Манипуляция сознанием. Век XXI. Раздел II. Главные мишени манипуляторов сознанием: знаковые системы (С. Г. Кара-Мурза, 2015)

§ 1. Магическая сила слов

В мире культуры, который окружает человека, выделяется особый мир слов – логосфера. Он включает в себя язык как средство общения и средство «вербального мышления», в котором мысли облекаются в слова.

Язык как система понятий, слов (имен), в которых человек воспринимает мир и общество, есть самое главное средство подчинения. «Мы – рабы слов», – сказал Маркс, а потом это повторил Ницше. Есть мнение, основанное на догадке Б.Ф.Поршнева, что первоначальной функцией слова на заре человечества было его суггесторное воздействие – внушение, подчинение не через рассудок, а через чувство.

Известно, что даже современный, рассудочный человек ощущает потребность во внушении. В моменты житейских неурядиц мы ищем совета у людей, которые вовсе не являются знатоками в возникшей у нас проблеме. Нам нужны именно их «бессмысленные» утешения и увещевания. Во всех этих «не горюй», «возьми себя в руки», «все образуется» и т. д. нет никакой полезной для нас информации, никакого плана действий. Но эти слова оказывают целительное действие.

Внушаемость посредством слова – глубинное свойство психики, возникшее гораздо раньше, нежели способность к аналитическому мышлению. Это видно в ходе развития ребенка. В раннем детстве слова и запреты взрослых оказывают большое суггесторное воздействие, и ребенку не требуется никаких обоснований. «Мама не велела» – это главное. Когда просвещенные родители начинают логически доказывать необходимость запрета, они только приводят ребенка в замешательство и подрывают силу своего слова. До того, как ребенок начинает понимать членораздельную речь, он способен правильно воспринимать «предшественники слова» – издаваемые с разной интонацией звуки, мимику, вообще «язык тела».

Возникновение человека связано с появлением способности удерживать в памяти впечатления от окружающего мира и проецировать их в будущее. И первобытный человек стал жить как бы в двух реальностях – внешней («реальной») и внутрипсихической («воображаемой»). Это надолго погрузило человека в тяжелое невротическое состояние. Справиться с ним было очень трудно, потому что воображаемая реальность была, по-видимому, даже ярче внешней и очень подвижной, вызывала сильный эмоциональный стресс («парадокс нейропсихической эволюции»).

Этот стресс затруднял адаптацию людей к окружающей среде. Лучше приспосабливались и выживали те коллективы (стаи), в которых вожаки и другие авторитетные члены сообщества научились издавать особые звуки-символы. Они воздействовали на психическое состояние сородичей стимулирующим и организующим образом и, согласно догадкам психологов, снимали у них тягостное невротическое состояние. Так возникло слово, сила которого заключалась не в информационном содержании, а во внушении. Люди испытывали потребность в таком слове и подчинялись ему беспрекословно. Так возник особый класс слов – заклинания. Кое-где они сохранили свою силу до наших дней (слова лекарей-знахарей, шаманов). Они действуют и во вполне просвещенных коллективах – но в косвенной форме («харизматический лидер»).

Б.Ф. Поршнев писал в книге «Социальная психология и история»: «Человеческие слова способны опрокинуть то, что выработала «первая сигнальная система» – созданные высшей нервной деятельностью условнорефлекторные связи и даже врожденные, наследственные безусловные рефлексы. Она [речь], как буря, может врываться в, казалось бы, надежные физиологические функции организма. Она может их смести, превратить в противоположные, разметать и перетасовать по-новому. Нет такого биологического инстинкта в человеке, нет такого первосигнального рефлекса, который не мог бы быть преобразован, отменен, замещен обратным через посредство второй сигнальной системы – речи».

Особую роль в суггестии играют глаголы. Они древнее и первичнее, чем существительные. Именно глагольную фазу развития языка Б.Ф. Поршнев представляет как обретение словом возможности неодолимо запрещать действие или неодолимо побуждать к нему. Глагол и сегодня выполняет повелительную функцию, причем не только повелительным наклонением (например, сядьте!), но и инфинитивом (сесть!) и временными формами – прошедшим (сели!), настоящим (садимся!) и будущим (сядем!).

Суггесторное воздействие слова нисколько не уменьшилось с появлением и развитием цивилизации. Гитлер писал в «Mein Kampf». «Силой, которая привела в движение большие исторические потоки в политической или религиозной области, было с незапамятных времен только волшебное могущество произнесенного слова. Большая масса людей всегда подчиняется могуществу слова».

Гитлер писал как практик-манипулятор, гипнотизер. Но примерно то же самое подчеркивает современный философ С.Московичи в книге «Наука о массах»: «Что во многих отношениях удивительно и малопонятно, это всемогущество слов в психологии толп. Могущество, которое происходит не из того, что говорится, а из их «магии», от человека, который их говорит, и атмосферы, в которой они рождаются. Обращаться с ними следует не как с частицами речи, а как с зародышами образов, как с зернами воспоминаний, почти как с живыми существами».

§ 2. Сотворение нового языка

Второй слой воздействия посредством слова – развитое сознание и процесс познания. На заре науки Бэкон говорил: «Знание – власть» (это более точный перевод привычного нам выражения «Знание – сила»). За жаждой знания скрывается жажда власти – этот вывод Бэкона подтвержден философами последующих поколений, от Ницше до Хайдеггера. И вот одним из следствий научной революции XVI–XVII веков было немыслимое раньше явление: сознательное создание новых языков, с их морфологией, грамматикой и синтаксисом. Лавуазье, предлагая новый язык химии, сказал: «Аналитический метод – это язык; язык – это аналитический метод; аналитический метод и язык – синонимы». Анализ значит расчленение, разделение (в противоположность синтезу – соединению); подчинять – обязательно значит разделять.

Язык стал аналитическим, в то время как раньше он прежде всего соединял – слова имели многослойный, множественный смысл. Они действовали во многом через коннотацию – порождение словом образов и чувств через ассоциации. Связный и «соединяющий» язык складывается благодаря тому, что различные слова слегка по-разному отражают одну и ту же вещь, а одно и то же слово – какую-то сторону различных вещей. Как писал С.Н.Булгаков, иначе «слова неподвижно сидели бы на своих гнездах, все имена существительные были бы собственными, единичными именами, но тогда не было бы никакой логической и словесной связки, ни мышления, ни речи».

Отбор слов в естественном языке отражает становление народного характера, тип человеческих отношений и отношения человека к миру. Русский, например, говорит «у меня есть собака» и даже «у меня есть книга» – на европейские языки буквально перевести это невозможно. В русском языке категория собственности заменена категорией совместного бытия. Принадлежность собаки хозяину мы выражаем глаголом быть.

В Новое время, в новом обществе Запада естественный язык стал заменяться искусственным, специально создаваемым. Теперь слова стали рациональными, они были очищены от множества уходящих в глубь веков смыслов. Они потеряли святость и ценность (приобретя взамен цену). Это был разрыв во всей истории человечества. Ведь раньше язык, как выразился Хайдеггер, «был самой священной из всех ценностей». Когда вместо силы главным средством власти стала манипуляция сознанием, власть имущим понадобилась полная свобода слова – превращение слова в безличный, неодухотворенный инструмент¹.

Разумеется, ни в каком обществе не может быть полной свободы слова – всегда есть нечто «нецензурное». Как сказал Томас Джефферсон, «ни одно правительство не может существовать без цензуры: там, где печать свободна, никто не свободен».

Превращение языка в орудие господства положило начало и процессу разрушения языка в современном обществе. Послушаем Хайдеггера, подводящего после войны определенный итог своим мыслям (в «Письме о гуманизме»): «Язык есть дом бытия. В жилище языка обитает человек… Повсюду и стремительно распространяющееся опустошение языка не только подтачивает эстетическую и нравственную ответственность во всех употреблениях языка. Оно коренится в разрушении человеческого существа. Простая отточенность языка еще вовсе не свидетельство того, что это разрушение нам уже не грозит. Сегодня она, пожалуй, говорит скорее о том, что мы еще не видим опасность и не в состоянии ее увидеть, потому что еще не встали к ней лицом. Упадок языка, о котором в последнее время так много и порядком уже запоздало говорят, есть, однако, не причина, а уже следствие того, что язык под господством новоевропейской метафизики субъективности почти неудержимо выпадает из своей стихии. Язык все еще не выдает нам своей сути: того, что он – дом истины Бытия. Язык, наоборот, поддается нашей голой воле и активности и служит орудием нашего господства над сущим».

Выделим главное в его мысли: язык под господством метафизики Запада выпадает из своей стихии, он становится орудием господства. Именно устранение из языка святости и «превращение ценности в товар» сделало возможной свободу слова. Многие сегодня свободу слова воспринимают не как проблему бытия, а как критерий для политической оценки: есть свобода слова – хорошее общество, нет свободы слова – плохое. Если в наше плохое общество внедрить свободу слова, оно станет получше.

На деле речь идет о двух разных типах общества. «Освобождение» слова (так же, как и «освобождение», превращение в товар, денег, земли и труда) означало прежде всего устранение из него святости – десакрализацию. Это означало и отделение слова от мира (от вещи). Слово, имя переставало тайно выражать заключенную в вещи первопричину. Древний философ Анаксимандр сказал о тайной силе слова: «Я открою вам ужасную тайну: язык есть наказание. Все вещи должны войти в язык, а затем вновь появиться из него словами в соответствии со своей отмеренной виной».

Разрыв слова и вещи был культурной мутацией, скачком от общества традиционного к гражданскому, западному. Но к оценке по критерию «плохой-хороший» это никакого отношения не имеет, для такой оценки важна совокупность всех данных исторически черт конкретного общества. И гражданское общество может быть мерзким и духовно больным и выхолощенным, и традиционное, даже тоталитарное, общество может быть одухотворенным и возвышающим человека.

По своему отношению к слову сравнение России и Запада дает прекрасный пример двух типов общества. Вот Гоголь, он неоднократно повторяет в своих записках обращение апостола Павла: «Обращаться с словом нужно честно. Оно есть высший подарок Бога человеку… Опасно шутить писателю со словом. Слово гнило да не исходит из уст ваших!» Какая же здесь свобода слова! Здесь упор на ответственность – «нам не дано предугадать, как слово наше отзовется».

Что же мы видим в обществе современном, гражданском? Вот формула, которую дал Андре Жид (вслед за Эрнестом Ренаном): «Чтобы иметь возможность свободно мыслить, надо иметь гарантию, что написанное не будет иметь последствий». Таким образом, здесь слово, вслед за знанием, становится абсолютно автономным по отношению к морали’.

На создание и внедрение в сознание нового языка буржуазное общество истратило несравненно больше средств, чем на полицию, армию, вооружения. Ничего подобного не было в аграрной цивилизации (в том числе в старой Европе). Говорят, новое качество общества индустриального Запада заключалось в нарастающем потреблении минерального топлива. Сейчас добавляют, что не менее важным было то, что общество стало потреблять язык – так же, как минеральное топливо.

Современный католический философ Ж.Маритен приводил пример: «В одно и то же время Жид с искренностью писал две маленькие книжечки – в одной из них он выражал преданнейшую любовь к Евангелию, в другой – проповедовал гомосексуализм».

С книгопечатанием устный язык личных отношений был потеснен получением информации через книгу. В Средние века книг было очень мало (в церкви – один экземпляр Библии). В университетах за чтение книги бралась плата. Всего за 50 лет книгопечатания, к началу XVI века в Европе было издано 25–30 тыс. названий книг тиражом около 15 млн. экземпляров. Это был переломный момент. На массовой книге стала строиться и новая школа.

Главной задачей этой школы стало искоренение «туземного» языка своих народов. Философы используют не совсем приятное слово «туземный» для обозначения того языка, который естественно вырос за века и корнями уходит в толщу культуры данного народа – в отличие от языка, созданного индустриальным обществом и воспринятого идеологией. Этот туземный язык, которому ребенок обучался в семье, на улице, на базаре, стал планомерно заменяться «правильным» языком, которому стали обучать платные профессионалы, – языком газеты, радио, а теперь телевидения.

Язык стал товаром и распределяется по законам рынка. Французский философ, изучающий роль языка в обществе, Иван Иллич пишет: «В наше время слова стали на рынке одним из самых главных товаров, определяющих валовой национальный продукт. Именно деньги определяют, что будет сказано, кто это скажет и тип людей, которым это будет сказано. У богатых наций язык превратился в подобие губки, которая впитывает невероятные суммы». В отличие от туземного, язык, превращенный в капитал, стал продуктом производства, со своей технологией и научными разработками[11].

Во второй половине XX века произошел следующий перелом. Вот результат исследования лингвистов, проведенного в Торонто перед Второй мировой войной. Тогда из всех слов, которые человек услышал в первые 20 лет своей жизни, каждое десятое слово он услышал от какого-то «центрального» источника – в церкви, школе, в армии. А девять слов из десяти услышал от кого-то, кого мог потрогать и понюхать. Сегодня пропорция обратилась – 9 слов из 10 человек узнает из «центрального» источника, и обычно они сказаны через микрофон.

Но в чем главная разница «туземного» и «правильного» языка? «Туземный» рождается из личного общения людей, которые излагают свои мысли – в гуще повседневной жизни. Поэтому он напрямую связан с диалогом и со здравым смыслом (можно сказать, что голос здравого смысла «говорит на родном языке»), «Правильный» язык – это язык диктора, зачитывающего текст, данный ему редактором, который доработал материал публициста в соответствии с замечаниями совета директоров. Это безличная риторика, созданная целым конвейером платных работников. Это односторонний поток слов, направленных на определенную группу людей с целью убедить ее в чем-либо.

Здесь берет свое начало «общество спектакля» – этот язык «предназначен для зрителя, созерцающего сцену». Язык диктора в новом, буржуазном обществе не имел связи со здравым смыслом, он нес смыслы, которые закладывали в него те, кто контролировал средства массовой информации. Люди, которые, сами того не замечая, начинали сами говорить на таком языке, отрывались от здравого смысла и становились легкими объектами манипуляции.

Как создавался на Западе «правильный» язык? Начало этому положила наука. Уже первые специалисты, которые во время Великой французской революции назвали себя идеологами, определили две главные сферы духовной деятельности человека, которые надо взять под контроль, чтобы программировать его мысли – познание и общение. В том «курсе идеологии», который они собирались преподавать правящей элите Франции, было три части: естественные науки, языкознание («грамматика») и собственно идеология.

Из науки в идеологию, а затем и в обыденный язык перешли в огромном количестве слова-«амебы». Они настолько не связаны с конкретной реальностью, что могут быть вставлены практически в любой контекст, сфера их применимости исключительно широка (возьмите, например, слово прогресс). Это «прозрачные» слова, как бы не имеющие корней, не связанные с вещами (миром). Они делятся и размножаются, не привлекая к себе внимания – и пожирают старые слова. Они кажутся никак не связанными между собой, но это обманчивое впечатление. Они связаны, как поплавки рыболовной сети – сети не видно, но она ловит, запутывает наше представление о мире.

Важный признак этих слов-амеб – их кажущаяся «научность». Скажешь коммуникация вместо старого слова общение или эмбарго вместо блокада – и твои банальные мысли вроде бы подкрепляются авторитетом науки. Начинаешь даже думать, что именно эти слова выражают самые фундаментальные понятия нашего мышления. Слова-амебы – как маленькие ступеньки для восхождения по общественной лестнице, и их применение дает человеку социальные выгоды.

Это и объясняет их «пожирающую» способность. В «приличном обществе» человек обязан их использовать. Это заполнение языка словами-амебами было одной из форм колонизации *– собственных народов буржуазным обществом. Замещение смысла слов было в идеологии буржуазного общества тайной – не меньшей, чем извлечение прибавочной стоимости из рабочих. Как пишет Иллич, на демистификацию языка наложен «внутренний запрет, страшный, как священное табу».

Особого рода искусственным языком является политический язык. Любой политический язык имеет свой жаргон, понятный только «своим». Он содержит много слов-символов и служит сигнальной системой, позволяющей отличить «своих» от «чужих». В этих словах-сигналах, словах-символах закодирован смысл, доступный только представителю «своей» политической субкультуры. Принять «чужой» язык, не понимая, как правило, смысла слов-символов, в политике значит заведомо обречь себя на поражение. Освободительную и укрепляющую роль всегда играет естественный родной язык.

Тургенев писал о русском языке: «во дни сомнений, в дня тягостных раздумий… ты один мне поддержка и опора». Когда в октябре 1941 г., во время наступления немцев, было решено ввести в Москве осадное положение, на утверждение Сталину принесли проект приказа. Он приписал к нему вводную строчку: «Сим уведомляется». Давно не употреблявшееся слово сим придало приказу совершенно особое звучание, затронуло глубинные слои коллективной исторической памяти людей, соединило события момента с вехами тысячелетнего пути народа.

Чтобы лишить человека этой поддержки и опоры родного языка, манипуляторам совершенно необходимо если не отменить, то хотя бы максимально растрепать «туземный» язык. Отрыв слова (имени) от вещи и скрытого в вещи смысла был важным шагом в разрушении всего упорядоченного Космоса, в котором жил и прочно стоял на ногах человек Средневековья и древности. Начав говорить «словами без корня», человек стал жить в разделенном мире, и в мире слов ему стало не на что опереться.

Создание этих «бескорневых» слов стало важнейшим способом разрушения национальных языков и средством атомизации общества. Русский языковед и собиратель сказок А.Н.Афанасьев подчеркивал значение корня в слове: «Забвение корня в сознании народном отнимает у образовавшихся от него слов их естественную основу, лишает их почвы, а без этого память уже бессильна удержать все обилие слово-значений; вместе с тем связь отдельных представлений, державшаяся на родстве корней, становится недоступной».

Каждый крупный общественный сдвиг потрясает язык. В частности, он резко усиливает словотворчество. О необходимости «переименовании вещей» в революционные эпохи писал Г.Лебон: «Когда после разных политических переворотов и перемен религиозных верований в толпе возникает глубокая антипатия к образам, вызываемым известными словами, то первой обязанностью настоящего государственного человека должно быть изменение слов».

Слом традиционного общества средневековой Европы, как мы уже говорили, привел к созданию нового языка с «онаученным» словарем. Интенсивным словотворчеством сопровождалась и революция в России начала XX века. В ней были разные течения. Более мощное из них было направлено не на устранение, а на мобилизацию скрытых смыслов, соединяющей силы языка. Наибольшее влияние на этот процесс оказали Велемир Хлебников и Владимир Маяковский.

Маяковский черпал построение своих поэм в «залежах древнего творчества». Он буквально строил заслоны против языка из слов-амеб. У Хлебникова эта принципиальная установка доведена до полной ясности. Он, для которого всю жизнь Пушкин и Гоголь были любимыми писателями, поднимал к жизни пласты допушкинской речи, искал славянские корни слов и своим словотворчеством вводил их в современный язык. Даже в своем «звездном языке», в заумях, он пытался вовлечь в русскую речь «священный язык язычества».

Для Хлебникова революция среди прочих изменений была средством возрождения и расцвета нашего «туземного» языка («нам надоело быть не нами»). Его словотворчество отвечало всему строю русского языка, было направлено не на разделение, а на соединение, на восстановление связи понятийного и просторечного языка, связи слова и вещи. Он писал: «Словотворчество, опираясь на то, что в деревне, около рек и лесов до сих пор язык творится, каждое мгновение создавая слова, которые то умирают, то получают право бессмертия, переносит это право в жизнь писем. Новое слово не только должно быть названо, но и быть направленным к называемой вещи», – писал он. Это – процесс, противоположный тому, что происходил во время буржуазных революций в Европе.

При этом включение фольклорных и архаических элементов вовсе не было регрессом, языковым фундаментализмом, это было развитие. Хлебников, например, поставил перед собой сложнейшую задачу – соединить архаические славянские корни с биологичностью языка, к которой пришло Возрождение («каждое слово опирается на молчание своего противника»).

Напротив, во время общественного слома в конце XX века вызрело и отложилось в общественной мысли обратное явление, целый культурный проект – насильно, с помощью СМИ, переделать наш туземный язык и заполнить сознание, особенно молодежи, словами-амебами, словами без корней, разрушающими смысл речи. Когда русский человек слышит слова «биржевой делец» или «наемный убийца», они поднимают в его сознании целые пласты смыслов, он опирается на эти слова в своем отношении к обозначаемым ими явлениям. Но если ему сказать «брокер» или «киллер», он воспримет лишь очень скудный, лишенный чувства и не пробуждающий ассоциаций смысл. И этот смысл он воспримет пассивно, апатично[12]. Методичная и тщательная замена слов русского языка такими словами-амебами – не «засорение» или признак бескультурья. Это – необходимая часть манипуляции сознанием.

Каждый может вспомнить, как вводились в обиход такие слова-амебы. Не только претендующие на фундаментальность (типа «общечеловеческих ценностей»), но и множество помельче. Вот, в сентябре 1992 г. в России одно из первых мест по частоте употребления заняло слово «ваучер». Введя его в язык реформы, Гайдар не объяснил ни смысла, ни происхождения слова. Даже специалисты понимали смысл туманно, считали вполне «научным», но точно перевести на русский язык не могли. «Это было в Германии, в период реформ Эрхарда», – говорил один. «Это облигации, которые выдавали в ходе приватизации при Тэтчер», – говорил другой. Некоторые искали слово в словарях, но не нашли.

Вот, казалось бы, взаимозаменяемые слова – руководитель и лидер. Почему пресса настойчиво стремится вывести из употребления слово руководитель? Потому, что это слово исторически возникло для обозначения человека, который олицетворяет коллективную волю, он создан этой волей, он – продукт сотрудничества. Слово лидер возникло из философии конкуренции. Лидер персонифицирует индивидуализм предпринимателя. И в России телевидение уже не скажет руководитель. Нет, лидер Белоруссии Лукашенко, лидер компартии Зюганов…

В большом количестве внедряются в язык слова, противоречащие здравому смыслу. Они подрывают логическое мышление и тем самым ослабляют защиту против манипуляции. Сейчас, например, часто говорят «однополярный мир)). Это выражение абсурдно, поскольку слово «полюс» по смыслу неразрывно связано с числом два, с наличием второго полюса. В октябре 1993 г. было введено выражение «мятежный парламент» – по отношению к Верховному Совету РСФСР. Это выражение нелепо в приложении к высшему органу законодательной власти (поэтому обычно в таких случаях говорили «президентский переворот»).

Характеристики слов-амеб, которыми манипуляторы заполняют язык, хорошо изучены. Предложено около 20 критериев для их различения – все они красноречивы. Так, эти слова уничтожают все богатство семейства синонимов и сокращают огромное поле смыслов до одного общего знаменателя. Он приобретает «размытую универсальность», обладая в то же время очень малым, а то и нулевым содержанием. Объект, который выражается этим словом, очень трудно определить другими словами – взять хотя бы слово «прогресс», одно из важнейших в современном языке. Отмечено, что эти слова-амебы не имеют исторического измерения, непонятно, когда и где они появились, у них нет корней. Они быстро приобретают интернациональный характер.

Чтобы ввести в обиход слова, разрушающие ткань естественного языка, очень важно и звучание, «звуковой облик» слова. В период общественных потрясений важным становится не благозвучие в его обычном смысле, а броскость, энергичность слова, необычность звучания. Для этого хорошо подходят иностранные слова, насыщенные звонкими согласными (брокер, консалтинг, миллениум), особенно удвоенными (триллер, саммит). Привлекательность достигается и смешением стилей (камикадзе-шахид, напиток «Кургазак-Оранж»), иногда сочетанием слов с несовместимыми смыслами (демоисламисты).

Для того чтобы вскрыть изначальные, истинные смыслы даже главных слов нового языка, приходится совершать работу, которую философы называют «археологией» – буквально докапываться до смысла. Многое вскрыто, и когда читаешь эти исследования, эти раскопки смыслов трехвековой давности, оторопь берет, как изощренно упакованы смыслы понятий, которые мы беспечно включили в свой туземный язык.

Конечно, если бы туземный язык был уничтожен амебами полностью, общество было бы разрушено, ибо диалог стал бы невозможен. Но все же в современном западном обществе он подавлен монополией правильного языка так же, как туземные продукты подавлены промышленными товарами. Сегодня мы видим, как модернизация сокрушает последний бастион языка, сохраняющего древние смыслы, – церковь. Мало того, что священники вне службы, даже в облачении, стали говорить совершенно «правильным» языком, как журналисты или политики. Модернизации подвергаются священные тексты.

Действия в этой сфере – целая программа. В Англии тиражом в 10 млн. экземпляров издана новая Библия, с «современным» языком. Теологи старого закала назвали ее «модерн, но без Благодати» (само понятие Благодати из нее изъято и заменено «незаслуженными благами»). Вычищены из Библии и понятия искупления и покаяния. И, наконец, ключевое для христианства слово «распятие» заменено «прибиванием к кресту». Наполненные глубинным смыслом слова и фразы, отточенные за две тысячи лет христианской мысли, заменены «более понятными». Как сказал архидьякон Йорка, Библия стала похожа на телесериал, но утратила сокровенное содержание.

В целом Россия еще не лишилась своего языка. Буржуазная школа не успела сформироваться и охватить существенную часть народа. Надежным щитом была и русская литература. Лев Толстой совершил подвиг, создав для школы тексты на нашем природном, «туземном» языке. Малые народы и перемешанные с ними русские остались дву– или многоязычными, что резко повышало их защитные силы. Язык не был товаром, каждому ребенку дома, в школе, по радио читали родные сказки и Пушкина.

На Западе, напротив, сказки становятся «вненациональным» товаром. Дети знакомятся с ними через видеофильмы Диснея. С ними, как с Библией, производят модернизацию. Так, в Барселоне в 1995 г. вышел перевод с английского языка книги Фина Гарнера под названием «Политически правильные детские сказки».

Вот начало одной «исправленной» сказки: «Жила-была малолетняя персона по имени Красная Шапочка. Однажды мать попросила ее отнести бабушке корзинку фруктов и минеральной воды, но не потому, что считала это присущим женщине делом, а – обратите внимание! – потому что это было добрым актом, который послужил бы укреплению чувства общности людей. Кроме того, бабушка вовсе не была больна, скорее наоборот, она обладала прекрасным физическим и душевным здоровьем и была полностью в состоянии обслуживать сама себя, будучи взрослой и зрелой личностью…».

Мы «переваривали» язык индустриального общества, наполняли его нашими смыслами, но в какой-то момент начали терпеть поражение. Переход к городскому образу жизни и сокращение построенных по типу диалога личных контактов, резкое усиление роли СМИ стали теснить наш туземный язык. В последние два десятилетия происходит и целенаправленное воздействие на ткань языка в идеологических целях в рамках большой программы манипуляции массовым сознанием в ходе смены общественного строя. Лингвисты отмечают интенсивное внедрение множества иностранных слов с устранением корня больших семейств русских слов, а также усиление аналитизма языка посредством расширения использования приставок в словообразовании за счет суффиксов.

Процессы, происходящие в языке, тесно связаны с направленностью общественных процессов, и результаты этого длительного переходного периода пока что нельзя предугадать.

§ 3. Манипулятивная семантика

В XX веке искусственное создание языка в целях манипуляции сознанием было поставлено на научную основу. Американский социолог Гарольд Лассуэлл стал изучать роль слова в пропаганде (а затем и манипуляции сознанием) с помощью точных методов. Начав свои исследования еще в годы Первой мировой войны, он обобщил результаты в 1927 г. в книге «Техника пропаганды в мировой войне».

Он разработал методы семантического анализа текстов – изучения использования тех или иных слов для передачи или искажения смыслов («политическая семантика исследует ключевые термины, лозунги и доктрины под углом зрения того, как их понимают люди»). Отсюда было рукой подать до методов подбора слов. Лассуэлл создал целую систему, ядром которой стали принципы создания «политического мифа» с помощью подбора соответствующих слов.

Специалисты почерпнули много знаний и из «языковой программы» фашистов. Муссолини сказал: «Слова имеют огромную колдовскую силу». Фашисты создали и даже формализовали особый магический язык (т. н. Lingua Tertii Imperii – язык Третьего рейха). Приступая к «фанатизации масс», фашисты сделали еще один шаг к разрыву связи между словом и вещью. Они ввели множество неологизмов, изменили смысл привычных слов и понятий. Их программу иногда называют «семантическим терроризмом», который привел к разработке «антиязыка». В этом языке применялась особая, «разрушенная» конструкция фразы с монотонным повторением не связанных между собой утверждений и заклинаний. Этот язык очень сильно отличался от «нормального». Большая работа в области методов «придания ложного смысла бесспорным фактам с помощью лексических средств» была проведена специалистами Геббельса, о чем имеется обширная литература.

Немецкий исследователь политических мифов Э.Кассирер писал, что воздействие нацистской идеологии на язык было столь велико, что произошло изменение функции языка – его магическая функция стала доминировать над информационной. «Магическое слово не описывает вещи или отношения между вещами; оно стремится производить действия и изменять явления природы. Подобные действия не могут совершаться без развитого магического искусства. Только маг или колдун способен управлять магией слова, только в его руках оно становится могущественным орудием».

Выше говорилось о широком применении малоизвестных иностранных слов для разрушения семейств однокорневых слов родного языка, пробуждающих важные ассоциации. Пример – замена русского понятия «наемный убийца» словом киллер. Точно так же происходит вытеснение слова избиратели и замена его на слово электорат. Когда депутат говорит «мои избиратели», порождаемые этим словом ассоциации указывают, что депутат – производное от того коллектива, который его избрал (создал). Выражение «мой электорат» воспринимается как «мой персонал» (мое предприятие). Электорат – общность пассивная и ведомая, она почти «создается» политиком.

Особое направление в выработке новых слов с заданным смыслом – изобретение сокращений, аббревиатур. Мы помним, какое собственное значение приобрели слова СССР или РСФСР – они приобрели свой образ, не вполне сводимый, например, к имени Советский Союз. ВЧК просуществовала всего три года, а слова «чека» и «чекист» сохранились до сих пор. Очень сильное воздействие на подсознание оказывало в последние десятилетия сокращение КГБ (и гэбист), причем на обывателя Запада оно действовало едва ли не сильнее, чем на жителей СССР.

Аббревиатуры могут создать целое семейство новых понятий, отличное от тех, которые сопровождают полное имя. Дж. Оруэлл писал: «Слова «Коммунистический Интернационал» приводят на ум сложную картину: всемирное человеческое братство, красные флаги, баррикады, Карл Маркс, Парижская коммуна. Слово же «Коминтерн» напоминает всего лишь о крепко спаянной организации и жесткой системе доктрин».

Конструируются и сокращения с сильным отрицательным смыслом (например, совдепия) или мрачным, угрожающим (бомж)[13]. С.Н.Булгаков называл такие аббревиатуры с враждебным смыслом искусственно созданными путем алгебраического сложения «слов-манекенов». Он признавал их мистическую силу и писал: «Такие слова-манекены становятся вампирами, получают свою жизнь, свое бытие, силу… сосут кровь языка».

Создание искусственного языка идет по двум направлениям. Ищется приемлемое по денотации слово. То есть выбирается слово, в денотации (диапазоне смыслов) которого имеется и такой, что может быть притянут к обозначению данного явления. Пусть даже это один из многих смыслов слова, третьестепенный и малоупотребительный. Но он существует, и не является прямой ложью его использование. Так, с 1965 г. военные действия во Вьетнаме назывались в прессе «программа умиротворения». Это слово настолько вошло в обиход, что в газетах можно было прочесть такое сообщение: «Одна деревня так упорно сопротивлялась умиротворению, что в конце концов ее пришлось разрушить». Умиротворение и война в своих денотациях где-то чуть-чуть перекрываются, так вместо слова война берется умиротворение.

Второе воздействие слова – коннотация, то есть те ассоциации, которые пробуждает произнесение или прочтение слова. Так, во время войны во Вьетнаме важное место в пропаганде занимало слово «сдержанность». Коннотация его полезна для пропаганды. Сдержанный человек… Не скажешь ведь, что США во Вьетнаме проявили миролюбие или гуманность – это было бы прямой ложью. Сдержанность… Ведь ядерного оружия не применили! Так, в 1972 г. в обращении к нации президент Никсон заявил: «В течение всей войны США проявляли беспрецедентную в военных анналах степень сдержанности». 19 июля 1971 г. И.Колби сообщил, что под его руководством была проведена операция, суть которой состояла в организации покушений на нежелательных общественных деятелей Южного Вьетнама и что к тому моменту было ликвидировано 20 587 таких деятелей. Называлась она «Операция Феникс».

Вообще, во время войны во Вьетнаме в США была проведена огромная работа по созданию специального языка для сообщений прессы. Были составлены целые словари (тезаурусы) для обозначения тех или иных явлений и действий, которые производили на читателя нужное впечатление (в лингвистических трудах перечисляются и принципы подбора слов). Ряд исследователей считают, что был искусственно разработан «субъязык», который получил название вьетлийского (Vietlish, Vietnam English).

Так, помимо слов умиротворение или сдержанность ключевым понятием было словосочетание «защитная реакция». Защита… Ответное действие… Например, массированные бомбардировки Северного Вьетнама в феврале 1972 г. (139 налетов) назывались «защитная реакция»[14]. Лингвисты пишут, что во время вьетнамской войны были разработаны методы построения сложных политических эвфемизмов. Это уже не отдельные слова и понятия, а большие языковые конструкции с точно измеренными эффектами воздействия на сознание.

Из языка были исключены все слова, вызывающие отрицательные ассоциации: война, наступление, оружие по уничтожению живой силы. Вместо них были введены слова нейтральные: конфликт, операция, устройство (antipersonnel device). Мертвые зоны, в которых диоксинами была уничтожена растительность, назывались «санитарными кордонами», напалм – «мягким зарядом», самые обычные концлагеря – «стратегическими селениями» и т. д. Были наложены и строго соблюдались табу на использование огромного количества нормальных слов. Президент Американского лингвистического общества Д.Болинджер заявил тогда: «Америка – это первое общество, которое добилось настоящего табу на все неприятное».

Большой манипулятивной программой стало в США изменение языка с целью достижения его «политкорректности». Феминистки усмотрели в слове history (история) слово his (его), и потребовали называть историю женщин herstory[15]. Так слова превращаются в заклинания. В «политкорректной» Библии слова Бог-отец заменяют на Бог-отец-мать и т. п.

Сегодня политики и пресса постоянно меняют смысл слов в зависимости от конъюнктуры. Как сказал Г.Честертон, «прежде «компромисс» означал, что полбуханки хлеба лучше, чем ничего. У нынешних политиков «компромисс» означает, что полбуханки лучше, чем целая буханка». Бомбардировки Югославии в 1999 г. были названы «гуманитарной интервенцией», и это понятие в течение двух лет США пытались даже ввести в международное право.

И в русском языке мы наблюдаем аналогичный процесс – политики избегают использовать слова, смысл которых устоялся в общественном сознании. Их заменяют эвфемизмами – благозвучными и непривычными терминами. Так, в ходе реформы в официальных и даже пропагандистских документах не употреблялось слово «капитализм». Нет, что вы, мы строим рыночную экономику. Беженцы из Чечни? Что вы, у нас нет беженцев, это «вынужденные переселенцы».

Одна из важных функций СМИ – замена русских слов, составляющих большие однокорневые гнезда и имевших устоявшиеся коннотации, на иностранные или изобретенные слова. Так, множество ложных слов вбросило в обиход телевидение во время войны в Чечне. Например, военных вдруг стали называть «федералы». Это слово лежит в совсем другой плоскости, нежели «армия – боевики», «милиция – бандиты» или «правительственные войска – мятежники». Какие ассоциации порождает в подсознании это слово? Федералы – конфедераты / Северяне и южане… Так в США называли стороны в гражданской войне. Неявно телезрителя подталкивают к мысли, что в Чечне идет вооруженное столкновение сторонников двух типов государственного устройства. Какое-то время ведущие даже называли боевиков Басаева партизанами.

Политические эвфемизмы, маскирующие истинный смысл явлений, создаются и с помощью терминов. Это специальные слова, имеющие точный смысл, причем большинство аудитории не знает точного значения термина. Но главное, что термины обладают магическим воздействием на сознание, имея на себе отпечаток авторитета науки. Красивым термином, кажется людям, нельзя назвать какую-нибудь гадость.

К таким терминам относится, например, слово эмбарго. Если средний западный гражданин еще испытал некоторое неудобство от разрушительных бомбардировок Ирака в качестве «наказания», то установленное в августе 1990 г. тотальное эмбарго на торговлю с Ираком не вызвало абсолютно никакого возражения. А ведь это – более многозначительный шаг, нежели бомбардировки. Так, общепринято, что в Ираке установлен тоталитарный режим, диктатура. Ирак – не Дания и даже не Греция, и население там не имеет ни прав, ни навыков, ни механизмов, чтобы навязать свою волю политикам Багдада. Но если это так, то население не несет и ответственности за действия верхушки режима. И, согласно самой простой логике, наказывать иракского крестьянина, убивая голодом его ребенка, означает брать этого крестьянина заложником и наказывать его, чтобы оказать давление на противника (Саддама Хусейна). Такие действия по отношению к европейцу рассматривались как военное преступление, и те, кто отдавал приказы о таких действиях, пошли на виселицу. Но сегодня по отношению к иракскому крестьянину это называется «механизмом международного права», эмбарго. Слово заложник не употребляется – табу.

Одним из важных инструментов политического языка являются ярлыки, которые «навешиваются» политическим противникам. Они создаются и вводятся в употребление с целью опорочить или высмеять противника путем воздействия на чувства и подсознание – без приведения рациональных доводов. Так, эффективным оказался введенный в обиход в 1983 г. Р.Рейганом ярлык «империя зла», который придавал борьбе с СССР на последней стадии холодной войны оттенок религиозного противостояния дьяволу.

Ранее в процессе разрушения легитимности верховной власти в СССР был введен термин геронтократия. Он создавал довольно сильный негативный настрой, не имея под собой разумных оснований (Сталин и Дэн Сяопин были стариками, Е.Гайдар и С.Кириенко – молодыми людьми, но не это определяло эффективность этих политиков в достижении их целей). Интенсивно использовался изобретенный в конце перестройки сильнодействующий ярлык «.красно-коричневые», который в подсознании ассоциировал коммунистов с фашистами. А конкуренты той группировки, которая оказалась приближенной к Ельцину, ввели в обиход термин «семья». Он порождал сильные отрицательные ассоциации, поскольку «семьями» называют мафиозные кланы. Благодаря популярным фильмам про мафию значение этого термина хорошо известно, и ярлык прижился и эффективно выполнял свою идеологическую функцию.

Одной из крупнейших программ по манипуляции сознанием стала приватизация промышленности в РФ. Велась эта программа открыто около двух лет и показала исключительную эффективность. Рабочие, которые в 1989 г. категорически отвергали частное владение предприятиями, в 1992 г. отнеслись к этому равнодушно и даже благосклонно. А ведь они не получили для этого никаких разумных доводов и никакого положительного опыта – почему же так изменилась их установка по важнейшему для них вопросу? В результате воздействия на сознание.

Для политики и прессы был даже создан особый язык. Ведь приватизация – лишь малая часть во всем процессе изменения отношений собственности. Она – лишь наделение частной собственностью на предприятие. Но это предприятие было собственностью народа (нации). Государство выступало лишь как управляющий этой собственностью. Чтобы ее приватизировать, необходимо было сначала осуществить денационализацию. Это – самый главный и трудный этап, ибо он означает изъятие собственности у ее владельца (нации). А это, очевидно, не сводится к экономическим отношениям (так же, как грабеж в переулке не означает для жертвы просто утраты некоторой части собственности). Однако и в законах о приватизации, и в прессе проблема изъятия собственности замалчивались. Слово «денационализация» не встречается ни разу, оно стало табу и заменено специально придуманным словом «разгосударствление».

Замена слов и понятий политическими эвфемизмами как целая технология приводит к тяжелой болезни общества, которую еще Фукидид назвал коррупцией языка. Будучи свидетелем упадка Афин, он оставил описание коррупции как важнейшего признака этого упадка. Среди прочих видов коррупции он особо выделил именно коррупцию языка – слова начали означать нечто противоположное тому, что они всегда означали. Разные партии стали использовать одно и то же слово в разных смыслах.

Сегодня о вторжении в язык с целью программировать поведение известно так много, что вдумчивый человек может использовать это знание в личной практике. Художественное осмысление дал писатель Оруэлл со своим образом «новояза» в романе-антиутопии «1984». Оруэлл дал фантастическое описание тоталитарного режима, главным средством подавления в котором был новояз – специально изобретенный язык, изменяющий смысл знакомых слов. Мысли Оруэлла наши перестройщики опошлили, прицепив к критике коммунизма.

В своей антиутопии Оруэлл описывал современное западное общество, переживающее «выверт демократии» – искусственный тоталитаризм, одним из средств власти которого был искусственный язык с замещенными смыслами. Этот новояз – доведенный до логического предела язык прессы. Процессы, происходящие в традиционном обществе, сколь угодно тоталитарном и жестоком, имеют принципиально иную природу. Понятие Оруэлла вошло в философию и социологию, создание новоязов стало важной политической технологией.

§ 4. Гипостазирование

Большую роль в манипуляции словами и понятиями играет гипостазирование. Название это происходит от слова ипостась. В словаре читаем: «Гипостазирование (греч. hypostasis – сущность, субстанция) – присущее идеализму приписывание абстрактным понятиям самостоятельного существования. В другом смысле – возведение в ранг самостоятельно существующего объекта (субстанции) того, что в действительности является лишь свойством, отношением чего-либо».

Когда пробегаешь в уме историю перестройки как большой программы манипуляции, бросается в глаза эта склонность изобретать абстрактные, туманные термины, а затем создавать в воображении образ некоего явления и уже считать его реальностью и даже порой чем-то жизненно важным. Эти размытые образы становятся дороги человеку, их совокупность образует для него целый живой мир, в котором он легко и, главное, бездумно ориентируется. Образы эти не опираются на хорошо разработанные понятия, а обозначаются словом, которое приобретает магическую силу. Будучи на деле бессодержательными, такие слова как будто обладают большой объяснительной способностью.

В повороте массового сознания важную роль сыграл, например, совершенно схоластический спор о том, являлся ли советский строй социализмом или нет. Как о чем-то реально существующем и однозначно понимаемом спорили, что из себя представляет советский строй – мобилизационный социализм? казарменный социализм? феодальный социализм? Сказал «казарменный социализм» – и вроде все понятно. Вот как трактует причины краха «реального социализма» профессор МГУ А. В. Бузгалин. В книге «Будущее коммунизма» (М., 1996) он пишет о кризисе мирового левого движения: «Причиной всего этого стала собственная природа «социализма». В сжатом виде суть прежней системы может быть выражена категорией «мутантного социализма» (под ним понимается тупиковый в историческом смысле слова вариант общественной системы)».

Мы видим здесь предложение целой теоретической категории, оправдывающей большие реальные изменения. На деле эта взятая из биологии метафора мутации бессодержательна и ничего не объясняет. Мутация есть изменение в генетическом аппарате организма под воздействием факторов внешней среды. Если это изменение наследуется и благоприятствует выживанию потомства, то такая мутация оказывается важным механизмом эволюции. Если, как это делает А. В. Бузгалин, уподоблять общественный строй биологическому виду, то социальное жизнеустройство любой страны оказывается «мутантным» и иным быть не может.

Гипостазирование подрывает способность к рефлексии, к анализу своих решений и их последствий. В начале 1989 г., когда люди уверовали в такие понятия, как «наш общий европейский дом», лишь 10 % опрошенных считали, что в ближайшие годы экономическое положение в стране ухудшится (59 % считали, что «улучшится», 28 % – что «останется без изменений»).

Замечательно, что даже многие марксисты, испытав на себе магическую силу слов, настолько уверовали в капитализм, что с удивительной легкостью перешли в лагерь крайне правых буржуазных идеологов, проскочив даже социал-демократию. А.Ципко пишет в 1990 г.: «Все прогнозы о грядущей социал-демократизации Восточной Европы не оправдали себя. Все эти страны идут от коммунизма к неоконсерватизму, неолиберализму, минуя социал-демократию. Тут есть своя логика. Когда приходится начинать сначала, а иногда и с нуля, то, конечно же, лучше идти от более старых, проверенных веками ценностей и принципов. Консерватизм, т. е. ставка на семью, частную собственность, частное предпринимательство… в этих условиях позволяет ускорить восстановление жизнеспособности общества».

Что эта конструкция есть плод воображения, видно по частным признакам. Что значит, например, что Польша в 1989 г. «начала сначала, а то и с нуля»? И почему неолиберализм, возникший в конце 60-х годов XX века, «проверен веками»? Уж если желаешь чего-нибудь старинного, то надо было бы брать за образец первобытно-общинный строй, он проверен двумястами веков. Или уж на худой конец рабство – тоже веков десять его проверяли. Капиталистическая частная собственность и частное предпринимательство – очень недавние и специфические явления.

Понятиями-заклинаниями, которые заменяли содержательное описание сущности, стали такие слова, как демократия, гражданское общество, правовое государство. Когда Саддам Хусейн в январе 1993 г. «бросил ООН вызов», попросив, чтобы самолеты с экспертами ООН пролетали в Ирак со стороны Иордании, а не с Юга, видные правоведы на Западе объясняли радиослушателям, почему Ирак за это должен был быть подвергнут бомбардировке. Такого объяснения вообще не понадобилось бы, не будь рядом Израиля, который без проблем нарушает резолюции ООН. Объяснение было такое. Да, Израиль оккупирует чужие территории, сгоняет с земли арабских крестьян. Но международное сообщество не может оказывать на Израиль давление, так как Израиль является правовым государством. Согнанный арабский крестьянин должен обратиться в суд, а суд в Израиле цивилизованный. Это полностью переворачивает саму сущность понятия права. Оно теперь заботится не о правах личности, ставшей жертвой вооруженного соседа, а о праве агрессора – этому можно, а этому нельзя.

Рассмотрим еще пару типичных примеров гипостазирования. У интеллигенции было сильно убеждение, что во всем «система виновата». Важнейшими причинами наших бед она считала «засилье бюрократов», «уравниловку», «некомпетентность начальства», «наследие сталинизма» – причины, для массового сознания не такие уж существенные. Опираясь на эти стереотипы, Г.Х.Попов запустил в обиход, как нечто сущее, термин «административно-командная система». Он был подхвачен прессой, даже получил аббревиатуру – АКС. И стали его употреблять, как будто это нечто уникальное, созданное в СССР, и оно что-то объясняет в социальной действительности.

На деле любая общественная система имеет свой административно-командный «срез», и иначе просто быть не может. И армия, и церковь, и хор имени Свешникова – все имеет свою административно-командную ипостась, наряду с другими. Идеологи, повторявшие «АКС, АКС…», намекали, что в «цивилизованных» странах, конечно, никакой АКС быть не может, там действуют только экономические рычаги. На деле любой банк, любая корпорация на Западе, не говоря уж о государственных ведомствах, действуют внутри себя как иерархически построенная «административно-командная система», причем с контролем несравненно более жестким, чем был в СССР. Но так людей очаровали этим термином, что даже историки, прекрасно знавшие, что системы управления и в государстве, и в хозяйстве складываются исторически, а не логически, не исходя из какой-то доктрины, стеснялись прямо сказать, что пресловутая АКС – плод самого примитивного гипоста-зирования.

В 1988 г. на «круглом столе» в АН СССР историк К.Ф.Шацилло осторожно объяснял: «Совершенно ясно, что в крупнейшей промышленности, на таких казенных заводах, как Обуховский, Балтийский, Адмиралтейский, Ижорский, заводах военного ведомства, горных заводах Урала капитализмом не пахло, не было абсолютно ни одного элемента, который свойствен политэкономии капитализма. Что такое цена, на заводах не знали; что такое прибыль – не знали, что такое себестоимость, амортизация и т. д. и т. п. – не знали. А что было? Был административно-командный метод: постройте четыре броненосца и скажите, сколько заплатить; желательно построить за три года, построили за шесть, ну что же поделаешь?..»

Слова «административная система» приобрели такую магическую силу, что достаточно было прилепить этот ярлык к какой-то стороне реальности, и о ней можно было говорить самые нелепые вещи. Вот, Н.П.Шмелев утверждал в 1989 г.: «Фундаментальный принцип всей нашей административной системы – распределять! Эту систему мы должны решительно сломать». Назвать распределение, одну из множества функций административных систем, принципом и даже фундаментальным, – значить исказить всю структуру функций, нарушить меру. Но даже если так преувеличивается значение функции распределения, почему же эту систему надо сломать, причем решительно? Разве в обществе нет необходимости распределять? Ломать надо любую систему распределения или только «нашу административную»?

Вот проект Закона СССР о предпринимательстве (1990 г.), подготовленный научно-промышленной группой депутатов. Стоят подписи академиков, а в законопроекте заклинания, призывающие к уничтожению административно-командной системы. «Государство должно воздействовать на хозяйственных субъектов только экономическими методами!» Как так, почему? Ведь главная сущность государства – это монополия на легитимное насилие, на воздействие именно внеэкономическое. Во всем мире «хозяйственные субъекты» весьма часто оказываются в тюрьме, а у нас, значит, бей их только рублем.

Стоит вспомнить и ключевое слово перестройки дефицит. Оно означает нехватку – и все его вроде бы так и понимают. И в то же время люди уверовали в такую его ипостась, что стали говорить, будто во времена Брежнева «мы задыхались от дефицита», а сегодня никакого дефицита нет, изобилие. Но как может образоваться изобилие при катастрофическом спаде производства? Много производили молока – это был дефицит; снизили производство вдвое – изобилие.

Вот что означает понятие дефицит в его жестком, ограниченном значении: в 1985 г. в РСФСР в среднем на душу населения потреблено 23,2 кг рыбы и рыбопродуктов, а в 1997 г. – 9,3 кг. Имеет место дефицит рыбы как продукта питания – при ее наличии на прилавках как знак ложного изобилия. Люди, которые приветствуют такое положение, впадают в глубокое гипостазирование.

Через три года реформы «Государственный доклад о состоянии здоровья населения Российской Федерации в 1992 году» отмечает: «Существенное ухудшение качества питания в 1992 г. произошло в основном за счет снижения потребления продуктов животного происхождения. Отмечается вынужденная ломка сложившегося в прежние годы рациона питания, уменьшается потребление белковых продуктов и ценных углеводов…» [выделено мною. – С.К-М.] Возник, как сказано в Докладе, «всеобщий дефицит» питания, ранее немыслимый.

Даже в чисто «рыночном» смысле реформа привела к дефициту, какого не знала советская торговля. Обеспеченность товарными запасами розничной торговли (в днях товарооборота) составляла в СССР на 1 января соответствующего года: 1970 – 88 дней, 1985 – 92, 1986 – 84, 1988 – 69, 1990 – 47 дней. В РФ она составила в 1995 г. 33 дня, и в 1996 г. 39 дней. А, например, на 1 октября 1998 г. на складах Санкт-Петербурга имелось продуктов и товаров всего на 14 дней торговли. Положение регулируют посредством низкой зарплаты, а то и невыплатами зарплаты и пенсий. Вот тебе и изобилие.

Профессор из Петербурга, д.э.н. С.А.Дятлов, рассматривая состояние инвестиционной сферы России, пишет в 1997 г.: «Долги по невыплаченной зарплате и пенсиям в два с лишним раза превышают товарные запасы. Оборотные фонды предприятий на 80–90 % обеспечиваются кредитами коммерческих банков. Можно говорить о том, что экономика России в ее нынешнем виде – это не только долговая экономика, но и экономика хронического дефицита, скрытого высоким уровнем цен и искусственным сжатием платежеспособного спроса».

А вот чрезвычайный пример дефицита, созданного из-за ухода государства от выполнения некоторых функций. Государственный доклад «О состоянии здоровья населения Российской Федерации в 1999 г.» гласит: «Актуальной экологической проблемой является дефицит йода в биосфере, так как более 70 % густонаселенных территорий нашей страны имеют разную степень недостаточности этого микроэлемента. Прекращение йодной профилактики привело к росту в России эндемического зоба и ассоциированных с ним болезней среди больших групп населения, в первую очередь – детей и подростков».

Прекращение йодной профилактики! Просто перестали добавлять капельку йода в поваренную соль. Разумеется, в некоторых областях по собственной инициативе местные власти или медицинские организации ведут йодирование соли, поставляют ее в детские сады (о таких случаях говорится в Докладе) – но государственная программа прекращена.

Шопенгауэр в «Афоризмах житейской мудрости» пишет: «Путеводной звездой нашей деятельности должны быть не образы фантазии, а ясно усвоенные понятия. Обычно бывает обратное. При ближайшем исследовании мы убеждаемся, что в конце концов решающий голос во всех наших делах принадлежит не понятиям, не рассуждению, а именно воображению, облекающему в красивый образ то, что желало бы нам навязать».

§ 1. Язык чисел. Мера

Овладение числом и мерой – одно из важнейших завоеваний человека. Согласно мифу, Прометей был наказан Зевсом именно за то, что он передал человеку огонь и число, чем сделал его почти равным богам. Число (как и величина) – настолько широкое и многообразное понятие, что математика даже не дает ему общего определения, говоря о классах чисел. Можно сказать, что определение понятия числа заключается во всей совокупности математических знаний в данный исторический момент.

В числе, как и в слове, заложены множественные смыслы. Порой кажется, что это – исключительно холодные, рассудочные, рациональные смыслы. Это не так. Магия числа в том, что оно, в отличие от слова или метафоры, обладает авторитетом точности и беспристрастности. Поэтому число – один из главных объектов манипуляции. Изначально числа нагружены глубоким мистическим и религиозным содержанием. Не будем уж углубляться в «число зверя» и вообще каббалистику. Хотя для манипуляции суеверного и религиозного сознания она используется порой в самых радикальных политических целях.

Заметим, что мистический смысл числа и счета укоренен не только в иудейской и христианской культуре, это общее явление. Пастух хоть в Туркмении, хоть в тундре никогда не скажет, сколько у него овец или оленей, хотя знает их всех «в лицо».

Число, как и слово, было изначально связано с вещью. Последователи религиозной секты Пифагора считали, что в числе выражена сущность, природа вещи, при этом число не может лгать, и в этом его преимущество перед словом. Пифагорейцы считали даже, что числа – это те матрицы (парадигмы), по которым создаются вещи. Вещи «подражают числам». Через число только и может быть понят мир.

Философ и богослов XV века Николай Кузанский, немало сделавший для подготовки Возрождения, поставил вопрос жестко: «Там, где терпит неудачу язык математики, человеческий дух ничего уже не сможет понять и узнать». Сила «языка чисел» объясняется тем, что он кажется максимально достоверным, он не может лгать (особенно если человек вообще спрячется за компьютером). Это снимает с тех, кто оперирует числами, множество ограничений, дает им такую свободу, с которой не сравнится никакая «свобода слова». Один из великих математиков современности Кантор так и сказал: «Сущность математики заключается в ее свободе».

М.Вебер особо отмечает ту роль, которую «дух счета» (calculating spirit) сыграл при возникновении капитализма: пуританизм «преобразовал эту «расчетливость», в самом деле являющуюся важным компонентом капитализма, из средства ведения хозяйства в принцип всего жизненного поведения». Эту «расчетливость» Запада укрепила и Научная революция, сделавшая механицизм основой мироощущения. Со времен Декарта для Запада характерна, как говорят философы, «одержимость пространством», которая выражается в склонности к «математическому методу» мышления.

В противовес этому выделяют «одержимость временем», для которой характерен «грамматический» метод мышления – именно в естественном языке появились временные формы, в которых человек выразил ощущение времени. Иногда говорят даже (особенно в приложении к экономике), что есть наука «числа» и наука «слова».

Умение мысленно оперировать с числами и величинами – исключительно важное интеллектуальное умение, которое осваивается с трудом и развивается на протяжении жизни человека. Известный советский математик-педагог А.Я.Хинчин писал о понятии числа применительно к школьному курсу математики: «Историческая эволюция этого понятия воспроизводится в сознании учащегося на протяжении долгого периода, и притом такого периода, в течение которого рост сознания школьника можно уподобить росту сознания человечества за всю историю его сознательной жизни. И подобно тому, как в сознании мыслящего человечества понятие числа, поднимаясь от ступени к ступени, в разные эпохи не только по содержанию, но и стилю, научному уровню и логической зрелости, являло собой совершенно различную картину, – точно так же нельзя говорить и о едином понятии числа, соответствующем уровню сознания школьника. На протяжении школьного обучения понятие числа не только обогащается по содержанию, включая в себя все новые и новые классы чисел, но и качественно эволюционирует вместе с сознанием учащегося, приобретая новые черты и оттенки и поднимаясь на все более высокие ступени абстракции и логической завершенности».

Уже из этого видно, как сильно различается понимание сути чисел и умение правильно обращаться с ними у людей с разным типом и уровнем образования, разной культуры, с разным опытом и социальным положением. Эта неоднозначность отношения к внешне одному и тому же инструменту мышления открывает перед манипуляторами сознанием огромные возможности. Они играют на этих различиях, но их очень трудно схватить за руку.

В Новое время на Западе рынок стал метафорой всего жизнеустройства. Общественные отношения во всех сферах жизни уподобились эквивалентному обмену товарами. Товарная форма, приравнивающая разные сущности к общему эквиваленту, есть количественная категория, устраняющая качественное своеобразие вещей. Современный мир западного типа иногда называют «царством количества».

Общественные изменения, ведущие к усилению количественного начала в мышлении за счет качественного, сразу сказываются на тех знаковых системах, которые используются в общественном сознании. Так, в языке на первый план выдвигаются количественные характеристики вещей и отношений, число оказывается в центре внимания, например, в политических выступлениях. Лингвисты отмечают интенсивный процесс квантификации русского языка в течение последнего десятилетия. Это выражается, например, в широком использовании приставок сверх-, супер-, мини- (иногда приходится даже видеть вывеску минисупермаркет).

Понятия, которые раньше несли большую качественную нагрузку, заменяются словами, включающими в себя количественную характеристику. Для этого часто привлекаются иностранные, особенно англоязычные слова. Интересную книгу называют бестселлер (чисто количественное понятие), слово подросток вытесняется словом тинэйджер. Слово подросток выражает важное качественное состояние человека, а тинэйджер – возрастная категория, в которой число лет обозначается в английском языке словом с teen, то есть от 13 до 19 лет[16].

Этот процесс сокращения пространства качества затрагивает даже числа, что тем самым увеличивает их «свободу» и свободу тех, кто ими «владеет». Мы и сегодня чувствуем еще неповторимую индивидуальность чисел, по крайней мере от нуля до десяти – 3 имеет совсем иной образ, нежели 7. А еще сравнительно недавно различали как несхожие сущности числа до сотни – так развито было «телесное» и «образное» (качественное) восприятие чисел.

Но свобода тех, кто «владеет числом», означает глубокую, хотя и скрытую зависимость тех, кто «потребляет» числа. Сила убеждения чисел огромна. Это предвидел уже Лейбниц, который писал: «В тот момент, когда будет формализован весь язык, прекратятся всякие несогласия; антагонисты усядутся за столом один напротив другого и скажут: подсчитаем!» Эта утопия означает полную замену качеств (ценностей) их количественным выражением (ценой). В свою очередь, это снимает проблему выбора и заменяет ее проблемой подсчета, что и является смыслом технократии.

Магическая сила внушения, которой обладает число, такова, что если человек воспринял какое-либо абсурдное количественное утверждение, его уже почти невозможно вытеснить логическими аргументами. Число имеет свойство застревать в мозгу необратимо.

Свое очарование число распространяет и на текст, который его сопровождает. Поэтому часто манипуляторы сознанием вставляют в текст бессмысленные или даже противоречащие тексту цифры – и все равно остаются в выигрыше, ибо на сознание воздействует сам вид числа.

Вот журнал Российской Академии наук «Человек» много места уделил влиянию Чернобыльской катастрофы на здоровье населения («Человек», 1993, №:4). Читатель, просто увидев целые страницы, покрытые цифрами, автоматически начинает верить составителям. Но вчитайтесь в эти количественные доводы:

«В начале 1992 г. было зарегистрировано 1 366 742 человека, подвергшихся радиационному воздействию в связи с аварией на Чернобыльской АЭС. Из них:

1) ликвидаторы – 119 400 человек;

2) эвакуированные – 6 471 человек;

3) население – 1 209 929 человек;

4) дети ликвидаторов – 31 580 человек… Смертность по группам первичного учета за 1990–1991 гг.

(на 1000 человек) увеличилась по 1-й группе с 4,6 случаев до 4,8; по 2-й группе – с 1,99 до 2,1; снизилась по 3-й группе с 22,79 до 14,7; по 4-й группе с 19,4 до 6,9».

Что может из этого понять человек? Судя по приведенным цифрам, смертность в контингенте пострадавших от аварии резко снизилась – на 7,3 случая в расчете на 100 тыс. человек. О чем говорит это снижение смертности? О том, что радиационное заражение благотворно сказывается на здоровье? Да нет, ни о чем не говорит, приведенные цифры и не рассчитаны на то, чтобы читатель вникнул в их смысл – они его просто должны заворожить. А вывод ему подсказывают составители материала.

Дальше в том же номере – данные о заболеваемости жителей Алтайского края, которые подверглись облучению при испытаниях ядерного оружия на Семипалатинском полигоне:

«С 1980 по 1990 г. заболеваемость злокачественными новообразованиями возросла в этом крае с 276 до 286 случаев на 100 тыс. населения». Общий смысл публикации заключается в том, что ядерными испытаниями политический режим СССР губил свой народ. Но здесь нас интересует не вывод, а лишь роль цифр в убеждении читателей в этом выводе.

Итак, в зоне ядерных испытаний прирост заболеваемости онкологическими болезнями составил за 10 лет ровно 10 случаев на 100 тыс. человек. А в целом по РСФСР? В целом за те же 10 лет с 1980 по 1990 г. прирост числа заболевших злокачественными новообразованиями составил 33 случая на 100 тыс. Если бы читатель бездумно верил цифрам, он должен был бы сделать вывод, что ядерные испытания очень полезны для здоровья. Ведя идеологическую пропаганду, авторы даже не потрудились подобрать сведения, подтверждающие их тезисы. Они были уверены в магической силе слова и числа, которая отключает у читателя способность к самостоятельному мышлению.

Очень часто в идеологических целях числом характеризуют расплывчатые, не поддающиеся измерению величины, причем нередко с высокой точностью, что сразу выдает манипуляцию. Академик Т.И.Заславская, агитируя за экономическую реформу, утверждала, что в СССР число тех, кто трудится в полную силу, в экономически слабых хозяйствах было 17 %, а в сильных – 32 %. И эти числа всерьез повторялись в академических журналах – пример утраты обществоведами научной рациональности. Понятие «трудиться в полную силу» в принципе неопределимо, это не более чем метафора – однако оно «измеряется» авторитетным социологом с точностью до 1 процента. 17 процентов! 32 процента! Этот прием взят из арсенала рекламы, которая все же выглядит скромнее в своих претензиях и дает свои оценки с точностью до 10 %: «С новыми «памперсами» попки стали на 40 % здоровее», «С новым шампунем «Шаума» волосы стали на 30 % сильнее».

Манипулирующая сила числа многократно возрастает, когда числа связаны в математические формулы и уравнения – здравый смысл против них бессилен. Здесь возник целый большой жанр манипуляции (особенно в сфере экономики, где одно время даже господствовала целая «наука» – эконометрия; ее репутация рухнула в момент кризиса 1973 г., когда все ее расчеты оказались ложными).

Изобретатель напряженного бетона и создатель современного метода расчета конструкций Э.Фрессне пишет в своих мемуарах, что его всегда удивляло, почему инженеры и подрядчики постоянно требовали от него и его сотрудников расчета прочности балок, колонн и т. д. вместо того, чтобы посмотреть на простые натурные испытания прочности – несравненно более надежные и простые.

«В конце концов я понял, – пишет он – что в большинстве случаев я имел дело не с простыми идиотами, а с лжецами и манипуляторами, которые знали, что признать результаты испытания, сделанного в их присутствии, накладывает на них гораздо большую ответственность, чем признать результаты расчета. Они укрывались за броней уравнений, которые служили им тем надежнее, чем сложнее они были».

Почему же прикрытие числом и уравнением так эффективно защищало от ответственности? Потому, что таково общественное мнение – оно скорее поверит формуле, чем факту. Инженеры и подрядчики на практике знали магическую силу чисел.

Хотя число выглядит «точным» знаком, в воображении оно создает образы и на деле часто служит метафорой (а иногда и гиперболой). Поэтому манипуляторы, в том числе невольные («вторичные») очень часто запускают в общественное сознание числа, деформирующие («поражающие») воображение. Они просто обезоруживают разум человека. И.Бунин писал в важной книге «Окаянные дни» (1918):

«Люди живут мерой, отмерена им и восприимчивость, воображение – перешагни же меру. Это как цены на хлеб, на говядину. «Что? Три целковых фунт?!» А назначь тысячу – и конец изумлению, крику, столбняк, бесчувственность. «Как? Семь повешенных?!» – «Нет, милый, не семь, а семьсот!» – И уже тут непременно столбняк – семерых-то висящих еще можно представить, а попробуй-ка семьсот, даже семьдесят!».

Особо сотрясают разум цифры, приводимые в качестве художественного образа. Дело в том, что цифры художника нельзя понимать буквально, соотносить их с цифрами физическими, они сродни цифрам религиозным. Религии же «уклоняются от контакта с историческим временем». Глупо было бы и верить, и не верить, что Ной прожил 950 лет, как сказано в Библии. Это «не те» годы. Но люди принимают числа писателей за «те» числа! Одни верят, и это нелепо, другие возмущаются, принимают эти цифры за злодейский обман.

Классический пример – А.И.Солженицын, который утверждал, будто в ходе сталинских репрессий было расстреляно 43 млн. человек. Сейчас движение населения ГУЛАГа по годам, со всеми приговорами и казнями, освобождением, переводами, болезнями и смертями изучено досконально, собраны целые тома таблиц. Ясно, что данные Солженицына надо понимать как художественные гиперболы – но ведь весь культурный слой воспринимает их как чуть ли не научные данные лагерной социологии. Налицо расщепление сознания: человек прочтет достоверные документальные данные – и верит им, но в то же время он верит и «сорока трем миллионам расстрелянных» Солженицына.

Именно ради воздействия на воображение, а не на разум, манипуляторы стремятся раздуть, увеличить и так огромные числа, причем увеличить их в десятки, а то и сотни раз. Само это стремление преувеличить реальную количественную меру может служить признаком манипуляции.

Вот типичное умозаключение из идеологически важной книги, вышедшей в издательстве «Наука»: «Четверть миллиарда – 250 миллионов потеряло население нашего Отечества в XX веке. Почти 60 миллионов из них в ГУЛАГе». Это – пример манипуляции с числами. Что значит «250 млн. потеряло Отечество в XX веке»? Эти люди умерли? А сколько умерло в XIX веке? А за десять лет демократического режима в одной только РФ умерло 20 млн. человек, без всякого ГУЛАГа. Сами по себе все эти числа ни о чем не говорят, они лишь создают зыбкий образ как инструмент внушения.

В приведенном выше рассуждении контекст подталкивает человека к мысли, будто 250 млн. человек стали жертвой политического строя, для этого протягивается нить к ГУЛАГу. Но ГУЛАГ существовал 30 лет, число заключенных в лагерях лишь в отдельные годы превышало 1 млн. человек, смертность в лагерях составляла в среднем 3 % в год – как Отечество могло там «потерять 60 миллионов»? Доподлинно известно, например, что с 1 января 1934 г. по 31 декабря 1947 г. в исправительно-трудовых лагерях ГУЛАГа умерло 963 766 заключенных, и основное число смертей пришлось на годы войны. Война была трудным временем для всех.

Пожалуй, самым большим достижением при манипуляции с числами является разрушение у человека способности «взвешивать» явления, он утрачивает чувство меры. Речь идет не о том, что человек теряет инструмент измерения и снижает точность, «меряет на глазок», он теряет саму систему координат, в которую мы помещаем реальность, чтобы ориентироваться в ней и делать более или менее правильные выводы.

Разрушительное проявление этой утраты меры выражается афоризмом «Сжег дом, чтобы изжарить себе яичницу». Это можно было видеть весьма наглядно. В 1993 г. в западной прессе прошла статья советника Ельцина, директора Центра этнополитических исследований Эмиля Паина «Ждет ли Россию судьба СССР?» Он пишет: «Когда большинство в Москве и Ленинграде проголосовало против сохранения Советского Союза на референдуме 1991 года, оно выступало не против единства страны, а против политического режима, который был в тот момент. Считалось невозможным ликвидировать коммунизм, не разрушив империю».

Соизмеримы ли цель и средства? Что за «коммунизм» надо было ликвидировать, ради чего не жалко было пойти на такую жертву, как расчленение страны? Коммунизм Сталина? Мао Цзэдуна? Нет – коммунизм М.С.Горбачева, А.Н.Яковлева и Э.А.Шеварднадзе. Но ведь эти правители не тянули даже на звание социал-демократов. Они уже декларировали себя неолибералами во многих отношениях правее Тэтчер. От коммунизма у них осталось пустое название, которое они и так бы через пару лет сменили. Стоило ли их удаление с московской арены тех страданий, что означал для миллионов граждан распад страны?

Во время перестройки деформация в мышлении привела к необычной интеллектуальной патологии – утрате расчетливости. Произошла архаизация сознания слоя образованных людей – утрата ими того «духа расчетливости» (calculating spirit), который, по выражению М.Вебера, был важным признаком современного общества.

Вот пример. Телевидение чрезвычайно широко и настойчиво освещает террористические акты, показывает взорванные дома, окровавленные тела жертв, горе близких. В результате в массовом сознании создается неадекватное представление об опасности стать жертвой террористов, что влияет и на установки, и на поведение людей. Оно «программируется» этим страхом, который возбуждается средствами воздействия на сознание. Например, в отдельные годы многие миллионы граждан США отказывались от туристических поездок в Азию.

Если бы человек подошел в вопросу трезво, он мог бы легко оценить, что эта опасность на три порядка (в тысячу раз) меньше, чем вероятность стать жертвой катастрофы за рулем автомобиля. Из 15 миллионов водителей в России ежегодно гибнет порядка 1 на тысячу. От терактов в РФ гибнет в год порядка 1 человека на миллион. Но ведь люди не боятся ездить на машине.

Почему же люди не боятся ездить на машине, но боятся террористов? Прежде всего потому, что те, кто контролирует средства манипуляции сознанием, не заинтересованы в том, чтобы мы боялись автомобиля. Поэтому телевидение не показывает нам с утра до ночи изуродованные трупы жертв автокатастроф. Если бы показывало с той же интенсивностью, как и дело рук террористов, – то мы боялись бы автомобиля панически.

В условиях обширной программы манипуляция, когда разрыхляются системы психологической защиты и нарушается система координат и ориентации, данные опытом и образованием инструменты меры могут быть сильно испорчены. Так, к концу 80-х годов у очень большого числа людей стало проявляться явление, носящее название «феномены Пиаже» (Ж.Пиаже открыл его, изучая мышление детей, и описал в работе «Генезис числа у ребенка»). Заключается оно в неспособности количественно сравнивать предметы, имеющие разную форму. Так, два шарика пластилина равного диаметра кажутся детям одинаковыми. Но если их раскатать в полоски разной длины, то более длинная полоска кажется большой, а короткая – маленькой.

Пиаже нашел, что в основе этого явления лежит тот факт, что многие дети, подростки и даже взрослые люди не владеют «принципом сохранения величины или количества», в то время как овладение этим инструментом меры «составляет необходимое условие всякой рациональной деятельности».

Мы могли наблюдать, как это условие утрачивалось (точнее, временно «отключалось») в среде интеллигенции. В ходе реформы произошло резкое разделение по благосостоянию людей, как казалось, одного круга (например, сослуживцев). Обедневшие честные интеллигенты принимали идеалистическое толкование этого социального явления и объясняли обогащение узкого слоя чисто личными качествами этих людей – энергией, предприимчивостью, хитростью, даже непорядочностью. Благодаря этим качествам они, мол, «создали» свое богатство. Свою же бедность они объясняли тем, что «не создали» такого же богатства в силу иных личных качеств – они остались верны своей профессии, им претит заниматься торговлей, они не могут делать подлостей и т. д. Но если бы могли – то тоже стали бы богаты и, в принципе, если бы все приняли жизненные нормы и овладели навыками «новых русских», то все были бы столь же богаты. Принцип сохранения количества в этих рассуждениях отброшен[17].

Внешним проявлением «феноменов Пиаже» является склонность сравнивать величину предметов по одному какому-то внешнему, выдающемуся признаку, не делая в уме структурного анализа объектов сравнения. Если бы человек в уме строил профиль существенных признаков, то о двух полосках пластилина, раскатанных из двух одинаковых шариков, он сказал бы: эта полоска больше по длине, меньше по толщине и равна другой по весу. И если бы главным признаком сравнения был бы вес полосок, то человек признал бы, что они равны.

Этот методологический дефект количественных сравнений был усилен манипуляторами и эффективно использован в идеологических целях. Например, в конце 80-х годов едва ли не большинство москвичей были уверены, что доллар как эквивалент материальных благ равноценен 10 рублям. Признаком, по которому делалось сравнение, была цена покупки на Западе и продажи в Москве бытовой электроники (например, видеомагнитофонов). И бесполезно было в противовес этому указывать на то, что данный специфический класс товаров занимает небольшое место в жизнеобеспечении, предлагать пройтись для сравнения покупательной способности доллара и рубля по всему спектру благ. Здесь «феномен Пиаже» сам возводился в принцип – ведь тот же коллега, так удачно привезя из командировки магнитофон для продажи, ел в гостинице черствый московский хлеб, чтобы не покупать его там по доллару за булку, и московскую осетрину – чтобы не тратить 10 долларов в дешевой харчевне. Он этого не видел – подумаешь, хлеб!

Примерно так же проводилось и сравнение уровня жизни. Человек, имевший хорошую квартиру с газом, отоплением и телефоном, а также дачу под Москвой, считал себя бедняком по сравнению со своим западным коллегой только потому, что у того был автомобиль. Вспомним очень популярный фильм «Ирония судьбы». Оба его героя – врач из поликлиники и учительница – соглашаются в том, что зарплата у них меньше, чем того заслуживает их профессия. При этом они не замечают, что оба только что получили бесплатно квартиры в хороших домах.

Известно, в каком доме около метро «Юго-Западная» в Москве снимался фильм, вот и возьмем нынешнюю рыночную цену этой квартиры – 60 тыс. долларов, что эквивалентно зарплате нынешней учительницы за 100 лет. Нет, такую добавку к зарплате ни учительница, ни врач «застойного времени» не замечают. Как не замечают и того, что на ту «маленькую» зарплату они могли без большого потрясения для своего кармана полететь на самолете, взять такси и т. д. Они, как дети, не знают, что все это стоит больших невидимых денег, которые и даются им как часть платы за их труд на общее благо. На Западе полоска пластилина больше!

Важнейшее свойство расчетливости, даваемое образованием и опытом, – способность быстро прикинуть в уме порядок величин и сделать «усилительный анализ», то есть прикинуть, в какую сторону ты при этом ошибаешься. Когда расчетливость подорвана, сознание людей не отвергает самых абсурдных количественных утверждений, они действуют на него магически. Человек теряет чутье на ложные количественные данные.

Вот, например, в журнале «Коммунист» (1989, № 4) можно было прочитать такое утверждение одного из «прорабов перестройки»: «Мы производим 85 млн. т картофеля, из них в кастрюлю попадает в лучшем случае десятая часть урожая».

Автор явно намекает на то, что в нашей абсурдной экономической системе 9/10 картофеля пропадало. Это подмена предмета, прием манипуляции. Вовсе не весь картофель должен «попадать в кастрюлю» – значительная часть его идет на корм скоту и как сырье крахмало-паточной промышленности, не говоря уж о посадочном материале. В честном рассуждении следовало сказать: «Из той части произведенного картофеля, что предназначалась для потребления в качестве продукта питания, в кастрюлю попадало только…%».

Но вернемся к мере. Разумный человек прикинул бы главные измерения всей системы «производство и потребление картофеля» – и сразу перестал бы верить манипуляторам. Куда могли исчезнуть 9 из каждых 10 кг картошки? Ведь мы почти все бывали на уборке урожая и на овощных базах. Кроме того, основная масса картофеля производилась на приусадебных участках. А значит, она хранилась в погребах крестьян и понемногу вывозилась на рынки. В 1985 г. в СССР было произведено 73 млн. т картофеля. «В кастрюлю» пошло 28,6 млн. т, что составляет 39,2 % от всего урожая. Государственные закупки составили 15,7 млн. т, остальное оставалось на селе, в погребах. Там потерь практически не было: крупная картошка – в пищу и на рынок, мелкая – на корм свиньям, проросшая – посадочный материал.

Наконец, можно взять общедоступные справочники, в них есть данные и о производстве картофеля, и о потреблении в домашних хозяйствах, и об использовании в промышленности, и о потерях. Вот сведения «Российского статистического ежегодника» (М., 1998) об использовании картофеля в РСФСР в 1980 г., типичном «застойном» году. Они даны в табл. 15.59 «Ресурсы и использование картофеля (миллионов тонн)» на с. 499. Читаем: запасы на начало года – 21,7; производство – 37,0; импорт – 2,2; производственное потребление – 21,8; потери – 1,9; экспорт 0,3; личное потребление – 16,4; запасы на конец года – 20,5.

Итак, личное потребление составляло в РСФСР в 1980 г. 44,7 % от производства картофеля. И эта доля мало меняется от года к году. Потери же колеблются в диапазоне 1,4–2 млн. т в год (самые большие, выпадающие из общего ряда потери составили 3,9 млн. т). Журнал ЦК КПСС «Коммунист» говорил неправду. Но нет, одним из самых устойчивых мифов перестройки стали подобные утверждения – только они, в зависимости от «прораба», менялись в диапазоне от 30 до 90 %. Так, А.Н.Яковлев писал в 1991 г.: «Кто понес ответственность за то, что у нас каждый год тридцать-сорок процентов потерь в сельском хозяйстве, а мы все грохаем деньги в сельхозпроизводство?» Кстати, странная логика – как можно сократить потери, если не «грохать деньги»? Ведь потери происходят из-за бездорожья, нехватки хранилищ и мощностей по переработке, недостатка транспортных средств. Ликвидировать все эти узкие места стоит денег.

Но вернемся к магии чисел и утрате чутья на ложные числа. Обратимся к важной книге Н.Шмелева и В.Попова «На переломе: перестройка экономики в СССР» (1989). Она наполнена числами и может служить прекрасным учебным материалом по нашей теме. Например, в ней говорится: «Сейчас примерно два из каждых трех вывезенных кубометров древесины не идут в дело – они остаются в лесу, гниют, пылают в кострах, ложатся на дно сплавных рек… С каждого кубометра древесины мы получаем продукции в 5–6 раз меньше, чем США».

Во-первых, обратите внимание на глубокомысленное утверждение – два из каждых трех вывезенных из леса кубометров древесины… остаются в лесу. Но важнее утверждение о том, что из бревна в СССР выходило в 5–6 раз (!) меньше продукции, чем в США. Можно ли представить себе такое? Ведь это противоречит здравому смыслу. Если заглянуть в общедоступный справочник, то узнаем, что в расчете на 1000 кубических метров вывезенной древесины в СССР в 1986 г. выходило 786 плотных м³, а в США 790 м³.

Где здесь эти фантастические «в 5–6 раз меньше продукции»? Отходов при переработке древесины в США было 21 %, а в СССР 21,4 %. Вот и вся разница. Как использовать дальше эту продукцию – деловую древесину, зависит уже от приоритетов. Строишь дома из пиломатериалов – делаешь их больше, строишь из фанеры – делаешь больше фанеры. Много тратишь бумаги на упаковку – перерабатываешь древесину на целлюлозу.

И дело тут не в Н.П.Шмелеве. Дело в том, что читающая публика приняла эту версию про «5–6 раз» – а ведь должна была встрепенуться, если бы имела чувство меры. «Возможно ли это? Куда могло деться 80–85 % массы привезенного на лесопилку бревна?» – вот что должно было не давать покоя. Но ведь никакого беспокойства эти странные количественные данные не вызывали.

Подобного же рода количественные данные приводятся в отношении машиностроения. Читаем в той же книге: «Известно, например, что на машиностроительных предприятиях от 30 до 70 % металла уходит в стружку – в отходы». Очевидно, что это – очень сильное утверждение, снабженное численными аргументами.

Начнем с того, что само строение утверждения сразу указывает на то, что это манипуляция. Почему указан такой широкий диапазон для вполне четкого показателя – «от 30 до 70 % металла»? О чем здесь идет речь – о нижнем и высшем пределе? Минимум 30 % и максимум 70 %? В действительности достаточно взять справочник, и мы получаем точные данные, ибо отходы металлов учитываются во всех промышленно развитых странах скрупулезно, вплоть до окалины (в СССР периодически проводилась даже перепись металлического фонда). Показатель «образование металлоотходов в машиностроении и металлообработке» хорошо известен и идет в справочниках отдельной таблицей. В 1988 г. в СССР в этой отрасли было потреблено черных металлов 91,7 млн. т, образовалось отходов в виде стружки 8,1 млн. т или 8,83 %. Какие тут 30–70 %?[18]

Очень сильно действуют на сознание большие числа – человек не может их мысленно освоить, они поражают воображение, о чем и писал И.Бунин. Так, в 80-е годы было широко распространено мнение, будто село неэффективно, потому что горожан «гоняют на картошку». Н.Шмелев и В.Попов пишут, как о чем-то ужасном: «Госкомстат сообщает, что на сельскохозяйственные работы отвлекается ежедневно в среднем 300–400 тыс. человек». Воображение поражено этой величиной. Но давайте введем меру. Итак, условно говоря, постоянно в селе работало 300–400 тыс. «привлеченных». Так ли это много? Во время пиковых нагрузок в сельском хозяйстве везде привлекают дополнительных работников – в США несколько миллионов сезонников-мексиканцев, в Испании марокканцев, а теперь латвийских и российских инженеров (они обходятся дешевле марокканцев). В СССР всего в народном хозяйстве было занято 138 млн. человек, следовательно, «отвлеченные на село» составляли 0,22—0,29 % от этого числа (или около 1 % от числа занятых в сельском хозяйстве). Это величина очень небольшая – несопоставимо с тем идеологическим значением, которое ей придавалось.

Широко распространена манипуляция с числами посредством использования «средних» показателей. Часто это бывает по неведению (вторичная манипуляция), но нередко имеет место и сознательное создание ложного образа. Известно, что средним числом можно пользоваться только если нет большого разрыва в показателях между разными частями целого – иначе будет как в больничной палате: один умер и уже холодный, а другой хрипит в лихорадке, но средняя температура нормальная. Это школьное правило было как будто забыто.

Вот и власти, и оппозиция в РФ утверждали, будто потребление в стране упало в результате реформы на 30 %. Это – на фоне нарастающего недоедания части населения. Если быть точными, то в 1999 г. потребление мяса и мясопродуктов в среднем по РФ составило 57,5 % по отношению к 1990 г. Спад на 42,5 %. Но ведь этот спад не распределился равномерно по всем слоям населения – он сосредоточился почти исключительно в той половине народа, которая обеднела в наибольшей степени. Значит, в этой половине потребление мяса упало на 60–80 %! А власти, оппозиция, да и широкие массы обывателей делают вид, что не понимают этой простой вещи.

Искаженный образ возникает и вследствие недобросовестного употребления относительных чисел без указания абсолютных величин. Например, рост относительного показателя от малых величин создает ложное впечатление. Допустим, спад производства тракторов в РФ в 1990 г. был 10 %, и рост их производства в 1999 г. был 10 %. Телевидение представило это чуть ли не как восстановление производства. Ура, идет «компенсация спада», на 10 % упало, на 10 % приросло. Но в 1990 г. спад в 10 % означал потерю в 24 тыс. тракторов, а в 1999 г. увеличение производства на 10 % означало прирост в 1 тыс. тракторов – в абсолютном выражении вещи несоизмеримые.

В целом манипуляция с числами, подрывая способность человека взвешивать явления, портит «инструменты меры» как одной из важнейших составных частей оснащения ума. Этим наносится не меньший вред возможности делать разумные умозаключения, нежели порча языка – слов и понятий.

§ 2. Язык образов

Воздействуя на духовную сферу человека, слово порождает многоплановый цепной процесс, обладающий кооперативным эффектом. Пробужденное словом чувство усиливает ход мысли, вызванной этим словом, а в воображении возникают и начинают жить своей жизнью образы.

Еще в прошлом веке Ле Бон («Макиавелли массового общества», как назвали его недавно) писал: «Могущество слов находится в тесной связи с вызываемыми ими образами и совершенно не зависит от их реального смысла. Очень часто слова, имеющие самый неопределенный смысл, оказывают самое большое влияние на толпу. Таковы, например, термины «демократия», «социализм», «равенство», «свобода» и т. д. – до такой степени неопределенные, что даже в толстых томах не удается с точностью разъяснить их смысл».

В другом месте он вновь возвращается к роли образов в программировании поведения: «Толпа мыслит образами, и вызванный в ее воображении образ, в свою очередь, вызывает другие, не имеющие никакой логической связи с первым… Толпа, способная мыслить только образами, восприимчива только к образам. Только образы могут увлечь ее или породить в ней ужас и сделаться двигателями ее поступков».

Конец ознакомительного фрагмента.