Маршал Советского Союза. Часть 1. «Смерть – это только начало» (М. А. Ланцов, 2014)

Свой среди чужих, чужой среди своих…

Глава 1

21 ноября 1935 года. Москва. Дом на набережной. Квартира Тухачевского.

– Михаил Николаевич уже спит. Он очень устал. У вас что-то срочное? – как сквозь туман донеслось до Агаркова.

– Нет, нет, мы, пожалуй, зайдем завтра. Будить не нужно, пускай отдыхает, – произнесли смутно знакомые голоса, после чего послышались шаги и звуки закрываемой двери.

Николай Васильевич резко и глубоко вздохнул, выгибаясь всем телом, и открыл глаза.

В комнате было прохладно, свежо и темно. Он огляделся. Из-за плотно занавешенных окон в помещении стоял густой мрак, из которого зрение выхватывало лишь отдельные фрагменты обстановки. Комната была совершенно незнакома, как и запахи. С улицы доносились звуки дождя и… автомобилей, движущихся по асфальтированной дороге.

– Что за чертовщина, – подумал старый маршал и, решительно встав с дивана, пошел к выключателю. – Стоп. Откуда я знаю, что выключатель здесь? – пронеслась в его голове очередная мысль. – Я же эту комнату вижу в первый раз… или не в первый? – Но он все же решил проверить и привычным движением руки протянулся к небольшой эбонитовой коробочке с рычажком, прикрученной к стенке. Щелкнул переключателем. Загорелся несколько тусклый электрический свет, освещая окружающую его тьму. – Странные обои, – вновь пронеслась мысль в голове у Николая Васильевича.

– Дорогой, ты уже проснулся? – раздался женский голос из-за двери. Он вызывал приятные эмоции и чувство какой-то близости. Николай Васильевич попытался сообразить, где он и что вообще происходит… – Дорогой, ты меня слышишь?

– Да. Я еще полежу немного, – ответил Агарков, пытаясь потянуть время и осмотреться. Каждая секунда была на счету, по крайней мере, чувство опасности просто раздирало Николая Васильевича противоречивыми эмоциями. Но разобраться с ситуацией ему не дали. Дверь открылась, и в комнату вошла миниатюрная женщина с черными волосами и живыми глазами. – Нина, – не то спросил, не то заявил Николай Васильевич. Для него эта женщина была чужой, однако смутные чувства и эмоции накатывали из глубины сознания. Нет, он ее не любил, но…

– Миша, что с тобой? – запричитала эта незнакомая женщина. – На тебе лица нет. Тебе плохо?

– Нет, что ты, – сказал Агарков, понимая, что у него на лбу выступил холодный пот, а голова кружится. В голове поднимался дикий вихрь незнакомых мыслей, чужих воспоминаний… Чужих?! Николай Васильевич замотал головой, сделал несколько шагов вперед, аккуратно подвинув с прохода эту знакомую незнакомку. Вышел в коридор. Сделал шаг. Взглянул в зеркало и, увидев там отражение надменного и холеного лица азартного авантюриста и властолюбца, одновременно чуждое и ненавистное и в то же время – обыденно-знакомое, постоял, покачиваясь, несколько секунд с выражением искреннего, неподдельного ужаса. А затем мутный вихрь в голове рывком поднялся выше и накрыл сознание. Николай Васильевич – или уже Михаил Николаевич – рухнул на пол.

Интерлюдия.

– Что с ним? – щебетал знакомый голос незнакомки, едва прорывающийся сквозь толщу потока информации и эмоций, который крутился вихрем вокруг сознания Николая Васильевича.

– Ничего страшного. Нина Евгеньевна, не переживайте вы так. С ним все нормально. Просто высокая температура. По всей видимости, Михаил Николаевич где-то простудился, вот и плохо стало. Пускай полежит немного. Думаю, поутру придет в себя, а там уж и меня вызывайте.

Глава 2

26 ноября 1935 года. Москва. Кремль. Кабинет Сталина.

– Врачи говорят, что Михаил Николаевич уже идет на поправку.

– И чем вызвано плохое самочувствие товарища Тухачевского? – задумчиво пыхтя трубкой, спросил товарищ Сталин.

– Врачи разводят руками. Внезапное повышение температуры. Холодный пот. Потеря сознания. В течение первых суток была дважды зафиксирована остановка сердца. Кратковременная. Но при этом никакой инфекции не обнаружено, следов алкоголя или отравления тоже. Михаил Николаевич смог очнуться только несколько часов назад и пока еще очень слаб. Плохо узнает людей. По заявлению Нины Евгеньевны он совершенно переменился характером. Стал спокоен. Вдумчив. Молчалив.

– Когда товарищ Тухачевский поправится?

– Медики очень осторожны в прогнозах, товарищ Сталин. Впрочем, если Михаил Николаевич будет чувствовать себя хорошо, его могут выписать через три-четыре дня. Но не раньше, поскольку опасаются рецидива.

– Хорошо, вы можете идти, – кивнул Иосиф Виссарионович и продолжил свое чтение.

Глава 3

28 ноября 1935 года. Москва. Отдельная палата одной из московских больниц. Раннее утро.

Агарков лежал на своей койке и рассматривал чисто выбеленный потолок. Думал и тихо паниковал, стараясь не подавать вида.

Прошла неделя с того момента, как он очнулся здесь. Поначалу ему показалось, будто бы он попал в ад и над ним решили посмеяться – поместив в тело того, кого он презирал. Причем не просто так, а за полтора года до расстрела. Тонкий юмор, только очень черный и циничный. «Кому же это я так дорожку перешел?» Но ответа не было, сколько Агарков ни пытался его найти. В Бога он не верил, а больше вроде и некому так шутить. Так что пришлось просто отложить неразрешимый вопрос подальше и заняться куда более насущными проблемами, каковых было немало.

Вселение Агаркова в тело Тухачевского закончилось для последнего весьма плачевно. Личность «старого жильца» оказалась просто смята бурлящей ненавистью и яростью, которые умирающий маршал принес с собой из прошлой жизни. По всей видимости, Михаил Николаевич даже понять ничего не смог, так как дикий смерч ворвался в него стремительно и без каких-либо предупреждений, круша все на своем пути. А когда ситуация стабилизировалась, от личности Тухачевского остались только жалкие обрывки эмоций и воспоминания. О да! Воспоминаний было очень много. Фактически Николай Васильевич теперь помнил обе жизни. Каждый прочитанный или написанный документ. Каждое произнесенное слово. Взгляды. Лица. Ужимки. Одежду. Запахи. Когда осознание этого навалилось на старого маршала, то Агарков чуть с ума не сошел. Но обошлось. Одно для Николая Васильевича было непонятно: как два таких непохожих пласта воспоминаний смогли не только переплестись между собой, но и ужиться. Две немаленькие жизни превратились в одну – общей протяженностью сто восемнадцать лет. Хорошо хоть люди практически не пересекались, а то бы он точно лишился рассудка.

И при этом, находясь в таком внутреннем раздрае, ему приходилось срочно искать выход из той сложной ситуации, в которую себя загнал Тухачевский, превратившийся к исходу 1935 года в политический труп, несмотря на все видимые знаки благоволения со стороны верховной власти. Агарков же оказался в положении шахматиста, севшего за доску в момент сочетания жесточайшего цейтнота с цугцвангом, когда флажок повис на кончике стрелки, а любой из ходов, разрешенных правилами, лишь ухудшает положение его фигур. В шахматах остается единственное разумное решение – положить короля на бок и признать поражение, если, конечно, не пытаться резко сменить правила игры, ошеломив противника ударом доской по голове в стиле знаменитого на все Новые Васюки гроссмейстера Остапа Ибрагимовича Бендера. В жизни то же самое – чтобы получить шанс на победу в безнадежной ситуации, нужно суметь мгновенно сделать нестандартный ход на грани безумия. Который еще предстоит найти, отбросив кипу заведомо провальных идей вроде «просто пойти и все рассказать Сталину». Хотя, если подойти к этому бреду творчески и «пойти» не просто, и «рассказать» не все и в лоб…

За такими размышлениями Агарков даже не заметил, как прошел день. Принесенный обед проглотил молча и быстро, не обращая на содержимое тарелки никакого внимания. Как сомнамбула. Ужин ожидала та же участь. Из задумчивой прострации его вырвали только старые друзья прежнего владельца тела, пришедшие под самый вечер в палату проведать своего товарища. Медики, конечно, пытались возражать, но разве откажешь в такой малости героям Гражданской войны с ромбами в петлицах? Проще остановить голыми руками разогнавшийся бронепоезд, чем толпу веселых командармов и комкоров, привыкших решать проблемы лихим наскоком. Вот и сейчас смеющийся Уборевич подхватил под мышки дежурную медсестру, пытавшуюся загородить проход к палате, и просто переставил ее в сторону, попутно назвав красавицей и чмокнув в щечку. Сорокалетняя тетка, которую с младенчества никто не носил руках, стояла около стены, молча разевая рот, а лечащему врачу, выглянувшему из ординаторской, пришлось довольствоваться клятвенными уверениями гостей, что они, мол, только на минуточку.

Палата моментально наполнилась скрипом ремней и сапог, запахами одеколона с легким оттенком дорогого коньяка и атмосферой чего-то неуловимого, что приносят с собой военные, в ней сверкали улыбки и звучали слегка приглушенные приветствия.

И вот тут вскрылась большая проблема. Дело в том, что все эти люди были друзьями Тухачевского, Агарков же пока не чувствовал к ним ничего, кроме глухого раздражения от бесцеремонного вторжения. А актер из Николая Васильевича был весьма слабый, особенно в столь сложной ситуации, поэтому, борясь с предательскими эмоциями, ему пришлось демонстрировать предельную замкнутость и угрюмость, ссылаясь на общую усталость. Но ведь долго так продолжаться не могло. И Николай Васильевич это прекрасно понимал. Даже актерам для того, чтобы их игра выглядела реалистичной, приходится вживаться в роль и начинать самим верить в то, что они несут со сцены. А тут «старый солдат, не знавший слов любви». Куда ему тягаться с профессионалами в искусстве театральной импровизации…

Однако Агарков очень сильно опасался разоблачения. Конечно, ситуация не совсем напоминала тот, доведенный почти до абсурда гротеск, что был показан в советском кинофильме «Король-олень», но коренные изменения в мимике и эмоциях проступали очень сильно. Ведь личность Агаркова, ворвавшаяся в тело Тухачевского, с каждым часом все полнее захватывала контроль над своим новым вместилищем, перестраивая его реакции и рефлексы под себя. Собственно, эта, так сказать, акклиматизация и вызвала потерю сознания с совокупным букетом недомоганий, выступив последним рубежом обороны от почти неизбежной шизофрении.

Что будет дальше? Жена, безусловно, очень быстро заметит странное поведение супруга, но это дело семейное, и, если он не станет пить горькую или демонстративно плевать на портрет Сталина, вряд ли она побежит жаловаться в партком или в «органы». А вот «друзья»… Они ведь тоже заметят неладное. Пусть и не сразу, но заметят. Что за этим последует, неясно, но ничего хорошего ожидать не приходится. Любая не объясненная вовремя странность в поведении грозит потерей поддержки «стаи», а сам по себе Тухачевский к середине тридцатых уже не был сколько-нибудь значительной фигурой, имеющий вес лишь как выразитель интересов группы красных командиров, которых через пару лет назовут троцкистским заговором. Оставшегося же в одиночестве маршала сожрут в два счета, не дожидаясь приснопамятного тридцать седьмого года. И сколько у него есть дней? Два? Три? Неделя?

К этому моменту Николай Васильевич уже свыкся с тем обстоятельством, что судьба дала ему второй шанс. Главным призом новой гонки он видел срыв планов внешних и внутренних врагов по разрушению страны, которой он отдал почти полвека каторжного труда. И пусть дорога к этой цели была похожа на переход по огромному болоту, где проверенный путь обрывался тупиком, пусть под ногами колыхался ковер из гнилых корней чужих честолюбий, скрывающий трясину «высокой политики», пусть дальний край болота затянут туманом изменчивой идеологии. Пусть. Но позор девяносто первого года не должен повториться, и точка. Сам Агарков не рассчитывал дойти до финиша, но надеялся успеть проложить пару десятков шагов нового пути, обходя известные ему ямы, – да хоть один-единственный шаг, позволяющий, вероятно, исправить хоть что-то. Пусть даже ценой своей жизни. И тут такая неприятность… Как из нее выкручиваться?

Глава 4

5 декабря 1935 года. Москва. Кремль. Кабинет Сталина.

– Таким образом, врачи констатировали общее переутомление, от которого товарищ Тухачевский уже полностью оправился.

– Странно, – задумчиво произнес Сталин. – С чего бы ему переутомиться?

– Не знаю, товарищ Сталин, – слегка напрягшись, произнес докладчик.

– Он себя точно хорошо чувствует? Какая-то очень странная болезнь… Неожиданная.

– Врачи полностью удовлетворены его состоянием. Говорят, что товарищ Тухачевский совершенно здоров. А вот близкие друзья и родственники, по нашим наблюдениям, встревожены. Он их узнает, но реагирует на них не так, как они привыкли. Жена вообще проговорилась, что ее муж изменился самым решительным образом и она его просто не узнает. Как будто подменили.

– Вы проверили это заявление?

– Да. Оно тоже вызвало у нас неподдельный интерес. Наши сотрудники под видом медицинских работников провели с товарищем Тухачевским общий осмотр и беседу, проверяющую состояние его памяти. В этом вопросе мы пользовались материалами личного дела. Проверка показала, что свое личное дело он знает прекрасно. – Сталин молча усмехнулся в усы. – По всем событиям вспоминал нередко даже часы и малозначительные подробности. Заподозрив утечку, мы решили воспользоваться помощью его друзей, ведь если он агент, то никак не мог знать какие-нибудь важные, но очень личные и неафишируемые подробности из жизни товарища Тухачевского. – Докладчик задумался на несколько секунд, переводя дыхание. – Но он их знал. Все. Что же касается медицинского осмотра, то из соображений секретности мы могли воспользоваться лишь описаниями особых примет товарища Тухачевского. Все они совпали. Но здесь нам сильно помог лечащий врач, который уже осматривал товарища Тухачевского год назад и не нашел никаких отличий. Естественно, с него взяли подписку о неразглашении.

– То есть вы считаете, что никакой подмены нет?

– Нет никаких оснований считать иначе. Да, товарищ Тухачевский очень сильно изменился. Фактически характером он стал совершенно другим человеком. Но все эти изменения внутренние. К тому же и медики не находят в этом ничего невероятного. Мы опросили нескольких авторитетных врачей в разных госпиталях. Они утверждают, что резкие изменения характера после перенесенной клинической смерти наблюдаются, хотя и не часто. А тут клиническая смерть наблюдалась дважды в течение короткого промежутка времени.

– Насколько близкие и друзья товарища Тухачевского обеспокоены его преображением и как оценивают произошедшие изменения?

– По-разному. Если жена с дочкой вполне довольны, им он теперь нравится больше, чем прежний, то товарищи по РККА сильно встревожены. И нам не ясна природа тревоги совершенно.

– Вы говорите, что жена переменами в муже довольна. Какими-то конкретными или вообще?

– По многим причинам. Например, он полностью прекратил курить. Даже на вечерних посиделках, что накануне выписки ему организовали друзья из РККА, обошелся без табака. Да и с алкоголем был предельно аккуратен.

– Интересно. И чем он это объяснил? Раньше товарищ Тухачевский так не поступал.

– Он всем говорит, что пить и курить ему запретили врачи, сославшись на то, что в противном случае он будет вновь терять сознание. Мы всех врачей, которые контактировали с товарищем Тухачевским, опросили. Никто ему такого не говорил. Это его личная инициатива.

– Очень интересно, – задумчиво произнес Сталин и начал не спеша набивать свою трубку. – Что-нибудь еще?

– Товарищ Уборевич очень серьезно обеспокоен здоровьем товарища Тухачевского. По донесениям он себе места найти не может. Крайне возбужден. Волнуется. Заявляет, что его друг подавлен.

– Подавлен? – удивился Сталин. – Ему недавно присвоили звание маршала, а он подавлен. Продолжайте работать, товарищ Мартынов. Побеседуйте еще раз с врачами, друзьями, родственниками. Да и с самим товарищем Тухачевским. Сложившаяся ситуация с его здоровьем вызывает обеспокоенность у товарищей по партии.

Глава 5

21 декабря 1935 года. Москва. Кремль. Приемная Сталина.

Михаил Тухачевский сидел в приемной товарища Сталина и молча ждал.

За минувшие несколько дней ситуация накалилась очень стремительно.

Иероним Петрович и Иона Эммануилович, а также целая плеяда старых знакомых явно забеспокоились, причем не столько из-за здоровья Михаила Николаевича, сколько из-за реакций. Он стал совсем другим. Настолько, что они серьезно разволновались о том, как дальше пойдет их общее дело, начатое ими в начале тридцатых. Агарков прекрасно понимал ситуацию, но сделать с собой ничего не мог, так как слишком разнились его оценки по многим вопросам с теми, которые рождались в голове у его предшественника в этом теле. Безусловно, подобная необычность поведения и реакций привела к прекращению всяких опасных разговоров и некой отстраненности от Тухачевского его старых сторонников. И даже более того, Николай Васильевич заметил за собой слежку. Кто это был? Да уже по большому счету и неважно. Теперь требовалось действовать максимально быстро, чтобы если и не выжить, то хоть как-то разыграть попавшую ему в руки карту, ибо, по всей видимости, счет пошел на часы.

Но как действовать? Прийти на доклад, пользуясь положением, и сказать товарищу Сталину о том, что он – это не он, а некий маршал из далекого будущего, после чего поведать правду-матку о том, что его ждет в будущем? «Мудро». «Мудрее» не придумаешь. Чем закончится такой поход, предсказать совсем не сложно. Товарищ Сталин прожженный материалист, который в подобную ересь ни за что не поверит без доказательств. Какие у Николая Васильевича могут быть доказательства? Факты из истории? Возможно. Но кто даст гарантии, что здесь все пойдет так, как должно произойти? А ведь действовать нужно наверняка. Второго шанса никто никому давать не будет. Что еще? Нет больше ничего. Вообще. Ничего конкретного и неопровержимого. А потому исход такого ребячества закончится весьма плачевно. Как пить дать закончит Агарков свою вторую жизнь в доме для душевнобольных, не добившись ничего. И это в лучшем случае. Конечно, сам факт того, что он вылетит из обоймы оппозиции, очень сильно подпортит ей игру, но такой вариант Николая Васильевича не устраивал. Слишком дешевый размен. Нужно было придумывать что-то другое. Но что? Как разрубить этот гордиев узел одной решительной атакой и не допустить зарождения тех гнилых начинаний, что прорастут буйным цветом после смерти Сталина?

Сложнейшая задача, которую Николай Васильевич наметил решить несколько своеобразным образом…

Звук шагов вывел Тухачевского из поглотившего его целиком мыслительного процесса. Неспокойно было маршалу. Боялся, но не за жизнь, а за провал. А потому приходилось раз за разом прокручивать в голове все элементы композиции. Он моргнул глазами, возвращаясь в реальность, обернулся и увидел Ворошилова, который подходил по коридору. Встал. Поздоровался. Заметил плохо скрываемую ненависть в глазах у Клима Ефремовича. Про себя усмехнулся, подумал: «Видно, считает, что я сегодня снова буду его критиковать» – и сел на свое место. Ворошилов же остановился возле Поскребышева. Спокойно и выдержанно поздоровался. Подождал секунд тридцать и прошел по приглашению в кабинет. Михаил Николаевич вопросительно посмотрел на прикрывшего за Климом дверь секретаря, но тот отрицательно мотнул головой и сел за свой стол, работать с документами.

Прошло полчаса. Мерно тикали часы на стене. Время от времени кто-то приходил, кто-то уходил. Одних людей Михаил знал, других лишь когда-то видел, третьих вообще никогда не встречал.

Зазвенел телефон. Поскребышев что-то ответил в трубку и быстрым шагом зашел в кабинет, аккуратно прикрыв за собой дверь.

– Александр Николаевич, – внимательно смотря на секретаря, спросил Иосиф Виссарионович, – товарищ Тухачевский ожидает?

– Так точно. Ожидает.

– И как он? Не переживает?

– Нет, – чуть подумав, покачал головой секретарь, – сидит спокойно. Видно, что думает о чем-то. Я его никогда таким не видел.

– Каким таким? – спросил Ворошилов.

– Удивительно умиротворенным. Мне даже показалось поначалу, что это не он, а другой человек. Товарищ Тухачевский очень серьезно изменился после болезни. Поразительно просто. Обычно он очень не любил ждать, а потому суетился и мельтешил в приемной. Мог вышагивать, раздраженно поглядывая на меня и прочих сотрудников секретариата. А сегодня я просто не узнаю Михаила Николаевича.

– Чудеса какие-то, – произнес Клим Ефремович, пожав плечами.

– Александр Николаевич, приглашайте товарища Тухачевского.

Секретарь кивнул, и спустя несколько секунд в дверь вошел незнакомый человек. Нет, и Сталин, и Ворошилов узнали и фигуру, и лицо Михаила Николаевича. Но вот выражение лица, осанка и походка изменились. Такое чувство, что кто-то подослал сюда двойника.

– Добрый день, товарищ Тухачевский, – произнес Сталин, заинтересованно смотря на вошедшего человека. – Вы хорошо себя чувствуете?

– Хорошо, товарищ Сталин. – Иосиф Виссарионович испытующе смотрел прямо в глаза вошедшему маршалу, но тот их не отводил.

– Вы просили о нашей совместной встрече с товарищем Ворошиловым. Что вы хотели нам сказать?

– Товарищ Сталин, – Тухачевский смотрел ему немигающим взглядом прямо в глаза, – я прошу меня расстрелять.

На несколько секунд в комнате повисла гробовая тишина. Казалось, что даже часы замерли, боясь издать звук. Но всех выручил Клим, уронив на стол ручку, которую до того он вертел в руке.

– У вас очень интересный юмор, товарищ Тухачевский, – слегка улыбнувшись в усы, произнес Иосиф Виссарионович.

– Разрешите? – спросил Михаил Николаевич, кивая на папку. – В этой папке мой рапорт, в котором я изложил ситуацию в подробностях и деталях. Все, что знал, а также собственные соображения. – Сталин и Ворошилов молча посмотрели на картонную папку, которую Тухачевский положил на стол перед Иосифом Виссарионовичем. – Я не оправдал доверие партии и серьезно подвел товарищей, потому и прошу меня расстрелять.

– Не спешите, товарищ Тухачевский, – произнес Сталин. – Присаживайтесь, – указал он маршалу на стул и, развязав завязки, начал бегло просматривать рукопись Михаила Николаевича.

По мере чтения лицо Сталина серело, но он никак не комментировал прочитанное до тех пор, пока не положил на стол последний листок.

– Кто писал этот текст? Я знаком с вашим почерком, и это не он.

– После недавней болезни у меня изменился почерк. Я вообще очень сильно изменился. Не могу объяснить почему. Врачи мне самому ничего толком не сказали.

Сталин внимательно посмотрел на Тухачевского своими желтыми глазами и спустя минуту спросил:

– Почему?

– Почему я ввязался в это дело? – совершенно невозмутимо переспросил Михаил Николаевич.

– Это и без объяснений ясно, – усмехнулся в усы Сталин. – Почему вы пришли ко мне?

– А к кому мне еще идти? Вы единственный человек, который в состоянии пресечь реализацию всей запланированной мерзости. Вы единственный человек в Советском Союзе среди не вплетенных в эту игру, который обладает достаточным влиянием, чтобы спутать все карты противника.

– Товарищ Тухачевский, – Михаил Николаевич вздрогнул, совершенно не ожидая такого обращения, после того, что он написал в признании. – А что вас заставило отказаться от своих намерений?

– Некоторое время назад меня стали терзать сильные переживания относительно моей роли в этой авантюре. И я начал собирать мозаику фактов в единое целое. Вот тогда-то я понял, к чему я на самом деле оказался причастен. Именно это осознание позволило мне понять, почему вы так уважаете и цените Климента Ефремовича. – Тухачевский повернул голову и посмотрел заинтересованно наблюдающему за всем происходящим Ворошилову прямо в глаза. – Климент Ефремович, давайте говорить начистоту и без обид. Многие старшие командиры РККА невысоко оценивают ваши профессиональные знания и навыки, считая вас дилетантом в армии. Опытным, но дилетантом. И я в том числе. – Ворошилов собрался, нахмурился и заиграл желваками. – Из-за чего все нападки на вас и происходят. Но недавно я понял, почему товарищ Сталин так вам верит. Пусть вы звезд с неба не хватаете, но и не стремитесь пойти на все, ради собственных амбиций. Вы верный боец партии, который трудится не покладая рук даже несмотря на то, что никаких выдающихся успехов добиться никогда не сможет. Честность, трудолюбие, преданность. Многим старшим командирам эта сторона вашей личности не ясна и не понятна. Но в нашей весьма непростой обстановке она намного важнее любого взбалмошного гения. – Наступила непродолжительная пауза, после которой Тухачевский продолжил: – Именно ваш пример меня и заставил прийти сегодня сюда, чтобы покаяться. Именно для этого я и попросил товарища Сталина, чтобы вы присутствовали на нашей встрече. Спасибо вам огромное, – сказал Михаил Николаевич и чуть кивнул головой. На Ворошилова было больно смотреть от раздирающих эмоций.

– Товарищ Тухачевский, все равно я вас не понимаю, почему вы пришли ко мне? – продолжил разговор Сталин, не давая ему уйти в ненужное русло. – Вас заела совесть? Не поверю. Кроме того, вам ничего не мешало выехать из Советского Союза. Вы достаточно известный человек и смогли бы неплохо устроиться в буржуазных странах. Не понимаю. Вы умышленно пошли сюда с тщательно расписанными показаниями и просьбой вас расстрелять. Зачем?

– Если бы я просто так пришел или подбросил сведения, то вы бы, товарищ Сталин, мне не поверили. А так я кладу свою жизнь в качестве доказательства.

– Почему вы решили, что заговор провалится?

– А я и не говорил о том, что он провалится. Даже напротив. Я убежден в том, что все так или иначе будет реализовано. Именно по этой причине я и пришел к вам. Чтобы предотвратить.

– Я вам не верю, – пристально смотря в немигающие глаза Тухачевского, тихо сказал Сталин.

– Именно по этой причине я прошу вас меня расстрелять. Признательные показания в папке. На суде я их подтвержу. Я ввязался в эту грязь, и мне ее необходимо распутать.

– Мне кажется, что вы просто хотите умереть, чтобы сбежать от чего-то.

– Это верно, но отчасти. Я при любом развитии событий не жилец. Меня не спасло бы даже бегство, потому что Троцкий не станет меня пускать в свой огород. Я для него отработанный материал, который слишком много знает. Не верите мне?

– Не верю. Вам ведь ничто не мешало продолжить начатое и через год-два, устроив военный переворот, занять пост наркома обороны. Что вас спугнуло?

– Ничего не спугнуло, – улыбнулся Тухачевский. – Я просто понял, что мои амбиции могут под собой похоронить дело всей нашей партии.

– Вот правильно все говорите, но все равно не верю. Вы очень изменились, – Сталин немного помолчал и снова задал свой вопрос: – Почему вы пришли именно ко мне?

– Из-за Клима. Честно. – Тухачевский смотрел в желтые глаза Сталина немигающим взглядом.

– Страшный вы человек, Михаил Николаевич, – спокойно произнес товарищ Сталин, смотря Тухачевскому прямо в глаза. – Взяли и ни за грош продали своих товарищей.

– Вот и я говорю, что страшный. Расстреляйте меня. Как мне с этим жить дальше?

– Для начала вам следует отдохнуть, – улыбнулся с хитрым выражением глаз Сталин. – Езжайте домой. Выспитесь. А мы с товарищами пока подумаем над вашими словами. – Тухачевский весь подобрался и заиграл желваками.

– Позвольте уехать на дачу?

– Вам нравится свежий воздух?

– Почти наверняка меня попытаются убить. Если я останусь в московской квартире, то могут пострадать невинные люди. А на даче в этом плане проще. Да и оружие у меня там есть – удобнее будет отстреливаться. – Сталин несколько секунд смотрел Тухачевскому прямо в глаза, после чего одобрительно кивнул головой.

– Хорошо. Езжайте на дачу.

Когда Тухачевский вышел, Ворошилов повернулся к Сталину с полным удивления лицом и спросил:

– Кто это был?

– Маршал Тухачевский собственной персоной, – задумчиво произнес Сталин и затянулся трубкой.

– Не верю я в это перевоспитание, – скептически произнес Ворошилов.

– И я не верю, хоть врачи и утверждают, будто такое возможно. Перед нами действительно товарищ Тухачевский. Вопрос только в том, что с ним теперь делать, – отложив в сторону курительную трубку, Сталин поднял телефонную. – Александр Николаевич, соедините меня с начальником охраны… Товарищ Власик. Нужно обеспечить негласную охрану, – это слово он выделил интонацией, – товарищу Тухачевскому. Возможны инциденты. Товарищ Тухачевский будет отдыхать на своей даче.

Глава 6

28 декабря 1935 года. Москва. Кремль. Рабочий кабинет Сталина.

– Согласно полученному приказу, – докладывал командир группы охраны, – я разместил группу в помещении охраны на въезде на дачу. Там мы не привлекали внимания, а до основного помещения, где располагался объект оттуда было не более пяти минут хода. На охрану заступили в пятнадцать тридцать пять, объект был уже на месте. В период с восемнадцати пятнадцати до восемнадцати тридцати двадцать шестого числа, на территорию поселка проехали четыре легковые автомашины с командирами среднего и старшего звена.

– Их проверили?

– Да. Этим занималась охрана поселка, мы не вмешивались и вообще не демонстрировали своего присутствия. Документы у всех оказались в порядке, машины приписаны к гаражам Наркоматов обороны и внутренних дел. Записи об этом есть в журнале.

– Зачем они ехали на территорию дачи?

– С их слов – на встречу к товарищу Тухачевскому. Дабы проведать его, представились лично знакомыми командирами. Некоторых из них лично знал начальник поста, сказав, что они не первый раз приезжают в гости. Кроме того, из машин доносились шутки, а сами командиры вели себя достаточно свободно, из чего создавалась видимость того, что едут они на веселые посиделки. Возможно, пьянку, но никак не для того, чтобы нападать на товарища маршала. Начальник охраны даже посчитал их появление очень полезным. Столько вооруженных красных командиров рядом с товарищем Тухачевским серьезно облегчат нашу работу по его охране.

– Вы поставили его в известность?

– Я проинструктировал его на предмет содействия. – Сталин кивнул, и командир группы охраны продолжил: – Примерно в восемнадцать сорок одна из машин вернулась. Когда она остановилась около поста охраны, со стороны дачи объекта раздались первые выстрелы. Двое командиров, находившихся в машине, расстреляли бойцов охраны поселка, выскочивших на крыльцо. В завязавшейся перестрелке оба нападавших были убиты бойцами моей группы. К сожалению, взять никого из них живыми не удалось, поскольку требовалось максимально быстро прийти на помощь объекту. Так что мы сразу же открыли огонь на поражение. К даче объекта основные силы группы прибыли в восемнадцать сорок девять. В этот момент из разбитого окна веранды вылетел продолговатый предмет и послышался крик: «Ложись». Нападавшие, собравшиеся около главного входа, залегли, но через несколько секунд четверо из них, громко ругаясь, вскочили и бросились на штурм, один почему-то остался лежать. В этот момент мы открыли огонь. Я приказал стрелять по ногам прикрывающей пары, чтобы взять их в плен, но тут первый из нападавших рванул дверь веранды и бросился внутрь, за ним последовали еще двое. Почти сразу за их спинами раздался взрыв – как мы обнаружили позднее, над дверью веранды была привязана граната. В результате взрыва трое нападавших погибли на месте, четвертый умер через несколько минут. Пятый, оставшийся лежать, оказался оглушен попаданием в голову пустой бутылки из-под водки, брошенной объектом из дома. Двое из группы, блокировавшей наш секрет, остававшихся в живых на тот момент, осознав бесполезность сопротивления, застрелились. Помешать им мы, к сожалению, не смогли.

– Какое оружие было у нападавших?

– Револьверы и большой запас патронов.

– Почему они не пытались обойти дом с тыла, времени для этого было достаточно.

– Дом оказался грамотно подготовлен к обороне. Все окна первого этажа крепко заколочены, а изнутри к ним была придвинута мебель. Единственный возможный путь проникновения в дом шел через крыльцо и дверь.

– Что случилось с обслугой и водителем?

– Ничего. Товарищ Тухачевский отпустил их домой на ночь. Водитель и отвез, оставшись после чего дома.

– Товарищ Тухачевский знал, что на него нападут тем вечером?

– Не уверен, товарищ Сталин. Он так поступал каждую ночь своего нахождения на даче. По всей видимости, он ждал нападения, но не был уверен в том, когда именно нападут, поэтому старался максимально обезопасить своих людей. По словам экономки, товарищ Тухачевский был очень напряжен, хотя и старался этого не показывать. В тот день он вообще большую часть дня промолчал. В обед даже вышел на улицу и, отстранив дворника, взялся за лопату, расчищая от снега дорожки. И не успокоился до тех пор, пока все не почистил.

– Любопытно. Как себя чувствовал товарищ Тухачевский?

– После окончания боя он выглядел легкораненым и мертвецки пьяным…

– Пьяным? – удивился Сталин.

– Да. Он выпил за вечер две бутылки водки. Когда мы вошли в дом, то он был уже практически без сознания и, прежде чем упал, пытаясь кинуть в нас последнюю пустую бутылку, успел лишь крикнуть: «За Родину», «За Сталина!» На бросок сил не хватило – она упала рядом и покатилась в нашу сторону.

– Какое оружие у него было?

– Револьвер «наган», наградной пистолет «кольт», граната, которой он заминировал входную дверь, и две пустые бутылки из-под водки, использованные в качестве имитаторов. В ходе боя он расстрелял все патроны, кроме одного, оставшегося в стволе «кольта».

– Товарищ Тухачевский уже знал, что к нему идет помощь? Он мог вас видеть?

– Нет, – уверенно покачал головой майор, – Мы еще не открывали огонь, когда он имитировал бросок гранат. Да и шли мы по возможности скрытно. Кроме того, учитывая, что товарищ Тухачевский выпил огромную порцию водки, я не уверен даже в том, что он четко видел нападающих, не то чтобы нас. Да и в понимании, кто перед ним, тоже имелись проблемы. Я считаю, что товарищ Тухачевский удалил всех людей с дачи для того, чтобы облегчить оборону, ведь когда ты знаешь, что все люди, которые находятся на территории, враги, пытаться их опознать не нужно. Это позволяет стрелять, не раздумывая, по любым целям, которые попадаются на глаза. Именно этим и объясняется попытка бросить в нас имитатор – он не ожидал увидеть на территории дачи помощь и не был готов к ее появлению.

– Что говорят врачи о здоровье товарища Тухачевского?

– Пока разводят руками. Большая потеря крови. Но надежда еще есть. Кстати, они утверждают, что алкоголь ему сильно помог. Семь пулевых ранений, преимущественно по касательной, несмотря на кажущуюся несерьезность, могли вызвать болевой шок. То есть, будь он трезвым, мог бы умереть от боли.

– Вы задержали кого-нибудь из нападавших? Где они сейчас?

– Мы смогли задержать только того, кого оглушил бутылкой товарищ Тухачевский. Но он сейчас в госпитале без сознания, и врачи не знают, выживет ли он. Очень уж удачно попала бутылка в переносицу. Остальные сопротивлялись до конца. Большей частью погибли в перестрелке. Двое застрелились, когда мы их прижали.

– Что-то удалось узнать?

– Ничего толком. Все нападающие относились к командному составу РККА разных родов войск и званий: от лейтенанта до полковника. Два сотрудника НКВД. Один батальонный комиссар. Мы уже поднимаем их личные дела и опрашиваем сослуживцев.

Глава 7

18 января 1936 года. Москва. Кремль. Рабочий кабинет Сталина.

Сталин закурил трубку и молча посмотрел на снег, падающий большими хлопьями за окном. В приемной ждал вызова сокращенный состав политбюро. «Сокращенный…» – пронеслось у него в голове. Смешно сказать, теперь, после прочитанного в той папке, что передал ему Тухачевский, он не мог верить даже всему ближнему кругу. «Дожил». Он встал и прошел во вторую комнату с временной библиотекой. Закрыл глаза и провел пальцами по корешкам книг. В комнате было тихо и спокойно. А свежий морозный воздух бодрил и развевал сон. Не хотелось вообще связываться с этим делом, но «кто кроме него»? Поэтому нужно было начинать собрание.

В обычной обстановке Иосиф Виссарионович не вынес бы столь щекотливый вопрос на обсуждение ближнего круга, но сейчас, когда остро встал вопрос о заговоре, ему нужно было заручиться поддержкой своих людей. Проявить уважение к их мнению, а заодно и понаблюдать за поведением. Мало ли кто начнет нервничать.

– Товарищи, – тихо начал Сталин после того, как члены сокращенного состава Политбюро заняли свои места за столом, – всем вам известно, что двадцать первого декабря ко мне приходил товарищ Тухачевский. Судя по тому, что через несколько дней на него было совершено покушение, какие-то крохи сведений о том, что поведал мне самый молодой маршал Рабоче-крестьянской красной армии, вам должны быть тоже известны. – Сталин вопросительно взглянул на собравшихся, но все сохранили спокойствие.

Затянулась пауза, которую решил прервать Молотов:

– Лично мне, как и многим, были известны только сам факт разговора и то, что присутствующий при нем товарищ Ворошилов вышел из вашего кабинета в хорошем настроении, чего обычно не бывало. Из этого строились самые разнообразные выводы, но все они лишь домыслы, – остальные присутствующие закивали, соглашаясь, кроме Ворошилова, который недовольно скривился. Ему не понравилась мысль о том, что именно он спровоцировал роспуск слухов, хотя по довольной улыбке, промелькнувшей на лице Сталина, Климент Ефремович догадался, что тот рассчитывал именно на такой ход событий.

– Давайте прекратим эти гадания, по крайней мере, в нашем тесном коллективе. – Сталин был спокоен и серьезен. – Товарищ Тухачевский сообщил нам очень важные сведения о том, что печально известные события, известные как «объединенная оппозиция», не только не стали достоянием истории, но и нашли свое продолжение. – Все присутствующие сильно напряглись. – Несмотря на свое изгнание, Иудушка [2] продолжает пытаться взять реванш и добиться возвращения курса партии в старое русло. И это сейчас, когда началось возрождение Германии и вся Европа стала самым интенсивным образом готовиться к войне.

– Странное признание. Товарищ Тухачевский разве сам не является участником этого заговора? – спросил Молотов.

– Являлся, – утвердительно кивнул Сталин, спокойно смотря на то, как зашевелился ближний круг.

– Это заявление товарища Тухачевского не может быть провокацией? – недоверчиво спросил Лазарь Моисеевич.

– Я изначально тоже так и подумал, – кивнул Сталин. – Именно по этой причине не удовлетворил его просьбу и не только не расстрелял, но и даже не взял под стражу. Вместо этого я отправил товарища Тухачевского отдыхать к себе на дачу, чтобы ожидать там предварительной проверки предоставленной им информации. Именно там на него было совершено покушение.

– Часть провокации? – поинтересовался Лазарь Моисеевич.

– Его шли убивать, и если бы не секрет из бойцов кремлевской охраны, то, скорее всего, товарища Тухачевского убили. И не только его, но и всех возможных свидетелей. Не похоже это на провокацию. Нападение на него, по всей видимости, стало чем-то вроде паники. Кто его совершил – не знал, о чем нам рассказал маршал, но испугался за свою жизнь и судьбу задуманного дела. Есть все основания считать, что до Иудушки информация о странном поступке маршала не успела дойти, и решения принимали тут. В Москве. Этакая импровизация.

– Уже известно, кто стоит за этим? – спросил Ворошилов, который и сам не понимал причину своей досады: то ли от самого факта покушения, то ли от того, что оно не увенчалось успехом. Все-таки комплимент, высказанный в присутствии самого Сталина Тухачевским, этим «золотым мальчиком», был весьма сомнителен. Ведь в переводе на простой язык слова первого заместителя звучали так: «Я продолжаю считать вас дураком, но понял, что усидчивый и честный дурак может быть полезнее ветреного умника». Вот и пойми, что это: похвала или тонкая насмешка? А ведь многое ли нужно человеку? Всего лишь простое уважение со стороны своих подчиненных, которые в основной массе его боялись и считали дилетантом в военном деле. Уважение, которое Климент Ефремович так жаждал услышать в потоке критики, что на него лился с нарастающей интенсивностью. Жаждал, как манну небесную, как бальзам на израненную душу. В общем, сильного доверия к Тухачевскому у Ворошилова после того разговора не возникло, хотя и проявилась некая симпатия за честную самокритику, в коей тот до сего времени ни разу не был замечен.

– Да. По крайней мере, если верить подробному рапорту товарища Тухачевского, – спокойно произнес Сталин. – Кроме того, все лица, которые он обозначил в перечне руководства военного крыла заговорщиков и вероятных организаторов покушения, уже пару раз навещали его в палате госпиталя.

– Лицемеры, – зло произнес Ворошилов.

– Это школа Троцкого, – печально вздохнул Сталин. – Но тактика разумная. Они не знают о том, что сообщил нам товарищ Тухачевский, а сами, по всей видимости, уже подрезали ниточки, ведущие к ним со стороны исполнителей. Если мы не будем знать, кого искать, на них ни за что не выйдем. Поэтому для троцкистов будет самым разумным занять позицию «искренне» сочувствующих горю товарища Тухачевского и не отходить от него далеко, чтобы «держать руку на пульсе».

– Почему товарищ Тухачевский пришел к вам? – тихо поинтересовался Молотов. – Зачем? Ведь если информация о заговоре верна, то его подготовка шла превосходно и имела все шансы на успех. Он испугался провала и неизбежного наказания?

– Наказания он не испугался, – задумчиво произнес Сталин, – товарищ Тухачевский его сам попросил, ссылаясь на то, что не оправдал доверия партии. А вот почему он пришел – загадка. Врачи говорят, что люди, побывавшие на черте между жизнью и смертью, иногда сильно меняются. Видимо, в нашем случае произошло это самое изменение и он стал просто другим человеком, – произнес Сталин, затянулся трубкой и обратил свой взор к окну, где все так же кружились большие хлопья снега.

– На какой стадии подготовка переворота? – нарушил тишину Каганович.

– Товарищи, ситуацию по этому вопросу вам прояснит сам товарищ Тухачевский. Вы послушаете. Поспрашиваете. А потом мы с вами уже детально обсудим ситуацию и то, что мы должны будем делать. – Он посмотрел на присутствующих и, дождавшись утвердительного кивка от каждого, поднял трубку телефона и попросил Поскребышева пригласить товарища Тухачевского.

Спустя секунд двадцать открылась дверь и в кабинет вошел Михаил Николаевич весьма колоритного вида. Весь в бинтах, левая рука на перевязи, прихрамывает на правую ногу, взгляд тяжелый и уставший.

Важной ошибкой Тухачевского, насколько знал Агарков, было неправильное позиционирование Михаила Николаевича по отношению к своим коллегам. Происходивший из дворянского рода, хотя, если строго говорить, лишь наполовину, он имел глупость подчеркивать всеми доступными способами свою классовую чуждость для новой власти. И прежде всего внешним видом, который сближал его с излишне аристократичной средой европейских армий, нежели с рабоче-крестьянским типом советского командира. Небольшая деталь, но именно из таких деталей и складывается «картина маслом».

Увы, актер из Николая Васильевича был очень плохой и что-то кардинально изменить в облике Тухачевского он не мог, но на помощь пришли сама природа и сложившиеся обстоятельства. Во-первых, черты личности Агаркова проявились и во внешности: из выражения лица исчезли брезгливая холодность и надменность, а взгляд стал прямым и открытым. Во-вторых, из-за семи пулевых ранений и большой потери крови он перестал выглядеть холеным аристократом. Ну и в-третьих. Конечно, удивить Политбюро бинтами и хромотой можно было с тем же успехом, как и при стращании ежа обнаженным седалищем, но и этот штришок пошел на пользу новому облику маршала. Так что, стоило ему увидеть в зеркале свое отражение, в памяти сами собой всплыли строки из знаменитой песни: «Голова обвязана, кровь на рукаве, след кровавый стелется по сырой траве…» [3], которые как-то незаметно задали нужный настрой, завершивший создание образа настоящего красного командира безо всяких барских тараканов в голове. Поэтому, когда он вошел в кабинет, у большинства присутствующих в кабинете читались вполне натуральные «аплодисменты» в виде вытянутых лиц. Лишь Сталин скромно улыбнулся в усы, отметив про себя новую особенность обновленного Тухачевского.

– Здравствуйте, товарищи, – произнес вошедший Михаил Николаевич. С ним сдержанно поздоровались, удивленно поглядывая на образ человека, выдававшего себя за Тухачевского и которому явно не хватало папахи, бурки и шашки для пущей красоты.

– Товарищ Тухачевский, – сказал Сталин, жестикулируя трубкой, зажатой в правой руке, – расскажите товарищам то, что вы поведали мне. Кратко, чтобы они поняли ситуацию в целом.

– Конечно, – кивнул Михаил Николаевич и несколько секунд собирался с мыслями, буквально кожей чувствуя на себе внимательные прожектора глаз всех присутствующих в кабинете. Даже Сталин и тот очень внимательно следил за ним. Значит, нужно не ударить в грязь лицом, ибо дойти до этого этапа оказалось непросто. И то, что события пока развивались в рамках предсказуемых реакций, говорило о том, что он не ошибся в своих расчетах. – Хорошо известный вам Лев Троцкий, высланный из Советского Союза шесть лет назад, не только не смирился с поражением, но и прикладывал все усилия к тому, чтобы достигнуть реванша. Думаю, это особенно пояснять не нужно, так как вы все знакомы с его беспокойной натурой. – Тухачевский выдержал паузу. – В тридцать первом году он начал свою попытку сыграть на амбициях ряда фигур в руководстве Советского Союза. Причем ядром новой оппозиции стали не отошедшие от дел в двадцать восьмом году, а те, кто вместе с товарищем Сталиным их громил. А также молодые и амбициозные, желающие занять почетное место на политическом олимпе Советского Союза.

Тухачевский закрыл глаза и немного пошатнулся. Сказалась слабость. Ведь от ранений он еще толком оправиться не смог.

– Товарищ Тухачевский, – мгновенно отреагировал на это Сталин, – присаживайтесь, – кивнул он на ближайший к нему стул.

– Спасибо, – сдержанно улыбнулся Михаил Николаевич, сел и продолжил свое сольное выступление. – Так вот. Сделав ставку на неудовлетворенные амбиции и внутренние противоречия в партии, Троцкий преуспел в деле создания оппозиции. Уже в тридцать третьем году у него получилось сколотить крепкую организацию, которая занялась подготовкой сложной комбинации. Насколько я смог разобраться, она состоит из четырех этапов. Первый этап являлся подготовительным. В его рамках создавался мощный, но формально лояльный товарищу Сталину блок в армейской среде, управляемый исключительно сторонниками Троцкого. Этому делу Троцкий уделял особое внимание. Кроме того, проводилась большая работа по формированию аналогичных организаций в других наркоматах.

– И много товарищей удалось собрать под знамена Троцкого? – поинтересовался Молотов, пользуясь паузой.

– В каждом наркомате не меньше трети руководства, которое всемерно продвигает на местах разнообразных удобных в управлении и преданных делу людей, вне зависимости от их способностей и талантов, из-за чего идет развал работы. Но для дела это не столь важно. Главное, чтобы, когда начался второй этап, оказалось как можно больше «счастливых» голосов.

– Вы считаете, что за вами пойдет армия? – задумчиво спросил Ворошилов.

– В армии сейчас много командиров, прошедших Гражданскую войну и относящихся к самым разным идеологическим платформам. Там и анархистов, и эсеров, и прочих «кадров» хватает. Многим пришлась не по вкусу ваша с товарищем Фрунзе работа по пресечению партизанщины и прочих пережитков военной демократии в рядах РККА. Для них Троцкий – отец родной, ради которого они пойдут на многое. Кроме того, в рядах командного состава РККА очень много командиров, имеющих весьма посредственное образование. Этакие рубаки времен Гражданской войны, которые остались в том времени и на том уровне личного развития, отставая от передовой военной мысли. Для них выступление на стороне Троцкого – это единственный шанс сохранить свое положение, так как в противном случае рано или поздно их заменят молодые командиры с куда лучшей подготовкой.

– Но простой рабочий и крестьянин-то? Разве он их поддержит? – уже слегка распалившись, продолжил Ворошилов.

– К нашему огромному сожалению, Троцкий очень хороший демагог. Уровень политической грамотности простых красноармейцев и младшего командного состава очень низкий. Они охотно поверят любым глупостям, которые заявят им агитаторы, главное, чтобы они были красивыми и идеологически верными. С армией ситуация очень сложная. Скорее всего, она расколется на две неравные части…

– И большая поддержит Троцкого? – спросил Каганович.

– Совершенно верно, – кивнул Тухачевский.

– Что должно произойти во время второго этапа? – поинтересовался Молотов.

– Рано или поздно подобная деятельность должна вызвать разумный гнев со стороны руководства Советского Союза и закономерную реакцию – попытку взять ситуацию в свои руки. Всей стратегической глубины замысла, по мнению Троцкого, вы понять не должны, остановившись на чем-нибудь вроде обычного заговора сторонников.

– Самонадеянно, – усмехнулся Калинин.

– Он всегда таким был, – грустно улыбнулся Тухачевский, – оттого и проиграл в двадцатых.

– Товарищи, давайте вернемся к более важному вопросу, – одернул едва начавшуюся процедуру промывания костей Троцкому Молотов. – Ну выявили мы заговор. И что дальше?

– Дальше важнейшая часть второго этапа – Ягода. Дело в том, что как нарком внутренних дел он очень слаб. Да и Троцкий его оценивает невысоко, считая разменной фигурой, которая окажется не способной справиться с поручением товарища Сталина по сдаче других разменных фигур. Поэтому на сцену должен выйти кто-то из его замов. Основная ставка сделана на Ежова, который уже сейчас используется втемную. Например, он занимается с одобрения товарища Сталина разработкой Ягоды, ведущего себя откровенно подозрительно.

– Что не так в Ежове? – скептически, со слабой улыбкой поинтересовался Микоян.

– Его душевное состояние. Он относится к такому типу чекистов, которые рвутся в первые ряды борцов за народное счастье и качество борьбы с врагами народа подменяют количественными показателями. Насколько мне известно, уже сейчас его люди фабрикуют дела для того, чтобы поднять самого Ежова как грамотного руководителя и чекиста. В этом деле новая оппозиция ему всемерно помогает, скармливая в основном самых неуправляемых или вышедших из-под контроля участников. Впрочем, чисткой своих рядов от случайных или невменяемых оппозиционеры не ограничиваются, отдавая на растерзание Ежова и его подручных – всех, кто мешает держаться на местах сторонникам Троцкого. Например, на заводах под удар попадают не только вредители, но и рационализаторы, а также те, кто критикует не всегда разумную и взвешенную работу заводоуправлений. После того как Ягода будет, скорее всего, расстрелян, а Ежов займет пост наркома, эта практика получит поистине колоссальный масштаб, превратившись во что-то вроде Якобинской диктатуры. Нет никакой уверенности в том, что Ежов справится с этой задачей, но создать видимость личной, немотивированной угрозы для широких масс руководителей во всех наркоматах страны сможет. Для него количество выявленных врагов народа значительно важнее реального положения дел.

– Он хочет спровоцировать что-то вроде Термидорианского переворота? – уточнил очень задумчивый Каганович.

– Именно так. Чуть переработанный вариант, но это не меняет сути вещей.

– И что дальше? Ведь успех второго этапа – это триумфальное возвращение Троцкого в Москву. Но вы сказали о еще двух компонентах стратегической комбинации Иудушки, – тихо произнес Ворошилов.

– Да. Я раньше сам думал, что все закончится именно так, как вы сказали. Но летом прошлого года меня стали посещать странные мысли и беспокойное любопытство, которое мне хотелось удовлетворить. Поэтому волей-неволей я взялся за распутывание клубка противоречий. И вот что получилось. – Тухачевский задумался на несколько секунд, после чего продолжил: – Первые два этапа очень хорошо и ясно вписывались в Термидорианский переворот и подготовку для него. Однако в случае, если бы это все было именно так и не имелось никакого третьего этапа, то Троцкий, безусловно, сосредоточился бы на укреплении армии, в которой у него имелось много сторонников. А вот тут уже всплыли противоречия. Инструкции, которые получал лично я, плохо пересекались с тем, что нужно делать в преддверии Термидорианского переворота.

– И что вы такого делали? – спросил явно заинтересованный Ворошилов.

– Одной из моих задач было курирование перспективных, но не актуальных разработок наравне с насущными, которые – по возможности лучше не уводить дальше экспериментальных и опытных образцов. Например, опыты с динамо-реактивными пушками, вроде пушки Курчевского. Интересная разработка, которую практически нигде в той форме, в которой ее подают, нельзя использовать. Что не отменяет очень высокой перспективности работ по этому направлению. Формально, в случае провала группы путчистов на втором этапе, эта разработка окажется вредительством, а люди, ею занимающиеся, угодят в лагеря или еще того хуже – будут расстреляны как пособники мировой буржуазии.

– Какая может быть перспектива у пушки Курчевского? – искренне удивился Ворошилов.

– Как у пушки – никакой. Однако при дальнейшем совершенствовании на базе этого динамо-реактивного орудия можно сделать ручной противотанковый гранатомет, позволяющий любому красноармейцу с дистанции сто-двести метров поражать танки противника.

– Но как?

– Сейчас в ряде стран мира идут разработки так называемых кумулятивных снарядов, способных прожигать броню направленной огненной струей. Если вложить вот такой реактивный снаряд, хотя бы трехдюймового калибра, в легкую пусковую установку, переносимую одним бойцом, то мы получим очень серьезное усиление пехоты. Причем не только обычной, но и морской пехоты, воздушно-десантных войск, горных стрелков и прочих. Однако насущная перспективность подобной разработки серьезно страдает, потому что наладить массовое производство реактивных кумулятивных снарядов в ближайшее время мы не сможем. Хорошо если к середине сороковых что-то путное начнет выходить. Этот проект носит долгоиграющий характер.

– И много таких проектов? – спросил Молотов.

– Достаточно. Примерно треть. Вторую треть представляют те самые бесконечные опытные образцы. Ну и остаток – реальная практическая деятельность. В принципе, ничего страшного, однако финансирование и поддержка по инструкциям Троцкого должны были сосредоточиться именно в перспективно удаленных разработках. Это меня очень сильно смутило. В случае успеха путча, конечно, можно было использовать мощный шаг в области пропаганды: дескать, вон какие дальновидные маршалы и комкоры восстали. Однако этот самый путч еще нужно провести, чему Троцкий не уделял должного внимания. Кроме того, на роль наркома внутренних дел он продвигал откровенно неуправляемого человека, который легко мог спутать все карты и начать брать не тех.

– То есть вы посчитали, что Иудушка считает вас разменной фигурой и скормит Ежову? – поинтересовался Сталин.

– Само собой. Но не только меня. Именно тогда я понял, что несмотря на хороший шанс успеха, эта попытка путча могла ударить самым страшным образом по Советскому Союзу. Ежов человек деятельный и далекий от принципиальности, поэтому когда он ворвется на поле борьбы с троцкистским заговором, то полетят головы невинных или простых болванов, которые фрондировали из моды. А это ведь огромное количество конструкторов, инженеров, технологов и прочих. И ведь их вместо наставления на путь истинный будут расстреливать, несмотря на то что в Советском Союзе в преддверии Большой войны каждый технически грамотный человек будет на особом счету. О том, какое положение уже сейчас на наших производствах, вы и без меня знаете. Брак идет диким валом. Что будет, если начать вымывать незначительный налет технически грамотных людей, я не могу даже представить.

– Иными словами, вы испугались из-за того, что ваши соратники могут быть сурово, но справедливо наказаны? – с хитрым выражением на лице уточнил Каганович.

– Я испугался из-за того, что Троцкий заложил в подготовку путча мину замедленного действия, которая должна сработать и максимально ослабить Советский Союз в случае, если путч не удастся. Примерно через пять-шесть лет Советский Союз вступит в Мировую войну, в которой главным противником у нас станет Германия. Она сильный враг, борьба с которым потребует напряжения всех наших сил. Каждый боец будет очень важен, не только в окопах, но и у станков с кульманами. Это большая и тяжелая война народов и идеологий.

– Война с Германией? – удивился Молотов. – Товарищ Тухачевский, а вы разве не в курсе, что Германия для Советского Союза является ведущим торговым партнером? Да и в области военного сотрудничества у нас очень много контактов.

– Если я ничего не путаю, то с тридцать первого года объем товарооборота между нашими странами упал с миллиарда рейхсмарок до чуть более четырехсот миллионов. Это так?

– Да. Все верно, – спокойно произнес Молотов, отслеживающий своим взглядом каждую клетку на лице Тухачевского.

– Можете мне верить или не верить, но посмотрите на то, какая общая динамика в отношениях между Советским Союзом и Третьим рейхом. Особенно после прихода к власти Адольфа Гитлера. Впрочем, это только одно из внешних проявлений предстоящего столкновения. На самом деле их много. Например, англо-германский договор о соотношении военно-морских сил, подписанный в прошлом году, есть прямое нарушение Версальского договора. То есть прецедент, позволяющий правительству Гитлера наращивать армию. Когда я посещал в тридцать втором году большие маневры в Германии, мне довелось провести ряд интересных бесед с германскими офицерами. Завел переписку с рядом военных деятелей, которую продолжал до последнего времени, отслеживая ситуацию и узнавая о новинках. Эти ребята были увлечены армией и возрождением Германии, а потому охотно разговаривали на любые связанные темы. Именно тогда я узнал о том, что германские офицеры очень сильно желают реванша за поражение в империалистической войне.

– Но ведь реванш будет и должен быть связан со странами, унизившими Германию в Версале, – уточнил Сталин. – Почему вы решили, что война между Германией и Советским Союзом неизбежна?

– Из-за весьма популярного германского лозунга – «Drang nach Osten» [4], который стал в последнее время угрожающе популярным в Германии. Я, грешным делом, ознакомился с книгой Адольфа Гитлера «Mein Kampf» и нашел там очень неприятные для нас высказывания. Вождь германского народа убежден в том, что жизненное пространство его народа находится на востоке, которое временно заселяют неполноценные, по его мнению, народы. Какие выводы я должен делать? Великобритания запускает процедуру милитаризации Третьего рейха, в котором пришел к власти человек, считающий, что немцам нужна наша земля для выживания?

– Кроме собственных размышлений у вас есть какие-либо доказательства? – Молотов все так же невозмутимо смотрел на Тухачевского.

– Только письмо офицера Вермахта, в котором он ссылается на речь Гитлера в тридцать третьем году. Слова до него дошли через третьи руки, но это не меняет ситуации.

– Это какую именно он имеет в виду речь?

– Закрытую речь перед генералами.

– Вот как, – задумчиво произнес Каганович, – и что заставило его поделиться с вами столь опасной речью?

– До семнадцатого года он жил в Российской Империи, несмотря на то что был этническим немцем.

– И что с того?

– Ему было интересно со мной общаться настолько, что он предложил мне перейти на службу в германскую армию после ее возрождения. Не будем вдаваться в подробности, которые нелицеприятны. Получив такое предложение, я не стал строить недоступную девицу, а напротив, поддерживал с ним очень оживленное общение, стараясь не лишать его надежды.

– Фактически у вас был шанс в случае неудачи военного переворота сбежать в Германию и поступить на военную службу? – Взгляд Ворошилова был полон удивления.

– Именно так. Но вместо бегства в теплое местечко я пришел сюда. А контакт в офицерской среде Третьего рейха использовал для получения пусть искаженной, но любопытной информации, позволяющей судить о происходящих там событиях изнутри. Эта переписка была одна из факторов, который меня все больше и больше убеждал в том, что война между Советским Союзом и Третьим рейхом неизбежна. И даже мало того, она всячески подготавливается Лондоном с попустительства Парижа. Они хотят силами Берлина уничтожить Советский Союз. Правда, боюсь, что их «боевой хомячок», заматерев, выйдет из-под контроля и вполне сможет порвать своих хозяев. – Сталин улыбнулся одними только глазами. Ему понравилось столь образное название нового германского строя и поведения европейских столиц последние годы.

– Почему вы называете пять-шесть лет? Откуда взялся такой срок? – решил уточнить Молотов.

– Вооруженные силы Третьего рейха сейчас находятся в весьма плачевном состоянии, не оправившись от прессинга Версальской системы, поэтому пять-шесть лет – это минимальный срок, за который их можно привести в порядок и увеличить до приемлемого размера. Кроме того, им требуется разработать, запустить в серию и освоить в войсках новейшую технику. Без всех этих итераций они не рискнут на серьезные военные конфликты. Максимум – военно-политические операции демонстративного характера. Например, насколько мне известно, сейчас готовится прекращение демилитаризации Рейнской области.

– Хорошо, – Молотов вернул разговор в прежнее русло, – по этому вопросу нам все ясно. – Он вопросительно посмотрел на Сталина и после его кивка продолжил: – Почему вы решили, что руководство Советского Союза пойдет на поводу у товарища Ежова?

– На это и сделан расчет Троцкого, продвигающего Ежова на пост наркома всеми правдами и неправдами. Ведь если скормить Ежову крупные, но бесполезные, разменные фигуры вроде Ягоды, он получит массу признательных показаний ужасающего характера. Где-то искренних, где-то вынужденных. Ведь существует масса способов заставить человека писать и говорить то, что от него требуется. Что вызовет у всех вас сильнейшую ярость. Ведь как еще может реагировать честный человек на то, что его старый соратник, с которым он много лет плечом к плечу трудится на благо трудового народа, задумал такую мерзость? Само собой, Ежову будут развязаны руки и его понесет. Это будет особенно усугублено тем, что его жена расшатывает ему и без того слабые нервы. Он с головой уйдет в работу и пьянку, стараясь достигнуть самоудовлетворения хотя бы в этом, и быстро превратится в обычного маньяка, стремящегося очистить мир от скверны и видящего все в черно-белых тонах.

– Допустим, – произнес Сталин. – Почему вы считаете, что есть четвертый этап в многоходовой комбинации Троцкого?

– Тут я ничего конкретного сказать не могу, – задумчиво произнес Тухачевский. – Как вы понимаете, меня никто не ставил в курс дела далее второго этапа, так как мне больше знать было не нужно. В случае успеха достаточно и этого, в случае поражения я просто не смогу рассказать ничего лишнего. О третьем этапе, направленном на подрыв боеспособности РККА, в частности, и Советского Союза в целом, дабы скормить его Третьему рейху, я узнал совершенно случайно. – Тухачевский задумался, слегка погрузившись в себя.

– Товарищ Тухачевский, – как сквозь пелену спросил его Молотов, – вы себя хорошо чувствуете?

– Слабость, – извиняюще улыбнулся Михаил Николаевич.

– Вы нам рассказывали о четвертом этапе.

– Да, совершенно верно. О самом факте четвертого этапа я узнал так же, как и о третьем, – случайно. Седьмого августа прошлого года мне сообщили о том, что видели Хрущева вместе с курьером – одним из тех людей, что связывал московскую организацию с Троцким. Ну поболтали, мало ли? Однако этот эпизод повторялся несколько раз. Я начал присматриваться к этому человеку и на каком-то этапе понял, что Троцкий готовит еще какую-то комбинацию. Ведь если Хрущева захотели завербовать, а он противился, то очень скоро курьер оказался бы арестован. Кроме того, курьеры обычно не вербуют сторонников.

– Вы считаете, что товарищ Хрущев ведет переписку с Троцким? – спросил Калинин.

– Не обязательно переписку. Курьер обычно привозит инструкции, в том числе устные. Однако ни в каких делах подготовки путча я Хрущева не заметил. Из чего я сделал вывод о том, что Хрущев для Троцкого – долгосрочный проект на случай провала предыдущих композиций. Но ничего конкретного я сказать по нему не могу.

– За кем еще вы замечали вот такие странные разговоры с курьерами? – спросил Ворошилов.

– Там мелькали разные люди. Лично я их не замечал, мне о них рассказывали, ссылаясь на то, что этот человек – сторонник путча.

– То есть это могли быть провокации?

– Вполне, – уверенно кивнул Тухачевский. – Но зная Троцкого, я считаю, что он одними провокациями не ограничится.

Наступила тишина. Все обдумывали сказанное маршалом. Конечно, далеко не все из того, что Николай Васильевич в образе Михаила Николаевича озвучил собранию, было правдой. Много деталей ему пришлось самостоятельно придумать, дабы увязать ситуацию в единую концепцию. Да и привязка к заговору Хрущева была исключительно плодом его фантазии, ибо никакими сведениями об этом он не обладал. Но уж больно он его не любил…

Тухачевский сидел и молча смотрел на ту избранную часть политбюро, что собрал Сталин для закрытого слушания. Теперь ему был конец. Окончательный и бесповоротный. Если его не расстреляют как предателя, то убьют люди Троцкого. Впрочем, он сделал что мог для предотвращения предвоенной истерии. Вон как Хозяин со свитой задумались – тишина была такой густой, что казалось, будто воздух превратился в желе, а часы, мерно отбивающие такт, гулко и раскатисто бьют в набат, сотрясающий буквально до самых прожилок.

– Товарищ Тухачевский, – нарушил тишину Сталин, – вы считаете, что если взять сейчас армейское командование, причастное к подготовке путча, то армия начнет выступление?

– Да. Есть шанс, что если действовать быстро, то стремительность развития событий посеет растерянность в рядах командиров РККА, причастных к подготовке к путчу. Но тут никаких гарантий.

– И как вы предлагаете поступить?

– Я предлагаю использовать тактику товарища Фрунзе. Дело в том, что среди сторонников путча есть много сомневающихся и неуверенных. Непримиримых борцов там мало. Если не делать резких движений, то можно потихоньку разрушить ядро с минимальными негативными последствиями для РККА и Советского Союза. Например, начать со среднего звена командиров, дабы выбить почву из-под ног у руководства путча, но проводить дела не по политическим статьям, а по уголовным. Растрата, хищение или еще чего. Найти можно многое – инцидентов, требующих серьезного разбирательства, в армии хватает. Кроме того, ничто не мешает проводить проверки и заводить уголовные дела по их итогам. Главное – не упоминать даже вскользь Троцкого, какие-либо заговоры или что-то аналогичное. Я предлагаю работать деликатно, не провоцируя срыв лавины как в сторону путча, так и откровенного террора.

– Товарищ Тухачевский, – тихо произнес Сталин, – вы уже очень бледны и устали. Думаю, что на сегодня мы вас мучить больше не будем. Вы можете идти.

– Мне оставаться в квартире?

– Да, если вас это не затруднит.

Тухачевский, чуть пошатываясь, встал, попрощался с присутствующими и, прихрамывая, вышел из кабинета.

– Итак, товарищи, – нарушил Сталин гробовую тишину кабинета, наступившую после ухода Тухачевского, – что будем делать?

– Какова вероятность, что все сказанное Тухачевским правда? – спросил Молотов.

– Товарищ Молотов, мы проверили часть сведений товарища, – Сталин выделил интонационно это слово, – Тухачевского, и они подтвердились. Не все, но все мы просто не могли проверить из-за острой нехватки времени. Однако даже проверенных сведений достаточно для того, чтобы просто так не отмахнуться от заявлений нашего маршала.

– И все равно, я ему не верю, – произнес Молотов, озвучивая мысль большей части присутствующих.

– Есть моменты в его рассказах, – задумчиво произнес Сталин, набивая трубку, – которые самым решительным образом разрушают все подозрения. Он не мог их знать, будь большая часть того, что он сказал, ложью. О том, что Ежов по моему поручению расследует убийство Кирова, знали многие, но то, что он занимается проверкой деятельности Ягоды, – всего несколько человек, которые клялись, что никому ничего не рассказывали. Кроме того, я сам не знал о том, что товарищ Ежов привлек к своей работе замнаркома товарища Агранова. Тухачевский же об этом знал и пояснил особо. Так что будем считать, что он нам не врет, и работать, товарищи, работать над этим сложным делом.

Когда все уже ушли, Молотов напоследок спросил Сталина:

– Зачем весь этот ужас может понадобиться Иудушке?

– Ты, я надеюсь, знаешь, что он в прошлом году написал «Открытое письмо за Четвертый Интернационал»? Рано или поздно он осядет в какой-нибудь стране и разовьет бурную деятельность по созданию нового центра коммунизма в мире, и мы для него в этом ключе станем не только врагами, но и конкурентами. Поэтому он, безусловно, будет предпринимать попытки реванша, но не особенно упорные, ибо его шансы весьма скромные. В сложившейся обстановке ему нас проще уничтожить силами той же Германии. Он ведь стремится к абсолютной личной власти, пусть даже и все недовольные этим будут уничтожены. Я склонен считать рапорт товарища Тухачевского правдивым именно потому, что хорошо знаю Иудушку. Он никогда не успокоится в своем жгучем и ненасытном стремлении к власти.

Глава 8

2 февраля 1936 года. Москва. Дом на набережной. Квартира Тухачевского.

Прошло полмесяца с момента сольного выступления «Тухачевского» в Кремле. Он числился больным и сидел дома, развлекая себя только прогулками по Болотной площади, восстанавливаясь после ранений и ожидая решения своей судьбы. Изредка приходили в гости друзья старого Тухачевского. Иногда получалось заметить внимательный взгляд одного из чекистов, что за ним присматривали. Доходило до того, что он одному такому даже ручкой помахал, мол, все нормально, я рад тебя видеть. Агаркову было чрезвычайно скучно ждать развития событий, которые не выносились на всеобщее обозрение и кипели где-то там, в глубине аппарата партии и правительства, но ничего поделать с этим он не мог. Вот и слонялся без дела, обдумывая и упорядочивая свою позицию на случай дополнительного разбирательства или серьезных допросов, что отнимало все время и силы.

Однако в этот вечер тихо подумать у Николая Васильевича не получилось. Пришел его старый боевой товарищ – Иероним Петрович Уборевич.

– Не желаешь прогуляться? Мне хотелось бы с тобой поговорить.

– Так давай поговорим в комнате. Жена нам не помешает.

– В комнате? – удивленно переспросил Иероним Петрович глядя на невозмутимое лицо Тухачевского. – Ты серьезно? – Он не верил своим ушам. В квартире наверняка все прослушивали, и такое поведение старого товарища казалось диким.

– А чего нам бояться? – усмехнулся Тухачевский. Его холодный, твердый взгляд говорил о многом, как и фраза. «Действительно, чего бояться? Ведь все и так уже вскрылось…» – пронеслось в голове у Уборевича, и он, криво улыбнувшись, принялся раздеваться.

– Что происходит? – смотря прямо в глаза, спросил Уборевич, когда они прошли в комнату и остались там одни.

– Тебя что-то конкретное волнует? – невозмутимо ответил Тухачевский с холодом в глазах.

– Да, черт побери. Волнует. – Слегка дал волю чувствам Иероним Петрович. – Что с тобой происходит? Ты разве не знаешь, что у меня часть подчиненных взяли? Военная прокуратура производит проверки по факту хищений и растраты. Пока уголовные статьи, но ты не хуже меня знаешь, чем все это закончится. Ведь ничто не предвещало этих проверок. Что за чертовщина творится?!

– Сначала твоя очередь ответить, – все так же спокойно сказал Михаил Николаевич.

– Что?!

– Кто?

– Что кто? – немного опешил Уборевич.

– Ты все отлично понимаешь, – поиграл желваками Тухачевский, наблюдая за тем, как остывал Уборевич. – Ну? – Пришлось ждать около минуты, играя в молчанку с Иеронимом Петровичем, пока тот не произнес:

– Роберт [5].

– Почему?

– Он испугался. Мы все испугались. Ты ведь так изменился. Да еще этот непонятный разговор со Сталиным и Ворошиловым. У нас был повод усомниться в тебе. И сейчас сомнения никуда не делись, – со вполне прозрачным намеком произнес Уборевич.

– Почему же вы не довели дело до конца? Испугались?

– Да нет, – произнес Иероним Петрович. – Ведь про тебя в передовицах писали. Герой. Просто храбрый портняжка [6], – усмехнулся комкор [7]. – Да еще лежишь ты в госпитале под усиленной охраной НКВД, а все центральное управление расследует громкое покушение. Мы похожи на самоубийц? – Уборевич немного помолчал. – Ты что, правда, их всех сам положил?

– Наверное. Скоротечная перестрелка. Они глупо подставились, а я догадался, кто они и зачем пришли, поэтому начал стрелять первым. Но меня все-таки зацепило несколько раз. Почти сомлел. Сколько их оставалось – не видел, было темно. Последнее, что я запомнил перед потерей сознания, стал взрыв моей ловушки – гранаты, которую я привязал над дверью. Примитивно, конечно, но эти лоси попались. Трое успели заскочить в комнату, так что им ударило в затылки. Головы в труху. Еще кто-то был за ними, но я не разобрал. Самого оглушило.

– За такой бой тебя к ордену нужно представить, – криво усмехнулся Уборевич.

– Какой такой? – глядя исподлобья, спросил Тухачевский, смерив собеседника очень нехорошим взглядом, а перьевая ручка, которую он до того крутил в руке замерла, да так, что Уборевич побледнел, поняв, чем может кончиться разговор.

– Миша…

– Что Миша? – тихо произнес Тухачевский таким голосом, от которого у Иеронима Петровича по спине пробежали мурашки. – Вы пытались меня убить, и теперь ты нагло приходишь в мой дом, чтобы что-то там выяснить? – сказал Михаил Николаевич и несколько минут закладывал такие трехэтажные конструкции на русском командном, что Иероним Петрович только диву давался, обычно не замечая за своим командиром подобных оборотов. – И чего теперь вы от меня хотите? – Михаил Николаевич был в неподдельной ярости, холодной и предельно опасной. Иерониму Петровичу стало страшно, искренне и неподдельно, потому как он кожей чувствовал – Тухачевский не шутил.

– Роберт вчера застрелился, – тихо произнес Уборевич, как загипнотизированный смотря на кончик перьевой ручки.

– Что? – переспросил озадаченный Тухачевский. Но спустя несколько секунд усмехнулся. – Он не забыл сделать себе контрольный выстрел в голову?

– Он с него и начал, – ответил Уборевич, вытирая предательски выступивший пот на висках.

– Заметаете следы?

– Ситуация изменилась, и я это отлично понимаю. – Иероним Петрович сделал дрожащий вздох. – Кто ты вообще такой? Тебя как будто подменили.

– Как ты заметил, смерти я не боюсь, – с легкой усмешкой сказал Михаил Николаевич.

– Верю, – кивнул комкор. – Но кто ты?

– Кто я?

– Да.

– Интересный вопрос, – хмыкнул маршал. – Вариант с Михаилом Николаевичем Тухачевским тебя не устраивает?

– Не думаю. Ты слишком изменился. Весь. Привычки. Мимика. Обороты речи. Движения.

– Тебе… вам не нравится, что я стал вести себя неправильно? Потерял интерес к делу?

– Именно.

– Но понять, почему я стал так себя вести, вы не можете?

– В точку, – кивнул Уборевич. – Объяснишь? В подмену я не верю, уже несколько раз все перепроверили. Тогда что?

– Про болезнь мою, как я понимаю, вы справки уже наводили.

– Конечно. Странное дело. Врачи сказали, что никаких предпосылок не было. У здоровых мужчин сердце просто так не останавливается. Тем более два раза подряд.

– И что, своих выводов не последовало?

– Последовали, но мы тебя хотели спросить. Зачем выдумывать?

– Все банально и просто. Я всего лишь перенервничал. Только очень сильно. Когда собрал кусочки мозаики в непротиворечивую картину, то так разволновался, что чуть ума не лишился. – Тухачевский усмехнулся. – Не понимаешь?

– Нет. Поясни. Что случилось? – произнес Уборевич. Михаил Николаевич бросил на стол перьевую ручку и, смотря прямо в глаза Иерониму Петровичу, сказал:

– Эта помесь горного козла с ослиной мочой… – Тухачевский поджал губы, демонстрируя лицом высочайшее отвращение к тому, о ком приходилось говорить, – решил принести нас в жертву. Всех нас. И меня, и тебя, и всех наших близких, и весь наш народ.

– Не понимаю. Ты о чем?

– Путч ну или, если хочешь, военный переворот не мог быть успешным изначально… – сказал Михаил Николаевич и, отвернувшись к окну, разразился большим, долгим и непростым монологом. Пришлось больше получаса выкладывать перед тяжело сопящим Иеронимом Петровичем детали и увязывать их в единую и непротиворечивую картину. Конечно, было несколько неловко из-за того, что он стоял к Уборевичу спиной, но, во-первых, в окне он прекрасно отражался, а во-вторых, тому не было никакого резона нападать. Ему еще жизнь любимой дочери нужно как-то спасать, а не глупости вытворять. К тому же Михаил Николаевич был уверен в том, что Уборевич прекрасно понимает, что комната прослушивается. Риск, конечно, был, но оно того стоило. Повернуться спиной к смертельной опасности – не самый простой шаг, да еще сохраняя такое спокойствие. На первый взгляд выглядит беспечностью, но Уборевич прекрасно знал, что кем-кем, а беспечным человеком маршал не был. Так что, именно эта поза лучше всего подходила для доведения до Иеронима Петровича большого пакета сведений в психологически сложной обстановке. Но зато, когда Тухачевский закончил и обернулся, на Уборевича было больно смотреть – он был практически раздавлен. – Ты удовлетворен?

– Д-да… – сдавленно произнес тот. – Но что нам делать теперь? Он все знает. Шансов на успех нет, а мы… живые трупы.

– Не дергаться. Вряд ли нам дадут второй шанс. Не заслужили. – Иероним закрыл глаза и потер переносицу. Его самочувствие серьезно ухудшилось. Стало душно и жарко.

– Ты считаешь, что у нас нет других вариантов?

– Да, я так считаю, – спокойно и уверенно произнес Тухачевский. – Мы уже столько всего натворили, что нужно дать людям товарища Сталина сделать свое дело и не усугублять обстановку. Тем более что мы с тобой солдаты и должны быть готовы отдать свою жизнь во славу своей Родины. Не бледней так, – скривился Михаил Николаевич. – Лучше займись наведением порядка в делах. Их после расстрела кому-то принимать придется. Давай хотя бы напоследок гадить своим не будем.

Уборевич, мертвенно-бледный и осунувшийся, ушел на негнущихся ногах, а Тухачевский подошел к окну, открыл окно, с удовольствием вдохнув морозный воздух, и улыбнулся. «Пора спать, – пронеслось у него в голове. – Концерт по заявкам радиослушателей закончен».

Глава 9

10 февраля 1936 года. Московская область. Село Волынское. Ближняя дача.

Сталин задумчиво курил трубку. На улице было солнечно и морозно, что радовало и заряжало хорошим настроением, завершая тем самым идиллию этого утра, начатую с чтения нескольких страниц машинописного текста, что лежали сейчас на столе.

В дверь постучался и вошел Поскребышев.

– Товарищ Сталин…

– Приглашайте товарищей, – кивнул вождь, уже знающий, что под дверью собрался полный состав Политбюро. Ему было неловко начинать дебаты и какие-либо обсуждения по столь щекотливому вопросу со всем Политбюро, но иного выхода у Сталина просто не оставалось. Такие неоднозначные и сложные дела единолично он никогда не решал [8].

Спустя пару минут, подождав, пока все вошли и расселись, Иосиф Виссарионович начал совещание.

– Вчера вечером вам всем передали папки с обобщенными материалами по «делу Тухачевского». Надеюсь, вы успели их изучить? Отлично. У кого какие соображения?

– Мне кажется, – спокойно и выдержанно произнес Молотов, – что товарищ Тухачевский специально разыграл этот концерт у себя дома. Уверен, что он знал о прослушивании квартиры.

– Вы считаете, что он специально ломал комедию для нас? – вопросительно поднял бровь Сталин.

– Да.

– Что вы скажете по тексту разговора?

– Все правильно. Но товарищ Тухачевский специально говорил такие слова, чтобы нам понравились, заведомо зная, что мы будем слушать.

– Уборевич вчера хотел повеситься [9], – произнес Сталин. – Еле успели. Сейчас он в госпитале. Под охраной. – Сталин невозмутимо посмотрел на Молотова. – Кроме того, два дня назад у Уборевича была встреча с рядом командиров. Некоторые из них спустя несколько часов застрелились. Один повесился. Остальные чрезвычайно подавлены. Товарищ Ворошилов, – повернулся к нему вождь, – как вы считаете, зачем была проведена товарищем Тухачевским беседа со своим бывшим подельником?

– С целью деморализации? – неуверенно спросил Ворошилов.

– Вот видите, товарищи, наш нарком по военным и морским делам считает, что товарищ Тухачевский провел операцию по деморализации военного крыла троцкистов с целью недопущения ими попытки военного переворота.

После слов вождя в кабинете наступила тишина. Сталин дал своему ближнему кругу подумать, а сам принялся приводить в порядок трубку. Кто-то лихорадочно перекладывал листы дела в принесенных папках, кто-то, уткнувшись взглядом в одну точку, думал.

– Товарищ Сталин, – подал голос Орджоникидзе. – Получается какой-то каламбур. Товарищ Тухачевский был одним из руководителей антисоветского заговора и готовился утопить в крови всю страну. Однако в последний момент передумал и сосредоточенно работает над тем, чтобы предотвратить военный переворот. Таким образом, с одной стороны, нам нужно его осудить военным трибуналом и, скорее всего, расстрелять как предателя Родины, а с другой – его заслуги перед Советским Союзом в противодействии бунта сложно переоценить. Совершенно непонятная ситуация.

– А что тут непонятного? – удивился Молотов. – Тухачевский спасает свою жизнь. Успешно, кстати, спасает. Его добровольная помощь как минимум компенсирует его смертный приговор. Но можем ли мы теперь верить этому человеку? Вот в чем вопрос.

– А что вы молчите, товарищ Ворошилов? – спросил Иосиф Виссарионович. – Как вы считаете, товарищи могут верить вашему подчиненному?

– Я… – Ворошилов задумался на какое-то время. – Если честно, то я ему не доверяю. И слова товарища Молотова совершенно верны. Нельзя верить тому, кто предал свое дело. Однако на него никто не давил. Он сам пришел. Рисковал своей жизнью ради того, чтобы предотвратить беду. Сильно рисковал. Настолько, что если бы не случайность – наверняка бы умер. И он об этом знал. И все равно пошел на этот риск. После своей болезни он сильно преобразился. Не узнать. Я, конечно, могу ошибаться, но теперь наш «Бонапарт» совершенно иной человек. Верить ему или нет, я не знаю. Но дать ему второй шанс считаю нужным.

– Итак, как мы поступим? – спросил Сталин, обращаясь к Политбюро. Но быстрого решения не получилось – слишком сложным было дело и неоднозначными оценки. Так что совещание продлилось еще четыре часа, заодно перемывая кости ряду лиц, связанных с данным делом.

На следующий день в три часа дня к дому на набережной подъехал черный автомобиль ГАЗ-А [10], из которого вышли два сотрудника НКВД и прошли в дом. Через пятнадцать минут они вернулись, сопровождая мужчину в серой шинели и фуражке. Спустя еще двадцать минут этот автомобиль остановился у крыльца ближней дачи товарища Сталина и выпустил на свежий морозный воздух своих пассажиров.

– Здравствуйте, товарищ Тухачевский, – поздоровался с вошедшим мужчиной Сталин, находящийся не на своем обычном месте, а у окна, из-за чего входящие его сразу не могли заметить. – Как добрались?

– Здравствуйте, товарищ Сталин, – повернулся на каблуках Тухачевский. – Спасибо. Хорошо доехали. Быстро.

– Это замечательно, – мягко ответил вождь и не спеша прошел на свое место. Положил трубку на стол. Внимательно посмотрел в глаза маршалу и спросил: – Чем вы теперь собираетесь заняться?

– Не понимаю вас, товарищ Сталин, – невозмутимо ответил Михаил Николаевич.

– Мы знаем, что вы готовитесь предстать перед судом, но партия решила дать вам второй шанс, – сказал Сталин, смотря немигающим взглядом прямо в глаза Тухачевскому. – Кроме того, за неоценимую помощь в борьбе с контрреволюцией и троцкистскими элементами вы награждаетесь орденом Ленина, о чем сегодня утром написали в ряде советских газет. – Тухачевский загадочно улыбнулся. – Вы все правильно поняли, товарищ Тухачевский. В опубликованной статье вышла увлекательная история о том, как вы, верный ленинец, боролись с троцкистами. Включая бой на даче, в котором из вас сделали настоящего героя, твердой рукой уничтожающего контрреволюционеров и троцкистов, – произнес Сталин, внимательно наблюдая за реакцией Тухачевского.

– Опасная подстраховка, – задумчиво произнес Михаил Николаевич. – Теперь я стану целью номер один для всех расстроенных заговорщиков.

– Станете, – улыбнулся Сталин. – Конечно, станете. Но за вами будут присматривать и буйных препровождать для дачи показаний.

– Ловля на живца?

– В том числе.

– А мне отрезается путь назад, – тихо произнес Тухачевский. – Вы действительно думали, что, начав добровольно давать показания, я решу вернуться в стан Троцкого?

– Мы вам не верим, товарищ Тухачевский, – сказал Сталин. – И должны быть уверены в вашей верности, пусть даже и таким способом.

– Справедливо, – кивнул Михаил Николаевич.

– Вы так и не ответили, чем вы хотите заняться, – прищурившись, повторил вопрос Сталин. Тухачевский задумался и промолчал примерно полминуты.

– Я не обдумывал этот вопрос, но если говорить сразу, как говорится, с кондачка, то я бы занялся исправлением уже навороченных проблем. Прежде всего в области вооружения. Но быстрых результатов не будет. Несмотря на то что я знаю, какие направления были искусственно заторможены, какие тупиковые решения продвигались, нам нужно время, чтобы наладить работу. Тут не только и не столько конструкторская и инженерная деятельность. Важнейшим фактором является полнейший разлад работы на производстве. К сожалению, ничего конкретного я сейчас сказать не могу, но в течение месяца обязуюсь подготовить предварительный план работ, с указанием перечня первостепенных мер.

– Хорошо, товарищ Тухачевский, – одобрительно кивнул Сталин. – Жду вас через месяц с докладом. – Михаил Николаевич слегка смутился от такого поворота, все-таки субординация требовала подавать такой доклад непосредственно наркому, но вдаваться в подробности не стал. Сказано лично Сталину доложить – значит, лично Сталину.

Глава 10

12 февраля 1936 года. Москва. Площадь Дзержинского, дом 2.

Лазарь Каганович, выступая в роли председателя комиссии, проверяющей по распоряжению Сталина работу НКВД, сидел на очередном рабочем совещании. Работа шла очень энергично, а потому к нему на стол с каждым днем приходило все больше и больше рапортов, выявляющих нарушения и фальсификации в трудовой деятельности НКВД вообще и Ежова в частности. Кроме того, с каждым днем все сильнее и сильнее вырисовывалась истинная картина внешне благопристойного облика советских партийных руководителей. Пока никого не арестовывали. Просто проверяли дела, но руки у Лазаря Моисеевича уже чесались. Да и внутри все кипело от злобы и возмущения.

– …Таким образом, – завершал свой доклад Лаврентий Павлович Берия, надежный чекист, проверенный в позапрошлом году во время совместной работы над новыми нормативными документами, регламентирующими деятельность НКВД, – за Ежовым Николаем Ивановичем числится свыше двухсот дел, закрытых по его личному распоряжению до завершения следствия…

Лазарь Моисеевич снова погрузился в свои мысли, слушая этот монотонный поток фактов и цифр. Ужас, который обрушивался на него, был поистине тошнотворным.

– Лаврентий, – перебил Берию Каганович, – как ты считаешь, зачем перечисленные выше граждане делали все эти ужасные дела? Ради чего?

– Сложно сказать, Лазарь Моисеевич, – задумался Берия. – Мы трех следователей, которые при проверке показали самый высокий процент сфабрикованных дел, отправили в санаторий на лечение, где подвергли негласной медицинской комиссии. У них оказалось сильнейшее расстройство психики.

– Вы уже выяснили, что стало причиной столь странного поведения? Карьеризм?

– Я не могу ответить на этот вопрос. Медики на текущий момент затрудняются объяснить причины, побудившие этих граждан так поступать. Однозначно они озвучили только тот факт, что указанные следователи душевно больны, а потому полноценно выполнять свои обязанности не в состоянии. Тут есть только два основных варианта: либо они сломались в ходе работы, либо такими их уже зачислили в органы.

– Вы продолжаете проверять их дела?

– Да, – ответил вместо Берии Андреев. – Самым тщательным образом. Они вели дела в лучших традициях двадцатых годов, то есть практически никак. И даже там, где есть какие-то скудные материалы, мы с трудом вообще понимаем, на основании чего этими людьми формировалось обвинительное заключение. Всплыло много эпизодов выбивания признательных показаний, не подтвердившихся после проверки. Кроме того, возникли вопросы по остальным этапам делопроизводства. Например, совершенно не ясно, куда смотрели судьи.

– Хорошо, работайте, товарищи, – потер виски Каганович и отправился в Кремль. Нужно было доложить обстановку.

После доклада Сталин задумчиво произнес:

– Ты считаешь, что Тухачевский прав?

– Да. Ситуация в НКВД очень сложная. Выборочная проверка показывает большую халатность в ведении дел, многие из которых при проверке оказываются высосанными из пальца. И главное, личный состав, связанный с Ежовым, имеет серьезные проблемы со здоровьем.

– Как это выражается?

– Они маньяки, получающие удовольствие не только и не столько от раскрытия дел, сколько от чувства собственной власти над людьми. Применяли пытки, где надо и не надо. Иными словами, НКВД сейчас больше представляет угрозу для честных граждан, чем для преступников и врагов. И это несмотря на то что было выявлено много честных и ответственных сотрудников, в том числе на руководящих постах. Но вот такие Ежовы настолько сильно портят работу, что весь наркомат лихорадит.

– Кто занимается проверкой?

– Две независимые группы. Первую возглавляет Лаврентий Берия, вторую – Андрей Андреев.

– Их выводы сходятся?

– Да. Исключая незначительные мелочи.

– Пускай потихоньку раскручивают это дело. Но без ежовщины. Лично за это отвечаешь. Нам дорог каждый боец.