Глава II. Лютер – верный сын церкви
Это великое событие в жизни будущего реформатора совершилось 17 июля 1505 года. Накануне он в последний раз созвал своих друзей на товарищескую пирушку, забавлялся с ними пением и музыкой и только при самом прощании поразил их неожиданной вестью. Напрасно упрашивали они его отказаться от своего намерения. Эта вечерняя пирушка была последней данью Мартина миру, юности, дружбе. В ту же ночь он поспешил в Августинский монастырь, отослав университету свой магистерский перстень. Из книг взял с собой лишь Вергилия и Плавта, все прочие возвратил книгопродавцам. Родителей и отсутствовавших друзей он уведомил письменно о совершившемся факте.
Легко представить себе горе старика Ганса, когда все надежды, возлагавшиеся им на сына, внезапно рухнули. “Он чуть не сошел с ума, – рассказывает сам Лютер. – Написал мне письмо, в котором снова обращался ко мне на ты – с тех пор, как я стал магистром, он писал мне вы, – и навсегда отрекался от меня”. Только спустя два года, из-за смерти двух других сыновей и распространившегося слуха о мнимой смерти Мартина, старик смягчился и простил непокорного сына, хотя никогда не мог совершенно примириться с его монашеством.
Но Лютер в то время не обращал внимания на гнев и горе отца. Он видел пред собой одну лишь великую цель, и по сравнению с нею никакая жертва не казалась ему слишком великой.
Монахи приняли его с радостью. Предпочтение, оказанное их званию и ордену одним из наиболее уважаемых членов университета, конечно, было им очень на руку. Но в то же время они считали нужным смирить его гордость ученого, показать ему, что его знания не имеют никакой ценности за стенами монастыря. Сами отличаясь невежеством, члены конвента даже боялись умственного преобладания тех из монахов, которые обнаруживали любовь к просвещению. И вот, отчасти с целью приучить его к главной монашеской добродетели – смирению, отчасти для того, чтобы не оставлять ему времени на книжные занятия, на нового послушника был наложен особенно тяжелый искус. Он должен был прислуживать старшим, быть привратником, заводить часы, подметать церковь, исполнять самые грязные работы. А когда он кончал свою работу, ему кричали: “Cum sacco civitatem!”[2]. И бывший магистр отправлялся по городу с нищенской сумой и выпрашивал подаяние. Но Лютер безропотно переносил все налагаемые на него испытания. Ведь он для того и поступил в монастырь, чтобы путем смирения подвигов добиться святости. Впрочем, это тяжелое послушание продолжалось недолго. Университет заступился за своего бывшего члена, и его избавили от унизительных обязанностей.
“Если когда-нибудь монах достигал спасения монашеством, то и я должен был достигнуть его”, – говорил впоследствии Лютер, вспоминая о своих первых годах в монастыре. И действительно, по отзывам всех, в монастыре не было более ревностного монаха. Лютер не только добросовестно исполнял все, что предписывалось строгим уставом, но ставил себе еще более аскетические требования, морил себя голодом, холодом и бдением и довел себя до того, что из цветущего юноши превратился в скелет, обтянутый кожей. Было что-то титаническое в этой борьбе, в этом яростном стремлении полным умерщвлением чувственного человека достигнуть идеала святости: он хотел, по собственному выражению, “приступом взять царство небесное”.
Через год его постригли под именем брата Августина. Теперь он достиг цели. Среди обычных поздравлений ему говорили, что теперь он чист, как дитя, только что вышедшее из купели. И Лютер старался верить этому: ведь он исполнял закон с величайшей строгостью, а сколько тысяч людей обрели душевный покой в этом сознании!
Доктор Мартинус Лютер, августинец. Старейшее из известных изображений Лютера
Но увы! Его душа по-прежнему была полна смятения. До пострижения Лютер был убежден, что в монашеском звании нет искушений, что за стенами монастыря дьявол бессилен. А между тем оказывалось, что искушения осаждают слабого человека и в святой обители, что дьявол и тут ставит человеку ловушки. Эта мысль, что монашество не избавляет человека от греховных вожделений, мучила его невыразимо. Он считал себя погибшим, когда чувствовал в себе плотское желание, гнев, ненависть, зависть. Тогда он прибегал ко всем обычным средствам самоистязания, исповедовался каждый день; но ничто не помогало – плотские вожделения возвращались снова. И он стал отчаиваться в своем спасении. Но самая ужасная мысль, превращавшая его внутренний мир в настоящий ад, была та, что он, может быть, принадлежит к числу тех осужденных, которым, по учению св. Августина о предопределении, не помогут никакие добрые дела. Эта мысль доводила его иногда до того, что он чувствовал ненависть к Богу, ибо “кто может любить Бога, который гневается, судит и осуждает?” Конечно, выдавались и отрадные минуты успокоения, но они были непродолжительны и сменялись страшными картинами гнева Божия: “И днем, и ночью меня смущал внутренний голос: кто знает, угодны ли подвиги твои Господу?”
От этих мук Лютер искал спасения в богословских занятиях. Смутное чувство толкало его к Библии. Но и в ней он не находил света, потому что на глазах его лежала тройная повязка. Первая заключалась в его уверенности, что одно лишь соблюдение закона делает человека святым. Поэтому все утешительные изречения вроде “Господь не хочет смерти грешника” оставались для него непонятными, когда он противопоставлял им ужасные слова: “Я Господь Бог твой – Бог-ревнитель”. Вторая повязка заключалась в его фанатической приверженности к папству и всей церковной традиции. Когда однажды в монастырской библиотеке ему попался том проповедей Гуса и он из любопытства заглянул в него, то его страшно поразило, что еретик мог так по-христиански толковать Св. Писание. Но вспомнив, что Гус осужден, Лютер поспешил захлопнуть книгу. Ему казалось, что если он даже только подумает доброжелательно о еретике, “стены должны почернеть, а солнце померкнуть”. С такой повязкой на глазах Лютер, читая Св. Писание, конечно, видел в нем лишь то, что подсказывала церковь. Но важнее всего было то, что он не обращал внимания на сам латинский текст, а постоянно руководствовался приложенными к нему комментариями, так называемой glossa ordinaria. В то же время Лютер продолжал читать и схоластических богословов. Читал он также сочинения Герсона и Вильгельма Оккама, восстававших против всемогущества папы; но их довольно смелые взгляды на церковь пока не обращали на себя его внимания. Лютера интересовали лишь практические религиозные вопросы, а на них ни один из названных мыслителей не мог ему ответить.
Через два года после поступления в монастырь Лютер получил сан священника; 2 мая 1507 года он впервые служил литургию. По этому-то случаю старик Лютер и примирился с сыном, и даже лично приехал на торжество. С трепетом приступил Лютер к алтарю. Когда в порядке богослужения он дошел до известных слов католической мессы: “Приношу Тебе, Богу вечному и живому, сию жертву”, то затрясся всем телом и отступил бы от алтаря, если бы его не удержали присутствующие. “Ибо, – думал он, – кто может предстать перед величием Господа без посредника? Как могу я беседовать с Богом, когда люди боятся предстать и перед земным царем?”
Такое постоянное внутреннее раздвоение, в связи с уединением монастырской кельи и аскетическим образом жизни, естественно, должно было сильнейшим образом расшатать его нервы. Здоровье Лютера сильно расстроилось. Однажды его нашли в келье в глубоком обмороке, и только звуки музыки привели его в чувство. В обращении с товарищами он стал раздражителен, нетерпелив. Его не любили, хотя не могли не уважать. Самая наружность его внушала одновременно и страх, и уважение. Монах с бледным изможденным лицом, на котором запечатлелось внутреннее страдание, с мрачным взглядом глубоких сверкающих глаз обращал на себя общее внимание. Еще в 1518 году, когда Лютер обрел уже душевное спокойствие, кардинал Каетан говорил про него: “Я едва мог смотреть этому человеку в глаза, таким дьявольским огнем они сверкали”. В монастыре многие думали, что он одержим бесовской силой. Один из его биографов-современников рассказывает, что однажды за обедней, во время чтения Евангелия об изгнании беса из глухонемого, Лютер пал на землю с восклицанием: “Не я! Не я!” Да он и сам верил, что его смущает дьявол, с которым и впоследствии, как известно, беседовал нередко целые ночи, препирался в богословских вопросах, причем иногда выходил победителем, иногда падал под гнетом борьбы.
Что же, однако, спасло Лютера, что сделало из этого робкого, истерзанного сомнениями монаха того уверенного в себе мощного бойца, который не побоялся восстать против величайших освященных веками авторитетов?
Конечно, главным образом Лютер был обязан своим спасением собственной здоровой натуре, которая, в конце концов, должна была найти выход из пучины сомнений. Но сам он приписывал начало своего исцеления чудесной силе, с какой подействовали на него слова простого старого монаха в его монастыре. Формула апостольского символа “Верую в отпущение грехов” была для него до сих пор страшной загадкой. Но вот однажды он услышал от монаха, что христианин должен понимать эти слова не в общем смысле, веруя вообще в возможность отпущения грехов тому или другому человеку, а в таком, что отпущение дается всем и каждому, и дастся ему самому тогда и настолько, когда и насколько он будет веровать в него. Эти простые слова бесхитростного старика произвели на Лютера сильное впечатление. Но еще большее влияние оказало на него сближение с генеральным викарием его ордена, Штаупицем.
Этот мягкий высокообразованный человек, который, по словам Лютера, первым возжег во мраке его сердца свет Евангелия, был врагом схоластики и по своим религиозным воззрениям являлся отчасти последователем мистиков, отдававших внутреннему настроению преимущество пред внешними делами и отчасти учеником св. Августина, учившего об оправдании через Божью благодать. К Св. Писанию он питал глубокое уважение и старался ввести его изучение в монастырях, ему подчиненных. Штаупиц ясно сознавал и порчу римской церкви, хотя по мягкости натуры и не думал выступать в роли реформатора. Объезжая монастыри своего ордена, он приехал и в Эрфурт – не известно, в котором году. Как знаток человеческого сердца, он тотчас же обратил внимание на бледного молодого монаха, который своей наружностью и поведением резко выделялся из окружающей среды. Он заставил Лютера разговориться и горячо заинтересовался им. С тех пор между этими столь несходными людьми завязались короткие сношения и лично и письменно, не прекращавшиеся почти до самой смерти Штаупица. Лютер никогда не забывал, чем он обязан этому наставнику, которого называл своим духовным отцом, и до самой его смерти, несмотря на возникшие между ними впоследствии разногласия в мнениях, относился к нему с искренней любовью. И действительно, Штаупиц имел на него самое благотворное влияние. Он старался успокоить запуганную совесть молодого монаха, отвлечь его внимание от вечных помышлений о мнимых грехах и постоянно указывал ему на любовь к Господу, отдавшему Своего Сына в жертву за людей, как на единственный и несомненный источник спасения.
Таким образом, приблизительно с 1508 года мало-помалу начинается поворот в богословских представлениях Лютера. До сих пор он разделял все крайности воззрений схоластиков, а так как схоластика в большинстве своих представителей пришла к убеждению, что человек может достигнуть единения с Богом в духовном совершенстве без посредствующего действия благодари, при помощи собственных лишь сил, то и Лютер во всей полноте разделял это убеждение. Но собственная неудовлетворенность, с одной стороны, и влияние Штаупица – с другой, сильно пошатнули это убеждение, а чтение Библии под новым углом зрения довершило дело. Теперь, читая Св. Писание, Лютер с особенным вниманием останавливается на таких изречениях, в которых Христос называется Всемирным Ходатаем, а вера – единственным средством примирения с Богом. Особенно его поразило изречение пророка Аввакума: “Праведный от веры жив будет”, которое он истолковал в том смысле, что праведный и есть человек, оправданный пред Богом своей верой.
Конечно, Лютер в данное время был еще очень далек от своих позднейших религиозных представлений, сделавших из него реформатора. Трудно определить, сколько времени продолжался этот внутренний процесс. По всей вероятности, борьба была продолжительна, тем более, что Лютер еще продолжал изучать схоластику, привлекавшую его тем, что в ней все было так стройно, тогда как в учении Штаупица многое было непонятно и недостаточно обосновано. Однако, благодаря новому направлению, которое приняли его мысли, в душе его мало-помалу водворяется покой. Он работает с новым жаром, проверяет свои прежние выводы, и каждый шаг на новом пути ведет его к большей ясности, усмиряет прежнюю тревогу. Он не старается больше взять приступом небо и возлагает все свои упования на благодать Творца. Но он еще долго не сознает всех логических последствий нового принципа; не сознает, что с той минуты, как религия становится сугубо личным делом между Богом и верующей душой, рушится все здание католической церкви. На самом деле идея об оправдании верой не мешает ему еще долго оставаться таким же ярым поклонником папы и верным сыном церкви, каким он был в момент поступления в монастырь.
В ноябре 1508 года во внешнем положении Лютера произошла значительная перемена. По рекомендации Штаупица, он был приглашен курфюрстом саксонским, Фридрихом Мудрым, преподавать в недавно основанный им Виттенбергский университет. Здесь Лютер вначале должен был читать лекции об Аристотелевой диалектике и физике, но занятия философией были ему не по душе. Его по-прежнему влекло лишь к науке, исследующей сущность всех вещей, то есть к теологии. Уже с марта 1509 года он был утвержден библейским бакалавром, то есть получил первую учено-богословскую степень и с нею право читать о некоторых книгах Св. Писания. Впрочем, профессорская деятельность продолжалась на этот раз недолго: его скоро отозвали по делам ордена в Эрфурт, а в 1511 году по тем же делам послали в Рим.
Подробности этого путешествия известны мало. Единственный источник – воспоминания самого Лютера, рассеянные в разных сочинениях, в основном в “Застольных речах”. Но воспоминания, записанные в позднейшее время, вряд ли могут дать вполне верное представление о первоначальных впечатлениях Лютера. Они все окрашены мрачным оттенком его позднейших пристрастных суждений обо всем, что имеет какое-нибудь отношение к Риму. На человека с воображением Рим, как безгласный свидетель многовекового славного прошлого, и в настоящее время производит сильное, граничащее с благоговением впечатление. Как же он должен был поразить путешественника, проникнутого высшим религиозным одушевлением? И действительно, даже в позднейших воспоминаниях Лютера о Риме, проникнутых горечью и негодованием, еще звучат отголоски его тогдашних благочестивых восторгов. Он сам рассказывает, что, когда пред ним засверкали священные купола храмов вечного города, он пал ниц, поднял руки к небу и воскликнул с умилением: “Приветствую тебя, священный Рим, трижды священный от крови мучеников, здесь пролитой!” По приезде в город он немедленно принялся бегать по церквам и везде служил обедню. По его собственным словам, он так усердно пользовался своим правом священнослужения, что “ему почти приходилось жалеть, что отец и мать его оставались в живых, так как он охотно избавил бы их от чистилища своими молитвами”. Он посетил все церкви и пещеры, прикладывался ко всем мощам. Но самое сильное впечатление произвела на Лютера базилика св. Петра как олицетворение здания церкви Христовой. На коленях поднялся он по лестнице, ведущей к храму, для получения назначенного за этот подвиг отпущения грехов.
Таковы были чувства и настроение Лютера после приезда в Рим, настроение и чувства пламенного католика и монаха. Но именно эта поездка, на которую он раньше возлагал столько надежд, должна была в значительной степени охладить его слепое поклонение папе. Уже при самом вступлении на землю Италии его поразил контраст между немецкой религиозностью и индифферентизмом, даже неверием итальянцев. Он был возмущен кощунством, с которым итальянские монахи нарушали церковные постановления о посте. Лютер явился в столицу христианского мира со всем религиозным воодушевлением немца, с глубокой верой в святость служителей западной церкви, но его ждало полное разочарование. Он с ужасом вспоминает впоследствии о виденной им нечестивости римлян, об алчности и разврате духовенства, и передает пословицу, бывшую тогда в ходу: если есть ад под землей, то Рим построен на его сводах. И что было для него всего ужаснее – всей этой грязью, всеми этими чудовищными пороками, о которых он боится распространяться из опасения осквернить слух своих соотечественников, было запятнано не только низшее духовенство, но в еще большей степени высшие сановники духовной иерархии, сам папа. На такого слепого обожателя папства, каким был до сих пор Лютер, римские впечатления должны были подействовать убийственно-отрезвляюще. Недаром он говорил впоследствии, когда отрешился от связывающих его уз традиции, что не взял бы и ста тысяч талеров за свою поездку в Рим, которая ему открыла глаза.
Тем не менее, мы сильно преувеличим значение этого путешествия, если вообразим, что именно оно произвело переворот в убеждениях Лютера, сделало его из горячего приверженца папства его страстным врагом. Как ни потрясло Лютера все виденное и слышанное в Риме, оно все-таки не поколебало его основных воззрений; ненависть и презрение, которые вызывали в нем недостойные служители церкви, только усиливали его сострадание к самой церкви. Его позднейшее враждебное отношение к ней произошло не от разочарования в лицах, а от изменившегося взгляда на самые коренные начала религии. Еще в продолжение многих лет после этого путешествия мы замечаем в Лютере то же строго церковное отношение к верховному авторитету тогдашнего христианства, которое он усвоил себе с юношеских лет, и даже в 1517 – 1518 годах он еще делает строгое различие между папством, в лице данного его представителя, и первоначальным призванием папы как главы католической церкви.
Зато впоследствии все эти римские впечатления, в которых Лютер в свое время боялся даже разбираться, должны были ожить в его памяти с новой силой и послужить материалом для тех пламенных обличений Рима, которые, находя отклик в общественном мнении, нанесли столь тяжкий удар могуществу церкви. Одно только ясно осознанное чувство вынес он из этого путешествия – нерасположение доброго немца к итальянцам. Его национальная гордость возмущалась пренебрежением, которое последние открыто высказывали немцам. В Риме Лютер слышал хвастливые речи монахов, утверждавших, что папский мизинец сильнее всех немецких властителей, взятых в совокупности; слышал обидные клички, даваемые добродушным, но неповоротливым его соотечественникам. Он уловил отличительные свойства итальянского характера; коварство, интриги, двоедушие итальянцев, обилие красивых лицемерных фраз, внешний лоск и мягкость, под которыми часто скрывалась внутренняя пустота и бессодержательность – все это внушало и негодование, и отвращение прямодушному тюрингенскому крестьянину. Можно сказать, что в Италии Лютер научился ненавидеть Италию.
Со времени поездки в Рим до 1512 года о Лютере не сохранилось почти никаких известии; но в 1512 году в жизни его произошло новое знаменательное событие. Он получил степень доктора богословия с правом толкования библии. В этом опять-таки сказалось влияние Штаупица, возлагавшего на него большие надежды. Сам Лютер очень неохотно принял новое звание, боясь великой ответственности, связанной с ним, но в конце концов должен был уступить настояниям Штаупица.
Важность этого события заключается в том, что докторская степень положила начало общению Лютера с народом. Он вступил теперь на поприще, для которого обладал исключительными дарованиями. Сначала он сам не знал, какими обладает способностями, и в первые годы всегда со страхом всходил на кафедру. Но мало-помалу преодолел эту робость, вынесенную еще из родительского дома, и тогда-то проявилась во всей силе мощь его таланта, его умение владеть словом. Помимо проповедей в монастыре и лекций в университете, Лютер стал проповедовать и для народа, так как в 1516 году назначен был проповедником в соборной Виттенбергской церкви. И успех его на этом поприще был громадный. Когда он проповедовал, церковь переполнялась народом; его слушали, затаив дыхание. Необходимо, впрочем, заметить, что Лютер действовал на толпу не ораторскими приемами, не новизной учения, а главным образом своею искренностью и теплотой, благодаря которым слова его шли прямо к сердцу слушателей.
Не меньшим успехом Лютер пользовался и на университетской кафедре. И тут он пока не заявлял себя особенной новизной взглядов. Он и сам еще продолжал учиться, то есть изучал Библию, не довольствуясь уже латинским текстом, а прибегая к оригиналу, для чего ему пришлось серьезно заняться греческим и еврейским языками, и результатами своих исследований делился со слушателями. Одно только было для него уже и тогда вполне ясно и несомненно – это идея об оправдывающем значении веры, которой он находил теперь подтверждение на каждом шагу. Вот почему он с особенной любовью изучал ту часть Нового завета, где говорится о значении веры с особенной выразительностью, именно послание к римлянам, которое и пояснял в своих чтениях наряду с другими посланиями апостола Павла и Псалмами. Но вообще в университетских лекциях Лютера, насколько можно судить по дошедшим до нас отрывкам, выражается еще чисто правоверный, то есть католический, взгляд на церковь. Хотя он и замечал ее порчу, но твердо верил, что она в лице своего высшего представителя – папы – с любовью примет и оценит всякое благородное усилие вернуть ее к первоначальной чистоте.
Более решительной была его борьба со схоластикой. Лютер не мог примириться с тем, что христианская истина при схоластической системе преподавания доказывается не из ее первоначального источника – Св. Писания, а на основании философии языческого мудреца Аристотеля, с помощью всевозможных диалектических ухищрений. Его лекции были полны нападок на Аристотеля и схоластиков и находили отклик в сердцах не только молодежи, но и многих профессоров, которые постепенно примыкали к нему и начинали знакомиться со Св. Писанием.
В этом стремлении к преобразованию системы преподавания Лютер является отчасти союзником гуманистов. Во время спора Рейхлина с кельнцами он открыто принимает сторону первого. Но образ действий гуманистов, подвергших в “Письмах темных людей” жестокому осмеянию схоластиков и невежественных монахов, ему не понравился: по его мнению, насмешки и ругательства ни к чему не ведут. По той же причине он был недоволен и Эразмом, так как последний, хотя и уличает монахов и священников в невежестве, но мало говорит об учении Христа. “Читая сочинения Эразма о порче церкви Христовой, – жаловался Лютер, – нельзя не смеяться, тогда как, напротив, следовало бы плакать”.
Таким образом, вся деятельность Лютера за этот период имеет более положительный, чем отрицательный характер. Он только старается поставить на первое место авторитет Св. Писания и передать своим слушателям те утешения веры, которые вернули покой его собственной душе. Даже борьба со схоластикой вряд ли могла иметь какие-нибудь выдающиеся последствия, по крайней мере непосредственно, так как для масс она представлялась лишь спором между учеными. Еще меньше опасности для церкви представляла деятельность Лютера как проповедника. Идея о спасении верой, об оправдывающем действии благодати высказывалась, как мы уже видели, и до Лютера, а между тем, несмотря на это течение в церкви, рядом с ним все сильнее развивалась система противоположная, благодаря которой истинное религиозное чувство выродилось в массах в чисто формальное внешнее благочестие. Если бы Лютер остался на этой теоретической почве, он никогда бы не стал тем реформатором, который вывел церковь на новый путь. И действительно, великое дело реформы началось не с серьезного догматического спора, а с одного внешне незначительного вопроса церковной практики – вопроса об индульгенциях. Почему? Это сейчас выяснится.