастырскому двору домой. Ласковое грело солнышко, носились стаями воробьи. И голуби, давно уже облюбовав крышу их кельи, спускались в небольшой палисадничек с чахлым клёном на углу, и важно выхаживали по свежей, недавно оттаявшей земле, во что-то тычась голодными клювами. На ветвях клёна висели кормушки, на кормушки то и дело садились пугливые воробушки и тотчас вспархивали, раскачивая их. Голубям корм сыпали прямо на землю – благо, она уже обнажилась, как всегда, очень рано в Москве.
И вид кирпичного пятиэтажного здания, воздвигнутого между стеной келий и зданием собора, казалось, ничуть не удручал. И матушки, когда выходили посидеть в палисадничек, частенько замечали любопытные лица преподавателей, уважительно-удивлённо посматривающих на них из окон. О том, что они тайные монахини, в этом учебном заведении знали, вернее, догадывались все. И догадаться-то было не сложно. Во всём тёмном, с четками на левой руке, – и такие тихие, такие русские, как со старинных картин… Так рассказывал Игорь Иванович, впоследствии часто матушку посещавший, а тогда преподаватель-атеист.
За трапезой в такие дни по уставу полагалось вино, но матушки по обычаю варили компот из кураги – и вкусно и для больного сердца полезно. А сердечко у матушки Варвары побаливало давненько. Как установили врачи, не один раз она перенесла микроинфаркты. Поэтому о здоровье своём матушка заботилась. Готовила компот из кураги, употребляя и мёд, и грецкие орехи. Ну, а больше и ничего, так только, когда совсем прижмёт, корвалольчику, валидольчику, валокординчику, на худой конец примет глицерин. И об этом, кроме матушки Елены, поначалу мало кто знал. Для всех других матушка была здоровее некуда. Всегда весёлая, бодрая, приветливая, всегда рада услужить, накормить, обогреть, помочь… Вот и тянулся к ней страждущий, задавленный скорбями народ или, как любила выражаться матушка Варвара, «маленький человечек». Такой ма-аленький, такой не-эмощный, погладь его по головке, пожалей – и он уже Божий… Вот она и гладила, и жалела, и молилась. Молилась за всех, кто нуждался, просил, о ком болезновало её материнское сердце.
Компот из кураги был такой вкусный, что матушка Варвара порою, выпивала целых два бокала! и, виновато улыбаясь, говорила Иисусову образу: «Господи! Какой вкусный компотик!» И всё. Хотя для «победы» нужно было один бокал. Замечание об одном бокале не риторическое. Вопрос несколько веков на практике испытываемый во всех египетских пустынях. Бывало, отцы для «победы» этой, мучили себя жаждой. Подвесят в келье кувшин с водой – и нарочно не пьют, плоть свою изнуряют-мучают… Удивлению такое поведение достойно! И уважения, конечно, но… «Господи, какой вкусный компотик!» – и сердце само таяло…
Это ведь тогда, когда они со старшей сестрой насчёт подвигов были абсолютно единомысленны, матушка Варвара хотела спать в гробу. Теперь же только поглядывала на маленький красивый гробик, как на забаву детства – бывают же и упрямые, и строптивые дети – а ещё – как на напоминание о часе смертном, ибо не раз читала у святых угодничков, как она их называла: «Помни час смертный и ввек не согрешишь». Ох, если бы так!.. Ведь целых два бокала компотика выпила!.. Но «Господи, какой же он вкусненький-то!» И сердечко тотчас наполнялось тихой радостью, таким неизреченным покоем, таким светом!.. Если бы даже тотчас и умереть – не страшно. Господь, любящий Отец, Душе Правый – здесь, тут, в самом сердце. Как же матушка понимала в эти минуты с ног до головы покрывшегося проказой Многострадального Иова, его слова: «Как же я похулю Бога, когда дыхание Его я чую в ноздрях моих»! И ей было легко после причастия Духом Святым дышать. Ибо, как Иов, чувствовала и она его в ноздрях своих…
Прибрав со стола и помыв посуду, молились по кельям – «Леночка в своей», матушка в своей – и матушка Варвара никогда не интересовалась, как молится её послушница. Никогда ни её, никого вообще грубо не поучала, не наставляла, не совала под нос книжки святых угодничков: «На-ка, прочти-ка вот». Только молилась, только печалилась о «деточках». Не задавалась матушка и вопросом, кто хуже, кто лучше, у кого правильный подвиг, у кого нет – просто делала то, что велело сердце, просвещённое Духом Святым. И Дух Святый живил и просвещал буквально всё. И даже солнечный луч, падавший через неплотно закрытые занавески на пол, казалось, был от Него же и в Нём, как певали на Троицу, «везде Сый и вся исполняяй». Иными словами, везде присутствующий и всё Собою восполняющий…
Матушка знала, так бывает всегда, когда нисходит в сердце Дух Святый и Божья благодать. Всё обычное, всё привычное, всё знаемое тотчас становятся необыкновенной новизной, большей даже, чем долгожданное дыхание весны.
Немножко спали. Обыкновенно матушка засыпала во время самодвижной молитвы. И пока спала, молитва, как солнце в жаркий полдень, грело её сердце. И просыпалась легко, и будто бы и не спала вовсе. Но всякий раз замечала с лёгкой такой печалью, что Дух Святый отошёл. Нет, не от греха и не из-за греховности… Так надо, об этом и в «Песне Песней» сказано, где описана вовсе не плотская страсть Соломона к молоденькой Суламифи, как склонны толковать это место из Библии все сладострастники, а любовь Христа к Церкви, Духа Божия к храму человеческой души… И её, матушкиной, тоже… «Возлюбленный ушёл…» Надо ждать: возлюбленного ни силой, ни зазываниями, ни воплями не вернёшь. Возлюбленный приходит, когда захочет, сам – и тотчас радуется ему, очищенная покаянием или дошедшая до отчаяния душа. И никто Им не отринут, всех Он любит, всех живит. На то Он и «Душе Истинный».
Затем матушка снимала с этажерки свою «амбарную книгу» и читала:
«От Адама в начале ничего не требовалось для его пребывания в раю, потому что он получил всё. От нас же, действительно, требуется участие в Божьем деле нашего спасения. Христос заплатил за (тебя, деточка) весь наш долг, но Он желает, чтобы единую драхму и от себя мы внесли по любви к Нему в уплату нашего долга, ради которого Он отдал Свою жизнь за нас. Бог предлагает нам быть сотрудниками Его в деле нашего спасения. Без Божьей помощи мы, конечно, не можем спастись, но и Бог без нашей помощи не может спасти нас. В этом заключается и уважение к нашей свободе воли, и икономия спасения человека, вмещающая в себе и милость и правду Божию: милость – потому что в деле спасения нашего почти всё проистекает от Бога; правду – потому что это малое „почти“ должно быть и делом нашего собственного произволения, старания и посильного труда».
И подчеркивала для наставления «маленькому человечку», «деточке», так же и для себя самой, поскольку почитала себя меньше всех: «И сердце твоё, деточка, тоже – маленькое. Не допускай же ничего лишнего в него. Пусть в нём будет место только для Бога и для любви к нему».
Однажды приехала к отцу Алипию, наместнику Посково-Печёрского монастыря, его мать, он ей и говорит: «Мама, хочешь я тебе покажу, что такое настоящее смирение?» И повёл её в келью отца Бориса. И как только они вошли, строго сказал старцу: «Отец, Борис, ты почему мою маму обидел?» А старец её первый раз в жизни видел. И что же? Тотчас повалился старец ей в ноги и завопил: «Зинаида, прости меня, грешника!» – «Вот, мама, а скажи я то же самое любому послушнику, и ничего, кроме оправданий:
„Я? Да когда? Да я её впервые вижу!“ – не услышали».
И вот снится этому старцу Борису сон, будто он умер и восхищен на «первое небо». Глядит, большое такое поле, на поле огромная масса людей, стоят плотно, лица обращены в одну сторону, все молчат, чего-то ждут «Дай, – думает, – подойду, может и мне место достанется». Подходит – и ему сразу место уступили. «Стоим, говорит, молчим, чего-то ждём. Вдруг гляжу, архангел Михаил летит – толстенький такой, упитанный, с крылышками и на меня смотрит. Меня толкают: „Иди, мол“. Тут все без слов друг друга понимают. Я и пошёл. Подводит он меня к пропасти, глубина страшенная, а на дне чудовище с разинутой пастью, через пропасть бревно перекинуто. Архангел даёт мне знак, чтобы шёл через пропасть. Собрался я с духом, перекрестился и пошёл. Иду, а он рядышком летит – толстенький такой, упитанный, с крылышками, и на меня всё подбадривающее смотрит. Перешёл я, и очутились мы на „втором небе“. Смотрю, и тут молчащая, чего-то ожидающая толпа. Иоанн Кронштадтский, гляжу, тут, и ещё несколько подвижников благочестия из не прославленных Церковью я признал. Дай, думаю, подойду к ним. Но Михаил архангел, даёт знак идти дальше. И этак-то махнул крылом. И очутились мы с ним на „третьем небе“. И вот тут подходит ко мне Никола-Угодник, радостный такой, лицо ровно маслицем помазано, обнимает меня, целует и говорит: „Ну, здравствуй, голубчик!“ И понял я, что тут, в Царстве Небесном, всех „голубчиками“ надо звать!..»
А один юродивый к святителю Димитрию Ростовскому на иконе не иначе обращался, как: «Митюшка, милый!»
Иначе – не по иерархии, а по любви, где «святителю отче Николае», оказывается, просто «голубчик», а «святителю отче Димитрие» всего лишь «Митюшка, милый».
Где любовь, там как бы и нет никакой иерархии. Она, конечно, есть, как же без неё, но её, как бы и нет. А для чего бы тогда Господу умывать ноги своим ученикам? Кто бы на Моисеевом седалище не сидел и чтобы не говорил, главной будет любовь, и стяжавший её уже не мыслит себя начальником в иерархической лестнице, а либо «голубчиком», либо «Митюшкой, милым», а ещё неключимым слугой.
Так думала и считала матушка.
С преподобным Кукшей матушка Варвара даже переписывалась. Однако письма эти незадолго до своей кончины велела сжечь. О причине могу только догадываться, но судить не могу, ибо не напрасно сказано в Писании: «Мысли Мои – не мысли ваши, и дела Мои – не ваши дела».
После моего принятия священства матушка стала относиться ко мне с особенным почтением, как, впрочем, и ко всем, посещавшим её священникам. Она верила, что при рукоположении священнику даётся от Бога особенная благодать. И однажды, ещё до знакомства с архимандритом Германом (Чесноковым) из Троице-Сергиевой Лавры (тот, который отчитывает), заставила меня совершить чин отчитки над болящим, как она считала, Алексеем Коробовым (недавно умершем), и даже подарила старинный требник с чином отчитки – он и теперь у меня. Я уже тогда знал, что это дело опасное, особенно же, когда берёшься за него без благословения, что обыкновенно этим делом занимаются монахи, и сказал об этом матушке, но она заверила меня: «А вы и не самочинно это делаете, а по моей настоятельной просьбе». Чин отчитки происходил во второй келье, перед омывшимся образом Божией Матери. Матушка во время отчитки молилась за нас обоих в своей келье. И думается, только благодаря её молитве я смог совершить этот чин. Было очень тяжело. Дело это на самом деле очень трудное и опасное. Я знал, например, одного священника, который, занявшись этим делом, как он сам выразился, из сострадания, дословно: «Ты не представляешь, какое счастье испытываешь, когда видишь, что бес выходит». Но я и тогда уже знал, что буквально через полчаса после отчитки точно так же входит назад. Архимандрит Герман, например, прежде чем отчитывать, говорит проповедь, в которой подробно излагает смысл духовной жизни, за что Господь попускает одержимость, что нужно делать человеку, как жить, чтобы несчастье не повторилось. Всё, как в Евангелии. Злой дух, будучи изгнан, ходит по бесплодным местам, и, будучи наглым и коварным, возвращается назад. И что же? Обретает дом (душу человеческую) выметенным, прибранным, но пустым. И тогда берёт семь злейших духов и входит в этот дом. «И бывает человеку последнее горше первого». Пустой дом – прежняя мирская жизнь. А надобна жизнь по заповедям и предлежит труд насаждения добродетелей на место греха. И обо всём этом архимандрит Герман говорит в своих проповедях перед чином отчитки. И многим действительно помог встать на путь истинный, отстать от греха. Мой же знакомый священник в итоге кончил тем, что сам заболел раком. Несчастье впоследствии постигло и всю его семью – жену и единственного сына. Так что отчиткой я больше не занимался, хотя поползновений к этому было немало. В данном случае лучше идти «царским» путём, который указывают оптинские старцы. Они вообще не практиковали чин отчитки, заменяя её частой исповедью и причастием. Частая исповедь и причастие дают возможность действовать на душу посредством таинств, а не заклинательных молитв, ибо чин отчитки именно из заклинательных молитв и состоит. И даже одно только перечисление во время молитвы «разновидностей» демонической силы наводит жуть. Матушка же, очевидно, из смирения, считала, как она выразилась, «мы все в той или иной степени одержимые и нас всех нелишне поотчитывать». Для этой цели она приглашала архимандрита Германа, и он совершил чин над всеми, кого матушка могла собрать и поместить в своей маленькой обители.
А вообще надо сказать, чем тяжелей было состояние того или иного человека, попадавшего к матушке, тем большую заботу она старалась проявить о нём. И слово её было со властью. Она могла так убедительно говорить, что с ней невозможно было не согласиться. Так она изменила жизнь многих. Даже обратила в православие одного американского бизнесмена. Мало того, что он сам принял крещение, но и всю свою семью окрестил.
Добро матушка помнила всю жизнь. Когда я, время от времени посещая их монастырёк (а пострижениц у матушки было немало), привозил с прихода гостинцы (прихожанки наши собирали творог, сметану, яйца, овощи), матушка практически до самой смерти спрашивала: «А как там Александра с Пелагией поживают?» Александра и Пелагия – от своего хозяйства постоянно посылали матушке эти гостинцы. И матушка мне говорила: «Вы даже не представляете, батюшка, сколько людей питается этим подаянием».
Прежде, чем поместить матушкино письмо ко мне, для назидания считаю необходимым рассказать его предысторию. Прежде всего, надо сказать о том первом горении, которое в те смутные для России и Церкви времена охватывало сердца многих священнослужителей. Наверное, такого «образованного», вдумчивого, неординарного священства в нашей Православной церкви уже никогда не будет. И это не бахвальство, а исторический факт, о котором свидетельствовал ещё в начале пятидесятых годов и Иван Александрович Ильин. Даже там, за границей было всем известно, что с середины пятидесятых годов (после смерти Сталина) священный сан стали принимать (и просто приходить к вере) самые образованные, самые лучшие представители русской интеллигенции. Наше поколение, с начала перестройки и до конца Ельцинского периода «безначалия» или «бандоначалия», этот процесс, по всему видно, завершило. И вот этот, если так можно выразиться, чистосердечный порыв образованной части общества, как никогда, способствовал духовному подъёму и авторитету Церкви. Шли служить Церкви бескорыстно – сторожами, чтецами, псаломщиками. Одни впоследствии принимали сан, другие постригались в монашество, третьи, стяжав горнюю мудрость, понесли её с просветительской целью в мир и многим помогли свернуть с пути погибельного. А сколько в те годы было создано многодетных православных семей! Это беззаветное служение Богу и ближним, этот духовный подъём, такой жгучий интерес к практическому освоению свято-отеческого учения вряд ли когда в России повторится. Это было своего рода чудо, ибо такой церковной России во всю её историю ещё никогда не было.
Я уже упоминал о «неразумности» неофитского подвига. И, тем не менее, у меня не поднимается рука бросить в него камень, осудить, ибо не бывает поражений и побед без сражений. Не ошибается тот, кто ничего не делает.
И, как утверждают святые отцы, что лишь фарисейский подвиг молитвенного делания проходит ровно и без перемен, а кто истинно молится, у того всё время в молитвенном деле бывают перемены. И это так. И, скорее всего, права матушка Варвара, когда однажды сказала, что не всегда впадение во время подвига в «прелесть» бывает к погибели, но часто и к «обучению», для приобретения духовного опыта. И подобных опытов, во всяком случае, в моей жизни было несколько.
Первый произошёл в 1983 году в деревне во время пастушества, о чём я писал в своей книге «Русские мальчики», второй – на приходе. После расстрела Белого дома в 1993 году и развала Союза нерушимого в стране начался беспредел, о котором матушка Варвара упоминает в ниже приведённом письме. Я тогда, хотя и посещал регулярно Троице-Сергиеву Лавру, окормляясь у тогдашнего Лаврского духовника, всему церковному миру хорошо известного старца архимандрита Кирилла (Павлова), однако с наступлением Великого поста, из-за частых служб и большого стечения исповедников первые три недели выехать к духовнику не имел возможности. Тогда и произошло это событие. Началось, как всегда, с усиления телесного и молитвенного подвига.
Если кому-то покажутся странными мои дальнейшие слова, отсылаю таких к книге «Великая стража» (о современных афонцах) и книге епископа Варнавы (Беляева) «Основы искусства святости». Согласно свято-отеческому учению, не всякий дар бывает от Бога. Но бывает и так, что тот или иной дар, данный подвижнику от Бога, за неопытностью тотчас пытаются использовать в своих коварных целях бесы. В данном случае святые отцы советуют, по получении дара, молить Господа, чтобы либо отнял дар, либо приставил к нему стража, то есть ангела-хранителя. Но самым лучшим «стражем» всё же считается опытный в духовной жизни наставник. Враг в основном улавливает новоначальных через тонкое чувство тщеславия, ибо телесный подвиг в глазах такого неразумного подвижника всегда имеет некую цену. Прямо об этом не говорится, а даже наоборот, всячески стараются выказать и показать своё недостоинство, но в глубине души этот «самоцен» всегда есть. На этом как раз и пытаются играть бесы.
И получается примерно так. Кажется, что Господь наконец даровал слёзы, тепло во время сердечной молитвы. Молитвенное делание подвижнику по книжкам достаточно известно. Всё вроде бы очень похоже. И всё-таки на первых порах есть сомнение. И в это время как раз необходим совет опытного духовного наставника. А его-то и не оказывается поблизости. Приходится руководствоваться чтением свято-отеческих книг.
И тогда начинается…
Сначала начинают благоухать иконы, и этот аромат чувствуют в храме абсолютно все прихожане, потом начинает от простого крестного знамения благоухать масло, которым помазывают во время соборования. Во время богослужения слёзы обильно текут из глаз. В словах проповеди появляется такая сила убеждения, что люди начинают плакать. Затем во время исповеди приходят помыслы о скрываемых исповедниками грехах. При напоминании о них, исповедники начинают плакать, каяться. Далее появляется такое дерзновение и бесстрашие, что хоть сейчас на крест или в огонь. Ничего и никого не страшно, такой подвижник любому, даже бандиту, готов сказать правду в глаза. Отвратить краткой беседой кого бы то ни было от погибельного пути – представляется пустяшным делом. Пять минут разговора – и человек весь в слезах, расположен к покаянию.
Это обилие чудесных превращений после краткой сердечной молитвы (как правило, собственного происхождения), после непродолжительной беседы и так далее, наконец, доводит подвижника до полного подчинения «внутреннему» голосу. Помолится – и тотчас слышит в уме ответ (первое время, как правило, безошибочный). Позже бывают и несуразицы, но если подвижник доверился этому «водительству», то это уже настоящая беда.
Внутреннего мира во время такого неразумного подвига никогда не бывает. Либо тоска, либо необыкновенное блаженство. И постоянное внутреннее напряжение от «борьбы». Снисхождения такой подвижник не испытывает ни к себе, ни к окружающим. Советов со стороны не терпит и не принимает. Часто впадает в гнев, но тут же «гасит» его внутренним покаянием.
То, что описано в неизданных дневниках отца Иоанна Кронштадтского, происходит с таким подвижником ежеминутно. Это состояние очень тяжёлое. И переносится оно с исключительным мужеством только потому, что всякое отступничество понимается, как поражение, даже погибель. И в этой погибели начинает видеться уже всё человечество. Иногда даже появляется сомнение в правильности церковного устройства. Даже представляется неким тонко измышленным врагом рода человеческого препятствием на пути личного спасения. Усиливается подвиг. Любовь к ближним, которые теперь представляются обузой в деле личного спасения, отходит на второй план. Такой подвижник объясняет это себе тем, что сердечное общение с ближними, с окружающими – это вовсе не «духовное», а «душевное», то есть плотское, земное, а стало быть, погибельное.
Таким образом, из всего подвига врагом вынимается главное – любовь. Отсюда уже недалеко до сумасшествия. Но в том и заключается смысл «обучения» (если только это «обучение»), что всякий, имеющий духовника и периодически бывающий у него на исповеди, в самый критический момент, как правило, на исповедь эту всё же попадает (плохо, если нет). Вопрос тотчас разрешается. Но никогда не обходится в этом деле, как и во время любого поединка, без некоторого вреда. И как после поединка, некоторое время уходит на восстановление физических и душевных сил.
Приобретённый опыт – неоценим. Но идти сознательно на подобный эксперимент всё же не следует. Поэтому описываемое – есть всего лишь частный опыт.
Тогда этот «опыт» встревожил не только моих домашних, но и всех наших друзей. Моя супруга позвонила Щукиным, отцу Михаилу Резину, который служил в Ардатове. Они оба приехали. Я, разумеется, к советам их не прислушивался, игнорировал, ссылаясь на то, что у меня есть духовник. Тогда они предложили ехать к нему в Лавру. Я сначала не соглашался, ссылаясь на то, что будто бы через чтение Евангелия мне было открыто Господом, что до «Вербного Воскресения» никуда ехать не надо.
Они с этим не соглашались. Тогда я сказал: «Давайте так: как скажет ребёнок, так и будет». И спросил старшего малолетнего сына, ехать ли мне «завтра в Лавру». Он сразу ответил: «Да». После этого ничего не оставалось, как только ехать. В это время за меня все наши знакомые молились. Молилась и матушка Варвара.
Отец Кирилл мгновенно решил проблему, сказав: «Ты этому не верь». То есть ни запахам, ни «прозорливости», ни внутренним помыслам, ни теплу во время молитвы, ни особенностям причащения, ни видимым чудесам.
А матушка ещё определённее сказала при встрече: «Ничего не слышу, не чувствую, не вижу».
Но это я и сам прекрасно знал.
Пришедший по просьбе матушки верующий психиатр даже предлагал мне лечь в больницу, и матушка на этом настаивала, но я наотрез отказался, объяснив тем, что с помощью Божьей сам выйду из этого состояния. Ограничились таблетками, которые врач всё же советовал мне первое время принимать, и моим обещанием показаться ему через неделю. Я согласился только для того, чтобы их успокоить. Таблетки пить не стал. Для смирения и по болезни разрешил пост. Стал принимать в виде лекарства молоко, творог, дольше спать, чаще отдыхать и заниматься физической работой. Физический труд по учению святых отцов приносит спокойствие душе.
Прибывший через неделю на приход, очевидно, по матушкиной просьбе отец Михаил уговаривал меня ехать к матушке. Но я отказался. Между нами произошёл спор. Отец Михаил уехал. А вскоре пришло от матушки письмо. Оно одно многое может поведать о любвеобильной матушкиной душе.
Вот оно:
«Дорогой батюшка, отец Владимир, с большой скорбью и тревогой пишу вам.
Врагу рода человеческого дана сейчас от Господа большая свобода для испытания нашей веры и преданности заповедям.
Он ломает сейчас не только малых, но и больших.
Святые отцы, испытав все строгие и большие подвиги, оставили нам в своих наставлениях один путь к Господу – это путь средний, царский, при котором человек, помня своё ничтожество, своё бессилие, шёл бы этим средним путём, не уходя вглубь ни правой, ни левой стороны.
Они, испытав подвиги чрезмерного голода, малого сна и другие, сказали, что подвижнику следует и есть не менее двух раз в день и спать не менее 6 часов.
Но они ведь были в особых условиях и физических сил и природных. Они были совершенно удалены от мира и семьи.
А подвижники следующих веков, как св. Николай Чудотворец, Иоасаф Белгородский, Иоанн Милостивый, Иоанн Кронштадтский и многие другие, чем они прославились – добрыми делами. Они своими руками делали добро людям и тайно и явно. Они спасали людей от уныния, отчаяния, греха и гибели и этим выполняли заповедь Божию, любить ближнего как самого себя, и за это и были прославлены Господом.
Наше время тяжёлых испытаний требует от нас особого служения ближним – спасать людей, попавших в большую нужду, от отчаяния и греха.
Господь сейчас старцам повелевает выйти из затворов для служения ближним. Господу дорога каждая душа и Он хочет, чтобы ни один человек не погиб.
Враг чем начал испытывать Господа? Голодом: „претвори камни в хлеб“. Так и нас сейчас хочет погубить враг этим же – голодом.
Искусственно создали, особенно в Москве и Петербурге, чрезвычайные трудности с питанием и подняли безумные цены на всё. В этих городах большая смертность, много самоубийств, люди не могут взять своих умерших из больниц, потому что хоронить сейчас стоит 50 тысяч рублей. Покойников десятками сваливают в ямы и закапывают.
И если в этих условиях, имея от Господа большую ли, малую ли возможность поделиться продуктами и средствами для приобретения необходимого, мы будем думать, что нам достаточно молиться, а излишки наших запасов гниют, съедаются мошкарой, и мы спокойно их выбрасываем и даже осмеливаемся говорить: „Ну что же – последнее время, пусть привыкают к голодной смерти“, – то не есть ли это полное искажение заповеди Божией и не наведёт ли это на нас справедливый гнев Божий?
Батюшка, дорогой, верх совершенства – это любовь. Любить Бога как должно можно только тогда, когда мы будем любить и жалеть Его создание и не только языком, но и делами, помощью.
Сейчас один зов Господа к нам христианам – объединяться, помогать друг другу, заботиться друг о друге и ближних и дальних, спасаться и спасать от вечных мук своим участием, своей поддержкой, и это будет перед Богом выше нашей одинокой молитвы без участия в добре.
Не отступайте, дорогой батюшка, от этого зова Господа, не замыкайтесь, не отстраняйтесь от дел добра, они сейчас самые главные перед Богом, а без них мы можем оказаться перед закрытыми дверями.
Дорогой батюшка, примите этот мой вопль как вопль матери, друга, почитателя.
Если я в чём-либо вас обидела, простите меня Христа ради.
Приезжайте к нам, дорогой батюшка, о многом хочется поговорить; ваша поездка к нам, связанная с большими трудностями – это подвиг. А за такие подвиги Господь вознаграждает сторицею.
Прошу ваших молитв и благословения.
Недостойная Варвара
P. S. Батюшка, отец Михаил мне сказал, что вы спрашивали о. Кирилла, можно ли вам ездить в Москву, оставляя церковные службы.
Но ведь вам им же и не разрешено служить ежедневно, а только в установленные дни. Поэтому он и сказал вам, что оставлять такие службы не надо.
Но вам следовало бы оставлять несколько дней из недели и для добрых дел, ибо без них молитва мертва.
Простите меня. Грешная Варвара».
Но я так и не поехал. И, пожалуй, это был единственный, так сказать, наш с матушкой «инцидент». Не так уж и много времени оставалось до её исхода в вечность, года четыре. Эти последние годы жизни матушки были насыщены разными удивительными событиями. Расскажу о некоторых из них.
Конец ознакомительного фрагмента.