Уничтожение евреев в местечках Вилейского района. 1942 год
Холокост в деревне Долгиново
Сегодня Долгиново – деревня, расположенная в Вилейском районе Минской области. В ней проживает около 2 тысяч человек, но среди них нет ни одного еврея. А когда-то это было самое что ни на есть еврейское местечко!
Евреи здесь появились во второй половине XVI века и уже в следующем веке создали общину, в которой насчитывалось около 500 человек. В 1643 году Долгиново упоминается как местечко, известное ярмарками, где евреи вели большую торговлю. По переписи 1847 года “Долгиновское еврейское общество” состояло из 1194 человек, а перепись 1897 года фиксирует в Долгинове 2559 евреев, что составило 72,1 % от общего числа жителей. В 1865 году в Долгинове имелось 4 синагоги[46].
Как и во многих других местечках, евреи занимались здесь в основном торговлей: владели магазинами, мельницами и т. д. Но были среди них и крупные купцы, торговавшие лесом далеко за пределами своего района – в Польше и Германии. В 1881-м и 1886-м евреи местечка пережили погромы, что послужило причиной частичной эмиграции – в США, Канаду, Южную Африку. Разбои и грабежи долгиновские евреи переживали и в Первую мировую войну.
С 1921 года местечко вошло в состав Польши. До 1939-го община жила традиционной еврейской жизнью. В местечке были 2 синагоги, школа “Тарбут”, которую организовали местные сионисты, активно действовала молодежная организация “Хашомер Хацаир”. Драматический кружок к еврейским праздникам показывал театральные представления, молодежь увлекалась футболом, лыжами.
В сентябре 1939-го территорию Западной Белоруссии присоединили к БССР, и местечко вошло в состав Вилейской области. Через некоторое время еврейская и польская школы были закрыты, и все ученики вынужденно перешли учиться в советскую школу. Частную собственность начали национализировать, а так как именно евреи были владельцами магазинов, лесопилок и небольших мастерских, они и пострадали в первую очередь. Однако эти потери не шли ни в какое сравнение с тем, что ожидало евреев вскоре.
В конце июня 1941-го Долгиново заняла немецкая армия. Осенью здесь организовали гетто. А в начале марта 1942-го прибывшие из Вилейки отряды СД провели первую акцию уничтожения: было расстреляно около 800 человек. Через несколько недель, в апреле, была проведена вторая акция. А 5 мая 1200 евреев заживо сожгли на окраине деревни. 300 рабочих-специалистов, которых оставили в живых раньше, убили 22 мая. Всего было уничтожено более 2 тысяч евреев[47].
Некоторым семьям и отдельным евреям все же удалось бежать из гетто. Кто-то искал спасения у знакомых крестьян в деревнях, кто-то прятался в лесах. При этом беглецы находились в постоянной опасности. И полицаи, и местные жители могли их найти и выдать немцам.
Как бы там ни было, некоторые выжили, они рассказали о перенесенном.
Наша семья в гетто Долгинова
Я, Хевлин Шимон, родился в местечке Долгиново в 1928 году на улице Слободской, где в 1942 году немцы сделали Долгиновское гетто. В моей семье было четверо детей. Я – третий ребенок.
В марте 1942 года перед Пасхой немцы начали в гетто уничтожать евреев. Еще до этого из гетто были посланы человек 10–12 молодых парней и девушек в лес, чтобы найти партизан, которые уже появились в наших местах, чтобы они помогли нам выбраться из гетто в лес. Но они никого не нашли.
Мы уже знали, что на очереди была ликвидация всех евреев из местечек и деревень. Долгиново было местечко, которое не имело ни главного шоссе, ни железной дороги, и немцам Долгиново не нужно было. Но в это время, как мы уже понимали, вопрос был не в том, “будут нас убивать или нет?”, вопрос был только в том, “когда?”.
Мои родители родились в деревне Слобода, это тоже в Вилейском районе. До войны они имели маленький магазин, их все знали в окружающих деревнях и местечках и дружили с ними. Например, семья Гараниных, которые нас потом спасали, были большими друзьями моих родителей. Был еще один человек, Юлий Курьянович из деревни Мильча, который стал при немцах старостой этой деревни, но он очень помогал нашей семье.
В гетто выдавали паек – кусочек хлеба на человека, но наша семья и семьи наших родственников по сравнению с другими семьями жили лучше – не голодали. Потому что Юлий Курьянович каждый четверг, когда в Долгинове была ярмарка, ехал будто бы на ярмарку, а наш дом был последним на геттовской улице, завозил нам и хлеб, и муку, и мясо, масло – все, что имел. Ну конечно, все наши родственники в Долгинове собирались в наш дом. Сестра моей мамы со своей семьей, сестра моего отца со своей семьей и т. д.
Несколько раз немцы приезжали в местечко, напивались, наедались, забирали ценные вещи, убивали 5–10 евреев и уезжали. Мы все время ждали, что вот со дня на день они придут нас убивать. Юлий Курьянович несколько раз забирал нас к себе, и мы там прятались. Но это было опасно, так как он являлся деревенским старостой, а полицаи и немцы часто ездили к нему пить, гулять, и могли нас найти. Поэтому Юлий связался в деревне, которая была в 15 километрах от Долгинова, где моя мама родилась, с семьей Гараниных, чтобы мы к ним бежали, когда нужно будет нам спасаться.
У нас была красивая и хорошая корова, и, когда немцы приходили, сразу начинали забирать нашу корову, во-первых, потому, что евреи не должны были иметь корову, и, во-вторых, коровы нужны были немцам, чтобы отправлять мясо на фронт. Один раз нам удалось откупиться от немца, который должен был забрать нашу корову. И тогда отец решил отдать корову нашей соседке, крестьянке. Никто не мог доить эту корову, она была очень капризная, кроме моей мамы, потому что она ее вырастила с первого дня. Маме надо было ходить каждое утро через несколько домов, чтобы подоить ее. Корова давала около 20 литров молока ежедневно, и новые хозяева нам давали один литр. Мы были рады, что наша корова жива и у нас есть молоко.
Уничтожение евреев Долгинова в марте 1942 года
Пришел этот несчастный день, за два дня перед Пасхой, в конце марта 1942 года. Мама утром только подоила корову и услышала шум, крик, пулеметы, выстрелы. Она сразу бросила доить, забежала в дом со словами: “Дети, бегите, конец!”
Мы, конечно, были готовы, одеты, но все как-то в разные стороны побежали. Я держался за мамину руку, отец куда-то в другую сторону побежал, младший и старший братья – в другую. Моя бабушка и моя сестра еще раньше прятались в деревне Слобода, где бабушка родилась.
Моя сестра очень красивая, но она не была похожа на еврейку, и одна белорусская семья из другой деревни ее взяла как свою родственницу.
Мы долго далеко не могли убежать, потому что кругом стреляли, люди, как мухи, падали рядом с нами. Но наш дом был последний на этой улице, за ним был сенокос, который сейчас был покрыт снегом, а под ним уже была вода. Близко была маленькая речка, покрытая еще льдом, и мы успели перебежать ее, а дальше был какой-то лесок, кусты большие и сад польского капитана или генерала, я не помню точно. Там находился его дом и рядом с домом, метрах в 100 – пуня, сарай такой, где держали сено, солому.
Мы не успели далеко убежать, потому что эти маленькие кусты плохо нас закрывали, а немцы уже были вокруг. Мы сразу легли, упали, чтобы никто нас не видел, это были я, моя мама и двоюродные братья, дети маминой сестры. Мы там упали и лежим, ожидая темноты. Мы знали, что, когда станет темно, мама нас отведет в деревню Слободу к семье Гараниных.
Потом мы услышали крики и видим: по дороге немцы и полицаи гонят толпу детей, женщин – молодых и старых. Старых стали загонять в реку, других стали раздевать. Потом я узнал: раздевали, чтобы забрать одежду – думали, что в ней евреи спрятали золото или драгоценности. Там было много еврейских молодых девушек, и их заставляли даже танцевать вокруг, а потом всех загнали в пуню и сожгли.
Прошло немного времени, мы слышим, как-то тихо стало, а потом увидели дым и почувствовали запах мяса и костей. Тогда мы уже все поняли, но боялись поднять голову. Мы лежали на снегу и дышали этим дымом и запахом. Мы лежали как полумертвые, я не знал, где мой отец, где мой младший брат, где мой старший брат, где все остальные, я был только с моей мамой и некоторыми родственниками.
Как нас спасали белорусские крестьяне
Когда стемнело, мама нас подняла, и мы через лес пошли в Слободу. Я думаю, что километров 10 мы шли. Анна Гаранина подготовила для нас место в бане. Холодно было, потому что мы совсем промокли, валявшись на снегу, под которым была вода.
Мы просидели у Гараниных ночь, и там нас покормили. Помню, мы ели хлеб, смачивая его в подсолнечном масле. На следующий день мы узнали, что много евреев убили, но гетто еще оставалось, и мы пошли назад в деревню искать отца и брата. Знали, что наша бабушка и сестра были тоже в деревне. Там мы узнали, что отец и младший брат успели перебраться на другую сторону речки около нашего Долгиновского кладбища, нашли старую крестьянскую баню и там спрятались. Они не знали, что мы спаслись, и пошли в Слободу к Гараниным. А там им сказали, что мы выжили и вернулись в гетто. Они пришли в Долгиново, и там мы все встретились.
Через некоторое время Юлий Курьянович, который нам все время помогал, приехал снова и говорит: “Лейба, вам надо уйти, потому что скоро они придут”. Это было перед праздником Лаг ба Омер[48], и тогда мы все снова пошли в сарай и в баню Анны и Петра Гараниных в Слободе. Мы там прятались, но еще было холодно, хотя это был март. Детей ночью Анна часто брала в дом на печь, чтобы мы согревались, а взрослые оставались в холодной бане. Половина деревни знала, что мы прячемся у Гараниных, но в этой деревне родилась моя мама и жила долго вся ее большая семья, хорошо знали и моего отца. С ним все дружили. Никто не выдавал нас. А нас было 10 человек – семеро взрослых и трое детей.
И так продолжалось до июля. Всех нас кормили Гаранины и Курьянович, который по-прежнему привозил для нас еду.
А однажды летом уже Анна Гаранина расплакалась. Мы в это время в сарае жили, потому что лошади, коровы были уже на улице, и мы перешли в сарай. Кроме того, безопаснее было носить туда еду для большого количества людей – не так заметно для других. Получалось, что носили еду для животных. Анна брала ведро с картошкой или затиркой и носила еду, как носила свиньям или корове.
Так она подходит к моему отцу, плачет и говорит, я никогда эти слова не забуду: “Лейбочка, я не боюсь за свою жизнь и Пети (это муж ее). Но у меня только один сын Федя, я бы хотела, если есть возможность, чтобы он остался в живых. Поймают нас всех, а я не хочу, чтобы он погиб. Если вы не хотите (это ее слова), я настаивать не буду, вместе пойдем, или как-то сделаю, пусть он убежит и не живет здесь”.
Конечно, мы все поняли, посмотрели друг на друга: что делать.
Ночью Петя Гаранин повел нас по лесам, по болотам, вывел нас в какое-то место, я не помню где, оставил нам несколько булок хлеба, сыр, мясо, масло – все, что было у них, и мы остались в лесу. Мы рассчитывали, что встретим партизан в лесу, но никого не было.
Отец с другими взрослыми, и мы тоже, конечно, помогали, сделали небольшую землянку, где мы и сидели. Отец знал все дорожки в лесу, ходил в деревни, и ему там давали для нас продукты, потому что нашу семью, его и маму, крестьяне особенно любили. Вот такие это люди были, белорусские крестьяне.
Был такой случай. У моей мамы был небольшой магазинчик, где можно было купить все, что нужно в деревне. Каждый четверг люди приезжали на рынок из других деревень, продавали свое зерно, или яблоки, или сено, потом заходили в магазин к маме покупать, что им нужно было: керосин, сахарин, нитки или что-то другое. А бывало, что ничего не продавали, но заходили в магазин и брали часто без денег то, что им нужно. А мама записывала их долг в книгу специальную. И сейчас, когда отец ходил по деревне, никто из местных людей не выдавал нас. Только однажды, в одной деревне хотели его выдать. Он там кого-то знал и зашел за хлебом в дом, а ему сказали: “Лейба, у нас муки нету, если вы хотите хлеб, принесите нам какую-то муку, мы для вас испечем”. Он привез муку и договорился назавтра, что придет и заберет эти булки хлеба. На другой день он идет в деревню за хлебом, а в лесу стоит мужчина знакомый, поздоровались, и он говорит: “Лейбочка, не иди, потому что это засада, тебя немцы ожидают”. И отец сразу же побежал назад в лес. Видно, когда пекли хлеб для нас и много хлеба, то это вызвало подозрения у некоторых людей, так как все знали, что у пекарки муки нет, и раз появилась мука, значит, это должны испечь хлеб для евреев[49].
Я родился в Долгинове в 1928 году. У нас была большая семья – мама, отец, пять братьев и две сестры.
Когда началась война и немцы пришли в Долгиново, они создали там гетто. Как только начинался погром, мы все прятались в яме. Но это не спасло большую часть нашей семьи.
Однажды мы захотели пить, и мой брат Рувен, 1924 г. р., вышел из ямы. Его поймали местные полицейские и начали бить палками и требовать, чтобы он сказал, где прячутся остальные члены семьи. Среди этих полицейских был его друг, с которым он вместе учился до войны на курсах. Этот друг вынул пистолет и выстрелил в голову брату.
Через несколько дней мы с мамой вышли, собрали его волосы и все, что осталось от его головы, в шапку и понесли захоронить на кладбище. Там подходит к нам этот полицейский, который его убил (тело брата мы так и не нашли) и говорит маме: “Хорошо, что я вас увидел. Ведь я вас спас. Если бы я его не убил, то его бы терзали до тех пор, пока он не указал, где вы все прячетесь”.
Я думаю, что этот полицай правильно сделал. У нас была женщина, которую немцы поймали, очень пытали, и она выдала своих. Ее оставили жить, а всех ее родных убили. Она сошла с ума.
Немцы убили мою маму, трех братьев и двух сестер.
После третьего погрома отец и брат Мотл, ему было 15 лет, ушли из деревни. Брат стал просить отца, чтобы они вернулись и взяли меня. Но отец сказал, что не вернется, и тогда брат сам вернулся за мной.
Мы долго ходили, несколько дней, прятались в лесу. Иногда заходили в деревни, но это было очень опасно, так как крестьяне часто выдавали евреев. За сданного немцам и полицаям еврея давали стакан соли. Люди были разные.
Например, был случай со мной. Я был еще небольшим и попрошайничал. Однажды я зашел в деревню Задрожье. Над первым домом висели крест и изображение Иисуса Христа. Я зашел в этот дом. Было, конечно, видно, что я еврейский ребенок, и хозяйка взяла меня за шиворот, быстро засунула под печь. “Сынок, у меня в хате полно полицейских и немцев. Сиди тихо”. Когда она меня оттуда вытащила, то сказала, что в этой деревне немцы, дала кусок хлеба и отправила.
Вот еще история с дядей Виктора Дименштейна, Гевесом – братом его матери Рохи. Когда в Пудоти начали стрелять и на нас напали немцы, то Виктор Дименштейн побежал в одну сторону, его сестра с матерью были в другой деревне, но они в панике потерялись, а рядом с Рохой оказался ее брат Гевес. Во время нападения немцев его ранило в живот, и он попросил, чтобы она его в яму спрятала. Но в панике она его бросила, потому что пыталась в такой суматохе найти своих детей. В конце концов они все нашлись, но надо было идти дальше, и она сказала, что Гевес погиб.
Через два года, когда Роха с детьми, ее сестра Маша с детьми жили уже в Челябинской области в эвакуации, однажды ночью раздался стук в дверь, и вошел Гевес. Оказывается, когда он уже умирал, его нашли крестьяне, повезли в партизанский отряд, там ему сделали операцию и он выжил. Потом стал искать своих и нашел.
Надо сказать, что мы в деревни западной части Белоруссии старались не ходить. А больше на восток, так как знали, что крестьяне западных районов чаще выдавали евреев.
В один из дней, когда проходили через речку Вилию возле деревни Погост, услышали еврейскую речь. Спрятались, а потом вышли. Это были евреи из партизанского отряда “Мститель”. Они сказали, что, когда будут возвращаться назад, заберут и нас.
Так и вышло. Мы попали в еврейский семейный лагерь, в котором было человек 30–40, и находился он возле партизанского отряда[50].
Я родился в местечке Долгиново в 1926 году. В нашей семье детей было двое – старшая сестра и я.
В начале войны из нашей большой семьи маминых и папиных родных первой погибла Ходос Вихна, мамина сестра. Ей было 24 года, она работала телеграфисткой, и, когда немцы входили в деревню, она передала это русским по телефону. Кто-то из крестьян рассказал об этом, и немцы ее сразу же расстреляли.
В первый погром, когда еще не было гетто, отец нас спрятал, а сам не успел, и его убили. Во второй погром, уже в гетто, мы с мамой успели спрятаться в “малине”, на чердаке. Там нас увидел Федька, местный полицай, но он не выдал нас, сказав: “Пусть жидочки еще поживут”. А наши родные все погибли. Среди них и мамины родители: отец – Юде-Лейб Ходос, мать – Ципора и многие другие.
Третьего погрома мы уже не ждали, мама нас увела в деревню Мильча. Там мы у знакомых крестьян спрятались. Мы заплатили за то, что они нас прятали, и вскоре туда же пришла мамина сестра с мужем. Во время нашего там пребывания со мной произошли серьезные изменения.
До войны я был очень религиозным человеком. Очень. Даже в гетто все соблюдал и не давал возможности своим родным нарушать кашрут и другие религиозные законы. Но когда я увидел, что немцы делали с евреями, как приходили в гетто, брали маленьких детей, которые играли на улице, и раскраивали им черепа, издевались над нами, я не мог прийти в себя. Думал: “Если Б-г смог допустить такое со своим народом, значит, его нет?” А эти мысли были невозможны для меня, с этими мыслями я не мог жить. И тогда я повесился в хлеву у крестьянина, где мы прятались. Случайно зашел туда его сын и перерезал веревку, на которой я висел. С этого времени я перестал быть религиозным.
Мы все находились у крестьян приблизительно до мая 1942 года. Недалеко от деревни в партизанском отряде был мой дядя, мамин брат, он пришел за нами и забрал нас в отряд.
В лесу прятались многие евреи, убежавшие из гетто. Они старались быть ближе к партизанам и, конечно, очень мешали им. Меня сразу взяли в отряд, дали винтовку и поставили на караул. Комиссаром отряда был Тимчук, и благодаря ему спаслись сотни евреев, так как позже он собрал тех, кто смог спастись из гетто и находились в лесу. Так был организован отдельный отряд из еврейских семей[51].
Я возвращался с работы с четырьмя евреями. Возле местечка нас предупредили: “Немедленно бегите в лес, у нас гестапо забирает оставшихся евреев”. Я хотел бежать домой, чтобы спасти жену или погибнуть вместе с ней. Спутники меня не пустили и увлекли за собой в лес. Немцы стреляли в нас, но не попали.
Я не мог поспеть за молодыми, сел на опушке и просидел под холодным дождем до темноты. Ночью я пробрался к себе. Я надеялся, что жена спряталась где-нибудь возле дома и ждет меня. Но я никого не нашел, и хата была заперта на чужой, не наш замок. Надеяться было не на что.
Я залез под стог сена, чтобы согреться и обдумать, что делать дальше; оставаться до утра, чтобы попасть немцам в лапы, я не хотел. Я хотел жить, чтобы видеть своими глазами, как будет отомщена кровь невинных.
Я решил отправиться в Долгиново, в Польшу. Шел дождь, у меня не было ничего теплого. Я нашел только большой мешок, накинул его на голову, взял в руки посох странника и, оставив родину и дом, последним из местечковых евреев ушел в темную ночь.
Четыре дня пробирался я к Долгинову. Шел лесом и полями, ночуя в стогах сена у крестьян, которые кормили меня и плакали над моей и своей судьбой.
В Долгинове я встретил своего родственника. Мы залились слезами. У него было свое горе. Дней за пять до моего прихода у них побывал карательный отряд. После его ухода несколько бандитов вернулись с заявлением, что у них пропала нагайка, и, если через 10 минут она не найдется, они зарежут несколько евреев. Нагайки не нашли, и убийцы тут же расстреляли пять молодых рабочих, возвращавшихся домой. Один из них был зятем моего родственника. Молоденькая дочь его, оставшаяся с двухмесячным ребенком, оплакивала мужа.
В Долгинове я провел зиму. Здесь всееврейского побоища не было, евреи страдали только от насилий, налогов и контрибуций.
После праздника Пурим[52] прошел слух, что в Польше начались массовые убийства. Мы стали готовить себе тайники, чтобы не попасть в лапы убийц. Незадолго до Пасхи приехали машины с гестаповцами. Они тут же на улице стали расстреливать евреев, не разбирая ни старых, ни молодых. Мы спрятались на чердаке и через щели в крыше видели это избиение. Но гестаповцам этого было мало. На другой день они мобилизовали всех полицейских из окрестных деревень и целый день рыскали с ними по домам, сараям и чердакам; скрывавшихся забрасывали гранатами. Всех, кто попал в их руки, раздевали донага, избивали и гнали на убой за пределы местечка. Тех, кто не мог быстро идти, расстреливали на месте. Кровь мучеников брызгала на стены домов. За городом расстреливали пачками и убитых оставляли непогребенными. Несколько сот человек загнали в сарай, облили керосином и сожгли заживо.
В Долгинове было 3 тысячи евреев. За два черных дня истребили 1800, спаслись 1200. Мы были в их числе.
На третий день убийцы уехали, сказав, что большинство евреев убито, а оставшихся не тронут, пусть только придут в полицию на регистрацию, неявившиеся же будут расстреляны. Явились почти все, через несколько дней их переселили в гетто, в 40 маленьких домишек. Гетто огородили проволокой и дощатым забором. Все это должны были сделать сами евреи. Но мы тут же в гетто стали устраивать себе тайники. Все понимали, что верить людоедам нельзя.
Однажды от нас потребовали, чтобы мы вступили в военный обоз возчиками. Ни у кого не было охоты лезть в пасть зверя. Люди попрятались. Когда мой родственник лез на чердак, его заметили и прострелили ему ногу.
На следующий день возобновились убийства. За два дня вырезали еще 800 человек, но около 400 человек немцы так и не нашли.
В доме, где я жил, многие так устали, что уже не скрывались, так как все равно не спасешься, только измучаешься. Но 10 человек, и я с ними, спрятались на чердаке. Бандиты взломали крышу. Несколько раз побывали на чердаке, но нас не нашли. Таким образом, я вторично остался жив.
Уезжая, немцы опять распорядились о регистрации, обещая явившимся жизнь. Однако никто не торопился – разве можно было верить их собачьему слову?
Мы стали готовиться к побегу, и ночью около 200 человек выломали ограду и ушли в леса Белоруссии[53].
Холокост в деревне Илья
Илья (Илия) – деревня в Вилейском районе Минской области. Евреи появились здесь в конце XVI века. С 1842 года деревня входила в состав Виленской губернии. В 1847 году в Илье проживали 894 еврея, а по переписи 1897 года – 829 (57, 9 % от всего населения). С 1921 года деревня находилась в составе Польши, и по переписи 1931 года здесь жило около 1200 евреев.
В годы Первой мировой войны, в 1915-м, произошел погром, зачинщиками которого стали казаки русской армии. Еврейские лавки и дома были разгромлены, несколько евреев убито[54].
В 1939 году деревня вошла в состав БССР. Перед войной в Илье проживали 586 евреев. 3 июля 1941-го деревню заняли немцы. Но еще до оккупации местные жители в течение нескольких дней грабили еврейские дома, а с приходом немецких войск и созданием гетто принимали активное участие в издевательствах над евреями и их уничтожении.
В марте 1942-го прибывший из Вилейки отряд СД расстрелял 520 евреев. Летом того же года вместе с немцами в акции участвовали латышские и местные полицейские. Расстрел продолжался несколько часов, и каратели уничтожили 300–400 евреев не только из Ильи, но и из ближайших деревень: трупы облили бензином и сожгли.
В мае 1942-го в Илью прибыл отряд гестаповцев из Вилейки численностью 200 человек, с ними – 30 белорусских полицейских. Каратели вырыли на улице Советской большую яму. Евреям, которых собрали из близлежащих деревень и местечек, приказали раздеться и встать на край ямы. Потом начали стрелять в упор из пулемета и автоматов. Когда яма заполнилась доверху, туда залили бензин и подожгли тела убитых. Во время массового убийства расстреляли и сожгли около 1500 евреев, включая 150 детей в возрасте до 10 лет[55].
В конце 1990-х проживающие в Израиле ильянцы установили на месте трагедии памятник с именами погибших.
В настоящее время в Илье проживает около 1000 человек. Евреев среди них нет.
Илья. Черные дни
Через несколько дней после начала войны крестьяне из местечка и окружающих мест напали на евреев и стали грабить их добро. Правда, человеческих жертв при этом не было, потому что никто из евреев не отважился сопротивляться. Евреи оставили свои дома, и крестьяне забрали оттуда что хотели. Они не могли забрать все потому, что за несколько дней до этого евреи спрятали свои более дорогие вещи и ценности.
В воскресенье, 29 июня 1941 года, немцы вошли в наше местечко Илья. Когда мы их увидели, у нас оборвалось сердце. Как длинная грязная лента, тянулись железные автомобили, и через их радио они призывали на русском языке громить евреев: “Каждый гражданин имеет право постоянно делать с евреями то, что он считает нужным, и не будет за это наказан”.
Через некоторое время после входа немцев в местечко был создан немецкий штаб. Сам по себе этот факт произвел на евреев большое впечатление. Когда в штаб первый раз позвали евреев на собрание, то мы все думали, что это для нас всех конец. Когда нас всех позвали, то пришли все евреи: старые и больные, мужчины и женщины, даже все дети. Нас построили в шеренгу и сообщили, что все, даже 10-летние дети, должны носить на одежде на рукаве желтую лату. Если кто появится на улице без латы – сразу будет расстрелян.
Немецкий штаб выбрал 250 человек для работы красивых евреев, мужчин и женщин, в возрасте от 15 до 50 лет и послал на работу. Евреи должны были стоять на базаре с 6 часов утра, и оттуда распределяли на работу. Каждый христианин имел право брать из группы людей для работы у себя.
Последним из них не давали никакой работы, задача была издеваться и замучить человека, чтобы ему не захотелось жить.
У нас не оставалось выбора, и мы должны были это делать. Эта работа заключалась в чистке клозетов. Крестьяне добились, чтобы это мы делали голыми руками. Мы руками это дерьмо из ямы выбирали, ложили в ящики и тащили на плечах в поле. Это казалось мистикой. Эту вынужденную работу делали обычно перед летом. Человек потел, неся эту массу, а из ящика текло дерьмо на голову, и вонь проходила внутрь. И еще, эта работа отбивала аппетит к еде. Возвратившись назад с этой работы, мылись в реке, помогая один другому отмыться.
Но даже не доводилось отдохнуть, маленькие дети бросали в нас камни, но мы не должны были реагировать на это.
Если нас использовали в другой работе, то она была очень тяжелой, выше человеческих возможностей. Позже осенью нас заставили из реки выбирать поленья, когда река уже начала замерзать. Такое полено весило больше, чем две лошади могли везти.
Евреи не могли пользоваться тротуаром, это было строго запрещено и каралось смертью. Такая жизнь стала.
Каждый не знал, что с ним произойдет через минуту. Главное, понятно, какое настроение стало после первых двух уничтожений: Зямы Хайкина и Бориса Зисмаха, которых арестовали как коммунистов и в этот же день убили. Они также нашли Маню Копелевич, которая выступала на официальном собрании сразу после фашистского нападения и призывала: “Смерть фашистам!” Маня убежала из местечка, и вместо нее была арестована ее мать, Гитл, которая позже была освобождена. Но ведь нельзя убежать от своей судьбы, и позже все вернулось: горе, каждый раз новое, горести и несчастья.
Точно за два дня до Пурима прибыла в местечко группа гестаповцев на машине. На наше несчастье этот автомобиль испортился. Так они мобилизовали 20 молодых парней, и они должны были толкать машину до маленького местечка Сосенка, что находилось не так близко – в 14 километрах от Ильи. Парни взяли с собой лопаты, чтобы снег от колес машины отгребать и толкать ее. Это продолжалось целый день. Наконец, к вечеру они уже без сил, еле живые прибыли в Сосенку. Гестаповцы спланировали “благодарность” за их честный труд, устроили “гладиаторские” игры. Они приказали парням взять лопаты и стать в две шеренги, одна против другой, одна шеренга чтобы стояла спокойно, в то время как другая шеренга лопатами била. Когда избитые были уже сильно окровавленные, задача менялась. Теперь уже избитые и окровавленные избивали первых.
Немцы стояли в стороне и наблюдали.
Один из 20 ребят, Яков Радунский, сын Леи Сосик, 18-летний крепкий парень, увидев это представление, начал убегать отсюда. Немцы в него стреляли из автоматов, но не попали. Он быстро бежал и почти спасся, но тут попались навстречу крестьяне, они его поймали и передали немцам. Можете представить, что с ним сделали. Немцы его били почти до смерти, потом его бросили в машину, чтобы отвезти в Вилейку. Остальных парней они отпустили, и те вернулись домой. Но его они привезли в лес и били там до смерти и потом бросили в болото. Это рассказали через некоторое время видевшие все это крестьяне.
В среду, 17 марта 1942 года, прибыли гестаповцы из Вилейки, они оцепили местечко со всех сторон. И полиция – местные крестьяне – заняли улицы и начали проводить акцию. Правда, много евреев приготовили убежища, где они могли спрятаться и находиться там длительное время. Но в критический момент это мало помогало. Правда, все же часть евреев спряталась.
Я оделся и хотел выйти на улицу посмотреть. Как раз в этот момент открывается дверь и входят пять человек – три гестаповца в сопровождении двух полицаев. Дети еще спали, они приказали нам одеться и идти с ними на рынок. Моя жена разбудила детей, и из-за сильного мороза она одела их тепло.
Так мы шли в наш последний путь.
Я никогда не забуду ужасные события, которые я видел собственными глазами. Когда мы шли мимо дома Реувена Кагана, оттуда вышла его дочь Шифра с красивым мальчиком на руках. Гестаповец подгоняет ее быстрее, и вдруг Шифра бросает ребенка и начинает убегать. Ребенок остался лежать на снегу, плакал и кричал. Моя жена, которая также шла к своей гибели, не могла видеть несчастного ребенка, она подняла его и понесла к месту общего убийства.
Полицейские стреляли в Шифру, но ей повезло убежать и спрятаться на некоторое время. Позже ее нашли и убили.
Когда мы пришли на рынок, там находились многие, стояли в шеренгах более 400 человек – мужчин, женщин и детей, но этот процесс еще не начался. Позже привезли больных на санках, и так они собрали всех ильянских евреев. Многие из них были одеты в талиты и тфилины[56] и хотели умереть со словами “Шма, Исраэль”[57] на губах. И те полицейские, которые были из местных и хорошо знали всех евреев, отдавали команды, объясняя: “Евреи, это ваши последние минуты”. Позже они избивали каждого палками до крови и требовали деньги и золото. Они действовали психологически, приговаривая каждому еврею, что если он отдаст, то его оставят в живых.
Как только евреи услышали, что есть возможность остаться в живых, они хотели откупиться от своей страшной смерти. Каждый из нас знал, что все прятали свои вещи, и сказали, чтобы их вели домой и они могли бы передать все это. Немцы поверили евреям и приказали провести к нашим домам. Там все отдали, что у кого было. Но позже многих евреев снова вернули на рынок и уничтожили[58].
Илия. Борьба за жизнь
Я родился в 1909 году в Илии и жил там, пока ее не уничтожили, и передаю мое описание, чтобы оставить навечно случившееся разрушение и уничтожение для будущих поколений. Навечно останутся отмечены на моем сердце ужасные и кровавые события, которые уничтожили тысячи еврейских общин и среди них – мое местечко Илия, которое было вычеркнуто под небом Б-га нацистами кровожадными и теми всеми, кто им помогал.
Конец ознакомительного фрагмента.