13. «Недрёманное око высшей совести…»
Этические взгляды М. Цветаевой ещё не являлись предметом рассмотрения в литературоведении. Среди теоретиков творчества есть, как известно, защитники теории воображения. Суть этой теории сводится к тому, что поэт сочиняет то, что приходит ему в голову, но что в действительности с ним никогда не происходило. С точки зрения защитников теории воображения творчество художников питается богатой фантазией, неиссякаемым воображением и, следовательно, художнику нет нужды в действительных переживаниях. Эта теория не выдерживает никакой критики, если попытаться её применить к М. Цветаевой. Она принадлежит к тем поэтам, кто каждую строку своих стихотворений оплачивает жаром и кровью своей души, всей своей судьбой. Описывать то, что не перечувствовано и не пережито, для М. Цветаевой означало бы самое худшее, что можно себе представить – фальшь. Фальшь она ненавидела всеми фибрами своей тонкой чувствительной души, чуткой ко всяческим проявлениям неискренности, лицемерия, ханжества. Современник М. Цветаевой Ж. Маритен сказал однажды, что произведение вскармливается опытом человека. М. Цветаева сказала примерно, то же самое, только по-другому, что поэт это равенство души и глагола. Опыт человека разнообразен, многосторонен, и в нём присутствует как добро, так и зло. Ж. Маритен утверждает, что «художник хочет вкусить всех плодов земли, попробовать из всех её сосудов и быть полностью обученным в опыте зла, чтобы затем питать им своё искусство». По Ж. Маритену, художник сознательно хочет иметь опыт зла. Отрицать это, значит, покривить душой. М. Цветаева думает точно так же, как и Ж. Маритен: «Блаженство полной отдачи стихии, будь то Любовь, Чума – или как ещё их там зовут. <…> Гибель поэта – отрешение от стихий. Проще сразу перерезать себе жилы» («Искусство при светет совести»). Примерно, то же самое говорил О. Уайльд, что не существует книг нравственных или безнравственных, а есть только хорошо написанные и плохо написанные, или, что для художника нравственная жизнь человека – лишь одна из тем его творчества. Марсель Пруст предполагал, что только действительно порочная жизнь может дать толчок к постановке нравственной проблемы, и эту проблему художник решает не в плане личной жизни, но в плане того, что для него является жизнью подлинной, и решение это – художественное. М. Пруст приводит пример великих учителей церкви, бывших в начале пути великими грешниками, познали грехи человечества, и, в конце концов, достигали святости. Получается, что художник не отрицает зло, всегда готов к злу, но не потому, что он зол по природе, а потому, что зло существует помимо воли художника, и его задача – испытать его, изучить его, использовать его в своём творчестве
На уровне обыденного сознания существует мнение, что большинство художников ведёт развратный образ жизни. Отповедь обывателю в своё время давали Ф. Ларошфуко, А. Пушкин, А. Шопенгауэр. Приведём высказывание германского философа: «Эти мерзавцы считают себя вправе притянуть его моральную личность пред своё судейское кресло, чтобы убедиться, нельзя ли найти хоть какое-нибудь пятнышко, которое облегчило бы пытку, то сверлящее их ничтожество чувство, какое испытывают они при виде духовного величия. <…> Такой вопиющей неблагодарностью и стремлением к умалению достоинства гения эти непризнанные судьи доказывают, что и морально они такая же дрянь, как и интеллектуально, этим сказано всё». Хорошо известно пушкинское размышление на ту же тему: «Он в письме к П. Вяземскому советует последнему оставить любопытство толпе и быть заодно с гением: «Толпа жадно читает исповеди, записки, и.т.п., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врёте, подлецы, он и мал, и мерзок – не так, как вы, иначе». А. Пушкин уверен, что нравственность (как и религия) должны быть уважаемы писателем. «Безнравственные книги суть те, которые потрясают первые основания гражданского общества, те, которые проповедуют разврат, рассеивают личную клевету или кои целью имеют распаление чувственности приапическими избражениями. <…> большая часть мыслей не подлежит ответственности, как те дела человеческие, которые каждому закон оставляет каждому на произвол его совести. Это пишет зрелый А. Пушкин. Художники и философы говорят об одном и том же – обыватель художнику не судья. М. Цветаеву весьма волновал вопрос, в какой мере искусство должно быть нравственным. В 1932 году она пишет статью «Искусство при свете совести», в которой задаёт ряд вопросов и пытается дать на них честный ответ. Прежде всего, М. Цветаева вопрошает, что такое искусство? Ответ её прост и логичен – искусство есть ответвление природы, и живёт оно по своим собственным законам. Ответвление природы оно потому, что искусство есть творчество человека, который есть часть природы. искусство есть ответвление природы, и живёт оно по своим собственным законам. Ответвление природы оно потому, что искусство есть творчество человека, который есть часть природы. Произведение искусства должно быть светом разума и совести, но отнюдь не всегда является оным. М. Цветаева задает новый вопрос – почему? М. Цветаева видит причину в наитии стихий на художника, а стихии суду не подлежат. Дело художника, когда стихии захватывают его, поддаться и – устоять в самый последний момент, когда стихия готова человека поглотить. Из последнего атома этого сопротивления и вырастет впоследствии произведение искусства. Наитие стихий и воля к сопротивлению им рождает, по мнению М. Цветаевой, гения. В обычном человеке есть (или отсутствует) совесть. В художнике присутствует два вида ответственности: большая человеческая и малая художническая. Малая художническая в ответе за то, чтобы не отказаться от исполнения вещи и за то, чтобы вещь не вышла не художественной. Если художник отказывается от вещи в чью-то пользу или выполняет её не художественно, он виновен. У исполненной художником вещи начинается собственная жизнь, за которую художник не отвечает. Как наше слово отзовётся – не дело художника думать об этом. Дело художника – исполнить вещь, даже если, она есть наитие стихий, и исполнить хорошо. На этом малая ответственность художника заканчивается. Его большая человеческая совесть в ответе только за его личные человеческие поступки. Малая ответственность художника есть, по предположению М. Цветаевой, на самом деле, необходимая частичная атрофия человеческой совести, без которой искусству – не быть. Чтобы оправдать художника перед не-художником, М. Цветаева о том, что такое состояние творчества, т.е., то самое наитие стихий или идей. А оно есть состояние наваждения, сопротивляться которому художник не может, ибо оно есть – захват. Можно ли судить художника за то, что у него есть эта малая атрофия совести? М. Цветаева указывает на разницу в смыслах: судить художника, если он не преступал закон, не вправе никто. Принято думать, что судить о художнике могут все. М. Цветаева утверждает, вопреки распространённому мнению, что судить художника и о художнике могут только художники: «Художник должен быть судим судом либо товарищеским, либо верховным, – собратьями по ремеслу или Богом. Только им да Богу известно, что это значит: творить мир тот – в мирах сих. Обыватель поэту, каков бы он в жизни ни был, – не судья. Его грехи – не твои, и его пороки уже предпочтены твоим добродетелям» («Искусство при свете совести»). М. Цветаева утверждает право художника на любой жизненный опыт, ибо он есть главный источник творчества. Художник, разумеется, не должен совершать такие поступки, которые наносят вред – физический или моральный – ближнему, ибо, как ты хочешь, чтобы с тобою поступали люди, так и ты поступай с ними, но самим собою художник волен распоряжаться по своему собственному усмотрению. М. Цветаева недаром подчёркивает разницу между фразами «судить художника» и «судить о художнике». Судить художника – судить человека. Но судить художника-человека, если только он не нарушил гражданский или Уголовный Кодекс, не вправе никто. Судить о художнике может только тот, кто понимает законы творчества, или собратья по ремеслу, кому законы творчества заведомо известны. Следовательно, возникает вопрос об ответственности художника. Перед кем он должен давать отчёт? Какие именно дела закон оставляет на произвол его совести? Ж. Маритен отвечает на этот вопрос так: самая первая ответственность художника есть ответственность перед своим творением. М. Цветаева отвечает, что первая ответственность художника это ответственность перед Богом. На первый взгляд, ответы разные. Но на самом деле, ответы похожи. Ответ перед своим творением это и есть ответ перед Богом, давшим тебе талант. Художник есть существо ведающее, что творит, а всё ведающее заведомо повинно. Художнику-человеку дана совесть (знание). Cледовательно, во всём, что он делает, нарушая заповеди, он виновен перед Богом, но не перед людьми, утверждает М. Цветаева. Она склонна оправдывать недобродетельные поступки художника, говоря, что скандальность личной жизни поэтов есть очищение той жизни, чтобы там было чисто. М. Цветаева утверждала, что в жизни может быть сорно, но в тетради должно быть чисто. В жизни всё может быть дозволено, но в стихах – ничего предосудительно быть не должно. Вот это всё в личной жизни поэта есть отброс, сор жизни. Об этом же говорила и А. Ахматова: «Когда б вы знали, из какого сора / Растут стихи, не ведая стыда, / Как жёлтый одуванчик у забора, / Как лопухи и лебеда». («Мне ни к чему…»)
Поэт в стихах очищает и преображает хаос жизни. Сам он погружён, и не может не быть погружён, в этот хаос. Но из этого хаоса он делает космос поэзии, в котором сору, отбросам не место. Вот основная мысль М. Цветаевой. Более того, М. Цветаева утверждает, что: «Всё поэту во благо во, даже однообразие (монастырь), всё кроме перегруженности бытом» [258, 395]. И в этом – всё – не только приятное и добродетельное, но и прямо противоположное им. М. Цветаева говорит из собственного опыта. Она знает хаос, из которого она черпает: «Моё непревозмогаемое отвращение к некоторым своим стихам – прекрасным, знаю, но из мутных источников». Утверждая право художников на любой опыт, М. Цветаева, впрочем, довольно-таки взыскательно относится к собственной личной жизни. В письме к А. Черновой, она говорит: «В жизни, <…> ничего нельзя – nichts – rien. Из этого – искусство, жизнь, моя как я её хочу, не беззаконная, но подчинённая высшим законам, жизнь на земле, как её мыслят верующие – на небе. Других путей – нет». Если бы мы выбирали из всех произведений искусства только те, что написаны безукоризненно добродетельными художниками, а остальные отбрасывали бы, что бы у нас тогда осталось из поэзии, прозы, музыки, живописи, скульптуры, архитектуры?! – Нам пришлось бы отказаться от Аристофана и Петрония, У. Шекспира и М. Сервантеса, Д. Боккаччо и Ф. Рабле, А. Пушкина и О. Уайльда, М. Кузмина и М. Цветаевой. Это только в литературе. А в остальном?! В том то и дело, что искусство и литература создаются не ангелами безгрешными, а земными людьми, которыми владеют страсти. Значит ли, что литература и искусство, создаваемoе отнюдь не безгрешными людьми, безнравственны? Один утвердительный ответ мы имеем: ответ Ж. Ж. Руссо, обвинившего искусства и литературу в падении нравов народов и в гибели культур и цивилизаций. Литература, как говорят одни философы, есть отражение самой жизни. Другие философы говорят, что она есть символическое отражение жизни. Нравственна или безнравственна жизнь? – Она есмь! И в ней есть всё. Соответственно, и в литературе есть – всё. Есть ли у художника ответственность перед читателем? Ни Ж. Маритен, ни М. Пруст, ни М. Цветаева читателя не игнорируют. Они просто выключают из круга ответственности художника – читателя. Художник – не нянька, а читатель – не дитя. Художник не воспитатель, он не обязан заботиться о нравственности читателя. У Ж. Маритена и М. Цветаевой художник самодостаточен. Но в их оценке самодостаточен и читатель. Равный говорит с равным. Равенство на уровне сохранения чувства собственного достоинства и в чувстве ответственности за свободу выбора. Читателей – прошлых, настоящих и будущих – слишком много, чтобы всерьёз принимать ответственность за их нравственность. Имя читателю – легион. Каждый читатель имеет собственные взгляды на жизнь, литературу, искусство. М. Цветаева доверяется читателю и доверяет читателю. Она полагает, что у читателя должна быть добрая воля к произращению доброго, которое он знает. Как не всякий читатель имеет волю к произращению доброго, которое он, быть может, и знает, но не хочет культивировать, так и не всякое произведение искусства есть свет разума и совести. По М. Цветаевой, они, безусловно, должны быть светом разума и совести, но это только пожелание. Действительность далека от идеала. Произведение может и должно приносить нравственную пользу, но нередко приносит вред. Не по этой ли причине Платон хотел изгнать поэзию из своего идеального государства? От самого читателя зависит, что он извлечёт из произведения искусства. М. Цветаева приводит пример: один прочёл Вертера и – стреляется, другой, именно потому, что Вертер стреляется, решает жить. Гёте не виноват в том, что кто-то, прочтя Вертера, решил застрелиться, и стреляется. Это его выбор. И. В. Гёте, написав Вертера, никому не предлагал стреляться.
Из сора жизни, из стихий художник делает произведение. Любовь – одна из стихий, в которую он погружается. Опыт любви даёт возможность художнику испытать множество оттенков разнообразных чувств. Стихии как бы нарочно созданы для художника, они для него соблазнительны. Игра со стихиями опасна. Человек, не справившийся со стихией – погибает. Так погиб Вертер, не справившийся со стихией любви. Поэт спасается стихом, живописец – картиной, композитор – симфонией, прозаик – романом. Стихи, картина, роман, симфония – громоотвод.
Одинакова ли мера ответственности в трёх мирах: мире природы, мире общественного устройства и мире искусства? В природе, утверждает М. Цветаева, нравственного закона нет. Природа не грешна и не свята, ибо безответственна. Общественное устройство мира имеет кодексы законов, которым должен подчиняться человек. Человек ответственен за то, что делает, у него должна быть «воля к произращению доброго». Значит, ответственность за сделанное творение привнесена в мир искусства из мира общественного устройства? Но одновременно, по М. Цветаевой, мир искусства есть ответвление природы. Значит ли это, что в мире искусства принят двойной стандарт? В старый спор относительно главенства природы над искусством или искусства над природой М. Цветаева вносит свою лепту, обнаруживая в предмете спора одну важную черту – чувствительность искусства к добру или злу, между тем, как природа равнодушна к тому и другому. Что эта проблема стара, мы видим их того, что ещё совсем недавно литературу Ренессанса превозносили за жизнерадостность, народность, реализм и т. п. Но на произведения Ф. Рабле, Д. Боккаччо можно взглянуть не только глазами М. Бахтина, но также глазами А. Лосева или В. Тростникова. Так, А. Лосев говорит о наличии в романе Ф. Рабле множества идей в изображении телесного мира человека, но идеи эти «…скверные, порочные, разрушающие всякую человечность, постыдные, безобразные, а порою просто мерзкие и беспричинно-нахальные. История литературы часто весьма спешит со своим термином „реализм“ и рассматривает эту сторону творчества Ф. Рабле как прогресс мирового реализма. <…> Реализм Ф. Рабле есть эстетический апофеоз всякой гадости и пакости. И если вам угодно считать такой реализм передовым, пожалуйста, считайте» [160, 591]. В. Тростников считает, что в литературе Ренессанса отразилась полемика гуманистов с христианством: «В литературе стали прославлять похоть, обжорство, ловкачества и. т. п., и высмеивать высокие кстремления души, особенно, аскетизм. Главным „антигероем“ стал монах, а её главными манифестами – „Гаргантюа и Пантагрюэль“ Ф. Рабле и „Декамерон“ Д. Боккаччо, книги, которые надо прятать от детей, да и взрослому-то читать неловко». Соблазн сего сатанизма, по выражению А. Лосева весьма велик. В этих книгах показана крайность, полная атрофия совести, бездна, в которую может упасть художник. М. Цветаева уверена, что всё дело в чувстве меры. Ни Д. Боккаччо, ни Ф. Рабле, ни И. Барков чувства меры не знают, и знать не хотят. М. Цветаева знает, что художнику не обойтись без атрофии совести, «нравственного изъяна, без которого искусству не быть». Но художник не должен преступать невидимой границы, после которой – бездна полной атрофии совести. М. Цветаева не первая, кого волнует вопрос нравственной ответственности художника. В письме к П. Вяземскому, сожалевшему об утрате записок Д. Г. Байрона, А. Пушкин предостерегает его от излишнего любопытства в отношении интимной жизни поэта: «Он исповедался в своих стихах, <…> Оставь любопытство толпе и будь заодно с гением. <…> Мы знаем Байрона довольно. Видели его на троне славы, видели в мучениях великой души, видели в гробе среди воскресающей Греции. – Охота тебе видеть его на судне. Толпа жадно читает исповеди, потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабости могущего» [201, 32]. М. Цветаева хвалит речь В. Ходасевича в память об А. Белом: «И пьяного Белого дал, и танцующего. Лишнее доказательство, что большому человеку всё позволено, ибо в его руках всё это неизменно будет большим. А тут был ещё и любящий» («Пленный дух»). М. Цветаева с А. Пушкиным согласна. Художник – не святой. Художник – человек грешный. Но грехи художника оправданы его искусством. Но и в грехе художник выше обывателя. Оправдание художника получает своё полное завершение у Н. Бердяева, объявляющего творчество – религией. Что художник не должен быть моралистом, уже высказано самими художниками. Что материалом и источником искусства может служить как порок, так и добродетель, было сказано О. Уайльдом и Ш. Бодлером. То же самое говорит в XX веке Ж. Маритен. Но то, что художнику необходима в творчестве в некоторых случаях атрофия совести, нравственный изъян, об этом открыто решилась сказать только М. Цветаева. Чтобы это сказать, надо было иметь смелость и искренность. Чтобы искусство было «святым» надо, чтобы и всё человечество было таковым. Однако, до этого весьма далеко. М. Цветаева права по существу. Художественное изображение зла, как замечает А. Лосев, «…весьма полезно в том отношении, что оно оттеняет и углубляет красоту добра». Равнодушная природа не есть только источник красоты, но также источник хаоса, безобразия, которое есть «…необходимый фон всякой земной красоты». Художник испытывает на себе как воздействие красоты природы, так и воздействие безобразия. Хаос, стихия слепое и безумной в природе, разбивает и подавляет идеальную форму и производит впечатление безобразия. Если хаос в природе производит впечатления безобразия, если стихия в природе приводит разрушению гармонии, то, что же стихия производит в душе художника? Смятение чувств, из которого рождается творение. Но хаос хаосу – рознь. Стихия может уничтожить, если ей не противопоставить свою человеческую и творческую волю. М. Цветаева провозглашает космичность, но не хаотичность творчества. Она утверждает творческий преображённый дионисизм, прошедший через закон и искупление, соединённый с аполлонизмом, который не есть дионисизм старого хаоса. В творческом дионисизме человек не утопает и не исчезает в изначальной стихии, индивидуальность не растворяется. Подходя к творчеству с этой точки зрения, мы видим, что хаотический дионисизм подсуден закону, а творческий – неподсуден, ибо он преображён, он прошёл через религиозный смысл культуры. М. Цветаева, как и Н. Бердяев, уверена, что страстная природа человека не может и не должна быть задавлена, а лишь творчески преображена. Утверждая, что природа и искусство есть одно и то же, поскольку искусство – ответвление природы, М. Цветаева говорит о двух видах стихии: хаотической (природа), дионисийской (искусство), где одно есть преображённое продолжение другого. Через двадцать лет после М. Цветаевой, Ж. Маритен повторит её мысль о том, что художник в первую очередь ответственен перед своим произведением. Произведение искусства имеет не моральную, а художественную ценность. Моральная ценность это ценность общества, в котором живёт и действует человек. Тоска и отвращение М. Цветаевой к некоторым своим стихам – отвращение и тоска человека. Восхищение М. Цветаевой совершенством и красотой тех же самых стихов – восхищение художника. Природа этой тоски человека запечатлена А. Пушкиным: «Воспоминания безмолвно предо мной / Свой длинный развивают свиток; / И с отвращением читая жизнь мою, / Я трепещу и проклинаю, / И горько жалуюсь, и горько слёзы лью, / Но строк печальных не смываю». Жалуется и с отвращением читает жизнь свою – человек. Стихи, источником которых послужила жизнь, сохраняет – поэт.
Конец ознакомительного фрагмента.