Марчеканская вспышка (сборник). *** (Дмитрий Иванов, 2015)

Мой друг Славка Салеев, как ни странно, тоже был маленьким. Глядя на него нынешнего, сказать так совершенно определённо почти невозможно. Это примерно – как утверждать по известной фотографии Альберта Эйнштейна, будто он произошёл от волосатого орангутанга Зигфрида из Гамбургского зоосада конца XIX-го века. Хотя, с точки зрения банальной эрудиции, отрицать сей знаменательный факт со стопроцентной вероятностью также никак нельзя.

Сейчас Слава, по паспорту – Ислям, уроженец города Мелекесса, что в Ульяновской области, – частенько рассказывает мне о своём детстве и отрочестве. Некоторые из его историй довольно забавны, занимательны и поучительны. Попробую передать их в печатном виде со слов и согласия автора.

Итак, передаю слово своему другу Славке.

Присказка

– Люблю я посещать места моего детства, там каждый старый заулок о чём-то тебе говорит. И пусть застроено всё давно так, что не узнать без длительного анализа, но то и дело выглянет из-за многоэтажек какое-нибудь дерево, которое я сам и сажал в девятьсот мохнатом веке во время субботника, посвящённого началу учебного года… И тогда, тогда пронзит сердце лёгкая грусть, от которой хочется снять очки и достать из кармана носовой платок.

А вот здесь когда-то был деревянный магазин, и возле него сидели на ящичной таре бабульки, торговавшие семенами подсолнуха. Денег на такое баловство родители не давали, и приходилось идти на хитрость. В этом пацанам очень помогал однажды разбитый термометр, за пропажу которого кто-то уже получил по полной программе целую задницу синяков от папашиного брючного ремня. А ртуть-то никуда не делась – вот она, в баночке.

Брали мы двушки (монеты достоинством в две копейки, жёлтого цвета из сплава меди и цинка, по размеру почти соответствовали десятикопеечной монете серебристого цвета, изготовленной из никелевого сплава прим. автора) в ртути замачивали, а потом затаривались у старушек семечками. «Посеребрённую» двушку вполне можно было принять за десять копеек, если не присматриваться. Только одна торговка почуяла непорядок. «Ребятки, это медаль, что ли? – спросила. – Чтой-то она у вас сильно отсвечиват». Ну, а мы, понятное дело, отреагировали на вопрос сообразно мальчишеским понятиям – сквозанули огородами, чтобы не догнали, и долго потом на этой улице не светились.

– Помнится, когда я учился классе, наверное, в третьем или даже четвёртом, появилась у нас в школе мода стрелять из поджиги. Знаешь, что такое поджига? Расскажу, как её делали мы, мелекесские пацаны с рабочих окраин.

Берёшь медную трубку, загибаешь один конец и сминаешь его пассатижами или ударом молотка, потом этот расплющенный конец забиваешь в обработанную деревяшку, которая служит в дальнейшем казённой частью. Затем вытачиваешь в трубке, в поперечном направлении, канавку треугольным напильником, такую, чтобы в неё укладывалась спичка, но только-только, чтобы – очень плотно. В середине канавки «цыганской» иглой протыкаешь маленькое отверстие, а внизу устанавливаешь скобу для фиксации «хвостовой» части спички (головка должна располагаться как раз напротив микроотверстия в трубке), обычно из гвоздя. Всё, поджига готова.

Теперь её осталось зарядить. Заряд производится со стороны ствола и забивается шомполом. Сначала смесь пороха и серы (со спичечных головок), потом вата, заменяющая пыж, следом дробь или шарики от подшипников, а затем – снова ватный пыж.

Далее…

…прилаживаем спичку, чиркаем ею о коробок и производим выстрел с вытянутой руки. Если руку не вытягивать, то увеличивается риск получить травму лица, поскольку бывали случаи, когда трубка разрывалась прямо в процессе стрельбы. Особенно опасно было иметь дело с бездымным порохом. Но, слава богу, ни у кого из нас такого наполнителя для поджиги не водилось.

Отменно-прекрасно стреляло такое импровизированное оружие, если пускать в ход его боевые качества не сразу после зарядки, а спустя день-два. Пороховая смесь за это время скоксовывалась внутри медного ствола, и выстрел получался очень громкий, почти как из настоящего ружья. Именно с целью эффективного использования оружия (как ты понимаешь, поджига у меня была) я, туго забив заряд в ствол своего «винчестера», сразу же укрыл его под матрас вместе с мешочком, в котором порох для зарядов хранился. Ну, думаю, вернусь завтра из школы, сразу же побегу за огороды, чтобы пальнуть по воронам, которых обычно много крутилось возле свалки.

Уж не знаю, каким образом, но к утру поджига перекочевала в наволочку. Возможно, перед сном я любовался своим сокровищем, а потом неудачно под матрас спрятал, да ещё и заспал. Эта ошибка стоила мне глубоких человеческих переживаний вместо предполагаемого удовольствия, на которое я так рассчитывал.

Стоял конец сентября. Дождь, холодно. Идём мы с пацанами после уроков домой. Вижу, из нашей трубы дым валит, как при пожаре. Чёрный-чёрный. Будто рубероид горит. Что сказать, предчувствие сразу хреновое в душе образовалось комком горьковатой ваты.

Так и есть. Только я через порог, маманя мне сразу в лоб зарядила. За что, мол, эни[5], кричу? Она не отвечает, а только методично меня бельевой верёвкой по заднице мутузит тяжёлой рукой передовика социалистического производства.

Оказывается, мама нашла мою поджигу, когда бельё перебирала, чтобы в стирку отложить. Рассмотрела её, приняла за что-то ненужное, и непонятную штуку в печь бросила. А ещё и мешочек с самодельным порохом – селитра и древесный уголь, смешанные в пропорции «фифти – фифти». Затопила, чтобы к стирке приготовиться. На одну чугунную конфорку поставила ведро с водой, на другую кастрюлю. Третья – пустая. Знаешь, какие на печках конфорки? Точно, наборные из литых колец, не при их Властелине будет помянуто.

Так вот, Колечки разлетелись, будто ступени ракеты, отделяясь в предписанный законами физики момент. Хорошо, что ведро стартовало несколько менее удачно, чем позволила б себе какая-нибудь легкомысленная кастрюля на её месте. Та бы точно подпрыгнула до потолка. Ну, а ведро всего только опрокинулось, вода пролилась… иначе бы пожара не миновать…

Однако выволочкой дома дело не ограничилось. Тут ещё дама одна классная нарвоучительно пальчиком сделала книксен вокруг моего носа… и участковый смастерил пару намёков, что, дескать, поставит меня вскорости на учёт в детской комнате нашей родной милиции…

Кибальчич, как я помню, в тюрьме свою ракету проектировал. А я хоть и на свободе, хоть и не ракету… но пострадал ничуть не меньше, если соотнести степень наказания за содеянное сообразно возрасту. Я же малолетком был… да и царь к тому моменту уже не занимался деспотизмом, «Народную волю» по стенке деревенской избы не размазывал…

Но несмотря на свою техническую продвинутость, я очень долго верил в сказки…

Гуси-лебеди

– Сравнялось мне тогда лет, пожалуй, что – семь. Не то уже закончил первый класс, не то ещё только собирался в школу идти. Горячее приволжское лето. Каникулы. Все мои старшие братья-сёстры с утра пораньше на речку убегают, то рыбалить, а кто и просто без особой цели: искупаться, поваляться на горячем песочке, покурить втихаря в кустах, чтобы взрослые не увидели.

Старшие меня старались не будить, чтобы потом ответственности за малого не нести. Никому же из нормальных пацанов не понравится с мелюзгой целый день тетешкаться, а не заниматься нормальными мальчишескими делами.

Потому просыпался я, как придётся, быстро съедал, что мать на столе оставляла: кашу с молоком или пару яиц варёных и чай. Особо не разъешься – бедно жили, – но мне тогда всё естественным казалось. Не одни мы такие, три четверти страны концы с концами еле-еле сводили. И не жужжали, как нынешние менеджеры-бездельники, которые тяжелее IPod-а ничего в руках не держали.

После нехитрого завтрака выбегал я на улицу и шёл искать соседских пацанов – моих ровесников. Место встречи изменить было нельзя уже и в те неправдоподобно далёкие времена. Собирались на пруду у кривой берёзы и решали, что делать дальше: к кому в огород забраться – гороху надрать или малины, во что играть – в ножички, расшибалочку, «штандара-мёртвого», лапту или в партизан; куда пойти – в лес или на речку.

В тот июльский день я точно так же, как обычно, бежал вприпрыжку по тропинке, ведущей к пруду. Почти уже к самой воде спустился, смотрю, а там гуси гуляют с окрестных дворов. И что самое для меня интересное, несколько маленьких гусят. Видно, недавно вылупились. Ну, я немедленно схватил прутик и к ним. Поиграть с юным поколением животных и птиц для детей вполне естественно.

Но тут всё гусиное семейство обернулось в мою сторону, распахнуло крылья и принялось судачить своим шипящим языком… Ш-ш-ш-матри, мальш-ш-ш-иш-ш-шка… наших деточек ш-ш-штукнуть хош-ш-шет. Так мне представлялось, по крайней мере. А что, спрашивается, могло возникнуть в мозгу пацана, который всё ещё верил в волшебные превращения и сказочные обстоятельства?

Так вот, сначала пошипело всё пернатое семейство, а потом группа из трёх-четырёх гусей во главе с самым большим тёмно-серым вожаком кинулись ко мне с ужасающим гоготом.

Я немедленно сделал правильные выводы и – ароматный от избытка нахлынувших чувств – вылетел пулей на тропинку. А гуси не отстают. Крыльями себе бежать помогают и не скрывают агрессивных намерений. Тут бы мне свернуть в рощицу, птицы тогда бы наверняка бросили преследование, а я не догадался… и не по малолетству, а от страха, от которого ноги меня несли со скоростью вылетевшего из-под сапога гренадёра шелудивого котёнка.

А тут ещё одно жуткое обстоятельство: гуси, выбравшись на ровное место, принялись взлетать. Прямо вот так приподнялись на лапах, зашипели и полетели. Тут уж моему ужасу не было предела. И до этого был напуган, а когда летящих преследователей увидел со стороны изрядно промокшей от избытка чувств кормы, и вовсе мне крышу гусиными крыльями смахнуло. Оглядываюсь… самые настоящие гуси-лебеди. Как в сказке. Заслонили солнце. Шипят нагло так: «Не уйдёш-ш-шшшш! Не спрячеш-ш-ш-ся! Шшша-лиш-ш-ш-шшшш».

Затылком чувствую воздушные потоки, которые они во время своего полёта поднимают. Вот-вот унесут к Бабе-Яге в логово на курином фундаменте. Страшно было так – словами не передать.

По дороге долго меня гуси гнали. Пока не свернул я на обочину. Нет, не догадался. Просто из сил выбился и упал в кусты. Ну, что сказать – текло с меня изо всех отверстий от страха. Если сначала только обмочился, то когда себе Бабу-Ягу представил и полёт к ней, то тут уже прорвало плотину по полной.

Я и сейчас высоты боюсь, свыше метра – к Ихтиандру за справкой обращаюсь, ну, блюю, то есть, а тогда-то и подавно… Нет-нет, не смейтесь, от страха высоты по большому мне не хочется. Тогда, впрочем, тоже не хотелось… но пришлось. Никогда больше за всю свою жизнь такого унижения не испытывал.

Эни меня дома больше часа потом успокаивала да отмывала дегтярным мылом, покуда в себя не пришёл.

Но через месяц я отомстил гусям за пережитый страх и унижение. Из рогатки каменюкой вожака приласкал из кустов, когда он в пруду по зеленоватой от ряски воде скользил, будто белый теплоход по морю. С первого раза попал, веришь-нет. Шея сразу набок, глаз закрылся, а гусь – знай себе, плавает. Ну, точно, как в тире. Только там мишень вся разом опрокидывается, а здесь же только голова.

И так мне гуся жалко стало, что я сразу заревел белугой, рогатку бросил и домой побежал. К вечеру вроде бы успокоился, но тут соседи пригласили родителей на гусятинку в честь какого-то семейного праздника, и я снова впал в состояние вселенской несправедливости. За что? Почему именно я настолько примитивно и подло расправился с вожаком? Мне ведь хотелось только пугнуть его – пусть знает, как к пацанам приставать.

Иногда убиенный мною и съеденный взрослыми гусь является ко мне во сне, и я буду нимало не удивлён, если на Страшном Суде этот роковой выстрел из рогатки закроет перед моим носом райские врата, где так и не дождутся меня прекрасные гетеры и одалиски.

Но бывали и сладкие дни…

«Дунькина радость»

– Мама, скорее, апа, чем эни, была очень строга с нами, детьми. Наверное, даже не от того, что любила нас мало, просто жизнь была суровой и скудной. Иногда, правда, крайне редко, она баловала младших братьев и сестёр: конфеты покупала. Ну, да какие, собственно, конфеты – подушечки «дунькина радость», как правило, слипшиеся в большой невразумительный комок.

Помню, сестра увидела как-то раз, что мама прячет кулёк с нехитрыми сладостями на голландке. Дело летом было, печку эту не топили. Место для нычки удобное: с высоты детского роста не разглядишь. Позвала меня сестра и говорит: «Давай-ка, мы, Ислям, по конфетке достанем. Эни (татар. мама) не заметит. Кулёк-то вон, какой, большой. Я бы тебе и говорить не стала, потом бы угостила, да мне одной не суметь, высоко». Провокация ей удалась. Много позже, когда прочитал я у Зощенко рождественский рассказ, где Лёля и Минька объедают угощение с праздничной ёлки, мне очень живо представился наш с сестрой поход за конфетами. Будто с нас Михаил Зощенко иллюстрацию эту списал.

Поставили мы две табуретки одну на другую. Сестра держит их, чтобы не упали, а я лезу, как монтажник, на верхотуру. Вниз стараюсь не смотреть. Для меня ж высота – первый враг. А тут ещё фантазия разыгралась – вот так раз!

Пацаны из старших классов рассказали. Посреди Пизы, город такой в Италии, стоит башня. И наклонено это сооружение чудесным образом, чтобы туристов заманивать. Наверху у башни есть смотровая площадка, откуда хорошо обозревать итальянские окрестности бывшей Древнеримской империи.

И тут в моём богатом воображении мальца, недавно как раз изучившего античный мир горделивых латинян, вырисовывается этакая странная картина: будто туристы гуськом карабкаются на изрядно покосившуюся башню, а потом опадают с самого верха, как спелые груши на сильном ветру. Да, ребята, пизануться с наклонённой башни, судя по всему, не такое уж и приятное занятие.

Стараюсь об итальянском городе с чудным названием не думать, в руках себя держу. Вот уже и цель недалеко.

Чтобы конфеты нащупать, пришлось на цыпочки привставать. Тут, наверное, я сильно верхнюю табуретку качнул. Сестра не удержала, я сверзнулся на пол, аки ангел, из рая изгнанный. Лежу, ору благим матом. Рядом сестра плачет – зашиб я её в полёте. А весь пол усеян «дунькиной радостью». Все обозреваемые окрестности в кристаллах сахарного песка. Казалось, вот оно счастье, хватай конфеты, да ешь. Но не до едьбы нам было. Эни вот-вот прийти из магазина должна. Некогда разлёживаться и себя жалеть. Веником всё смели в кучу. В кулёк кое-как сложили и в тайник запихнули, практически – забросили. Не до гигиены было – конфеты, разумеется, потеряли свою первозданную чистоту, но деваться-то некуда.

Что говоришь? А потом не ели? Как не ели? Ели, конечно, чтоб не заподозрили нас с сестрой в намеренном злодействе. Хрустели песком, уже не сахарным, и ели. Только сестра всё возмущалась, что продавщица такой грязи дала… Но не очень настойчиво, иначе бы мама пошла в магазин и, кто знает, не открыла бы она тогда нашу тайну.

Что ты сказал? Тайное становится явным? Вот-вот, и я про то же. Но из всякого правила существует масса исключений. В том числе и это.

Но нехитрыми сладостями мои мальчишеские интересы не ограничивались. Были и духовные интересы…

Неру Волжских предместтий

– Своё прозвище «Неру» Равиль получил по имени знаменитого борца за независимость Индии Джавахарлала Неру, исповедующего ненасильственный приход к власти. Класса до восьмого парень учился с моим брательником в одной школьной параллели… Потом ушёл куда-то в ПТУ, но поговаривали, что Неру там долго не задержался – выгнали его за пропуски занятий.

С той поры Равиль предпочитал работать время от времени, подённо, разгружая машины вместе с мужиками на какой-то оптовой базе. Неру трудился лишь тогда, когда кончались деньги на самое необходимое. А требовалось ему не так и много: ел он чуть побольше воробья, что твой китаец в неурожайный год – «горсточка риса в горячей руке, цитатники Мао шелестят», портвешок пил дешёвый, а «травку» курил только ту, что доставалась ему в качестве комиссионных за распространение небольших партий, в основном – среди учащихся ПТУ. Там клиентура самая надёжная, самая постоянная. Обычно при деньгах. Хоть и невелика стипендия, а всё же – свои личные деньги, не мамины-папины, отчёта не требуют, как правило.

Одевался Неру эпатажно, особенно для нашего провинциального городка. Узкие брюки-дудочки канареечного цвета в крупную зелёную клетку, из-под которых всегда видны красные носки, заношенные до состояния перкали – они светились насквозь так, что можно было различить буйную растительность на лодыжках Равиля. Вероятно, другой подобной пары носков у Неру больше не было, и оттого они застирывались буквально до дыр.

Летом Неру ходил в ковбойке и жилетке с вытертой шёлковой грудью, явно с чужого плеча, а зимой – в обычной телогрейке.

Иногда брат затаскивал меня в гости к стиляге Равилю. Тот жил вдвоём с матерью, которой всякий раз не оказывалось дома, когда к сыну кто-то приходил. И у Неру была своя, совершенно отдельная комната – большая редкость в то время. Там-то впервые я и узнал, что такое «джаз на костях» и проникся божественными звуками музыки Чака Берри, трубы Армстронга, голоса Эллы Фицжеральд.

А уж, какое было наслаждение копаться в старинных фолиантах с иллюстрациями, защищёнными бумагой, похожей на папиросную, не передать, слов нет. Книги эти беспорядочно валялись у Неру по всей комнате, пизанясь кособокими стопками там и сям. Богатство это досталось ему от отца, который уехал в столицу на заработки, там и сгинул. Впрочем, Неру данное обстоятельство не очень угнетало. Он был фигурой самостоятельной, примером для подражания не только несоюзной молодёжи, но и самых активных комсомольцев. Последние, правда, привыкли скрывать свои истинные чувства. Такое было время, не мне тебе объяснять.

Мы, пацаны младшего школьного возраста, очень любили, когда Неру заглядывал в наши края на окраине Димитровграда, сам-то он жил где-то в центре. В эти дни старшие парни, уже подростки, разрешали нам покрутиться рядом с собой. Таково было обычное требование Неру к «свободным народам доброй воли». Особенно было здорово, когда летом огромной компанией отправлялись, как сейчас говорят, на пикник.

Уходили на пустынный берег Черемшана, купались, ловили рыбу и раков. А вечером пекли картошку на углях, старшие пили «портюшу», курили «травку», а мелким пацанам – ни-ни, исключительно чай или какао с коржиками. Только, разве что, дадут нам пару раз дёрнуть обычную беломорину – вот и весь неформат. Ты спрашиваешь, откуда такое роскошество – какао с выпечкой? Объясню. Если Неру недавно получал расчёт за погрузочно-разгрузочные работы, то обязательно всех угощал. Пацанов младшего возраста – в первую очередь.

И так мы могли сидеть на берегу почти до полуночи, покуда не приходили родители и не разгоняли восхитительный «джем-сейшн» при помощи ненормативной лексики и нормативного ремня из кожзаменителя, такой легко можно было купить в любом галантерейном магазине, и никакая «Педагогическая поэма» близко не стояла!

Но пока нас не начинали загонять по домам, можно было полежать, глядя на звёзды и вести непринуждённый разговор о девчонках и о том, что скоро, буквально вот-вот, в город приедет специальная комиссия, чтобы набрать здоровых и умных пацанов в космонавты.

Но самое интересное начиналось в тот момент, когда Неру брал гитару и как бы нехотя принимался исполнять композиции собственного сочинения. Песни те казались мне очень необычными, даже – шедевральными. Некоторые фрагменты помню до сих пор. Самая знаменитая из песен была ярко выраженным образчиком советского плакатного искусства. Миролюбивое прозвище Неру никак не соответствовало воинственному настрою этого протяжного воя под гитару, но никто из больших отроков с уже полученным неполным средним, кто мог бы уличить Равиля в несоответствии имиджу лидера индусского народа, делать это не спешил.

Да, кстати, вот послушай. Куплет этот мне казался тогда, во времена моего детства, чем-то невообразимым, смелым, вдохновенным, предвестником новой, невероятной, сказочной… взрослой жизни. Чем-то никак не меньшим, чем знаменитый полёт Гагарина. Оцени сам.

И другая песня из репертуара Неру меня поразила. В ней был некий девиз той свободе поведения, которой не было практически нигде, если в этом месте оказывались взрослые. Там, в мире на свою беду выросших детей, вечные собрания, митинги, демонстрации. А здесь… вольный дух, товарищество, настоящее счастье. И Неру, хоть и не пацан уже, но не стал скучным, не превратился в вечно недовольного жизнью запойного пролетария. Взрослый, но совершенно не вписывающийся в рамки уложений, которые в школе завуч обухом в наши тупые головы вколачивал с марксистской прямотой и ленинским прищуром в глазах.

А ведь текст-то такой, в сущности, дурацкий и ёрнический.

Интересно, когда-то эти слова казались мне картинкой из покуда незнакомой, но в сущности прекрасной жизни, которая ждёт меня в недалёком будущем. Когда я уеду из родного города навсегда. Что ж, позднее случалось мне переживать нечто подобное, и даже не раз случалось, как ты понимаешь. Но никогда я не мог достичь того состояния лёгкой возвышенности, в которое впадал нетрезвый Неру, исполняющий свои пассажи на расстроенной гитаре.

Позднее, когда мне было лет, кажется, тринадцать, Неру куда-то пропал. Болтали, что его задержал пограничный наряд при попытке перехода «рубежей нашей великой Родины», а потом Равиля осудили на длительный срок. Но подтвердить или опровергнуть это известие никто не мог. Вот так ушёл из моей жизни стиляга Равиль по прозвищу Неру. Ушёл, но многое оставил в душе впечатлительного парнишки.

Но развлечение развлечению рознь. Имелись и вполне одобряемые взрослыми – например, рыбалка.

Черемшан

– Всё детство моё связано с речкой Черемшан. И летом, и зимой она под боком. Летом рыбу в ней ловим, зимой снег расчистим и на льду в хоккей гоняем. Ну, что ты, без коньков, конечно. Коньки, настоящие, которые на ботинках, по тем временам – безумная роскошь. Правда, были ещё «двухполозки» – коньки, которые можно к валенкам привязать при помощи шнуровки, – но на них ездить по бугристому льду очень тяжко, можно лодыжки запросто повредить. Так что проходили наши хоккейные схватки в командах, обутых, главным образом, в валенки.

Черемшан – звучит красиво. Не оттого ли, что по его берегам обильно растёт дикий чеснок – черемша? Или на то есть другие причины?

Местные названия, вообще говоря, бывают иногда забавными. Вот, например, в Димитровграде уклейку называют не уклейкой, как принято на Волге, а синтёпкой. И никто не знает, отчего такое закадычное и доброе заглавие у этой рыбки невеликой.

А с ним, с этим названием, у меня почему-то всегда ассоциируется картинка из детства.

Река Черемшан неподалёку от города протекала. Маленькая, узкая, почти ручей, но местами и вполне себе – водная артерия: вброд не переправишься.

Помню: мостик деревянный. Мы с пацанами только что закончили 9-ый класс. Рыбалка. Прикорм и всё такое. Выпили малость для куража – что за рыбалка всухую? Рыбалка без спиртного – рядовое мероприятие, а с водкой – деяние культурное. Но на водку обменять складчину для школьных завтраков никогда не получалось.

Что пили? Бормотень какую-то, в самый раз плинтуса красить. Да уж на что денег хватило, мой милый… Не Рокфеллеры, чай…

Винище тогда у нас самодуром звали, на гондонно-макаронной фабрике его разливали. Где-то его «слёзы Мичурина» нарекли, а у нас в Мелекессе иначе. «Хрушовкой» эту мерзость величать изволили. Но ничего, пацаны пили и не жаловались. И выросли большие и местами красивые. Там, где молью не побило, и кукурузу не культивировали.

Как сейчас помню, на полуострове Баянда это происходило. Место в те времена было почти дикое. Можно и рыбы наловить, и ягод набрать. Главным образом – ежевику.

О чём это я? Ах, да…

Ага, расселись на берегу, значит, рыбалим. Поплавки у всех замерли, будто приклеенные.

На другом берегу стоит дед, седой и тощий, будто сучок на высохшей берёзе. У деда язи, а у нас хрен, да малявки в этой связи. Ни одной синтёпки тебе для полноты рыбацких ощущений. На что ловите, дедуня, спрашиваем? А рыбак что-то на нас окрысился, будто мы у него рыбу уводим, а не он у нас, и говорит со злой ухмылкой: «На гимно жёванное ловлю, унучки. На гимно…»

Может, и нам, дескать, нажуёте, спрашиваем? Вежливо, на «вы», а не то, чтобы там без уважения. Тогда взрослых уважали изо всех сил. Однако дед осерчал, цыкнул зубом и ушёл. Перебрались мы немного выше по течению на другой берег, вышли на его месте. Хоть бы одна поклёвка. Представляешь? Мне тогда сей дедов фокус волшебством показался… Да и сейчас, наверное, тоже бы удивился…

Люблю возвращаться на это место, когда приезжаю в отпуск на родину.

Однажды…

…стою на берегу, будто в прошлое попал, где ещё пацанами в Черемшане рыбу ловили. Удочка в руках. Червяк на крючке. А за спиной жена, тёща и пацаны, сыновья, лужайку к пикнику готовят. Ничего поначалу не клевало, а тут так взяло, так поплавок притопило… Чую, хороший лещ на крючок подсел… И тут сзади крик, как серпом по граблям:

– Витёк!

Пытаюсь подсечь, веду к берегу… Кажется, взял что-то крупное, а сзади снова:

– Витёк! Ты чего морду воротишь? Это же я…

Сошёл лещ с крючка. Оборачиваюсь в гневе, а там мужик весёлый и симпатичный. Пьяный? Думаю, да… Посмотрел на меня и говорит:

– Хм…м… а со спины точно – Витёк!

У меня сразу вся злость испарилась. И теперь Верочка Ивановна, когда хочет подчеркнуть, что я иногда сильно увлекаюсь своим делом, не обращая внимания на происходящее вокруг, она так и говорит:

– А со спины – точно Витёк!

Это не женщина – это петля. Точно говорю. И это она ещё о моих пятнадцати тетрадях ничего не знает…

Пятнадцать общих тетрадей

– Но не только Черемшаном славен был мой город Димитровград, Мелекесс – в девичестве, из водных ресурсов, я имею в виду. Ещё и приток у этой речки наличествовал, чуть крупнее ручья. А название у него было и вовсе непритязательное и очевидное – Мелекесска.

Так вот, на ту Мелекесску бегал я ещё совсем сопливым пацаном, чуть не каждый день. Уж если Черемшан сам по себе невелик, то, думаю, понимаешь, что Мелекесску и вовсе в некоторых местах перепрыгнуть можно. Уже не в переносном смысле. Потому родители спокойны были – ничего со мной там не случится.

И не случалось. Один раз, правда, по дороге на рыбалку был сбит каким-то нетрезвым жителем, проезжающем мимо на мопеде. Но ничего, на лбу шишка, на локтях и коленях ссадины. Переживаемо. Это куда как легче обошлось, нежели с братом жены… когда он ещё мелким был. Как, говоришь, его называть? Шурином? Верно, шуряк.

Тогда брату Верочки Ивановны лет восемь или девять сравнялось. Помню, я в гостях сижу в доме у родителей будущей супруги, а он перед домом на трёхколёсном велосипеде вышивает. На тротуаре, между прочим, а не на проезжей части. Я за этой картиной в раскрытое окно наблюдаю. Вот тут-то его, шуряка моего (почти без пяти минут родственника, поскольку Верочка Ивановна уже сказала своё решительное «да», и дело оставалось за родительским благословением), сбил какой-то урод на мопеде. Представь себе – точно на таком же, как и меня в детстве.

Пацан полетел кубарем и коленом о бордюр (или, там, поребрик, если по-питерски) ударился. Орёт благим матом. Вижу, кровь льётся обильно. Ну, я – жопу в горсть – полетел на улицу. От рубахи рукав оторвал и ногу парню туго перетянул, чтоб кровотечение остановить. Чую, время дорого – пока транспорт поймаешь, мальчишка сознание потеряет или того хуже – лучше даже и не думать. Вот потому подхватил я шуряка на руки и к станции скорой помощи понёс. Благо – не очень далеко было. Метров триста-четыреста, если память не изменяет.

Оттуда нас на рентген отвезли, а следом – в травматологию. Шурина сразу на операционный стол, а меня за дверь выставили. Только прикрыли её не плотно. Потому слышу, как там внутри, эскулапы пацана развеселить пытаются, отвлечь и параллельно что-то обезболивающее колют.

– Тебя папа привёз?

– Нет, Славка…Веркин жених.

– А Вера – это сестра?

– Ага, сеструха.

– Свадьба когда?

– А чё им свадьба, они уже и спят вместе. Только родители пока не знают.

Вот вспомнилось чего-то. Наверное, оттого, что шуряка своего недавно видел. Жив курилка, только до сих пор чуть прихрамывает – что-то серьёзное у него тогда с коленом случилось.

Но опять меня не туда понесло. Совсем другое хотел рассказать. Что говоришь? Да-да, про рыбалку, да не совсем. Слушай, одним словом. Сам поймёшь.

Относительно ловли рыбы на удочку с берегов Мелекесски знал я всё почти: когда, в какой сезон года, при каких погодных условиях, что следует применять в качестве приманки для ловли рыбы, где она лучше клюёт в разное время суток, чем и когда нужно прикармливать (пусть кришнаиты успокоятся, не о карме в космическом смысле речь).

Однажды летом.

Рыбалю на Мелекесске. Её в том месте переплюнуть можно, если через длинную трубку рогоза сушёным горохом.

На другом берегу тюрьма. Сейчас, даже номер скажу… ЮИ-78/Т. Нынче там особо опасные сидят, а во времена моего боевого детства всё иначе было. Почему знаю? Так режим был – не режим, а «шаляй-валяй». Чуть не каждый день там местное начальство кого-то из обитателей камер выпускало порыбачить на удочку. Наверно, в качестве поощрения за примерное поведение и в виде прогулки.

Сбежать с этого пятачка, куда обитателей «крытки» ненадолго выпускали, практически невозможно, поскольку оформлено всё вроде санаторского пляжа – края высоким забором с декоративной колючкой огорожены, а на вышке страшила стоит. Да не просто с «калашом», а с пулемётом на турели.

Если рвануть, то только через водную преграду, но и тут не судьба, поскольку берег крутой и топкий – пока приступишь к форсированию, тут тебя пулей и срежет. Вероятно, именно так думало руководство спецучреждения, когда место для рыбалки подбирало. Сначала, видимо, для себя только, но потом и заключённым позволять стали единение с природой посредством рыбной ловли. Да уж, думаю, не бесплатно.

Не знаю, почему такое случилось, как я к этому местечку вышел. Не могу объяснить. Место достаточно глухое, увидеть его довольно сложно. И вправду, только несколько пацанов знало, как напротив тюрьмы из диких кустов малинника вынырнуть, предварительно преодолев изгородь из колючей проволоки в трёхстах метрах от реки.

А кстати! Вот ещё что вспомнил. Отец об этой знаменитой Мелекесской тюрьме анекдот любил рассказывать, когда кто-то из родственников к нам приезжал. Анекдот такой.

Встречаются двое друзей – русский и татарин. Русский спрашивает:

– Как дела?

– Якши!

– Как семья?

– Якши!

– Слушай, Равиль, что-то я давно твоего сына не видел. Уехал, что ли?

– Нэт. На турма сидит!

– Крышу кроет?

– Нэт. Внутра сидит!

А я-то не «внутра», снаружи. Мне ничего не страшно. Тем более, товарищ на вышке строгим взглядом окрестности обозревает, будто богатырь земли русской Тугарина Змеёвича высматривает.

Ага, стою с удочкой. Одним глазом на поплавок, вторым – на страшилу в звании сержанта внутренних войск. Он на меня не кричит, не гонит, хотя и полагается. Оно и понятно: стоять на вышке скучно, а тут хоть какое-то развлечение – наблюдать, как пацан на другом берегу рыбёшку тягает.

Часа полтора прошло, и тут заскрипела металлическая дверь, и на берегу оказался дядька – весь в наколках и с удилищем в руке. Босой, в тренировочных штанах «конец олимпийскому движению» с пузырями пиратских парусов на коленях и в майке неопределённо-уголовного цвета.

– Эй, кент, ты на что удишь? Поделись! – окликнул меня заключённый.

– А что вы мне за это дадите? – буквально оборзев от собственной значимости, ответил я вопросом на вопрос.

– А это видел? – зэк достал откуда-то из закромов прямоугольный предмет коричневого цвета.

Смотрю, тетрадка. Общая. Школьная. Обычная с виду тетрадь.

В то время я от старших пацанов уже слышал, что уголовники ТАКИЕ стихи пишут, что просто… просто… никакого учебника анатомии не нужно. Всё и без него понятно… в упоительных деталях и подробностях, даже…

– Дядь, а там что?

– Там, керя, самое оно! Никогда ты такого не видел, в натуре. Гы, а читать-то умеешь?

– У меня по чтению пятёрка! – обиделся я.

– Тогда лови!

Нимало не сомневаясь, кинул в обмен банку червей, выдержанных в анисовом чернозёме.

Открыл я тетрадь и тут же забыл, зачем к реке пришёл. Словно по голове обухом топора ударили. Читаю и краснею, покрываюсь горячим потом и прерывисто дышу. Народное творчество, блатной фольклор, чтоб ему.

И это самое скромное четверостишие из тех, что врезались в память. А ещё же и рисунки химическим карандашом, от которых сердце начинает биться в два раза быстрее. Ничего не скажешь, умеют зеки рисовать.

Очнулся я, только когда уголовник крикнул мне:

– Эй, шкет! Спасибо за червей! На хлебные мякиши тут ни хрена не ловится, хотя кум говорил, что, мол, в жор никакого спасу от синтёпки. Ты каждый день сюда приходишь?

– Да, почти.

– Тогда давай в пятницу в это же время подгребай. С наживкой. Банка червей – тетрадка на бочку. Я тебе ещё не такую маляву притараню. Только ты помелом-то не сильно мети. Мусорню под беспредел не подставляй, мне ещё здесь долго рога мочить – пока на пересылку отправят. Идёт?

– Ага!

– Ну, бывай, керя, до скорого. Отчаливаю. Крытка ждёт.

С этими словами мой компаньон по внезапно возникшему бизнесу собрал манатки, в том числе, десятка три рыбёшек, продетых жабрами сквозь ивовую ветку, и исчез в стене. Там где-то, вероятно, была тяжёлая металлическая дверь. Но я её не видел, только слышал глухое лязганье засова.

Тетрадь немедленно спрятал в сарае, чтоб родители и братья с сёстрами не обнаружили. Там она у меня и ночевала. А днём мы с пацанами картинки с ничем не прикрытой натурой в ней рассматривали и озорные стихи читали, сдобренные увесистой порцией нецензурных выражений.

А уж процессуально-криминальную версию поэмы «Евгений Онегин» ко мне приходили штудировать всем классом. Но это по осени, когда учебный год начался. Ах, Пушкин, жаль, что не дожил… А так бы точно посмеялся да позабавился над уморительными эвфемизмами типа такого: «Татьяна утром рано встала, п – ду об лавку почесала и приготовилася сечь, как Бобик Жучку станет влечь».

Что с тем зеком, спрашиваешь? Он меня не подвёл. Правда, чаще всего с другими людьми приходилось мне дело иметь в процессе обменных операций. Понятно, что у зеков своя очередь на рыбацкий «курорт» имелась. Тут я не в обиде. Да и на что было обижаться, если за лето и начало осени удалось мне пятнадцать общих тетрадок накопить. Веришь, нет? И когда только уголовнички успевали очередную порцию скабрезностей написать, ума не приложу.

Салеев сделал паузу, а потом неожиданно спросил:

– А ты член с резьбой видел?

– Шутишь?

– Нет, у свинтуса точно – вроде винта. Сам в детстве наблюдал, как говорится, процесс. Впечатление такое… такое… Потрясение на всю жизнь!

– В детстве, говоришь. Хм. Впервые слышу, чтоб татарские семьи свиней держали.

– Нет, мы, конечно, не держали. Это у родителей моего школьного приятеля свиньи в хлеву имелись. Здесь ни о каком мусульманском запрете речи идти не могло. И ещё – у друга-одноклассника Серёги была собака, охотничья. Уши до земли, масть тёмно-рыжая. Красивый пёс, лохматый… утятник. Замечательный кобель, но слишком уж сексуально озабоченный. Кличка – Плутон. Всю сухопутную живность во дворе с ума сводил своими недвусмысленными намерениями.

Не знаю, почему, только сеттер по фамилии Плутон единственно, кого не трогал, это – уток. Но петуха гонял так, что гребешок и борода у последнего голубели прямо на глазах. Куры со смеха неслись, будто передовики социалистического соревнования, оплодотворённые собственным позитивным отношением к происходящему сексуальному насилию. Куры – одно слово. Мозгов-то днём с огнём… И добавить нечего. Хотя добавлю: у птиц с мозгами ещё не так плохо, как у рыб, у тех и вовсе два грамма на косяк.

Мой школьный приятель, наблюдая за всеми этими гонками сеттера, частенько говаривал одну интересную фразу, которой его научил мой старший брат. Этакая татарская присказенька. Думаю, что и Серёга употреблял её вполне к месту. Ну, представь себе: мой школьный друг оттаскивал Плутона от страдающего необратимым неврозом петуха и приговаривал:

– Тряп-тряп, сигарга кутакем бар, Плутон-ака?!.

(А член-то у тебя есть? татарск., прим. автора).

А если бы у Славки ко всем его прочим достоинствам оказалась ещё и фотографическая память, то он бы непременно процитировал что-нибудь из пятнадцати «магических тетрадей из-за речки». Но как-то не сложилось.

Счастливая пора детства. Но настоящее счастье довелось испытать Салееву несколько позже – после окончания школы…

Абсолютное счастье

– Счастье, мужики, такая непонятная штука, что просто порой не знаешь, от какой малозначительной плесени оно вдруг расцветёт фейерверком сказочным, и индикатор состояния души так зашкалит в груди, что, того и гляди, в ангелы подашься с милым графским непротивлением. Да, нынче не то, что давеча в юности. Это тогда всё по бабам тянуло, а сейчас всё больше – по пабам. Ты гляди-ка, прям, в рифму сложил. Тогда по бабам, а сейчас – по пабам. Забавно.

Ну да, что-то отвлёкся я от своей истории. С чего бы начать? История-то плёвенькая, а вот врезалась в память, будто самое дорогое, что было когда-либо. Мне ведь, и впрямь, приходилось всяких мармеладов зарубежных ещё в застойные годы употреблять, и дам сладких любить с непременной взаимностью, и с друзьями-товарищами в разных приключениях участвовать. А поди ж ты, ничто так в память не запало, как этот случай вполне рядовой и ординарный до самозабвения.

Начну-ка, я, пожалуй, издалёка, когда ещё мамонты кой-какие живы были, гарпун им в лохматый хобот. Я тогда совсем мелким для многих представлялся, не выше табуретки. Родился в большой татарской семье. Восемь человек детей нас у папы с мамой было. Я – самый младший. Время тяжёлое, полуголодное. Каждый работник в семье на вес золота. А с меня что взять – ученик общеобразовательной школы, нахлебник то есть. Много ли с меня толку, сами подумайте? Впрочем, вы уже сии обстоятельства, наверное, не раз от меня слышали.

Это сейчас в большинстве семей мамаши младшеньким поблажки делают, и всё вкусненьким порадовать стремятся. У нас не так было. Держали меня в чёрном теле. Из вкусного только сахар кусковой пробовал, которым меня отец угощал, когда эни, мама, то есть, по-татарски, не видела. Он всё по командировкам пропадал. Редко мне счастье выпадало сахарку отведать отцовского, оттого, наверное, и сладок он был как-то по-особенному. А так всё больше на одной картошке сидел. Её, наверное, за всё детство съел вагона три. Никак не меньше! Так что сейчас смотреть на эти «голландские ягоды» не могу без содрогания. Нет, вру – очень редко и мама конфеты покупала, на моей памяти – раза три. Но за всё детство – не так уж и много, почти ничего, как думаете?

Но не о том речь.

История же про счастье, не забыли, я думаю? Учился я в школе прилежно, и в один прекрасный день закончил её без посредственных оценок. Тут эни мне и говорит, что, дескать, довольно на шее у старших сидеть, пора самому в мир выходить и самостоятельно свою судьбу устраивать… Отец только покивал головой утвердительно. Жалко ему меня было, но с мамой спорить не стал. Что ж, у нас не принято было родителям перечить. Собрали мне маленький баул с нехитрым скарбом, картошкой отварной, надоевшей до чёртиков, в путь-дорогу снарядили, и поехал я в райцентр до железнодорожного вокзала на попутной «полуторке». Ездили ещё тогда по нашим неухоженным дорогам этакие наполовину фанерные монстры автопрома.

Из дома вышел ещё затемно, в рань-прерань, чтобы к обеду в город поспеть. В Ульяновск меня понесло, а это ещё через Волгу перебраться нужно, на пригородном поезде. Отец проводил до станции, наспех приобнял суетливо и на работу к себе в правление побежал. В областном городе мне и раньше бывать доводилось, но чтобы одному, без родителей или братьев, – никогда. Вышел я с пригородного поезда на привокзальной площади, огляделся. На столбе фонарном объявление висит о том, что на кирпичный завод «требуются». Не долго размышляя, я сразу туда, на завод, и отправился, и уже через полтора часа числился садчиком кирпича и получил жильё в общежитии.

Кто такой садчик кирпича? Это очень просто объяснить. В мои обязанности входило укладывать сухие кирпичи на поддон, чтобы потом их подать в печь на обжиг. То есть сажал я кирпич в печь, как деревенская баба чугунки, да пироги на противнях. Только для неё это дело привычное, а мне тяжеловато с непривычки. Первые дни буквально с ног валился после смены. Но потом пообвык малёха и даже иногда стал в клуб заводской захаживать. Танцевать – не танцевал, только смотрел больше, ума-разума набирался на предмет общения с женским полом.

В комнате общежитской, кроме меня, ещё четверо проживало, но они в основном ходили в вечерние и ночные смены, и видеть соседей мне доводилось редко, да, и то всё больше спящими. Короче говоря, работал я садчиком уже целый месяц, когда всё ЭТО и случилось. Ну, то самое, что потрясло меня на всю жизнь, Как контузило, честное слово – не вру. Только не смейтесь, господа…

Так вот, в тот день получил я первую свою зарплату. Когда в кассе подпись в ведомости изображал, так расчувствовался, что чуть было не заплакал. Хорошо, в коридоре заводоуправления лампочка слабенькая висела, не заметил никто моих мокрых глаз.

Вы, наверное, слабо себе представляете, что такое для маленького татарского мальчика (именно таким я себя и ощущал) почувствовать экономическую свободу. Мне, семнадцатилетнему (!), заплатили самые настоящие деньги. И теперь я мог смотреть в лицо своей эни безо всякого стыда, что являюсь нахлебником. Теперь я мог позволить себе выпить лимонаду, которого никогда раньше не пробовал, и, чёрт возьми, даже кружку пива в кривобоком ларьке рядом с заводской проходной.

А что, теперь я же уже не какой-нибудь школьник, а представитель гегемона. С этой минуты мог позволить себе буквально всё! Даже эклер в шоколадном одеяле с немыслимо-белым, будто накрахмаленная сорочка отца, кремом внутри (я видел однажды, как чистенькая девочка откусывала от сказочного пирожного, демонстрируя миру его волшебные потроха), даже трёхлитровку маринованных огурцов, даже жестяную прохладную банку с атлантической сельдью, даже (страшно подумать!) бисквитный торт из кулинарии ресторана при единственной в городе (речь здесь идёт о Димитровграде начала 70-ых годов, прим. автора) гостинице. Мало того, после этого беззастенчивого кутежа у меня оставалось бы столько денег, чтобы прожить безбедно до следующей получки (про аванс мне ещё не рассказали) и на оставшуюся сумму купить цветастый платок, который видел в магазине возле вокзала. Для эни.

С такими наполеоновскими планами я двигался от проходной, всё никак не осмеливаясь решить, на какие же удовольствия употребить своё несметное богатство. Незаметно для себя оказался в гастрономе, и не просто в гастрономе, а в кондитерском отделе. Можете себе представить чувства мальчика, который, кроме сахара и «дунькиной радости», не пробовал никаких сладостей, когда он был погружён в чудесные ароматы тропических пряностей из пещеры Али Бабы: волшебное амбре имбиря перемешивалось с еле уловимым ассорти из запахов корицы, ванили и гвоздики. А если учесть, что поверх всего этого благолепия метался кофейный дух, подобный дыханию одалисок-гурий – воплощённой мечты всякого правоверного мусульманина, то тогда вовсе не удивительно, что я чуть не падал в обморок от почти сладострастного чувства, исследуя кондитерские витрины.

И как знать, чем бы всё закончилось, если бы в этот момент деловой магазинный грузчик не принёс в отдел три коробки с медовыми пряниками. Продавщица открыла коробку и стала выкладывать пряники на витрину. Запах мёда с имбирём от свежайшей продукции так на меня подействовал, что я совсем потерял голову, когда говорил дрожащим голосом: «Дайте, пожалуйста, три килограмма … этих пряников…» Мне казалось, что продавщица сейчас удивится, откуда у пацана столько денег, немедленно вызовет постового милиционера. Конечно, в конце-концов, всё выяснится, но праздник будет испорчен.

А в жизни всё произошло более буднично и, вместе с тем, – прекрасно. Толстая дородная тётка, позёвывая, взвесила мне три пакета по килограмму, лениво отсчитала сдачу и пропела в звонкую пустоту закрывающегося магазина: «Есть ещё кто-нибудь в отдел? Подходите». Ура, меня приняли за настоящего полноценного покупателя!

Прижимая к груди три свертка с пряниками, я проскочил мимо вахтёра в общежитии и поднялся к себе на третий этаж. Соседи по комнате были на смене, поэтому свидетелей моего кондитерского торжества не оказалось вовсе. Я вывалил пряники в единственную кастрюлю, которая имелась в наличии. Получилось с горкой. После этого я, даже не успев толком помыться, завернул на кухню и поставил на огонь чайник.

Вода, будто дразнила меня, всё никак не желала закипать, а я нервно мерил шагами кухню, не решаясь вернуться в комнату, где медовые пряники взывали к их немедленному употреблению. Но мне казалось кощунственным – жрать пряники всухомятку. Это всё равно, что на неподкованной лошади ездить. Наконец, чайник вскипел. Я закрасил кипяток в пол-литровой «сиротской» кружке слабыми разводами утренней заварки и заспешил в комнату.

Первые два пряника съел, практически не разжевывая, наслаждаясь непередаваемым ощущением деликатесного насыщения. Потом остановил себя и начал поглощение степенным манером, то есть, запивая чаем. Так, наверное, всякие английские лорды проводят свои аристократические завтраки где-нибудь в предместье Шеффилда за старинным фамильным столом. О, это воображение!

Когда кружка опустела, пряников ещё оставалось изрядно. С некоторым усилием, подволакивая надувающийся, будто Первомайский шарик, живот, я снова прибыл на кухню. Под вторую кружку остатки пряничных россыпей таяли, но уже не с такой скоростью. Каждый пряник вызывал у меня чувства родственные, исполненные благодарности за доставленное наслаждение. Я относился к медовым кругляшам, как к младшим братьям, которых нужно спасти от многочисленных врагов, затаившихся в вечерней смене. А спастись они могли только лишь в моём желудке. Другой путь мне был абсолютно неведом.

И вот свершилось – все пряники спасены, чай выпит, а сам я лежу на панцирной сетке своей кровати с руками, безвольно вытянутыми вдоль огромного, как у богатыря Святогора, тела. Со стороны, наверное, я своим видом напоминал Серого Волка из сказки про Красную Шапочку, который уже полакомился и бабушкой, и внучкой, и с лёгким сердцем ожидал прихода охотников, чтобы разом покончить с серым, несуразным существованием.

Только я отличался от волка тем, что охотники мне не могли угрожать. От этой простой мысли становилось покойно и сладостно. Шевелиться не было никакого желания. Тут же прикрыл веки и погрузился в сытую полудрёму. Мне даже привиделся некий господин в исподнем, которого я принял за Господа. Он улыбался редкозубой улыбкой, гладил меня по голове и говорил что-то ласковое. Тут мою голову и посетила одна замечательная мысль: «Вот это есть самое настоящее счастье!» И, что греха таить – думаю так и поныне. То состояние полного и абсолютного умиротворения мне не доводилось почувствовать никогда больше. А видел и испытал я всякого, можете мне поверить. К Чехову не ходи!

И снова с пищи материальной хотелось бы переключиться на духовную.

Бальные танцы

– В возрасте примерно с десяти до четырнадцати лет я посещал студию бальных танцев при Дворце пионеров. Класс танго и самбы. Потом меня выгнали за бесперспективность – ростом был мал и никак вытягиваться не желал. Сначала думали – вот-вот, а мальчик не рос… Поэтому и выгнали. Но основным движениям выучился я так, что уже не забуду при всём желании до конца жизни.

Когда уже в лицее информатику преподавал, молодые девчонки на вечерах со мной предпочитали танцевать, а не со сверстниками. Сейчас же из парней, кого ни возьми, никто толком и двигаться не умеет. А уж о том, чтобы правильно вести даму в туре вальса, речи нет вовсе.

А я этому искусству три года отдал и ничуть о том не жалею. И партнёрша у меня всё это время одна и та же была. И чувство влюблённости у нас на втором году общения появляться начало, несмотря на то, что очень мы с Валентиной поначалу вздорили. Чуть не до драки дело доходило. Потом как-то притерпелись. И знаешь, удивительное дело – должны бы мы с ней надоесть друг другу по всем законам, поскольку не только во время танцев общались. Частенько провожал я её после школы (мы в соседних учились). Должны были друг другу приесться хуже горькой редьки, а не надоедали. Наоборот, чем старше становились, тем сильнее друг к другу привязывались. Но тут меня выгнали по причине малого роста – партнёрша на полголовы выше (и это без каблуков) – куда такое годится! Недели две я переживал, даже заболел, из дома – ни ногой. Всё ждал, когда Валя ко мне зайдёт. Но не зашла. Я про неё и забыл. Голуби помогли. А потом как-то всё рассосалось: пропала любовь, так и не состоявшись.

И вот во время отпуска, через сорок с лишним лет, встретил свою бывшую партнёршу Валечку… теперь уже Валентину э-э-э… а вот отчества никак не вспомню.

– Как же ты её узнал?

– Очень просто: когда три года по семь часов в неделю смотришь в глаза девчонки с расстояния детской ладони, неужели не запомнишь?

Итак, через сорок с огромным хвостиком лет…

…шёл по улице родного Димитровграда, и вдруг – бац! Словно взрыв в голове. Только женские глаза вижу. А больше никого и ничего. Чувствую, она, женщина эта, тоже меня из толпы выделила, но не может понять, почему. Окликнул коротко:

– Валя, здравствуй!

– Славка? Ты?.. Ты меня вспомнил?.. А я вот так бы и прошла мимо, если бы не позвал… по имени.

Сразу все дела побоку – завернули в кафешку, которую я бы на месте хозяина переименовал в «Ностальгию». Почему – только мы? Ничего подобного. Там ещё несколько пар, скажем так, не пионерского возраста воспоминаниям предавалось. Вот здесь за бокалом красного вина Валя мне и призналась:

– Знаешь, ещё в те времена… ты был маленький, но сексуальный… зараза… Я к тебе прикасалась и не понимала, что со мной происходит…

Тут у меня, мой махонький дружок, даже уши вспотели от возбуждения. Боже ж мой, столько лет прошло, а тут такие признания! А я ведь ни о чём не догадывался тогда. Не зря говорят – девочки раньше взрослеют.

Но, как говорится, задним умом, как бы ни был ты им крепок, дверцы в прошлое не сломаешь. Если только – на уровне сверхсознательном, впрочем… что говорить о мечтах, которые растаяли много лет назад. И единственное, что мне осталось после этой встречи, а была она недолгой по причине обязанностей бабушки у моей давнишней партнёрши по танцам, это – пойти и толком выпить пива.

История не терпит сослагательного наклонения? А история Славкиного детства и отрочества сможет. Пусть потерпит. Потерпи, история! И хотя это всё было писано-переписано два с половиной миллиарда лет тому назад… И повторится ещё не раз… Цикличность процессов неизбежна. Спираль Салеевского бытия закручена туго, и «татарский генезис» – её первое имя.

И, даст бог, всё развернётся снова и снова. И мы встретимся со Славкой когда-нибудь в новой жизни. И я скажу ему: «Добрый вечер, дяденька Салеев! Мир ничуть не улучшился в наше отсутствие, не находишь?» А Славка поправит очередную, пока не потерянную пару очков и ответит: «Это всё от мракобесия! Хренотень по Чехову! Муёвина дяди Лёвина! Ты сильно не переживай – ещё сумеем тряхнуть серпом по граблям».

И мы со Славкой уйдём в ту сторону, где восходит солнце. И земля раскрутится под нашими ногами, и запоёт натянутыми струнами ЛЭП, и придёт тот самый день, когда у нас всё начнёт получаться с первой попытки, как мы о том мечтали долгие годы.