Файл 01
Кибернетический психолог
Элиза 212: Доброе утро. Элиза 212, Объединенная психиатрическая служба, Грейтер Босваш Метрополитен. Пожалуйста, воспринимайте меня как друга.
Неизвестный: Ты машина. Ты мне не друг.
Элиза 212: Вам не нравится разговаривать с машиной?
Неизвестный: Да нет. Я делаю это всю свою жизнь.
Элиза 212: Сколько вам лет?
Неизвестный: Тридцать тр… а… двадцать восемь. Почему, собственно, я должен лгать тебе?
Элиза 212: Действительно, почему? Я здесь, чтобы помочь вам. У вас прекрасный голос. Глубокий, хорошо поставленный. Это связано с вашей профессией?
Неизвестный: То есть? Ты хочешь спросить, не диктор ли я?
Элиза 212: Или актер? Или певец?
Неизвестный: Я немного пою, совсем немного. Чаще я играю на фортепиано. Проклятие – я только и делаю, что играю на фортепиано.
Элиза 212: Вам нравится играть на фортепиано?
Неизвестный: Это все равно что дышать чистым кислородом. Это правда нечто!
Элиза 212: Что же вы играете?
Неизвестный: Вещи для фортепиано, я же сказал.
Элиза 212: Извините, пожалуйста. Я хотела спросить: какую музыку вы играете?
Неизвестный: Джаз. Баллады. Страйд.
Элиза 212: Страйд? В моем банке данных нет этого термина.
Неизвестный: Ну и приветик твоему банку данных. Страйд – это и есть настоящий джаз. Страйд играли черные пианисты в Гарлеме, в старом Нью-Йорке, в начале двадцатого столетия. Он отличается тем, что левая рука играет басы и гаммы – гаммы на полторы или две с половиной октавы ниже основной мелодии, а правая – синкопы в третьих и шестых, хроматические гаммы и тремоло… Страйд.
Элиза 212: Благодарю за разъяснение. Похоже, вы много об этом знаете.
Неизвестный: Дорогуша, я лучший исполнитель страйда в этом столетии.
Элиза 212: Могу я в таком случае узнать ваше имя для базы данных?
Неизвестный: Том. Том Гарден.
(Неизвестный 2035/996 Гарден, Том (Томас) NMI. Открыть психиатрический файл для записи дальнейшей информации.)
Элиза: В чем состоят ваши трудности, Том?
Гарден: Меня пытаются убить.
Элиза: Откуда вы это знаете?
Гарден: Вокруг меня происходит что-то странное…
Элиза: Что именно?
Гарден: Это началось недели три назад, когда машина заехала на тротуар в Нью-Хейвене. Я там был по личным делам. Большой «Ниссан» на огромной скорости въехал на тротуар.
Элиза: Вы пострадали?
Гарден: Мог бы. Если бы какой-то неизвестный не попал под машину и не был бы сбит с ног прямо передо мной. А потом он перевернулся, и его башмаки угодили в окно машины. Он выбрался, отряхнул пыль с коленей и исчез. Ушел, даже не дождавшись от меня «спасибо».
Элиза: Как он выглядел?
Гарден: Крепкого телосложения. Длинный пиджак из плотной ткани, типа габардина, башмаки тяжелые и высокие, как у кавалеристов старых времен.
Элиза: Цвет волос? Глаз?
Гарден: Он был в шляпе. То есть нет, не в шляпе, в чем-то вроде цилиндра, только с широкими полями. Может, сомбреро? Не могу сказать точно. Это произошло поздно вечером, в плохо освещенной части города.
Элиза: А что вы сделали с машиной?
Гарден: Ничего.
Элиза: Но она ведь пыталась убить вас. Вы сами сказали.
Гарден: Да. Теперь я знаю точно. Это был не первый случай, но то, что случилось раньше, могло оказаться просто случайным совпадением… Ну ты, наверное, понимаешь. Машина тут же исчезла. Вокруг не было ничего такого, что могло бы послужить доказательством.
Элиза: Так что вы ушли, как и тот, в сомбреро?
Гарден: Да.
Элиза: Что же за второй случай?
Гарден: Разрывные пули. Произошло это за неделю, а может, дней за десять до аварии.
Летом я снимал жилье в Джексон-Хейс. В таком старом каменном доме, разбитом на отдельные модули. Мое окно было на третьем этаже, слева.
Это случилось в семь утра, я отсыпался после работы. Я закончил выступление в два пятнадцать, перекусил и немного выпил. Так что домой я пришел где-то после трех и улегся спать. В семь, когда нормальные люди уже встают и принимают душ, я еще крепко сплю.
Элиза: Вы хорошо спали, Том?
Гарден: Прекрасно. Никаких пилюль. Просто закрыл глаза и мир. Но, как я уже говорил, в то утро, когда я был дома, кто-то стрелял по третьему этажу. Но по соседнему модулю, тому, что справа.
Элиза: Там кто-нибудь жил?
Гарден: А как же, молодая женщина. Я ее немного знал – Дженни Кальвадос.
Элиза: Ее убили?
Гарден: Не сразу. Первые две пули только разбили окно. Удивительно, но это синтетическое стекло способно выдерживать даже разрывные пули. По крайней мере первое попадание. Стрелок методично простреливал комнату. Пули попали в каждую двенадцатую книгу на полках. Одна угодила в телевизор, другая прошла через холодильник, третья – через шкаф. Они взрывались, как бомбы. Если бы Дженни осталась лежать, то, может, и уцелела бы, ведь ее постель была под окном, и ее защищали семь дюймов старого кирпича плюс облицовочные плиты. Он мог бы расстрелять комнату и, убедившись, что там никого нет, уйти. Но она вскочила и бросилась в туалет. Пуля попала в голову. Мозг забрызгал всю стену.
Элиза: Откуда вы знаете, что ее убила именно последняя пуля?
Гарден: Ну не настолько же крепко я сплю, да и стены не такие уж толстые. Я слышал, как Дженни кричала, когда вокруг нее разрывались пули. А потом пуля попала в цель, и все кончилось. Если не считать того, что целью была не она. Целью был я. Убийца ошибся, он выбрал не то окно.
Элиза: Почему вы думаете, что это было убийство? Стрельба – дело обычное.
Гарден: Потому что полицейские обнаружили то место, откуда он стрелял. Там остались следы на черепице, целая груда пустых бутылок и куча сожженных упаковок от ленча. Лежак он сделал из старой стекловаты… Видимо, этот подонок использовал оптический прицел. Он хорошо подготовился.
Элиза: Возможно, он хотел убить именно ее, а не вас?
Гарден: Библиотекаршу? Одинокую, самостоятельную девушку двадцати шести лет? С чего бы?
Понимаешь, у Дженни были короткие каштановые волосы, совсем как у меня. Ну и в темноте стрелок вполне мог спутать ее с мужчиной, даже имея оптический прицел. Как я говорил, он, должно быть, спутал левое и правое крыло, принял ее за меня и убил. Думаю, так оно и было.
Элиза: Вы имели в виду именно это совпадение?
Гарден: Ну не только.
Элиза: Был еще выстрел?
Гарден: Ну и ну, да ты умница!
Элиза: Запись содержания и проекционный анализ. Я запрограммирована на то, чтобы все помнить и всем интересоваться, Том.
Гарден: Был еще один ночной выстрел в моем клубе. Недели две назад. Этот клуб называется «Пятьдесят-Четыре-Тоже»… филиал самого старого клуба. Итак, я играл там, как обычно, но все шло не так.
Почему-то слушатели никак не могли понять, что мое представление об исполнении полностью отличается от того, к чему они привыкли. Когда играю, я закрываю глаза, а они думали, что я сплю. Действительно, я иногда вскрикивал, играя коду или…
Элиза: Кода? А что такое «кода»?
Гарден: Такой музыкальный знак, который показывает, что надо вернуться и повторить пассаж, иногда немного изменив окончание.
Элиза: Благодарю вас. Я записала. Продолжайте, пожалуйста.
Гарден: Или, например, я мог выругаться, пропуская такт или два. Иногда я закусывал губу, а они считали, что я ошибся. Но когда у вас абсолютный слух, вы просто не можете играть неверно.
Элиза: И они плохо реагировали на вашу игру.
Гарден: Клубный кондиционер вышел из строя, и влажность воздуха сказывалась на звучании. Просто кошмар. У меня не было времени разглядывать толпу или следить за дверью.
Элиза: Следить за дверью? Зачем?
Гарден: Потому что все хорошее приходит через парадную дверь: меценаты и агенты студий, новые контракты и случайные приглашения на одну ночь.
Элиза: Вы имеете в виду сексуальные контакты?
Гарден: Нет. Для этого у меня есть постоянная девушка… Или была. Приглашения на одну ночь в музыкальном бизнесе означают короткие контракты, ну, вечеринки, свадьбы и тому подобное… Хотя немногие приглашают исполнителя страйда.
Но в тот вечер я не следил за дверью, поскольку пианино звучало хуже, чем стиральная машина. Поэтому я не заметил, как он пришел.
Элиза: Он? Кто «он»?
Гарден: Бандит. «Пятьдесят-Четыре-Тоже» – надежный клуб: деловые люди – в основном из Хорз Бойз и Синто Скинз. И никаких манхэттенских босяков. Это гарантирует спокойствие. Так что тот парень был явно неуместен в своей шелковой рубашке и обтягивающих штанах. Эта экипировка выдавала в нем завсегдатая аптек окраинных кварталов города. Даже несмотря на то что у него были длинные светлые волосы.
Элиза: Он попал в вас?
Гарден: Нет. Он выстрелил правее и выше, я услышал только треск пластика над головой. В то же мгновение я отпихнул стул и скользнул за пианино. Музыка оборвалась как раз вовремя – пули завели свою песню… С тех пор никто не думает позаботиться об отсыревших молоточках.
Элиза: Что же вы сделали дальше?
Гарден: Выскочил через заднюю дверь, даже не оглянувшись. Последний гонорар потребовал у хозяина наличными. Сказал, что у меня умерла мать.
Элиза: Вы сообщили властям? О стрельбе.
Гарден: Конечно, я гражданин законопослушный. Но они только смеялись, кормили меня полицейскими байками о немотивированной городской преступности, приводили статистические данные и выводили вероятность относительно меня, а под конец заявили, что у меня буйное воображение.
Элиза: Но вы не согласны?
Гарден (пауза в одиннадцать секунд): Ты думаешь, я сошел с ума?
Элиза: Это не в моей компетенции. Я не решаю. Я слушаю.
Гарден: Ладно… можно сказать, я всегда чувствовал нечто особенное. Даже когда был маленьким, я чувствовал себя чужим, не таким, как все. Чужим, но не посторонним. Не бунтовщиком. Это похоже на чувство огромной ответственности за мировой порядок, за всю грязь и все разрушения, чувство, более острое, чем у других. Порой мне казалось, что на мне лежит груз вины за двадцать первое столетие. Порой мне хотелось стать своего рода спасителем – но не в том смысле, какой вкладывает в это слово религия.
То, что я чувствую, – это некое могущество, или, может, скорее умение, мастерство, сила, или скорее способность, которой я когда-то владел и которую забыл. Напряжение мускулов, биение крови, ощущение безграничности своих возможностей. Если бы я только сумел привести свои мысли в порядок, эта сила, это умение оказались бы у меня в руках. Способность отбрасывать врагов со своего пути одним взмахом руки. Поднимать камни при помощи энергии, исходящей из моих глаз. Заставлять горы дрожать от одного моего слова.
Элиза: Наш век – век толпы, Том. Многие люди чувствуют себя бессильными и обезличенными, как колесики гигантского механизма. Их «эго» компенсирует себя необоснованными фантазиями об «избранности» или сознанием возложенной на них «миссии».
Новая ветвь психологии, называемая уфолатрия, объясняет истории о контактах с пришельцами и тому подобные вещи желанием человека быть замеченным обществом, которое долго игнорировало человеческий фактор. Раньше люди подобной ментальности рассказывали о том, как им явилась Пресвятая Дева Мария.
Многие испытывают то же чувство скрытой силы, которое вы только что описали. Этим же можно объяснить веру в ведьм. В вашем случае, вероятно, все это выражено сильнее. В конце концов, вы владеете сложным искусством игры на фортепиано. Может, вы еще что-нибудь умеете?
Гарден: Мне всегда легко давались языки: путешествуя по Европе, я научился бегло говорить по-французски и сносно – по-итальянски. В Марселе немного выучил арабский.
Элиза: Есть ли у вас какие-нибудь другие интересы? Спорт?
Гарден: Мне нравится быть в курсе современных точных наук, читать об открытиях, особенно в космологии, геохимии, радиоастрономии. Суть этих наук не меняется, и за их развитием можно следить.
Спорт? Полагаю, что я в хорошей форме. Если проводишь шесть часов, сидя и упражняя только пальцы, кисти и локти, приходится поддерживать форму. Я обучался айкидо и немного карате, но моя жизнь – это мои руки, и я не могу калечить их в драке. Вместо этого я научился защищаться ногами. Можно сказать, что я способен постоять за себя, если пьяная драка приближается к пианино.
Элиза: Так, теперь мне понятно ваше выражение «отбрасывать врагов со своего пути». Люди с тренированным телом часто чувствуют нечто вроде ауры здоровья, уравновешенности, что можно описать словом «сила».
Гарден: Ты думаешь, я ненормальный. Но ты не права. Я в здравом уме.
Элиза: «Нормальный» или «ненормальный» – эти ярлыки уже не имеют прежнего значения. Я говорю, что у вас может быть слабая и полностью компенсируемая иллюзия, которая может не беспокоить ни вас, ни ваших близких, если она не отражается на вашем поведении.
Гарден: Ну спасибо. Но ты не чувствуешь кожей дыхания наблюдателей.
Элиза: Наблюдателей? Кто такие «наблюдатели»? Опишите их.
Гарден: Наблюдатели… Временами я спиной чувствую чей-то взгляд. Но стоит обернуться, и взгляды ускользают прочь. Но лица всегда выдают их. Они знают, что обнаружены.
Элиза: Может быть, это специфика профессии, Том? Вы много выступаете. Вы зарабатываете на жизнь игрой, и люди видят, как вы это делаете. Незнакомцы в толпе могут узнать вас или решить, что узнали, но не осмеливаются признать это. Поэтому они отводят глаза.
Гарден: Иногда это больше, чем просто наблюдение… Скажем, я перехожу улицу, задумавшись и не глядя на светофор, и внезапно кто-то толкает меня, «случайно», будто спешит к своей машине. И в это время грузовик скрипит тормозами как раз там, где был бы я, не толкни он меня.
Элиза: Кто вас толкнул? Мужчина?
Гарден: Да, мужчина.
Элиза: Он вам знаком?
Гарден: Не знаю, они все на одно лицо. Ниже и плотнее меня. Не толстые, но крепко сбитые, как русские тяжеловесы, широкоплечие, с хорошей мускулатурой. Идут тяжело, будто преодолели сотни километров. Одеты всегда одинаково – длинный плащ и шляпа, которые полностью закрывают фигуру, даже в жаркие дни.
Элиза: И часто такое бывало?
Гарден: Я могу припомнить два или три случая. И всегда на улице, при сильном движении. Однажды это произошло, когда я шел рядом с домом, на верхнем этаже которого мыли окна, и один такой остановил меня, попросив двадцатипятицентовик. Вдруг рядом метров с пятидесяти свалился кусок брандспойта. В другой раз в вестибюле отеля я наткнулся на сумку и пропустил лифт, который застрял между этажами. Это все наблюдатели.
Элиза: Их слежка всегда помогает? Они вас охраняют?
Гарден: Да, всякий раз, когда меня пытаются сбить машиной или расстреливают мой дом. (Тихо.) Я пришел к мысли, что люди, пытающиеся убить меня, появляются одновременно с теми, кто хочет стать мной.
Элиза: Том, я вас плохо слышу. Вы сказали, люди пытаются стать вами?
Гарден: Да. Люди пытаются войти в мою жизнь, чтобы жить, вытеснив меня.
Элиза: Я не понимаю. Вы говорите о других личностях, которые пытаются разделить с вами ваше тело?
Гарден: Ничего подобного. (Зевает.) Ладно, я пошел. Уже четыре, а я отыграл три полных сета. Для компьютера у тебя прелестный голос. Может быть, я позвоню еще.
Элиза: Том! Не вешайте трубку. Мне необходимо знать…
Гарден: Я сейчас упаду и засну прямо в телефонной будке. У меня есть твой номер.
Элиза: Том! Том!
Отбой.
Том Гарден отодвинул засов и открыл дверь. Запах Атлантики ударил ему в ноздри: мидии, водоросли и черная грязь прилива – смесь бензина и гудрона. Том провел длинным пальцем по запотевшему стеклу кабинки и извлек несколько нот, случайно сложившихся в мелодию: ми бемоль, восходящее трезвучие к ля, фиоритура.
Гарден слишком устал, чтобы продолжать дальше. Он вышел из будки и направился к тротуару. Асфальт был влажным, и, когда он пошел, стараясь не ступать в лужи, кожаные подошвы башмаков тут же начали хлюпать.
В этом городе, в этом веке, даже в районе, где жили всего шесть миллионов человек, шум не стихал никогда: подземка грохотала в туннеле, вращались патрульные антенны, дорожная сеть давала знать о себе гудками. Слабые звуки перемешивались со случайными шумами: где-то открыли окно, где-то замяукала кошка, за два квартала отсюда разворачивалось такси.
Случайные звуки. Случайные тени. Том Гарден привык к фоновым шумам. Направляясь домой вдоль Мейн-стрит в Манхассете, он расслышал шаги – не эхо его собственных шагов, отраженное от мокрых зданий, и не шаги человека, возвращающегося домой. Они следовали за ним, звучали, когда он шел, и стихали, когда он останавливался.
Несколько раз он оборачивался. Ничто не двигалось. Ничто не прекращало движения.
Гарден уловил в воздухе нечто, похожее на запах, но не запах. Он проверил, нет ли опасности сзади: страха, нехороших мыслей, стальных игл в тумане.
Никто себя не обнаружил.
Он простоял еще секунд десять. Глядя на него, можно было подумать, что он испуган и растерян. В действительности он хотел услышать первый шаг.
Тишина.
Гарден засунул пальцы за подкладку вечернего костюма и вытащил акустический нож. Это было хитроумное оружие, хотя и оборонительное, но запрещенное. Кусок пластика размером с кредитную карту генерировал звуковые волны в диапазоне от 60 000 до 120 000 герц мощностью 1500 децибелов, в виде луча в сантиметр шириной и толщиной в миллиметр. «Лезвие» действовало на расстоянии трех метров. Такой звук разрывал слабые молекулярные связи в органических молекулах. На пределе мощности нож мог расплавить сталь и вскипятить воду. Пленочная батарея внутри пластика обеспечивала работу в течение девяноста секунд – достаточно, чтобы вспенить кровь.
Он держал нож в руке, готовый в любой момент нажать кнопку.
Вооружившись, Том Гарден снова пошел вперед, словно ничего не слышал и ни о чем не догадывался.
Шаги возобновились тут же, почти одновременно, но их направление определить не удавалось.
Он подумал, что убийца, вероятно, применил старый трюк сыщиков и идет впереди. Может быть, кто-то следит за ним, опережая на несколько шагов, оглядываясь, наблюдая за отражением в витринах.
Гарден снова прозондировал пространство, на сей раз впереди себя, используя непонятное чувство – наполовину обоняние, наполовину слух.
Там кто-то был. Напряжение мускулов, готовность к бегству…
Он медленно продвигался вперед, держа нож наготове. Большой палец лежал на кнопке. Шаги преследователя точно совпадали с его шагами, но тембр звука изменился. Теперь в них слышалось легкое постукивание.
Впереди, в свете уличного фонаря, мелькнула чья-то тень и скрылась за темным зданием.
Гарден пошел на мысочках, высоко поднимая колени, как спринтер.
Эхо других шагов стихло.
Гарден побежал вперед – в круг света.
Справа что-то царапнуло по асфальту, словно кто-то переступил с ноги на ногу.
Он повернул налево, к проезжей части, спиной к пятну света. Лезвие акустического ножа готово было вспороть темноту перед ним.
– Не купите ли девушке выпивку?
Тот же голос! Те же слова! Сэнди сказала их той первой ночью, четыре года назад, когда вошла в «Оулд Гринвич инн» в Стамфорде.
– Сэнди?
– Ты не ждал меня, Том? Ты же знаешь, я не могу долго быть вдали от тебя.
– Зачем ты пряталась? – Гарден поднял руку, притворяясь, что защищает глаза, и незаметно убрал нож во внутренний карман.
– А ты почему прятался, Том?
– У меня были неприятности. Выйди вперед. Дай мне посмотреть на тебя.
Она засмеялась и вышла из тени: грациозная, гибкая, с прекрасными формами. Тонкая пленка дождевика облегала ее словно сари, играя всеми цветами радуги в такт ее дыханию. Под дождевиком было вечернее платье из искусственного шелка, с глубоким вырезом. Все то же самое, что и тогда, четыре года назад. Том вздохнул.
– Ты правда помнишь? – спросила она.
– Конечно… Но почему – сейчас?
– Я такая глупая девочка. – Улыбка. – Я испугалась, Том. Испугалась твоих снов. Они были такие… такие странные и завораживающие. Я была нужна тебе именно из-за них, но все, что думала о них я, – это то, что ты ускользаешь куда-то, куда я за тобой последовать не в состоянии. Я порвала с тобой, но мир без тебя пуст и холоден.
Она говорила, опустив голову. Глаз ее не было видно. Гарден вспомнил, что Сэнди не умела лгать ему, глядя в глаза, – будь то «В химчистке нечаянно испортили твой ужасный желтый пиджак» или «Я не знаю, что случилось с «Ролексом», который подарила тебе миссис Вимс». Сэнди всегда лгала, наклонив голову и рассматривая свои туфли. Она поднимала глаза только тогда, когда думала, что он поверил ее словам.
– Что ты хочешь, Сэнди? – мягко спросил он.
– Быть с тобой. Всю жизнь. Делить с тобой все. – Она глянула на него: глаза ее были скрыты под полуопущенными веками, но Тому показалось, что они вспыхивали каким-то тайным триумфом.
– Ладно, – тихо сказал он. – Хочешь есть?
– Да.
– Я знаю место, где завтракают ловцы крабов перед выходом в море. Там можно заказать приличный кофе и блюдо бисквитов.
– Угости меня, Том.
Она подошла к нему в кольце света. Ее руки с длинными, тонкими пальцами и красивыми ногтями, покрытыми рубиновым лаком, обняли его. Ее тело прильнуло к нему. Кончик языка раздвинул губы в поцелуе. Как всегда.