Вступительная дуэль
(Сон в зимний вечер или умозрительная преамбула)
Привиделось мне, причудилось, будто никакой я не Чваков (институтское прозвище, произросшее из ошибки куратора группы при первом знакомстве), тем более – не Иванов, а попросту некий князёк мелкопоместный, получивший в наследство от батюшки единоутробного долгов карточных тыщ, этак, на семнадцать с гаком… Причём меньше половины ассигнациями, а так – всё больше закладными на дворовую челядь, строения и плодородные земли в родимом имении Родимцево Недородного уезда Володимерской губернии.
И вот стою, эт, я нищий, но гордый напротив невысокого человека в очках и с явными и очень недобрыми намерениями. Что вы, что вы! Я сразу понял, кто передо мной расположился в мундире камер-юнкера подводного флота ея императорского величества Фёдора Емельяновича – сам Александр Сергеевич Пушкин. Похож, чертяка, на Славку Салеева, как чипсы «Принглс» на сдобную коврижку – по пятачку за дюжину. Однако ж, он это. Несомненно, он. Сам!
Соображаю себе, что Славку Пушкиным назначить никак не могли, поскольку он из мусульман будет, а не из эфиопских арапов происхождением-то. Умом понимаю, а ничего поделать не могу, так как в руке предписание императорской гламурной e-mail канцелярии сжимаю. А в нём электронным по белому наскрижалено церковнославянской вязью, мол, получателю сего надлежит встречать Славку со всем почётом и уважением, который полагается светочи российской поэзии Александру Сергеевичу Пушкину (урождённому Салееву по первому гаремному признаку).
Осознание осознанием, но смотреть Славке в пустые оловянные глаза, в которых уже бесновался свирепый Медный Всадник, оказалось не таким простым занятием. Чуть было не убежал я умом в истерике-то. Но сдержался. А Славка всё пенял мне, будто низкородному холопу малохольному:
– Знаете, Воротынский, я вас, пожалуй, на дуэль нынче же вызову… Поскольку вы киоскёр и жиголо. То и дело карты так мечете, будто у вас это бисер, а не предметы игрального культа! А ещё постоянно мои имя с фамилией путаете. То Сашкой назовёте, то Александром Сергеевичем, то и вовсе Пушкиным. Не годится вот эдак-то, друг мой. Хватит уже вам жеманиться. Пора и под пистолетом дуэльным постоять! Хоть бы с полчасика. Сеанс пулетерапии, видите ли, Лепаж вам в якорь и заливная нотатения в глотку!
Странно, а отчего меня киоскёром-то называют? К чему сии преференции обстоятельственные; обстоятельства образа бездействия, кстати?
А вот, наверное, отчего… За моей спиной располагалась книжная полка, забитая по «Маруськин поясок» подшивками желтоватых на запах газет, иллюстрированными журналами, рекламными буклетами и прочей полиграфией самого разного толка – вплоть до элитной порнографии, выпущенной к тезоименитству наследника престола.
«Не продаётся!» – подумалось мне с неслыханным ехидством. Нас так просто не купить! Мы, киоскёры, народ ушлый, обстоятельный. Ни на какие злокозненности не поддаёмся. Вот в этаком примерно ключе…
Вот и Пушкин, Александра Сергеевич, в костюме Славки Салеева на маскарадную дуэль собираться изволят. Послушайте меня, герр гений, это вам пригодится в ваших начинаниях… Честно…
…я тут хитрость хитрую узнал, чтобы сладкую сладость вкушать… долговременного пользования… для затянувшихся дуэлей – в самый аккурат…
Плакат над моей головой дёргало и мотыляло. Позвольте, а кто ж его повесил? Кто и с какой целью? Нет ответа. Зато содержание его в памяти отложилось. Плакат гласил: «Существует четыре типа людей: одни ничего не желают знать, другие всю жизнь учатся, третьи учат, четвёртые поучают. Обычно второй тип легко совмещается с третьим, а первый с четвёртым».
Концептульненько, как сказал бы некто безликий со спонсорским кошельком издателя с испорченным вкусом.
Бывает…
И тут я почувствовал ещё чьё-то присутствие. Виталий, мой наперсник и камердинер в расшитой ливрее начинал зажигать мутноватые декабрьские свечи в утончённых канделябрах замечательного тульского литья. От факела, исполненного в виде американизированного созвучного символа с лёгким акцентом на средний палец. Он говорил мне так:
– Не обращайте внимания, Воротынский, барин часто изволят гневаться подобным манером адмиралтейским, ножкой топать не упускают случая, Однако бравада всё это, бравада и полный дискомфортный моветон с оборотом…
– С каким ещё оборотом?
– Ой, а то вы не в состоянии различить! – лицо Виталия выражало оскорблённую наивность. Причём оскорблённую самым издевательским способом. – Идиоматическим оборотом же. А вы что подумать изволили, бесстыдник вы окаянный?!.
Бац! Опять я отстранился. А Пушкин-Салеев с Виталием, облачённым в ливрею, пошли к барьеру, поручкавшись преизрядно. Возле барьера безземельные крестьяне, задержанные околоточным за превышение скорости следования по императорской трассе Москва – Голубые Петушки, подстилали соломку на рогожку (хотя, вполне вероятно, что и на дерюжку). Чтобы в случае ранения было не больно падать. Ах, да не ясно, отчего падать? Так от пули же… Или от каких-то там её мегаплазматических флюидов (и это всё во сне сам себе соображаю!).
Секунданты с секундомерами, праздные зеваки в духе Римской империи в больном воображении однозначных голливудских продюсеров, корреспонденты губернских изданий (один даже из газеты «ЯтЪ, не хрен взять» заявился). А я где-то выше всего этого. Под самым потолком. Оп-па, проблемка-с. А есть ли потолок у спящего в ослепительно-восхитительном состоянии чуточку выпившего мужчины усреднённых, мягко говоря, лет? Никогда не задумывался.
Задумался и упал. Прямо на пол. Ой, как у вас на полу-то накурено…
Но лучше узнать, как там у барьера. Что говорят, о чём мечтают… напоследок.
– Ну, ты забавный! – сказал Салеев-Пушкин, теряя терпение и человеческий облик. – Сколько ещё будешь поперёк моего гранулированного резного таланта разных гадостей строить? Вот и спираль временную порвал, негодник макиавеллевский, извольте-с полюбопытствовать. А с таким отношением к спиралям и залёт возможен… Причём прямёхонько на вражескую территорию. И что вы можете мне сказать на это? Или возразить чего?
Собираюсь что-то ответить. Пытаюсь, напрягаю подсознание. И тут… попадаю по ту сторону Волшебного Зеркала…
Неловко позвякивая шпорами, вошёл граф Мыкола Страшневский.
А ведь ещё Старый Новый год… на старые дрожжи…
– Экой ты фонетический фанатик! Закрыл бы, что ли, свой фонтан красноречия!
– Это вы по Козьме Пруткову соскучились?
– Не то слово, батюшка, так истосковался, даже филе голубой акулы ем без циркулярно уложенного удовольствия.
– Вам бы, отец мой, пангасиуса отведать перед вечерней молитвой… Глядишь, дело б и сладилось…
– Вы о чём это, владыко?
– Так всё о том же, чадо мое возлюбленное: о дуэлях немотивированных и недостойных высокого звания гениального литератора и самоцензора на полставки.
Он, граф сей проныристый, упал с нехарактерным для господ нерыцарского сословия позвякиванием; из его головы просыпались тараканы, которые немедленно разбежались по закоулкам моей фантазии, издавая приглушённый шорох слежавшегося от долгого бездействия хитина.
А сон всё не приносил долгожданного отдыха душе, ибо и во сне герой его был также несправедливо беден, как и наяву. Это я? Нет, не я. Это кто-то другой… Не обо мне речь, ибо я сказочно богат. У меня есть друг. А я есть у него. В наше время такой капитал наживает не всякий.
Не обо мне речь, просто приснилось…
Уже не сплю, уже влился в общую беседу. В качестве слушателя. Говорит Виталий. Салеев оппонирует.
– Пошёл в парикмахерскую. И время, вроде бы, нормальное, около пополудни, а всё равно закрыто…
– А куда ходил?
– В «Спартак»…
– У них такое по выходным частенько бывает. Пошёл бы в салон для мужчин.
– Не, я пошёл в пивбар. Жена потом бесплатно постригла…
И дальше…
– Одно из двух: или я старый стал или…
– … трусы линяют…
О! Это в духе Салеева. Вы даже не представляете себе, как он умеет… Как это может происходить в реальной жизни. Представьте себе картинку… Ко мне в гости пришёл Славка. На наш с ним общий день рождения. Разница в один день, только он Кролик, а я Собака… А по жизни мы оба Рыбы. Ничего себе – зоологический уголок средней школы!
И вот Салеев у меня в гостях. Он говорит:
– Сейчас, в миг твоего великого рожденья я могу сделать тебя знаменитым, хочешь?
– Ага, – говорю я, исключительно чтобы противостоять Славкиному неистовому порыву, который сопоставим только (и исключительно же) с электромагнитным импульсом, вызываемым подрывом ядерного заряда, – хочу…
– Тогда сосредоточься, закрой глаза и делай, как я скажу.
– Что делать-то?
– Закрой глаза… ах, да… говорил уже. Подними руки кверху и, словно обращаясь к божеству инков, скажи: «Я Велик! Я Колоссальный вождь современной действительности, Иванов Дмитрий Александрович!»
– И что будет?
– Будет тебе слава, почёт и уважение! Станешь ты величайшим человеком и властителем дум современников! Понял?
Я повёлся, будто тихий и сговорчивый лох. В дверном проёме встал и исполнил всё, что Салеевым предписано было…
– Я велик! – учил меня Салеев.
– Я велик, – вторил я по его наущенью своего друга с закрытыми глазами, руки в положении «слава Амон РА».
И тут случилось нечто. Моя супруга до сих пор с хохотом вспоминает эту ситуацию. Итак, вообразите. В дверном проёме между двумя комнатами виднеется моя нелепая фигура несимметричного медведя. В шортах и футболке, разумеется. Домашняя униформа, так сказать. Я поднимаю руки к небу и говорю заветную фразу, продиктованную Салеевым. В следующие несколько секунд оторванное от личного эго высокомерие корчится в ногах. Это Славка спустил мои шорты (по некоторым версиям вместе с трусами) к моим же собственным стопам… пред ясны очи ошарашенной супруги.
Представляете, только что ты стоял в положении небожителя, взывающего к высшим силам, почти серьёзно, между прочим, уверовав в их могущество, и тут – такое унижение: руки в небо, трусы в ногах…
Я велик! Бац, и без шорт (вот чёрт!) в один миг оказался. Вот так и понимаешь, что всякое величие по своей сути всего только плод нашего воображения и умение убедить в этом окружающих различными, порой, негуманными методами.
И так, таким вот образом я начинаю постигать, что слава в нашей жизни – есть понятие временное и крайне ненадёжное… А стоит ли её воспринимать всерьёз, когда Слава Салеев рядом со мной? И это, поверьте, гораздо важнее, чем всё остальное… что связано с мировой историей, самолюбованием и тем, что в христианской религии называется гордыней.
Отчего-то вспомнилась этикетка с товара одной некогда известной торговой марки:
«Дядя Ваня, хрен столовый».
Вам это знакомо?
Какие у вас руки… как у курицы, да и ноги тоже. Оглядываю себя в зеркале. Точно, куриное всё какое-то. Нечеловеческое. И вроде бы не пил ничего на голодный желудок. А спал тогда чего? Неведомо…
Я снова задремал за праздничным столом? Эге, это становится тенденцией. Пора на волю, в заснеженные пампасы моего родного города. Уж чего-чего, а снега у нас в это новогодье выше всякой меры. Так бы и поделился, да желающих не особо много.