7
Хаим Сорокер из Мариенбада – своему другу Шлойме Курлендеру на улицу Налевки в Варшаву
Дорогой друг Шлойма!
Получил твое милое письмо. Меня очень радует, что ты пишешь мне так откровенно, как настоящему другу, и еще больше я буду рад, если смогу быть тебе по мере сил моих полезен. О том, что твоя Бейльця приезжает в Мариенбад, я знал еще до получения твоего письма. Каким образом и от кого я узнал об этом? От мадам Чапник. Как? Сейчас опишу тебе все, как было. Делать все равно нечего, можно с ума сойти от скуки – сделаюсь на минутку писателем. Об одном только прошу тебя, Шлойма: все, что я буду писать тебе отсюда, держи в секрете. Ты своим письмом доверился мне и считаешь меня человеком, умеющим хранить тайну, и я тоже доверяю тебе то, чего не доверил бы никому, даже собственной жене, и уверен, что все это останется между нами.
Прежде всего надо описать тебе Мариенбад, чтобы ты знал, что это такое и с чем его едят. Сюда приезжают люди, которых Господь Бог благословил большими деньгами и наказал большими мясами, то есть наоборот: наказал большими деньгами и благословил большими мясами. Это самые несчастные люди на свете. Хотят есть, а им нельзя, хотят ходить, но не могут, хотят лежать – не дают! «Вы должны ходить, как можно больше ходить, делать моцион, – говорят им врачи. – Вы должны сбавить, как можно больше сбавить…» «Сбавить» на нашем языке означает потерять животик, то есть малость усохнуть. А для этого есть одно средство – Мариенбад. Как рукой снимает! Да и что удивительного? Едят здесь хворобу с болячками – доктор есть не разрешает, – а живут лишь тем, что по утрам пьют немного горькой водички, которую здесь называют «Крейцбрунен». Подогретая, да еще натощак, эта водичка отвратительна на вкус. А когда пьешь ее, надо гулять, делать моцион, как называет это доктор. После такого питья и моциона хочется перекусить. Идешь домой покушать. А тебе подают «фриштык», а не еду. Какая же это еда, посуди сам, если мяса нельзя, яиц нельзя, печенья нельзя! Чашка «каки»[3] с сухариками – вот и весь «фриштык». А после «фриштыка» доктор снова велит ходить, делать моцион. Когда наступает время обеда, тебе кажется, что быка проглотил бы с рогами. Но премудрый доктор говорит: «Нет, дяденька! Если будете так жрать, то сбавите вы фигу, а не пуд сала, и ваш чемодан останется при вас, покуда живы будете!»
Словом, ад, что и говорить! Хорошо еще, что доктора можно надуть. Он велит есть хворобу – сам ешь! Велит ходить – ходи! А мы лучше сядем и сыграем в преферансик. Беда только, что не всегда найдешь третью руку. Тогда приходится играть вдвоем в «шестьдесят шесть». Ты знаешь, что я этого не чураюсь. Но с кем здесь можно играть в «шестьдесят шесть», кроме мадам Чапник? Ох, эта мадам! Сам Берл Чапник щенок в сравнении со своей женой! Это, скажу я тебе, мадам богоданная! Играет она как раз неплохо, троих мужчин за пояс заткнет. Но что же? Терпеть не может проигрывать! А если проиграет, не платит. Ничего, говорит, я кредитоспособная, в крайнем случае вам уплатит муж. Как тебе нравится этот «плательщик»? Если бы она любила играть только в «шестьдесят шесть», это бы еще с полгоря! Беда в том, что она любит, чтобы ее водили гулять по Мариенбаду. Можно было бы, впрочем, и с прогулками мириться, но горе в том, что просто гулять она не любит. Гулять у нее – значит таскаться по магазинам, покупать по дешевке, обманывать немцев, а это уже пахнет займами денег на короткое время, то есть навсегда. Напасть, говорю я тебе, наказанье божье! Никуда от нее не спрячешься! И, как назло, я тут один на весь базар. Ни одного мужчины с Налевок – сплошь женщины. Здесь и Броня Лойферман, и Лейця Бройхштул, и мадам Шеренцис, и мадам Пекелис. Затем Ямайчиха с тремя своими перезрелыми мамзелями, которые славятся в Мариенбаде своим почтенным возрастом. Вообще они были бы довольно славными барышнями, если бы не носы. Урожай нынешним летом в Мариенбаде на налевкинских дам и на других дам… Дамы, дамы – бесконечное количество дам! В большинстве это толстые женщины из Белостока, из Кишинева, из Екатеринослава, из Киева, из Ростова, из Одессы – со всего света. Они приезжают якобы «на курорт», но главная их цель – женихи для дочерей, переспелых девиц. Одеты они в шелка и бархаты, на шеях жемчуга, а мамзелей своих выводят как на выставку. Говорят они на каменецком немецком языке и стреляют глазами в каждого мужчину, точно желая сказать: «Если ты холостой, поди сюды, а если женатый, можешь отправляться откуда приехал…» Вокруг этих «мамаш» увивается, словно пчела вокруг меда, некая личность в цилиндре по имени Свирский. Он сват, мировой сват. Сам он из наших, но по-еврейски не говорит, хоть режь его. Он изъясняется исключительно по-немецки. Брак у него – «парти», жених – «бройтигам», «ваша жена» он никогда не скажет, обязательно – «ваша фрау гемалин». Красота да и только – смотреть, как эти дебелые мамаши в жемчугах гоняются за господином Свирским и говорят с ним на его «немецком» языке, а он хвастает перед ними «парти», которые при его содействии были заключены на курорте, и все «по любви»! Нашу Ямайчиху с Налевок и ее трех дочерей я уже несколько раз встречал на прогулке с господином Свирским, который не снимает цилиндра ни в субботу, ни в будни. От души желаю, чтобы Свирский нашел им подходящую «парти», вернее, три «парти» с тремя «бройтигамами» для троих ее носатых дочек, хотя бы и без любви, лишь б скорее, так как похоже, что младшей пора остричься, потому что ей уже за тридцать… А если прибавить к годам младшей года ее двух старших сестер, то, боюсь, перевалит за сотню… Однако шут с ними! Я стараюсь, как только можно, избегать Ямайчихи, потому что ты знаешь, какая она сплетница, стенку со стенкой сшибить может!
Теперь, когда я тебе немного описал Мариенбад, могу рассказать, каким образом я узнал о приезде твоей Бейльци.
Вышел я вчера утром на «водопои» и встретил мадам Чапник, мадам Лойферман, мадам Бройхштул, мадам Шеренцис, мадам Пекелис и Ямайчиху с ее тремя носами – словом, все мариенбадские Налевки. «Здравствуйте!» – «Доброго утра!» – «Как дела?» – «Что нового?» Между тем Хавеле Чапник говорит: «А знаете, завтра у нас в Мариенбаде ожидается гость!» – «С гостем вас!» – «Кто же это?» – «А ну, будьте умником, угадайте». «Что я за отгадчик такой?» – говорю. А она: «Хотите, скажу примету?» – «Пожалуйста, послушаем, какая у вас примета». – «Не одна, а несколько примет. Во-первых, она хорошенькая, самая красивая из всех налевкинских женщин». Это, как я понял, задело всех остальных дам, потому что они как-то странно переглянулись и стали метать на мадам Чапник такие огненные взгляды, что можно было бы сжечь дотла целое местечко в Польше… А мадам Чапник сделала вид, будто ничего не замечает, и стала перечислять достоинства красавицы, которая приезжает в Мариенбад. «Может быть, – говорю я, – хватит перечислять достоинства? Еще какую-нибудь примету знаете?» – «Вторая примета: у нее муж, который раза в два старше ее, потому что ей еще и двадцати нет».
Тут все дамы прыснули: «Не считая суббот и христианских праздников!» Вижу, что этому конца не предвидится, и говорю мадам Чапник: «Может, хватит язык точить, может, скажете, кто приезжает в Мариенбад?» А мадам Чапник заявляет: «Тише! Еще одна примета – и кончено! Она моя родственница». «Чего же вы мне голову морочите? – сказал я. – Так бы и сказали, что приезжает Бейльця Курлендер – и дело с концом!» И пошел разговор между этими женщинами о твоей Бейльце, и больше всех, конечно, болтала Ямайчиха. Ну что тебе сказать, Шлойма! Я не могу всего этого описать и повторять не желаю. Можешь сам догадаться, что способна наговорить такая Ямайчиха про тебя и про твою Бейльцю, и не столько про Бейльцю, сколько про тебя! Если бы кто-нибудь послушал, мог бы подумать, что ты ей испортил всю жизнь или помешал выдать дочку замуж. Но, на счастье, пришел господин Свирский и отозвал Ямайчиху в сторону, чтобы сообщить ей что-то по секрету, наверное, насчет очередной «парти» с каким-нибудь «бройтигамом».
Так я узнал о твоей Бейльце, что она приезжает в Мариенбад. И только ночью, придя домой, я нашел твое письмо. Очень хорошо, что ты мне написал. Будь уверен, дорогой друг, что я, конечно, постараюсь сделать для тебя и для нее все, о чем ты просишь. Можешь на меня положиться. Я не пожалею трудов и времени, чтобы писать тебе каждый раз, что и как… Но и ты должен будешь мне писать часто, какие новости у нас в Варшаве. Но ты сообщай мне веселые новости. Я не люблю печальных писем. Пойми: раз я лечусь, значит, должен забыть о всяких ужасах и несчастьях. Хватит горестей, которые терпишь дома круглый год. Поверишь ли, за границей я даже газет не читаю. Я делаю только свое дело: ем, пью и сплю, гуляю, сбавляю и играю в преферанс, когда есть третья рука, не то вдвоем в «шестьдесят шесть». А вообще, будь здоров. Даст бог, завтра, когда твоя Бейльця приедет я тебе сразу же сообщу обо всем подробно. Еще раз будь здоров и успевай в делах, как желает тебе