9
– «Как мне быть, как мне быть теперь?..» – со смехом пропела Малечка Кшесинская, легко взбегая по чисто выметенным ступеням училищного крыльца, сохранившим полосатый след от дворничьей метлы.
В классе она занималась с особенным удовольствием и пока выполняла экзерсис, не раз ловила на себе ревнивые взгляды сокурсниц.
Любимый преподаватель классики, сумрачный и немногословный Христиан Петрович Иогансон, идя дозором вдоль стоявших у палки учениц, равнодушно опускал тяжелые темные веки (милый Христиан и не подозревал даже о присутствии своем в туманных девических снах). С неистребимым шведским акцентом, забавно, едва ли не на каждом слоге, расставляя ударения, во второй уже раз он негромко заметил: «Недурно, Кшесинская, – весьма недурно». (Из уст Иогансона это звучало как большая и редкая похвала, не доставшаяся за время экзерсиса никому кроме Матильды). И она знала, что преподавательское благодушие никак не связано с ее вчерашним успехом – равно как и с милостивым вниманием к ней Государя. Вовсе не таков был суровый Христиан, чтобы хвалить ученицу потому лишь, что она заслужила еще чье-то одобрение – пусть и самого монарха. Иогансон с его европейским демократизмом был решительно чужд российскому клевретству.
– «Балет… вот подарок судьбы, мое главное счастье! И отчего так безупречны эти линии – рук, спины, шеи? И обязательный признак балерины: прелестный крутой подъем (склонив набок голову, она полюбовалась вытянутой ногой в розовом трико) – и почему это так красиво? Похоже на шею розового фламинго. Красота неписанная, как говорит сестра Юля. Нет уж, как хотите, но я определенно мила… и даже очень, очень мила».
Она полюбовалась собственной рукой с длиннопалой маленькой кистью. Легкая ножка будто бы сама собою взлетала в гран батман выше головы, пируэты удавались безукоризненно точными, а прыжки особенно высокими и затяжными – пространство зеркала длило их без видимого конца. Да и стоило ли приземляться, стоило ли расставаться с веселым чувством полета?
– «Я летаю как в том моем сне. Sauts de basque и grand echappe во вторую, emboites вперед, tour, и assemble вперед, шесть emboites назад, и шестнадцать petits changements…8 – слегка запыхавшись, она напевала себе под нос заданную Иогансоном комбинацию. Все в ней было настроено на вселенскую любовь, душа пела вместе с роялем концертмейстера… Да и сам рояль гремел сегодня как-то особенно чудно и вдохновенно: не рояль – корабль под черным лаковым парусом… И какое же это счастье – танцевать! О, мой любимый балет! За какие заслуги подарена мне эта роскошь?»
– «Неплохо, – рассеянно и словно бы невзначай в очередной раз обронил Иогансон, проходя мимо; – кстати, госпожа Кшесинская, после звонка попрошу вас задержаться в классе. Потрудитесь подойти ко мне для некоторых замечаний».
Удивленно на него взглянув, она послушно кивнула.
– «Если есть замечания, почему не скажет сейчас? Все это время был доволен мною, хвалил… вот и нынче тоже». – При всегдашней своей требовательности Иогансон был справедлив и не лишен был доброты, – она не ожидала от него неприятностей для себя. И потом, Иогансон всегда ценил ее упрямое трудолюбие. Маля Кшесинская умела и любила работать, она часами могла стоять у палки, добиваясь идеальной чистоты комбинации. Но сегодня…
Во-первых, с самого утра это странное беспокойство – раньше она за собой такого не замечала. Непонятное волнение не оставляло от начала и до конца класса (опасение не оправдать доверия?) Что ни говори, – а от тех, кто публично признан успешным, впредь ждут одного лишь успеха. Причем успеха все большего, в разы превосходящего первый. Нужно готовиться к тому, что неуспеха тебе теперь не простят никогда. Вообще, довольно неприятно разочаровывать. Что ж – придется всегда быть впереди, быть лучше всех. Конечно это нелегко, но зато как весело!
– «Я и буду первой, – клянусь! Буду непременно, чего бы мне это ни стоило.
Вирджиния Цукки как сияющая путеводная звезда, маячила перед ее мысленным взором, накручивая бесчисленные фуэте и поощрительно улыбаясь. – Я буду, буду как Вирджиния. Обязательно стану знаменитой!»
– «Не выдаешь ли ты желаемое за действительное, душа моя?» – посмеивалась старшая сестра, выслушивая рассказы младшей о ежедневных балетных успехах. Отец любил вспоминать, как трехлетняя Малечка, мило взмахивая ручками, косясь в зеркало, вдохновенно танцевала перед гостями. Если кто-то из гостей, поощряя порыв маленькой танцовщицы, садился за рояль, – малышка кружилась ровно столько, сколько звучала музыка. Личико ее при этом выражало забавное блаженство и совсем не детскую, вполне осмысленную сосредоточенность.
– «Даже гадать не стоит, – непременно станет балериной», – умилено заключали гости и награждали маленькую танцовщицу шоколадкой или мандарином.
По окончании урока Матильда вытерла вспотевшее розовое лицо таким же розовым насквозь промокшим полотенцем, пригладила мокрые волосы – и ощущая приятную развинченность во всех суставах и вообще райскую легкость в теле, не касаясь ногами пола, полетела к Иогансону. После напряженного занятия она всегда пребывала в такой вот блаженной невесомости и ужасно любила эти свои бестелесные ощущения.
Христиан сидел в противоположном конце класса за узким столом-конторкой у большого окна с мутноватыми, еще не мытыми после зимы стеклами и спустив очки на кончик носа, со стуком обмакивая ручку в чернильницу, быстро писал что-то в классном журнале. Матильда обозначила свое присутствие решительным бойким реверансом и, мельком взглянув на Христиана, пыталась угадать его настроение; она понятия не имела, к какому разговору ей надлежит готовиться.
Иогансон, не поднимая глаз, подвинул к ней опустевший стул концертмейстера и подбородком показал, что можно сесть. Легко вздохнув, она опустилась на стул, сдвинулась на краешек сиденья. Выпрямив спину, скрестив и вытянув ноги (серые носочки истертых розовых туфель уперты в пол, руки сложены на коленях), она сидела чрезвычайно стройно и мило, глядя прямо пере собой, – именно так и сидят балетные девочки. Иогансон продолжал писать; Матильда зажала сцепленные покрасневшие кисти рук между коленками и в ожидании бегала глазами по стенам. Из коридора слышался заманчивый и беспечный шум перерыва. Окончив наконец свои записи, Христиан захлопнул журнал, отложил перо и поверх очков пристально на нее взглянул. Некоторое время он молчал, постукивая ладонью по столу. Наконец, прищурившись, с присущей ему иронической интонацией произнес: «Ну-с… и что же вы теперь о себе думаете? Небось, рады? вчера одной из первых вы были отмечены Государем… – кажется, вам это было приятно, не так ли?»
Матильда не вполне понимала куда клонит преподаватель. Слегка заикаясь, напряженным голосом она отвечала: «Д-да». Не поднимая глаз, вновь вздохнула, – просто так, на всякий случай. Ученики в балетном классе предпочитают не торопиться с ответом – даже если это прямой вопрос. Мало ли что… Здесь принято молча выслушивать распоряжения наставника – и потом без лишних разговоров выполнять. Матильда молчала.
– «Тогда скажу я. Так вот, mademoiselle Кшесинская… не сочтите мои слова за наставление или, упаси Господь, за выговор, – да и зачем я стану выговаривать без пяти минут артистке? Однако есть у меня для вас некоторые… э-э-э… рекомендации. И этот совет, который я собираюсь вам дать, он скорее дружеский, нежели менторский, – скрестив на груди руки, Христиан, откинулся на спинку стула и насмешливо оглядел ученицу. Та, не понимая, по-прежнему молчала.
– Может быть, мои слова покажутся странными, но вот что сбираюсь я… – не договорив, он раздумчиво поднял бровь и молча барабанил пальцами по столешнице, – вот что сбираюсь я предложить вам теперь. Попробуйте забыть раз и навсегда вчерашние похвалы Государя. Скажите себе: ничего такого не было, – Государь ничего не говорил мне вчера».
По своему обыкновению, не разжимая тонких губ, Иогансон изобразил подобие улыбки и устремил на нее свои водянистые скандинавские глаза.
Матильда недоуменно улыбнулась и поерзала на стуле. Повисла пауза.
– «Я никогда не смогу забыть тех слов, что сказал мне вчера Государь. Всю жизнь буду помнить», – негромко проговорила ученица. По-прежнему, не глядя на Иогансона, она села еще прямее и безмолвно теребила пальцы.
За несколько секунд глаза Христиана проделали тот путь, который солнце обычно проходит за день, – от восхода на востоке, к короткому стоянию в зените – и затем к закату у линии горизонта.
– «Я вижу, вы не совсем… не до конца поняли мою мысль. Я тогда поясню. Вы прилично отработали сегодняшний урок, да. Однако я заметил, что нынче вы особенно себе нравились. Раньше я не замечал за вами столь явного самолюбования. (Матильда слегка порозовела). Может быть и неплохо восхищаться собственной персоной. Однако, не стоит делать этого напоказ, – слиш-ком откровенно, слиш-ком», – повторил Иогансон, поставив ударение скорее на последний, нежели на первый слог. Он закашлялся и потом продолжал, в упор на нее глядя: «Давайте рассуждать вместе. Государь, его императорское величество, есть правитель великой большой страны России… согласны ли вы со мною?
Она неуверенно кивнула. Иогансон ладонью разгладил страницы раскрытого журнала.
– То есть, среди огромного количества своих наиважнейших дел Государь, я полагаю, вряд ли много интересуется балетом, не так ли? – он вновь косо на нее взглянул. – В высочайшей своей доброте и в хорошем расположении духа правитель волен кого-то похвалить, да. В нашем отдельном случае объектом похвал стала выпускница Кшесинская. Замечу, что и для вас, и для нас, преподавателей, это есть чрезвычайно вдохновительно. Соглашусь, – приятно услышать добрые слова о себе из уст императора. Но послушайте… гордитесь в том случае, когда похвалит вас учитель, – он хорошо знает ваши слабости и всегда оценит ваши достижения. Немного погордитесь, когда сами себя похвалите, – кто как не вы лучше других замечает собственные недостатки и промахи? Но, притом, хвалите себя немножко – чуть-чуть. Есть в русском языке хорошее слово «бегло» (он улыбнулся, и ударение у него вновь вышло скорее на последнем, чем на первом слоге). – Вы должны сказать себе: да! сегодня я работала неплохо. Но до меня в балетном искусстве трудились Телешова, Истомина, Тальони… но мои современницы, в одно время со мною танцующие на знаменитых сценах – это Брианца, и Леньяни… и замечательно техничная Цукки, наконец! (он быстро взглянул на Матильду, зная, что Вирджиния Цукки главный кумир его ученицы). Могу ли я быть уверена, что приблизилась к ним по уровню мастерства?.. – Христиан развел руками и посмотрел в потолок; – не говоря уж о том, чтобы превзойти. Вот о чем вы должны постоянно себя спрашивать! И всегда помнить о некотором своем несовершенстве. О значительном несовершенстве – особенно в сравнении с великими балеринами. Почаще себя критикуйте, но и равняйтесь на великих. Только так вы получите успех». – Иогансон многозначительно приспустил веки и замолчал. Молчала и Матильда. Из-за дверей по-прежнему слышалась суета перерыва; звенел в коридоре девический смех, с улицы доносились детские крики и скрип плохо смазанных тележных колес.
– «Надеюсь, вы правильно меня поняли и примете к сведению мой совет, – ибо он есть не что иное, как дружеское замечание, высказанное мною моей способной ученице, нынче уж выпускнице. Впереди у вас много работы: артистическая карьера, выступления на большой сцене. Все будет зависеть лишь от ваших усилий. Не слушайте ничьих похвал… – работа и только работа, ничего более. Теперь идите, Амалия и думайте, – я сказал вам все, что имел сказать». (Иногда он называл ее «Амалия», по-своему переиначивая имя «Маля», которым ее звали подруги, и которое, очевидно, ему не нравилось).
Она вскочила.
– «Спасибо, Христиан Петрович! Я благодарна вам за ваши советы, за постоянное внимание ко мне, – она спешила и слегка запиналась. – Я все поняла, и… я обещаю подумать. Я ценю любое ваше замечание. И еще я хотела бы брать у вас класс в театре… когда стану работать». – Иогансон, подняв бровь, улыбнулся, наклонил голову и ничего не ответил. Она сделала ему два коротких реверанса: вправо и влево. Секунду помедлив, присела в еще одном широком реверансе, к которому на всякий случай добавила слегка виноватую улыбку. (Не зря предмет «Драматическое мастерство актера» был сдан ученицей Кшесинской на отлично еще перед Рождеством). Иогансон кивнул и, отпуская, махнул рукой по направлению к двери. Облегченно вздохнув, она вылетела из класса.
– «Ф-фу-у!.. Слава Богу, – ничего серьезного не сказал, придирался к каким-то пустякам. У меня и в мыслях не было заноситься… но неужели было заметно со стороны? Если так – то, конечно, стыдно перед Христианом. Или просто хотел преподать урок на будущее?.. И вовсе не собираюсь я себя недооценивать… и тем более принижать собственные успехи. Все-таки именно меня – одну из всех – первой отметил Государь! Вот увидите: я буду танцевать не хуже, чем ваша „замечательно техничная“ Цукки. А почему бы и не лучше, собственно говоря?..»
После вчерашнего успеха она чувствовала, что может все. Улыбаясь, быстро шла по опустевшему притихшему в ожидании звонка коридору. Воображение рисовало картины будущего ошеломительного триумфа, – и он в точности был похож на тот, какой бывал обычно у Цукки. Овации, крики «браво», – и вот уж публика срывается со своих мест, бежит к сцене, выкрикивая: «Кше-си-и-нская!» Цветы летят ей под ноги – она с достоинством кланяется, на губах играет загадочная улыбка… И главное, он, наследник аплодирует вместе со всеми и его чудные голубые глаза выражают одобрение… нет, восхищение! (И что же теперь – забыть о том что именно ей, Мале Кшесинской, Государь велел продолжить и приумножить славу русского балета? – Ну уж нет!)
Проходя мимо большого окна, она огляделась; подышав на холодное стекло, подобно Пушкинской Татьяне пальчиком написала: «NR». Оглянувшись по сторонам, украдкой прибавила: «+ MK». Загородив собою, полюбовалась волнующей любовной формулой. Она позабыла теперь обо всем, в который уже раз задумчиво обводя пальцем заветный вензель. В жемчужном тумане стекла сквозь прозрачно подтекающие буквы виделось ей что-то томительное, прекрасное… и вновь сладко замирало сердце. Спохватившись, она стерла расплывшиеся буквы, недовольно осмотрела испачканную пыльно-серой влагой ладонь и медленно побрела по коридору. Необъяснимые страхи наполняли душу. Вместе с тем, она знала точно: грядут неведомые веселые перемены. Воспоминания о вчерашнем вечере навевали легкую прохладу в области сердца. О, это болезнь! Она больна – точно ведь больна! Налицо целый список симптомов. Постоянное желание его видеть. Тянущая сладкая тоска. Мучительная навязчивость образа.
– «Да что же это? Боже мой, Боже мой… – без выражения говорила она, не замечая ничего вокруг. Да уж, совсем не ту мораль прочел ей так ратующий за скромность Иогансон. И вовсе не горделивая заносчивость угрожала прилежанию выпускницы Кшесинской. Совсем другая, сродни одержимости хворь сразила будущую артистку Императорского балета. Приятный недуг теперь прогрессировал, угрожая перейти в стадию острой всепоглощающей страсти. И эта весьма распространенная болезнь называлась любовью с первого взгляда. (Заражение ею происходит обычно через мысли, через взгляды… особенно через прикосновения).
– «Малька, бегом, – опаздываем!» – обдав ее на бегу быстрым теплым ветром, мимо промчались Любаша и Ася. Она не услышала разумных призывов. Рассеянно глядя перед собой, молча улыбалась. Впереди, как недосягаемая горная вершина, сияла мечта.
И это при том, что с самого раннего детства, как в семье так и в балетном классе ей постоянно внушали одну и ту же мысль: недосягаемых вершин не бывает вовсе…