Мастер Альба. Глава 2. Каменный котёл (Том Шервуд)

– А ты уверен, что не допускаешь ошибки? – однажды спросила меня Эвелин. – Коран запрещает правоверным пить вино, откуда же во дворце у Хумима столько кувшинов крепкого коньяку?

– Безусловно, могу ошибаться в деталях, – ответил я после раздумья. – Но сам факт имел место. В Багдаде о нём помнят. И не мудрено: много шума наделал. Что же с того, что Коран запрещает пить хмельные напитки? Коран не велит правоверному быть гневным, а велит быть милосердным, но сколько крови людской пролили называющие себя приверженцами ислама? Реки! Такие, что всего забвения Прошлого не хватит, чтобы их скрыть. Сам же Хумим говорил, что сура о запрете вина – для тех, кто характером слаб и владеть собой, опьянев, не умеет. А он – умеет. К тому же пьёт мало. Вреда от этого нет.

И ещё – прошу обратить внимание: я не делаю выводов. Я просто рассказываю.

След оборотня

Не двигайся, – сказал человек Бэнсону. – Я перетащу тебя в тень. Здесь слишком солнце палит.

До странности цепкими и сильными оказались руки у небольшого, в общем-то, человека. Накрутив на правую кисть ворот Бэнсоновой куртки, он крепко упёрся пятками в землю, осторожно, медленно сдвинул массивное тело и поволок, пятясь задом. Он не помогал себе второй рукой, – левая ладонь его придерживала разбитую голову Бэнсона.

Въехали под сень крайних на поляне деревьев, протянулись чуть дальше, в сторону от тропы. Здесь человек в коричневом балахоне повернул Бэнсона на бок и закрепил его в таком положении рогатой палкой, приставленной со спины.

– Тебя может стошнить, – сказал он, приблизив лицо к глазам Носорога. – Не скатись на спину, – захлебнёшься. Двигаться сможешь не скоро. Слышишь меня? Если да – прикрой глаза.

Бэнсон сомкнул и развёл непослушные веки.

– Хорошо. Я вернусь к тебе. А сейчас мне нужно бежать. Догнать я их не успею, с этим придётся смириться. Главное сейчас – убедиться, что ушли они к дороге и к порту, а не метнулись петлёй по лесу. Я побегу. Пока трава примята да птицы распуганы. Ты лежи здесь и помни: я непременно вернусь.

Носорог отчаянным усилием разлепил спёкшиеся в клейкой солёности губы, отпустил подбородок.

– Что? – ухватил монах это движение внимательным взглядом. Почти вплотную приблизил лицо.

– Фут… ляр… – прошептал Бэнсон, пересиливая боль от бьющих в затылок огненных молотов.

Человек в капюшоне замер на миг, бросил взгляд на покинутую поляну. Снова склонился и задал самый уместный вопрос – не о том, что за футляр, какого размера, где оставался, – а спросил тревожно и быстро:

– Что в нём?

– Ар… балет.

Тень легла на худое лицо.

– Вот это уже скверно.

Монах выпрямился, плавно шагнул. Беззвучно мелькнуло и впрыгнуло в руку жёлтое тело железной змеи. Левой рукой он сдавил ткань балахона у пояса и быстрым рывком подтянул его кверху, протягивая под поясной верёвкой. Ноги спереди открылись до середины голеней. И монах побежал.

Он нёсся пригнувшись; прыгал пружинисто, длинно, развернувшись чуть боком, и каждый следующий прыжок уводил чуть в сторону. Влево – вправо, влево – вправо. Для того, кто готовил бы прицельный выстрел, он вёл себя очень плохо.

Поглядеть со стороны – резвится бегущий по лесу подросток в длинном плаще с капюшоном. Вот только двигается слишком быстро для игры. Да посверкивает на уровне пояса недлинная жёлтая лента, один конец – в правой руке, второй – в левой.

Вдруг взгляд его что-то схватил, и мгновенно монах растворился, спрыгнул с тропы. То и дело оглядываясь на толстый ствол стоящего у тропы дерева, он описал широкий круг, обошёл дерево и встал на тропу с другой стороны. Постоял, огляделся. Сказал сам себе:

– Нет, не для засады. Просто хотят задержать. И пути не меняют. В порт ушли, несомненно.

Повернулся, спрятал клинок и быстро пошёл, возвращаясь по тропе, к дереву. Открыто уже, не таясь. Вдруг на ходу стал приплясывать и смеяться.

– Всё! – воскликнул он, ритмично подпрыгивая и хлопая в ладоши. – Они убежали! Теперь я тебя спасу!

На земле у дерева, спиной к стволу, сидел мальчик. Правый его кулачок стискивал отвороты курточки под самым горлом. Костяшки маленьких пальчиков побелели. Кулачок мелко дрожал. Мальчик смотрел ясными, бесслёзными глазами, только морщился и, оскаливаясь, шипел от боли. Левая рука его была поднята вверх и прибита к стволу прошедшим сквозь ладошку узким, стальным, похожим на шило стилетом.

– Топ-топ-топ, – напевал Альба, громко смеясь, – и вот в последний раз “топ”. Теперь я тебя спасу. Очень быстро. Потому что вон я как славно умею плясать.

Мальчик поднял лицо вверх, к руке.

– Сейчас мы вытащим эту колючку, – сказал беззаботным тоном монах. – Потом будем пить чай. Ты знаешь, какой бывает чай? Очень-очень разный. Он бывает привезённый из Индии, из страны, где живут слоны. Или с большого и дикого острова под названием Цейлон. Но, знаешь, он даёт только запах, а вот силу – не очень. Если же чай сделать из трав – нужно только уметь найти их в лесу – о, тогда это будет… Тогда это будет…

Он внимательно оглядел скрюченные, побелевшие маленькие пальцы, торчащую из середины ладони железную рукоять стилета. На торце она была присыпана белым. “Камнем заколачивали. Не вытащить. Сломать? Но как? Если сталь лопнет внутри ладони, в мякоть уйдут осколки… Нужно ломать возле самой рукояти. Судя по блеску, сталь прокалена хорошо. Не гнётся…“

– …Тогда это будет и чай, и лекарство.

Он вытащил Кобру, приставил ребром к основанию страшного лезвия, взял стилет на излом… Ударила в грудь отскочившая рукоять, звонкий щелчок прокатился по лесу. Мастер быстро взглянул мальчишке в лицо. Нет, рану не потревожили. Славно.

Теперь из ладони торчал короткий, серый на сломе штырёк. Осталось снять ладонь с него. Но, конечно, без лишней боли.

– А знаешь, недавно на ярмарке клоун какую песенку интересную пел? – спросил монах. – Вот послушай.

А сам незаметно взял в кольцо твёрдых пальцев тонкое запястье прибитой руки, медленно сжал. Говорил, пел, говорил, пел, а сам всё сильнее сжимал тонкую детскую руку. “Пусть онемеет…”

– …Вот, а в конце он так крикнул, что всех оглушил! Вот дай-ка мне ушко, я покажу тебе – как!

Монах склонился пониже и выкрикнул:

– А!!

Мальчик качнул головой, спасая оглушённое ухо, а монах осторожно подвёл к его груди освобождённую руку.

– Посиди так, – попросил голосом ровным и тихим.

Метнулся вдоль по тропе, несколько раз наклонился. Принёс два широких зелёных листа и пару тонких длинных стеблей. Потёр листья друг о друга, – на них выступила жирная, влажная зелень, – и залепил этой зеленью с двух сторон сквозную тёмную рану. Осторожно перемотал кисть поверх листов тонким стеблем. Связал концы в узелок. Закончив, весело произнёс:

– Теперь, малыш, идём. Я познакомлю тебя с одним моим другом.

Медленно они поплелись по тропинке назад.

– Ты, малыш, прислони больную руку к груди, а другой рукой поддерживай её снизу. Скоро услышишь тепло. Это называется – рука руку лечит. Вот, а теперь, чтобы не было больно, – ведь больно, я знаю, – мы с тобой скажем волшебные слова. Повторяй за мной…

Они медленно шли и распускали ниточку древнего проверенного заклинания:

– Ты знаешь, что такое “плоточек”? – поинтересовался монах.

– Плотик? Маленький плот? – прошептал впервые ребёнок.

– Молодец! Ты говори и представляй себе: свежий зелёный листок, качается на воде, словно крохотный плот. И медленно тонет. Качается на воде, качается и тихо так опускается вниз. А с ним тонет и уменьшается боль. И вот – вовсе пропала!

Чай ниоткуда

Бэнсон шёл к ним навстречу.

– Вот это да, – проговорил озадаченно мастер. – Вот это здоровье!

И, обращаясь уже к малышу:

– Вот – мой друг. Не помню только, как звать.

– Я Бэнсон, – Носорог с трудом разлепил сухие горячие губы.

– Здравствуйте, Бэнсон. Это Филипп вас ударил. А я – Симеон.

– А я – мастер Альба. Сейчас будем пить чай.

– Нет воды, – сообщил, подняв личико вверх, Симеон. – Нет котелка, нет огня и нет чая.

– Лес, хороший ты мой, всё это даст. Вы посидите-ка здесь, а я кой чего поищу…

– А они? – мальчик тревожно вскинул глаза.

– Они убежали. Навсегда.

– Ой, они очень спешили!

– Это понятно, – усмехнулся монах, и усмешка его вышла недоброй.

Вскоре он вернулся. Учащённо дыша, подошёл к сидящим в тени.

– Следуйте за мной, господа англичане! – довольно сказал монах. – Поверьте мне на слово, – нам повезло!

Альба привёл их на другую поляну. Всю в круглых камнях. Прошли ещё глубже в лес. Приблизились к большому, в рост Симеона, валуну. В одном из выступов его, сверху, была вмятина, яма. Шириной в локоть. В ней скопилась дождевая вода. Альба палочкой повыбрасывал из неё какой-то невидимый мусор, вздохнул облегчённо.

– Вот, джентльмены. И котелок вам, и вода. Теперь будете жить.

– Этот вот камень – он что, котелок? – спросил, взяв здоровой рукой Носорога за палец, озадаченный Симеон.

– Давай посидим, – отозвался после долгой паузы Бэнсон, и сел, и закрыл бессильно глаза.

Они устроились рядом, прижались друг к другу.

– Я буду смотреть, – прошептал Симеон.

Альба коричневой быстрой совой мелькал по поляне. Сволок в кучу камни, ветви, сухие смолистые сучья. Взял гибкую ветку, привязал к её концу волокно верёвки. Потом волокно обернул вокруг тонкой круглой палочки, и другой конец завязал на втором сломе ветки, согнув ее в виде лука. Поставил палочку вертикально, так, что лук оказался сбоку, упёр её в сухую колоду, а верхний конец придавил плоским камнем, что держал в левой руке. Правой же потянул – повёл луком, и палочка, оставаясь на месте, завращалась, охваченная бегущей по ней тетивой. И забегал смычок, и замелькала с невиданной скоростью палочка. Скоро от нижнего её конца, из колоды, поднялся дымок. Ещё немного – и колодная труха, и сухие травинки, корчась, выдавили из себя огонёк. Альба схватил его новым, большим уже комом травы, подкормил сухой хвоей, раздул огонь.

– Последите за костром, джентльмены, – попросил мастер, обращаясь в основном к Симеону.

Наломал, набросал в огонь сучьев, закатил зачем-то в самый жар десяток небольших круглых камней и поспешно отправился в заросли. Когда он вернулся, под капюшоном светилась улыбка, а в руках был целый пук листьев, веток и травы.

– Даже ком паутины принёс, – сообщил он, доставая с груди что-то липкое, серое.

– Паутину делают паучки?

– Да, малыш, они самые. Тебе-то мы свежую рану подорожником залепили, а вот у Бэнсона рана на голове засохла. Теперь её отливать, да клочья кожи как надо укладывать, да слеплять паутиной. Очень, запомни, полезная вещь.

Костёр прогорел. Альба разложил аккуратно в ряд травы, потёр ладони над опадающим, вялым уже огнём. Выкатил из углей камень, да обернул – охватил его травяным жгутом – травы зашипели, закорчились, стали стремительно менять цвет на коричневый – да и бросил всё это в ямку с водой! Охнула, зашипела вода, взлетели от упавшего камня наверх пузыри. Немного подождав, Альба выхватил травами, как рукавицей, новый раскалённый кругляш – и в воду. И половины камней из костра не достал, – а вода уже закипела. Потянуло вдруг по поляне травяным банным духом.

– Теперь подождём немного, пусть остынет, – сказал Альба и снова ушёл.

Ушёл, доставая на ходу из-под руки спрятанный под балахоном клинок. Принёс несколько квадратов берёзовой коры. Свернул бересту в конус, расщепленной палочкой скрепил края. Вот вам и кружка…

Напоил нежданных своих пациентов невиданным чаем. Накалил новых камней и новых накипятил трав. Теперь промыл и перевязал подорожником раны. Между высоких корней огромной сосны выскоблил землю, устелил мягкими лапами еловых ветвей. Улеглись рядом Бэнсон и Симеон и тотчас уснули.

– Хорошо, Альба, – похвалил себя монах. – Теперь будут жить. Пантелеус был бы доволен.

От земли, вверх по древесным стволам, тихо полз вечер. Альба разложил три костра – два по бокам, один у спящих в ногах. (Те даже не шевельнулись.)

– Мухомора не пожалел, – улыбнулся мастер. – Снов они не увидят.

Долгая, наполненная звуками, ворочалась ночь. Три огня приплясывали подле дерева, овевали спящих теплом. Сидел и молчал возле них небольшой человек с низко опущенной головой, накрытой колпаком старого капюшона.

Симеон попискивал во сне, как птенец.

Утро проспали. Солнце приподнялось над деревьями, давно прогорели костры. Сидевший долгое время неподвижно, монах встал, вздохнул, выпростал руки из рукавов балахона. Подошёл к спящим. Склонился, внимательно осмотрел пальцы и ладошку у Симеона. Нет ни опухоли, ни красноты. “Хорошо”.

– Альба, – сказал, не поднимая головы, Бэнсон.

– А как тебя Томас звал? – вопросом на вопрос ответил монах.

– Бэн.

– Хорошо. Так что, Бэн?

– Ты человек?

– Человек. Причём самый обыкновенный. Отчего это ты спрашиваешь?

– Ты приходишь, как с неба. Когда рядом смерть. И спасаешь. Меня вот – второй уже раз. За мою очень короткую жизнь.

– Случайность.

Помолчали немного. Потом Бэнсон, с усилием сглотнув, прошептал:

– А вот они… Кто это был?

– Звери, – спокойно и равнодушно сообщил Альба. – Звери бешеные. Патер их – в моём представлении – на сегодняшний день самый страшный человек на Земле. Древний паук. Плодит гнёзда ужаса и страданий. По старой инквизиции тоскует. Чёрный философ. Тренированный охранник его – Филипп из Йорка. Бывший Йоркский палач. Девочка – просто способная ученица. Убийца-ремесленник. Хотя и не законченная злодейка. Над ней просто с жутким умением поработали. С раннего детства. Для того же был и Симеон предназначен…

Бэнсон в немой ярости вздрогнул, передёрнул плечами.

– А нас, выходит… Мы должны были задержать тебя?

– Вы и задержали, – улыбнувшись, сказал Альба. – Они своё дело знают. Да я их вряд ли догнал бы. Я очень устал, а они – свежие. Вспугнул – и то ладно. А то, что не дал пробиться в Девять звёзд – ещё лучше. Не пустил в подземелье. Они теперь сели на корабль и пошли куда-то в неведомое, надёжное место. Только патер не подозревает, что я знаю, где можно о месте-то этом узнать. Пожалел я в прошлом одного неправильного человека, не до него было. Теперь он кое о чём порасскажет.

– А они вчера – сразу в порт?

– Сразу. Ещё трёх человек убили.

– Где, когда?

– Как только вышли на дорогу. В то время примерно, когда я костёр разводил. Адония остановила первых трёх случайных всадников. Филипп их убил.

– Откуда ты знаешь?

– Да иначе не может быть. Им лошади были нужны. Ведь я шёл по следу, тут они кровь не считали. А если остановили карету – то перерезали всех, и тогда уж не троих, а побольше. Умчались верхом.

– А что теперь мы?

– Ты – домой. Поохотился, хватит. Симеона возьми к себе. Мне бегать придётся. Я заберу его потом. Отвезу к Серым братьям.

– Я не охотился, – тоскливо проговорил Бэнсон. – Я к Тому на выручку ехал.

– Разве Том не в Бристоле?

– Да нет. Тут дело такое…

Заполдень дошли до дороги. Шли медленно, так что Бэнсон успел многое рассказать.

В порту Альба ненадолго их оставил, а сам скрылся куда-то. Вернулся – как будто и не было бессонной ночи и длинного перехода: бодрый, довольный.

– Есть корабль. Уходит сегодня. Вот только денег нет. Сейчас попробую достать…

– Деньги есть, – поспешно сказал Бэнсон, прикасаясь к поясу куртки.

– Судовладелец просит много.

– Хватит на всё. Я в дорогу-то собирался дальнюю.

Альба кивнул.

– Ну да, если знать о подарке сэра Коривля, – деньги у тебя быть должны. Хорошо. Поедем пока на твои.

Поездка в трюме

Когда есть деньги – любое дело устраивается быстро. Троим путникам отвели тёмное, но уютное место в углу трюма и даже накормили обедом из общего корабельного котла. Ночью под плеск волн за бортом Бэнсон разговорился со своим спасителем.

– Альба, – говорил он полушёпотом, – я рад, что нам по пути. Для меня это редкостная удача. Я ведь не знал, что он настолько непрост! Он оказался страшнее, чем можно было вообразить. Я имею в виду мир дикой охоты.

– Где люди охотятся на людей?

– Да, его.

– И ты считаешь, что тебе нужно войти в этот мир?

– У меня выбора нет. Мне нужно Тома выручить. А я сделал один только шаг – и оказалось, что я всего лишь бык, который сам пришёл к мяснику.

– Но раз войти в этот мир, Бэн, – значит навсегда в нём остаться. Это как прыжок в болото. Ряска сомкнётся над головой, коричневая жижа колыхнётся… всё. Назад уже – пути нет. Твой сон никогда уж не будет глубоким. На каждого человека, появляющегося рядом, ты будешь обращать внимание, – и, как бы это сказать, иное внимание. Я, например, немедленно начинаю чувствовать, имеется ли в человеке склонность к тому, чтобы мучить других. Принц Сова – невидимым, глубинным чутьём определяет в человеке – есть ли у него жестокость к детям. А вот брат Багуба безошибочно видит людей, которые обладают и силой, и знанием, но состоят на службе у нечистых хозяев. Иногда – у совершенно лишённых совести чудищ. У таких, как, например, патер Люпус. А Сиреневый Абдулла из любой толпы мгновенно выхватывает взглядом того, кто наделён от рождения способностями, которые выше обыкновенных человеческих. Это он нашёл большинство наших.

– Он турок?

– Араб.

– А почему “Сиреневый”?

– Очень любит цветные одежды. Некоторые ещё называют его “Пёстрым”. Вот так. В тебе тоже есть своеобразие. Абдулла тебя бы сразу увидел.

– Нет у меня ничего. Я, если честно признаться, застенчив и робок.

– Есть. Есть твоя бешенная, дикая сила, проявляющаяся мгновенно, стоит лишь тебе втянуться в поединок. Ущербность твоя в том, что сила эта – глупая и слепая.

– Альба, – проговорил медленно Носорог, – а можно ли научить её видеть?

– Это не трудно, – невидимо улыбнулся в трюмной темноте монах. – Тем более что учить тебя уже начали. Только ты больше не плати так дорого за урок!

Бэнсон едва слышно рассмеялся.

– Смеяться уже не больно, – сказал он неразличимому собеседнику.

– Да, – ответил тот. – Ты поправляешься быстро.

– Альба! А я уже прыгнул в это болото?

– Не совсем. Ты сделал всего лишь полшага: обрёл намерение. Вторые полшага ты сделаешь после.

– Когда?

– Когда убьёшь человека.

– Я уже убивал.

– Не так. Ты убивал, защищаясь. Это легко. Существует магический слой, двойник этого мира, понимаемый и видимый очень немногими. Ты ступишь в него, когда убьёшь первым. И, может, даже исподтишка. Украдкой, в спину. Внезапно. И его кровь будет твоим объявлением “вслух” о намерении. И посвящением, которое оборвёт твою прежнюю жизнь. После этого тебе уже тебе не вернуться в мир строителей, гончаров, отцов, землепашцев. Ты будешь, как бешеный пёс, жить от прыжка и убийства до прыжка и убийства. Поверь мне, в этом приятного мало.

– Но подожди, Альба! Как же в спину, исподтишка? Это же подло! Разве легенды и сказки не учат нас, что тот, кто воюет со злом, – благороден, открыт и чести своей не теряет! Что же ты говоришь?

Мастер долго молчал. Потом зашептал:

– Триста лет назад жил маршал де Рец. Я вспомнил пример для тебя один из самых известных, описанный в судебных хрониках. Звали маршала Жюль. Одно время он был помощником и сподвижником девочки из Орлеана, посланницы неба. Её звали Жанна. Она спасла тогда свою Родину – Францию от нашествия завоевателей – англичан. Её сожгли живой на костре. Вот. А Жюль де Рец устроился в собственном замке. Ел, пил. Имел – что хотел. Богат и доволен. Из окрестных владений, от крестьян и селян, его собственный “Филипп” привозил к нему детей. Украденных, отнятых, купленных. Он принимал тёплые ванны из их крови. Но крови этих детей ему было мало. То есть физически мало. Его ванна не наполнялась до нужного уровня. Тогда он разрезал малышам животы и наполнял ванну их внутренностями. Залезал и купался. Тебе достаточно факта, или добавить подробностей? Молчишь! Что молчишь? Отступи назад на триста лет, мысленно встань рядом с владельцем замка Рец – и выбери. Открыто и честно выступить против всего его тренированного злого отряда – и благородно и быстро погибнуть, а значит – обречь на мучения ещё многих детей. Или “коварно” подкрасться и “подло” выстрелить бывшему маршалу в спину. Вот тебе выбор, когда выбора нет.

Смолк, пропал шёпот. Размеренно и негромко клокотала темнота храпом матросов из отдыхающей вахты. Раскачивался корабль. Снаружи обшивку бортов таранили волны.

Альбово зёрнышко

Доплыли до юга Британии, пришли в Плимут.

– Тут уже не так далеко, – сказал Альба. – Можно и не покупать подорожную, а добраться за скромную плату на попутных обозах. Но я – в погоне, мне лошадь нужна. Вам же – тем более. Так что, Бэн, вынимай-ка монетки…

Купить лошадей в Плимуте – пустяковое дело. Но Альба потратил часа полтора, выбирая их на свой привередливый вкус.

– Да-да, – твердил он Бэнсону, молчаливо топающему за ним с мальчиком на руках, – теряем время, знаю. Но дело стоит того.

Наконец, он выбрал двух кобыл и одного жеребца, самых лучших. Молодых, здоровых, горячих. Сумму за них заломили такую, что Носорог только крякнул.

– Не торгуемся, Бэн, – ободряюще проговорил Альба. – Не торгуемся, платим.

И только когда осталась позади городская застава, а значит, и все посторонние уши, он уведомил спутника:

– Там, куда мы едем, Бэн, денег будет больше, чем в сундуке сэра Коривля, поверь. И взять сможешь столько, сколько унесёшь.

– А куда мы едем, Альба? – спросил недоверчиво Бэнсон.

– В тайное логово Регента.

– Что-что?! Того самого? Цына из Мадраса?

– Да, того. Пришло для этого время. Славно, что ключик со мной.

– Ты, когда снёс ему голову, какой-то ключик поднял.

– Именно тот ключик. Хороший глаз у тебя и хорошая память. И прекрасное качество – становиться застенчивым в обществе незнакомых людей. Когда мы приедем на место, – что бы ты ни увидел, что б ни услышал, – молчи. Изображай немого. Избежишь ненужных вопросов. А уж вопросы там будут, ровно как и мушкетные стволы у затылков. Но ты себя сдерживай. Заметишь неладное – не предпринимай ничего. Тогда всё будет как надо.

Проезжая крупную деревню, Альба вдруг свернул с дороги.

– Мы почти на месте, – сообщил он. – До имения, в которое едем, меньше часа пешком. Лошадей нужно пристроить. Прекрасные кони.

Он спешился, перебросил повод Бэнсону и пошёл вдоль дворов, заглядывая в каждый молча и быстро. Добравшись до одного достаточно справного дома, остановился. Хозяин, с глуповатым, равнодушным лицом, стоял посреди двора, смотрел на всадников из-под ладони. Рядом стояли двое сыновей, подростки. Третий, маленький, быстро выполз через раскрытую дверь, сел на крыльце.

– Староста где? – без лишних вступлений проговорил Альба.

Хозяин молча показал рукой.

– Сына пошли. Пусть позовёт.

Старший проворно улепетнул. Мастер поманил Бэнсона заехать и, пока ослабляли подпруги, тихо сказал:

– Рожу носит такую глупую, что ни с каким делом не хочется подходить. Во дворе между тем устроено всё смекалисто, со старанием. Наш человек.

– Что, ты его знаешь?

– Впервые вижу. Просто хочу здесь зёрнышко посадить.

Какое, однако, не пояснил.

Прибежал сын, сказал, отдышавшись, что староста сейчас будет. Альба и его, и отца отвёл в сторону.

– Слушайте, люди, – сказал просто и добро. – Однажды мне сделали подарок. Очень большой. Условие только поставили: когда устрою себе жизнь без нужды, такой же подарок сделаю кому-то ещё. Незнакомому, первому встречному. Возьми, хозяин, трёх лошадей. Они будут твои. Кобылы принесут жеребят – тоже будут твои. Хочешь – сдавай в работу, хочешь – на ярмарке продавай. Сыновей вырасти, обучи грамоте. Тебя словом не связываю, а вот старший сын, когда вырастет, пусть точно так же подарок вернёт. Когда сам заживёт без нужды. Ты ведь коттер, земли не имеешь?

Хозяин, ошеломлённо моргая, кивнул.

– С пастбищем дело решим. Ещё одна просьба: о том, что лошади ваши, пусть никто больше не знает. Ни жена, ни друг, ни родственник. Иначе беды не миновать, уж поверьте. Сумеете? Мужчина, – Альба посмотрел на подростка, – должен научиться такому терпению, чтобы любую тайну в себе носить и хранить, как бы она там, внутри, не щекотала.

Он подозвал Бэнсона. Спросил на ухо:

– Ты деньги переложил в мешок или опять пояс распарывать надо?

– Переложил.

– Хорошо. Достань шесть фунтов.

Взял деньги, скрытно, тая золото в горсти, вложил его в руку хозяина.

– На содержание лошадей, на три года. Сам ты, как вижу, не голодаешь, так что лишнего не даю, чтоб не ввести в искушение. Что ж, всё понятно?

Отец и сын, переглянувшись, согласно кивнули. Монеты скрылись в одежде, даже не звякнув. Отец подошёл к лошадям, сын побежал за водой. Послышался деревянный стук вёдер.

Поспешным шагом приблизился староста.

– Здравствуй, добрый человек, – Альба не дал ему раскрыть рта. – Прими привет от нашего монастыря. – И, повернувшись к Бэнсону, запустил руку в мешочек.

На неуверенно вытянутую ладонь старосты лёг столбик монет. Глаза у него расширились.

– Коней мы разводим, – медленно, нараспев, принялся рассказывать Альба. – А когда кобылы год за годом кроются жеребцами из своего же табуна – это не хорошо. Потомство слабое. И настоятель наш отправил помалу голов в дальние земли. У вас здесь и воздух хорош, и трава. Так ты этого вот человека от работ и налогов освободи, пусть на благо церкви поработает. Жеребят пусть растит, мы за ними присылать будем. Ну и, конечно, тебе будем передавать приветы. Это возможно?

Староста закивал, набрал воздуха в грудь, готовясь заговорить, но мастер взял его за локоть:

– Вот и прекрасно, сын мой, вот и прекрасно. Пойдём-ка, бумаги, какие следует, подпишем…

Из селения Альба и Бэнсон вышли под вечер.

Логово регента

Недалеко отшагали, и вот появилась пустая земля с охранными вешками: частная собственность. Альба смело шагнул в высокие травы и, приминая их, двинулся напрямик к вершине большого холма. Бэнсон шёл рядом. На плече у него, лёжа на животе, спал Симеон. Макушка его упиралась Бэнсону в шею, ручки свисали на спину и грудь, а ножки свешивались по сторонам Бэнсоновой могучей руки, которую он поднял, положив широкую, как лопата, ладонь, на худенькую, тёплую спинку. Шёл плавно, придерживая безмятежно почивающего человечка.

Перевалили через макушку холма. Внизу открылись белеющие тёсаным камнем постройки. Усадьба. Стены надёжные, прочные. На одной из них, если вглядеться, чёрный штришок человека. Не зря он там, очевидно. Из-за угла выметнулся всадник, выправился ровненько на идущих. Погнал коня влёт. Так разогнался, что не сумел сдержать, успел только, дёрнув узду, увести на сторону. Промчался мимо. Вернулся, зло заорал:

– Кто травы здесь топчет? Кто такие?

Симеон сонно вскинул голову. Бэнсон отчётливей прижал его ладонью к плечу. Альба, завесив лицо капюшоном, шёл, как шёл. Всадник, не дождавшись ответа, выругался изумлённо, поднял плеть, послал лошадь к монаху, гибко выгнул тело для злого удара. Монах вдруг шагнул в сторону, мягко и быстро. Прыгнул спиной назад, развернулся, оставив в добром ярде, в стороне от себя, свистящий удар. Поймал уходящую лошадь за уздцы, дёрнул вбок и назад. Она толчком занесла круп, так, что всадник едва не вылетел из седла, всхрапнула, обнажив жёлтые крупные зубы. А мастер, не выпуская из руки узды, прыгнул и второй рукой ухватил её за хвост. И, прогнувшись спиной назад, дёрнул на себя одновременно и хвост и узду. Лошадь пошла боком, вразножку, а монах, мимолётно приблизив лицо к горячим её, чёрным ноздрям, коротко и утробно простонал по-волчьи, и узду вверх подёрнул. Лошадь, всё ещё вразножку занося круп, вскинулась на дыбы. И вот здесь уже коричневый человек, подхватив дальнее от себя переднее копыто, дёрнул его к себе и, подпрыгнув, плечом, всем телом, толкнул лошадь в бок, ударив в то место, что перед коленом у всадника. Бэнсон, расширив глаза и приоткрыв в изумлении рот, наблюдал, как лошадь, подвернувшись в воздухе набок, всей тушей валится наземь. Судорожно взбрыкивая, на четвереньках, отскакивал от неё, оглядываясь, – чтобы не придавила, – выпрыгнувший из седла всадник.

И, не дожидаясь завершения паденья, Альба повернулся и снова пошёл, размеренно, прямо, как будто и не было этих мгновений ярого, тяжкого вихря. Ошеломлённая лошадь, вскочив, умчалась, хрипя, в сторону маленького белого замка.

– Иди сюда, – негромко и властно, не оборачиваясь, приказал монах.

Испуганный, потерявший плеть человек, прихрамывая, побежал за ним вслед. Догнал, пошёл рядом, стараясь держаться поодаль.

– Ты что делаешь, гад? – плачущим голосом, трусливо загораживаясь рукой, выкрикнул он. – Да тебя сейчас!.. Да тебе сейчас!..

– Ночь сегодня чтобы не спал. Ночь будешь стоять на коленях. Я проверю. Сейчас что есть духу беги к хозяйке. Скажи, что идёт горевестник. Пошёл!

Прикусивший язык, начавший кое-что понимать, незадачливый всадник бросился, припадая на ушибленную ногу, вслед за умчавшейся лошадью.

И в воротах их уже ждали.

– Кто такие? – грозно спросил вставший на пути нехилого сложения человек.

Встал, загородил Альбе дорогу. Вдруг задохнулся, упал на колени. Мастер прошёл мимо, как шёл. У крыльца в господский дом встали уже плотной стайкой служки. У переднего в руке качнулась увесистая длинная палка.

– Отрублю руку, – не замедляя шага, равнодушно бросил монах.

Палка не просто опустилась, а пала на землю, брякнула. Трое взошли на крыльцо. Сзади, за спинами – топот ног, скрип закрываемых ворот, лязг железа. Миновали дверные порталы, вошли в гулкую пустоту вестибюля. Точно, есть и с мушкетами. У кого-то и кованое железо блеснуло в руках. Мастер, словно задумавшись, встал, сложив руки на животе, в рукава спрятав кисти. Негромкий, с зловещей вибрацией голос его разнёсся вдоль стен, плеснулся под сводами:

– Скажите хозяйке. Пришёл горевестник.

С лицом, искажённым страданием, некрасиво закусив губу, но всё равно оставаясь очень милой девушкой лет семнадцати, хозяйка подходила сама.

– Цынногвер? – спросила, дрожа. – Что… с ним?

– Где ваши родители? – вместо ответа проговорил стоящий неподвижно Альба. – Позовите их. Пусть станут здесь.

Пришли и они. Хрипло дышали охранники у дверей. Задавленно всхлипывая, зажимала рукой рот женщина – её мать.

– Веруете ли вы в Бога? – сурово спросил неподвижный монах.

– Веруем, – ответил за всех поддерживающий мать мужчина.

– Англиканской ли вы церкви или Римской? Говорите, мне можно.

– Римской…

– Тогда опустимся все на колени и прочтём молитву. За упокоенье того, кто к вам уже не придёт никогда. Помолимся, потому что Цынногвера больше нет.

Вскрикнула и зашлась тихим воем девочка-хозяйка. Выдохнули-простонали стоящие в холле. Альба, за ним – все остальные опустились на колени.

– Патер ностер! – принялся читать на латыни монах…

Девушка, стоя на коленях, сквозь плач пыталась вторить. Оперлась рукой перед собой. Бэнсон видел, что рука эта дрожала.

Прозвучали последние слова молитвы.

– Амен! – возгласил Альба и поднялся с колен.

– Амен! – нестройно откликнулись встающие и засопели, забрякали, зашуршали.

– Мы можем уединиться? – спросил Альба.

– О, конечно! – девушка, плача, почти не помня себя, ходила от него к родителям и обратно. – Конечно, святой отец! Идёмте, скорее идёмте!

В боковой зале, как видно столовой, трое пришедших и трое хозяев сели за стол. Девушка выпила воды, стала успокаиваться, но всё ещё дрожала, словно в ознобе. Теперь громко плакала мать.

– Но скажите! – взлетел отчаянный голос. – Правда ли, что он мёртв? А может, это ошибка? Да, он давно не писал и пропал где-то… Но вдруг?

– Нет, дочь моя. Я в это время был рядом. Я видел доподлинно. Мы, – монах повернул капюшон в сторону молчащего Бэнсона, – последние, кто видел его живым. Мы бились. Он умер при нас.

– Но может быть… Может быть… Только ранен? Так часто бывает!

– Крепись, дочь моя. Он не может быть ранен. Ему отсекли голову.

– О нет!! Как же это?!

– На то была воля Божья. Всё, что он успел мне передать перед схваткой, – как вас найти и вот это…

Альба медленно, словно живого птенца, достал из-за пазухи ключ. Спокойствие и землистая бледность пали на тонкое лицо девушки.

– Да, – прошептала она. – Он всегда носил его на себе…

– Он просил, чтоб я посвятил тебя в то, что за дверью.

– Мы войдём туда?

– Да. Мы войдём.

– Но, кроме него, никто не смел…

– Да, он говорил. Там ловушки. Поэтому сначала я сам осмотрю.

– Он говорил… – как будто силясь что-то вспомнить, повторяла вслух девушка. – Он говорил… Он говорил… Да! Если кто-то придёт, как бы от него… Скажите… Простите, святой отец, но он говорил… Ответьте, как его звали его самые близкие друзья?

Потянулась пауза. Монах приподнял капюшон. Над столом просвистел его вздох. И, как камень с небес, тяжко грянуло слово:

– Регент…

Девушка вновь застонала.

– Мы все, – добавил горестно Альба, – звали его Регент.

– Он пел в церкви… В хоре…

– Он был непростой человек, – громко и скорбно уверил монах. – Он умер. Его больше нет.

Она сидела, раскачиваясь на скамье, плотно обхватив себя поперёк живота руками. Всхлипывала, закусив губу. Пыталась совладать с собой, успокоиться. Спросила, вздрагивая:

– Мы пойдём туда сейчас?

– Нет, дочь моя. До утра – мы будем молиться. А утром я вам передам во владение то, что за дверью…

Альба не ужинал. Бэнсона и Симеона покормили и, поскольку те были больны, устроили спать.

Когда Бэнсон проснулся, он какое-то время с удивлением смотрел на свет, проходящий сквозь цветное окно, и силился понять, где это он. Симеон посапывал рядом, разметав на белёном холсте свои тонкие ручки.

Послышался осторожный стук в дверь. Бэнсон вдруг икнул, выпучил глаза и припечатал ладонь к раскрытому уже рту: какое тут “войдите!” Он же немой!

Мгновение выждав, стоящий за дверью медленно стал её приоткрывать. Бэнсон молчал. Вошла вчерашняя девушка, вся в чёрном. Бэнсон угрюмым кивком поздоровался с ней. Чёрные круги под глазами. Обмётанные сухие искусанные губы. Тонкие пальцы в чёрном кружеве перчаток. Вымученно улыбнувшись, юная хозяйка имения поклонилась и вышла. Вместо неё объявился опрятный, не поднимающий глаз человек, держащий чистое бельё и красный, очевидно, обожжённый без глазури, горшок с жидким мылом. На шее у него висел матерчатый щиток с кармашками, из которых торчали бритвы, ножницы, гребень. Зашевелился и сел в постели среди белых холмов одеял и подушек маленький Симеон. Сидел, моргая сонными глазками. Всклокоченный шар светлых волос и круглая голова на тоненькой шее делали его похожим на встревоженного птенца. Перевязанная, оберегаемая рука его сама собой легла на привычное место, к середине груди. Бэнсон протянул ему палец. Ухватившись за него цепкой здоровой лапкой, малыш встал на ножки. Запутался в складках, торопливо переступил. Бэнсон одёрнул на нём длинную ночную рубашку, осторожно взял обеими руками, как берут обычно кувшин с молоком, налитый до краёв, и изъял из постели. Человек с мылом и простынями усердными, суетливыми жестами, тараща глаза – чтобы немому было понятнее, – приглашал следовать за ним.

Пришли в помещение, пропахшее мокнущим дубом. Горячий, с неявным дымком воздух тёк от четырёх стоящих по углам жаровень с углями. В три широкие низкие бочки налита вода. Бэнсон подошёл, сунул палец. Тёплая, даже горячая. Симеон, перегнувшись у него на руке, озабоченно сдвинув бровки, сунул свой пальчик тоже.

– Вы уже здесь? Доброе утро! – послышался негромкий, приветливый голос.

В тёплый, струящийся воздух вошёл, откидывая капюшон, мастер Альба.

– Чего же вы ждёте? Чтобы вода остыла? Давайте омоемся, братия!

В голосе его угадывалась не только бессонная ночь. Кроме привычной ему, а потому легко переносимой усталости, там мерцало нечастое в людях, старое, сотканное силой души, уменье терпеть.

Из одной бочки отчерпали воды, и худенький Симеон, сияя счастливой мордашкой, устроился в её купальном чреве, старательно держа над водой перевязанную кисть. Бэнсон влез в стоящую по соседству. С непрозвучавшим стоном присел, окунаясь в истомное водяное тепло. Часть воды с шумом сбежала, выплеснувшись через край.

На засыпанный пареными листьями пол косо падал свет из высоко, под самым потолком устроенного окна. В этой шпалере света проплывали то половина лавки, перевёрнутой вверх, с задранными, как у катающегося в траве телёнка ножками, то покачивающийся, свисающий с шеи щиток с бритвами, гребнями и ножницами, то бритая налысо голова и коричневое, в верёвочках сухожилий, с белеющим шрамом, плечо деловитого Альбы. Слышались редкие всплески воды. Негромкие, нетревожные. Тихо попискивал Симеон, отдавший Альбе отмываемую, с удалёнными намотками, руку. Едва слышно трещали брошенные на уголья какие-то сушёные травы и наполняли тёплый и влажный полумрак начарованным ароматом.

Какое-то странное чувство навеяло на Бэнсона это полутёмное, тёплое, тихое помещение. Ему почудилось на минуту, что вся-вся жизнь протекает именно тут, в укромном полумраке, гулком шёпоте, безмятежности. Независимый, маленький мир, ограниченный вот этими стенами из старого, почерневшего дуба. А бессовестный Стив, и гад-полицейский, и ноженосцы, и пираты, и страшная шайка Цынногвера, и йоркский палач – всего лишь придуманная на потеху детям страшилка. Сказка, с которой переусердствовали. Можно лежать в этой тёплой воде, ни о чём не думать, не ждать, не гнать, не бояться. Тихо, темно, хорошо… А как пахнет… И рядом, негромко и гулко – из бочки – смеётся радостный Симеон… Как же тянет уснуть.