Дед Мороз
Свое собственное расследование Максим Ильич решил начать с интерната, в котором работала погибшая. Начальство в свои планы Морозов посвящать не стал, ибо чем меньше начальство знает, тем меньше дурацких вопросов задает.
За пять лет существования школы-интерната для трудных подростков горожане успели привыкнуть к непроницаемым серым стенам, за которыми, собственно говоря, и проводили все свое время воспитанники. Прежде чем стучаться в железную дверь, Максим Ильич постарался узнать о школе-интернате как можно больше. Обилием и разнообразием информация не радовала. Школа была заведением частным, находилась под государственным присмотром, естественно, но все равно, сегодня ведь какое правило – кто девушку кормит, тот ее и танцует, а кормился интернат не из бюджета. Официальным спонсором являлась Церковь Живой веры, иначе – Церковь обретения Благодати Божьей, вернее, российский филиал таковой, головная контора находилась где-то за рубежом, по одним данным, в Америке, по другим, в Англии, по третьим – вообще в Египте. Чем это иностранное учение отличалось от классического христианства, например, того же православия, Максим Ильич понять даже не пытался, богословские вопросы – не та тема, в которой хорошо разбирался бы обычный мент, выросший в духе коммунистического атеизма.
В Алиеве представители альтернативной веры, как они сами себя называли, или сектанты, как о них отзывался православный батюшка, выкупили участок земли, находившийся почти в самом центре города, и развернули строительство. Благо, на этом участке располагались лишь старые склады, построенные тут, когда место это центром города еще не являлось. Строили быстро, через полгода на месте складов возник комплекс двух-и трехэтажных зданий. А еще спустя месяц вокруг площадки протянулась глухая серая стена, надежно отгородившая комплекс от внешнего мира. Лишь скромная табличка, намертво припаянная к воротам, свидетельствовала, что здесь располагается школа-интернат для трудных подростков. Время от времени школу посещали самые разнообразные комиссии – такое заведение никак не может существовать без чуткого государственного контроля, но все проверяющие удалялись, полностью удовлетворенные увиденным. Однажды, в порыве энтузиазма, о школе написали в местной газете.
Вот, собственно говоря, и все. С одной стороны, не так уж и мало, а с другой? Максим Ильич считал себя закоренелым циником и давно уже не верил в благотворительность. Да и вообще, не нравилось ему здесь. Толстомордый охранник в темно-зеленой униформе долго не соглашался пропускать деда Мороза на территорию школы. Ни его слова, ни почтенный возраст, ни даже служебное удостоверение не произвели на него впечатления.
– Не положено! – И весь ответ. Но Максим Ильич отступать не собирался. Наоборот, оказываемое сопротивление лишь раззадоривало его. И он добился, чтобы охранник связался с дирекцией. Директором. Разрешение было получено, более того, Игнат Владимирович лично вышел на пропускной пункт, интересно, с чего бы? Вариант первый: желает таким образом показать, что к милиции он относится с почтением и уважением, что маловероятно. Вариант второй: если уж сыщик все равно приперся, то пусть лучше под присмотром побудет.
Через пару минут Максим Ильич был вынужден констатировать печальный факт: его опасения полностью подтвердились. Директор сего богоугодного заведения был мил и любезен, насколько можно быть любезным по отношению к человеку, которого ты совершенно не желаешь видеть. Он четко отвечал на вопросы, тщательно скрывая свое недовольство, и лишь изредка благородный римский нос его некрасиво морщился, словно его обладателю приходилось вдыхать нечто отвратительное.
– Мне сказали, – разговор проходил в личном кабинете Игната Владимировича, и от этого директор чувствовал себя гораздо спокойнее. Что ж, дома, как говорится, и стены помогают, – что дело закрыто.
Директору крайне не нравился его собеседник, ему вообще менты не нравились. А этот был как-то особенно неприятен: маленький, сгорбленный, словно карлик из сказки, лысинка блестит, а глазки холодные, цепкие, посмотрит – и как рентгеном просветит, до самых косточек.
– Закрыто, – голос у нежданного гостя был сиплый, будто простуженный, казалось, вот-вот товарищ милиционер начнет хлюпать своим носом с крупными черными порами, из-за которых несчастный нос казался большим и грязным, и вытирать сопли рукавом коричневого пальто, сшитого, наверное, еще при Андропове. Но нет, мент кряхтел, сипел, но вел себя прилично, только вот пальто свое снять отказался. Тоже мне, комиссар Коломбо, с неприязнью подумал директор.
– Тогда чем обязаны?
– Да так, некоторые детали уточняю. – Максим Ильич поудобнее расположился в мягком кресле. А кабинет у этого хлыща ничего, солидный. Вон мебель какая, тяжелая, деревянная, не то, что в его собственной комнатенке, которую кабинетом назвать язык не поворачивается. В комнатенке с трудом удалось расположить старый шкаф, стол и два деревянных, точнее, сделанных из вечного ДСП стула. Все поцарапанное, извозюканное и просто старое. А здесь – блеск, кожа, запах лака и полироли. Красота!
– Будем рады помочь следствию. – Сморщенный нос директора утверждал совершенно обратное, примерно следующее: будем рады, если вы уберетесь куда-нибудь подальше, например, к своему столу и колченогому стулу со сломанной ножкой. Ничего, успокоил себя дед Мороз, пусть думает, что хочет, мы люди не обидчивые. Дальше пошло по накатанной: вопрос – ответ, и внутренний детектор лжи на подхвате.
– Как давно вы знали потерпевшую?
– Около года.
– А точнее?
– Ну… – Хлыщ призадумался. – Примерно с мая прошлого года.
– Как вы познакомились?
– Обычно. У нас имелась вакансия, мы дали объявление в газету, она устроилась к нам на работу. Вот, собственно, и все.
– Так уж и все? – Максим Ильич хитро прищурился. – Она пришла, и вы сразу ее взяли?
– Не сразу, конечно. Было собеседование. Конкурс. Нам она понравилась больше других кандидатов.
– Нам – это кому?
– Мне и Светлане Игнатьевне, это моя заместительница.
– И ваша дочь?
– Нет, – директор устало улыбнулся, видимо, с этим вопросом к нему обращались неоднократно, – просто совпадение. У меня детей вообще нет.
– Ага, – дед Мороз пребывал в некотором смятении: не слишком приятно почувствовать себя дураком, хотя бы даже на мгновение. – И как ей у вас? Понравилось?
– Полагаю, что да.
– Так полагаете или – да?
– Да. Наверное. Ну, вы же сами понимаете, что в душу другому человеку не заглянешь. Женечка не жаловалась, работала хорошо, уходить никуда не собиралась, наоборот, мы планировали подписать трудовой контракт не на год, как обычно, а на три.
– Почему?
– Она была хорошим специалистом. Очень. Дети ее любили, доверяли. А наши дети – особые создания, к ним не легко найти подход.
– И как Евгения отнеслась к подобной перспективе?
– Она была не против. У нас хорошая зарплата и условия работы, мы стараемся не перегружать наших специалистов, помогаем, если что. Вот.
– Понятно. А какие отношения у нее сложились с коллегами?
– Не берусь судить, поймите, мы тут ни за кем не следим, но коллектив у нас очень дружный, сплоченный, и, если Женечка у нас прижилась, значит, и в отношениях с коллегами у нее все в порядке было…
– А в семье?
– Ох, – Игнат Владимирович извлек из нагрудного кармана белоснежный платок, украшенный вышивкой, и аккуратно вытер пот со лба.
Точнее, не вытер, промокнул, так же, как когда-то в сопливом детстве сам дед Мороз прикладывал тонкую розовую промокашку к тетрадному листу, чтобы убрать излишек чернил.
– Ну вы же должны быть в курсе, что Женечка – сирота. Нет, у нее имеется сестра где-то в Архангельске… Или в Мурманске, но в Алиеве – никого. Мы и хоронили-то ее сами. Бедняжка!
– Ясно.
Что бы еще такого спросить? Вроде все, что хотел, узнал. «Нет, – поправил самого себя Максим Ильич, – не что хотел, а что тебе позволили. И не узнал ты, старый пес, ничего, совершенно ничего, только почуял, как боится тебя этот надменный прилизанный тип в строгом костюме в тонкую полоску. Хотя, казалось бы, чего ему бояться? Кто он, и кто дед Мороз? Однако ж…»
– Мне бы еще с сотрудниками поговорить. С ее коллегами, так сказать…
Директор счел возможным откликнуться на его просьбу и даже предоставил для беседы собственный кабинет. Спасибо огромное!
Максиму Ильичу однажды довелось побывать на съемках фильма, на этих, как там правильно, пробах. Вот. И все происходящее до головной боли напонило, ему эти пробы. Он – режиссер, напротив – актеры. Он задает одни и те же вопросы и получает на них аналогичные ответы. «Да. Нет. Не знаю. Она была хорошим человеком. Любили. Ценили. Ни с кем не конфликтовала…» Да и учителя эти походили друг на друга, как две капли воды, не внешне, внешность – ерунда, внешность легко изменить, а душу или что там у человека внутри, ибо, как всякий атеист, в существование души Максим Ильич не верил, – но это изменить невозможно. Вот и преподаватели были такими же странными и недобрыми, как само это место. Они улыбались, вежливо кивали и даже не морщили носы, но… Оставалось ощущение недоговоренности и, более того, почти неприкрытой издевки. Тебе дают то, что ты хочешь услышать, или то, что им разрешили рассказать, не более, и прими это как данность. Не надо копаться. В конце концов, есть труп, есть убийца, официально дело закрыто. Что же тебе еще надо? Справедливости? Ну так нету ее, справедливости этой, вся повывелась. Израсходовалась.
Из школы Максим Ильич не вышел – вылетел, злой и раздраженный, хотя и сам понять не мог, отчего. Главное, решимости у него не поубавилось, наоборот, никогда еще после смерти Зары дед Мороз не чувствовал себя таким живым.
Он не видел, как после его ухода холеный директор интерната рухнул в кресло совершенно без сил, истерично мял кружевной платочек с вышитыми золотом вензелями и нервно курил, прямо в кабинете, чего раньше себе никогда не позволял. А потом, слегка успокоившись, закрыл дверь на ключ, извлек из сейфа сотовый и набрал номер, единственный номер, забитый в электронную память дорогой игрушки. Ответили сразу. ОН всегда отвечал сразу, словно ждал звонка. Игнат Владимирович обрисовал проблему и окончательно пришел в себя. Теперь все будет в полном порядке: его собеседник позаботится, чтобы неприятный старик в мятом коричневом пальто больше здесь не появлялся. У человека, чей безжизненный механический голос исправно отвечал на звонки, были свои методы решения проблем, и они еще ни разу в жизни не подводили. Знать бы, как зовут этого кудесника… Или нет? Лучше не знать. Меньше знаешь, крепче спишь, говаривала мама. Игнат Владимирович был совершенно с нею согласен.
Отключившись, он запер телефон обратно в сейф, потер виски, прогоняя слабую тень головной боли, которая не замедляла проявлять себя после малейшего волнения, и позвал Светланку. Нужно разрядиться. Да и с новенькой пора что-то решать.
Маска жадности. Год 1901.
Дон-динь-дон. День. Новый день! Хороший месяц – апрель. Природа морщится, жмурится, хмурит по-детски опухшее личико, непонятно, то ли она заплачет, громко, истошно, то ли улыбнется наивной беззубой улыбкой. Хороший месяц.
А вот его подопечные апрель не любят, дикари, что с них возьмешь, ни тебе поэзии в душе, ни красоты в глазах, только и могут, что жрать, как свиньи. А они свиньи и есть, маленькие злобные поросята, и все ведь назло делают: то блох подхватят, то вшей, то заболеют чем-нибудь совсем уж непонятным, приходится на врача тратиться. А как тратиться, когда каждая копейка на счету? Это томные барышни в модных туалетах, которые в Попечительском комитете заседают, пусть себе вздыхают. Ах, сиротки! Ах, несчастные! Ах, недоедают! Принесут раз в год корзинку с пряниками и пирожными и полагают, что долг выполнили. А с него за каждую голову спрашивают! Вон, в том месяце пятеро подопечных померло, так жандарм чуть душу не вытряс. Как да почему? «Почему, – спрашивает, – у тебя, Степан, дети в обносках ходят? Почему в помещении не натоплено? Почему они у тебя все грязные и голодные?» А сам глазенками по сторонам так и стреляет, так и стреляет! Высматривает, вынюхивает, а все ради чего? Да нет ему, толстому и усатому, до поросят этих никакого дела! Ему бы нарушение какое найти и взятку выторговать. А что у иродов этих малолетних никакого уважения ни к одеже, ни к обуви – раз надел и, считай, пропало, жандарм понимать не хотел. Не напокупаешься ж на всех одежи, пущай что есть, то и носют. И дрова нынче дорогие, в своем кабинете он и то еле топит, где уж тут весь дом обогреть. Есть хотят? Так то ж растут, они постоянно есть хотят, сколько ты их, уродов, ни корми. Но ретивый жандарм все никак не желал внимать доводам директора, не желал, пока не заполучил в свой карман хрустящую синенькую купюру и корзинку с толстым гусем, домашней колбаской и крынкой с медом. Взяточник!
Сам Степан Афанасьевич ни разу в жизни до взятки не опустился, он – человек честный, все, что нажил – результат его упорного ежедневного труда. Трудиться он любил и умел, и домашних своих заставлял, и этих, свинят, которые только и хотели, что жрать да спать целыми днями. Нет, не выйдет, недаром его директором сюда поставили, он здесь быстро порядок наведет.
Должность Степан Афанасьевич занимал небольшую, но и немаленькую, в самый раз по нему – директор сиротского приюта. Семьдесят шесть оглоедов под его опекой пребывали. Семьдесят пять, мысленно поправил себя Степан Афанасьевич, вчерась один снова помер, не иначе – для того, чтобы ему досадить. Всех своих воспитанников директор знал в лицо и по имени и всех не любил. Ничего личного, просто где ж это видано, чтобы страна, государство на таких вот упрямых и толстолобых, не способных к пониманию прекрасного, на малолетних преступников деньги тратило? И большие деньги, по пяти рублев на человека в месяц только на еду, а ведь еще одежа, обучение, самого приюта содержание и ремонт. В год хорошая сумма набегала, но Степан Афанасьевич был хозяином рачительным, экономным, зря деньги не тратил: было бы на кого их тратить, все тут – брошенные да незаконнорожденные.
Еще когда он был толстопузым мальчиком Степаном, а не солидным мужчиной, к которому иначе чем по батюшке никто не обращается, учитель домашний рассказывал презанятнейшие вещи про Древнюю Грецию. Дескать, там обычай такой был, что всех увечных, калек и просто ненужных детишек в пропасть сбрасывали. Тогда мальчик Степка очень расстроился и долго переживал, так ему этих греческих детишек жалко было, а теперь понял: правильный обычай, сколько денег можно сэкономить, ежели его в России принять? То-то же, а приходится ему возиться с этими отбросами общества. Ну ничего, он быстро сумел дело к своей выгоде поставить.
Экономить Степан Афанасьевич с раннего детства обучен был, а дожив до почтенного сорокалетнего возраста, усовершенствовался в сей хитрой науке до невозможности. Втайне профессором себя считал и весьма гордился этим. А что, ничем его наука других не хуже, даже лучше, выгоднее. Сами посудите: ежели в месяц на одного человека положено по пяти рублей на еду тратить, а Степан Афанасьевич в рубль двадцать укладывается, значит, три рубля восемьдесят копеек – его. Ерунда, казалось бы, но помножьте эти три рубля с копеечками на семьдесят шесть человек? Семьдесят пять, вот, помер один, и он, директор, прибытку лишился. Но и без него в месяц двести восемьдесят пять рубликов выходит. А в год? Три тысячи четыреста двадцать! Плюс оклад его немаленький, плюс денежки, которые на одежду положены: скажем, надо купит свинятам по костюму, а он купит материи подешевле и попрочнее, жена его раскроит, а детишки уже сами себе и сошьют. Заодно пущай к труду привыкают, потом только спасибо скажут!
К труду своих подопечных Степан Афанасьевич приучал с особым старанием. И огородик свой их разбить заставил, где малолетки копошатся под присмотром Зинаиды. Хороший огородик, тоже копеечку приносит. Те, кто постарше – у купцов или мастеров знакомых подрабатывают. Его, Степанова, задумка, и начальство за нее хвалило его, дескать, он не просто сирот кормит-одевает, а и профессию им в руки дает. И дети целый день при деле, и мастерам хорошо – платят сущие копейки. Но копеечка к копеечке – и, глядишь, не один рублик за год скопился. Вон, своя доченька подрастает, скоро замуж отдавать, так хоть приданое собрать можно будет. Хотя жалко, жалко денег! Туда отдашь, потом сюда, а там, глядь – и сам уже нищий. К деньгам Степан Афанасьевич относился с огромным уважением, ибо хорошо понимал, что настоящая власть – не у людей, а у этих разноцветных бумажек с приятным запахом и у медных крохотулек– копеечек.
– Степанушко, можно? – Зинаида робко постучала в деверь. Степан нахмурился, вот дура-баба, какой он ей «Степанушко», только авторитет подрывает, сколько раз ей говорено было, чтобы не смела его так называть! Степан Афанасьевич он, так зови по батюшке и со всем уважением.
– Чегой надо?
Зинаида протиснулась в дверь осторожно, бочком, толстая корова. Жену Степан не любил, хотя женился с выгодой, уж больно хорошее приданое положил Зинин батюшка, ныне покойный, все боялся, что дочку его так никто за себя и не возьмет. Некрасивая она была, толстая, волосики жиденькие, лицо рябое, как яйцо у больной несушки, ко всему еще и глупая.
– Степнаушко, – завела свою волынку жена, – ты только не серчай, там Кириллу, молодшенькому, совсем худо стало, с животом, бедненький, вторые сутки мается. Я дохтура покликать велела. – Она уставилась на него своими глупыми коровьими глазами.
Дура! Дура, как есть! «Дохтура» он позвала, хоть бы выговаривать для начала научилась! Идиотка! А что доктору платить придется, так это ее не волнует?! Подзабыла, небось, науку мужнину, ну ничего, сегодня Степан напомнит этой жирной свиноматке – вон как разнесло-то, ни дать ни взять кадушка с дрожжевым тестом, того и гляди, через край перельется, – кто хозяин в доме.
Подумал, и на душе враз потеплело, особенно умилил его испуг в больших, по-коровьи беспомощных глазах жены: знала, небось, на что шла, когда врача вызывала. Степан Афанасьевич бил жену часто и со вкусом, а она только закрывала лицо толстыми мягкими руками да тихонько повизгивала. Еще отец Степана Афанасий любил приговаривать: «бей бабу молотом – будет баба золотом». Будет, будет, мысленно пообещал Степан, с неприязнью разглядывая блинообразное лицо Зинаиды, а то взяла, видите ли, волю – докторов вызывает.
– Пошли кого сказать, чтоб не шел, пущай передадут, что все в порядке!
– А дите? Жалко же. – Вот дура, «дите» ей жалко, а денег мужниных не жалко, которые коновалу отдать придется, чай, за бесплатно никто работать не спешит.
– Дай отвару какого, ну, там, семени льняного или еще чего. Мне тебя учить, что ли?! – внезапно разозлился Степан. Вот прицепилась, корова, как репей!
– Так, Степанушко, – Зинаида жалобно захлопала короткими рыжими ресницами, – он уже пришел.
– И что?
– Тебя позвать велел. Поговорить хочет.
– Что ж ты сразу не сказала, дура! – заорал Степан Афанасьевич. – Веди сюда! Хотя нет, – Директор окинул критическим взглядом свой кабинет: чисто, тепло, уютно, мебель хорошая. Пожалуй, сюда вести незнакомого врача не стоит, еще цену заламывать начнет, а там, внизу, сразу видно – сиротский дом, взять с них нечего. – Сам спущусь. А ты сгинь с глаз моих, чтоб я тебя больше не видел!