По пути на Валдай
I
Ни весеннее еще приглашение друзей присоединиться шестой машиной к их пяти в броске на валдайские озера, ни давнее намерение заново прокатиться по памятным мне местам Новгородчины, вероятно, так и не заставили бы меня тогда сдвинуться с места. Но в Питере с первых дней июля грянула необычная жара. А два трехметровых окна, к которым стоймя приставлен спичечный коробок моей квартирки, смотрят прямо на юг. И клятва самому себе приклеиться задом к стулу, пока не сдам в журнал обещанное, как-то пожухла. Уехавшие на озера – у всех теперь мобильники – сразу же это засекли. Слабохарактерность наказуема – и мне тут же было вменено захватить с собой еще двоих: киношника и математика. Те позвонили тут же. Двоих оказалось трое. Третья, я так понял, стала недавно женой второго.
Ехать предстояло на озеро Пирос. Автомобильный атлас указывал, что этот водоем с названием из мифов Древней Греции находится невдалеке от Бологого. Наименования добавочных ориентиров, например, Окуловка, или, того круче – Егла, годились для диктанта абитуриентам, которых надо срезать. Рулить по трассе Питер – Москва предстояло километров четыреста.
Выехать из города чуть свет, дело ясное, не удалось. Предписанные спутники ждали у разных станций метро. Мужскую их составляющую я, кажется, раньше все-таки видел. Во всяком случае, математика. Жену математика видел впервые.
Из города мы выбрались все же довольно скоро. Но несколько часов каждому предстояло провести с малознакомыми людьми. Коммуникатором стал киношник, точнее же, кинооператор, который сразу, оборачиваясь с переднего сиденья, стал влезать в разговор сидящих сзади. Хотят ли его слушать, его, видимо, не интересовало. Математики отвечали оппоненту не сразу и негромко. По деликатности же и интонациям, с которыми он и она обращались друг к другу, можно было понять, что в браке они недавно. И брак этот для каждого из них – не первый.
Когда еду один, я, должно быть, разговариваю с дорогой. Встречным ничего сказать не успеешь, но тому, за кем идешь, или тем, кого обгоняешь, по междометию раздашь. И еще – дорожным указателям. Допустим, знак – «40». «Спасибо, вижу». А как не поблагодарить, если вдобавок к знаку и твой стаж езды, которому скоро полвека, сигналит тебе, что вон за той будкой, как щука в траве, притаилась полицейская машина? Но если обзор хорош, и радар молчит, все равно поблагодари и скажи знаку «40» что-нибудь доброе. Ну, в рабочем порядке. К примеру: «А я и так пятьдесят».
Дорога бежала. И с ее знаками, оказалось, беседую не я один. Так, когда между Тосно и Любанью мелькнул указатель со стрелкой влево и надписью «Красный Латыш» – кинооператор заговорил о том, какую роль в фильмах о революции и первых годах после нее отводили этим одетым в черную кожу неразговорчивым прибалтам с маузерами. И как не только сами, но даже упоминания о них бесследно исчезают к концу тридцатых… Куда делись?
Я мог бы кое-что добавить о «красных латышах», известное мне от человека, жившего в 1920–1930-х с несколькими десятками их в одном с ними доме, но не успел. Так что если придется к слову, то на обратном пути…
Мы приближались к сотому от Питера километру. Когда-то – лет тридцать, а то и сорок назад я, проезжая это место по нескольку раз в сезон, всегда еще издали ловил момент, когда слева покажутся, как ориентир, огромные густые деревья. Это был Трубников Бор, обычное место наших промежуточных привалов, когда я отвозил на лето в Крестцы… Кого? Да кого я только туда не возил… Здесь, в Трубниковом Бору, между двумя параллельно идущими дорогами, железной и шоссейной, тогда еще оставались следы лет полтораста назад созданного парка, одного из самых замечательных для наших северных мест. Глубокие пруды и тенистые аллеи, и по краям – как аллегория судеб – две разные дороги, а еще витающие тени старой барыни в образе владелицы имения и управляющего этим романтическим поместьем, молодого аристократа южных кровей…
– Это искажение правды, – очень тихо, так тихо, что я едва расслышал, произнесла сзади жена математика.
Оказывается, я что-то – упомянутая привычка – сидя за рулем, бормотал.
– Искажение, – еще раз сказала пассажирка. – Точнее, неправда, если, конечно, вы имеете в виду мужа ее дочери. Князь Багратион-Мухранский был замечательным мужем… И вообще редким человеком.
– Чем же? – спросил, обернувшись назад, оператор.
– Когда его жена, дочь старой барыни, лишилась рассудка, – еле слышно и опять не сразу сказала жена математика, – то он до самой смерти от нее не отходил.
– Ну, а когда умерла? – игриво спросил оператор.
Жена математика опять ответила не сразу.
– Он умер первым, – сказала она.
И была длинная пауза. Математик так и не произнес ни слова. Но он, конечно не спал. И мне показалось, что все ею сказанное предназначалось ему. Я рулил и думал о том, сколь выбор того, о чем мы говорим, сам говорит о нас. Вот кинооператор – и вот выбранные им детали в рассказе о красных латышах. Ничего, как говорится, личного, только кинопленка… И – совершенно противоположное у жены математика. Как тихо, но категорически она пресекла даже намек на водевильную тональность, скользнувшую в разговоре о человеке, жившем лет сто пятьдесят назад…
То, что мои пассажиры никаким специальным образом не готовились к поездке, было ясно. Да и когда? Ведь накануне вечером еще никто из них не знал, что уже поутру будет на пути к Новгороду… Но сюжеты, оказалось, стоят вдоль этой дороги, как километровые столбы. И дорога с каждым из нас разговаривает. В том числе, понятно, и со мной.
Так часом раньше, лишь отъехав от Питера, мы миновали Колпино, где еще лет сорок после войны на едва заметном воинском кладбище стояла среди разросшихся кустов деревянная пирамидка военных лет с почти стершейся надписью «65 стрелковый полк, март 1942». Поставить свой отдельный камень военкомат не разрешал. Общий мемориал этого участка фронта позже учредили южнее, в Красном Бору. Наклонные мемориальные доски там стоят на железных ногах. Под досками растет трава. На одной из них имя моего отца.[27] Я не езжу в Красный Бор. Для меня он лежит в Колпине.
Но мы ведь, кажется, едем на отдых, в веселое летнее стойбище общих знакомых? Так почему сюжеты, незримо сопровождающие лишь начавшуюся нашу поездку, ей так контрастно не соответствуют?
Может быть, именно поэтому я не открыл рта и в давно проеханном нами Чудове, название которого впечатано в мою память рассказами бабушки, детские годы которой прошли именно в Чудове – после того, как подвергся высылке ее отец[28] и прабабушке Людмиле Николаевне стало не по средствам оставаться в Петербурге.
Часа через три мы миновали по окружной дороге Новгород. Это была половина пути. Жара не спадала, небо иногда затягивали облака, но дождь так и не пошел. Время замедлилось. Уже много километров мы ехали в хвосте длинного каравана большегрузных машин. Мои пассажиры, как сговорившись, замолчали.
Они еще не знали, что я решил развлечь их деталями некой житейской истории, ареной которой были места, уже окружавшие нас.
История эта была для меня почти семейной.
Мы въезжали в Крестцы.[29] Шоссе здесь – случай не частый – практически раздваивается, чтобы потом, километра через три-четыре, снова соединиться. Когда я свернул с главной дороги на ту, что идет сквозь городок-поселок, мои пассажиры зашевелились.
– Это куда? – спросил кинооператор.
У меня была еще минута-другая, и я сказал, что надеюсь показать им одну довольно редкую особенность строительства здешних сельских домов. Которая, мол, заключается в том, что сначала обзаводятся мебелью, расставляют ее, и лишь после этого вокруг мебели строят дом.
– Это, естественно, шутка? – спросил из-за моей спины долго молчавший математик.
Я ответил, что, если повезет, мы увидим это сами.
Сюжет уже пошел, и с дороги, которая все более превращалась в центральную улицу Крестец, мы повернули в улицу боковую, песчаную, с дождевой промоиной и ведущую слегка вниз к берегу реки Холовы.
Нужный мне дом, точнее, зашитую досками избу, я увидел сразу. Дом был таким же, как и был, разве что стал другого цвета – теперь он был голубым, но, самое главное – явно не перестраивался. Мы подъехали, и, как в пьесе, если не сказать в сказке, – в некий момент у калитки нужного дома волшебным образом материализовался нужный персонаж – голый до пояса сухощавый седой мужчина в очках. У ног его крутился добродушный желтоватый спаниель. Я присмотрелся, сомнения отпали.
– Здорово, Гера, – сказал я, выходя из машины. Мы не виделись лет двадцать. Минуту-другую он смотрел на меня, на всякий случай улыбаясь.
– Ты, что ли? – сказал он и назвал мое имя. Мои спутники один за другим нас обступили. Я спросил Геру, где его семья. Были, сказал он, но уехали и к концу недели снова приедут.
– Диван сохранился? – спросил я. Гера (я никогда не знал его полного имени) смотрел на меня вопросительно. – Диван, – повторил я. – Угловой. Карельской березы. Ну, тот, который был здесь при Борисе Николаевиче?
Это было имя прежнего хозяина дома, родственника жены Геры. Лицо Геры разгладилось.
– А куда он денется… – сказал он. – Его ж не вынуть.
– Покажешь? – спросил я.
Через сени, темные даже в этот уже снова солнечный день, он провел нас в комнату. Комната была оклеена светлыми обоями. Диван, как и сорок лет назад, занимал ее треть.
– Никто не знает, как он тут оказался, – сказал Гера. – Мы соседей спрашивали… Никто на улице не знает.
По верху высокой спинки дивана шла полка. На полке, как и сорок лет назад, стоял в повелительной позе веселый чугунный Суворов.
Мои спутники, оглядывая комнату, молча переминались.
– А хочешь узнать, как этот диван здесь оказался? – спросил я.
Гера только улыбнулся и развел руками. Я спросил, есть ли у него гвоздодер? Гвоздодер нашелся, и мы вышли из избы.
Чтобы ко мне потом не было претензий, я предложил, чтобы доску от обшивки дома (я указал ему, какую именно) он отодрал сам. Повозившись, он ее отодрал. Открылось черное от времени бревно. Поперек бревна метрах в двух от угла дома шла вертикальная щель распила, уходившая на другие бревна, как вверх, так и вниз. Из щели торчала почерневшая пакля. Поверх распила, чтобы бревна не разъехались, крест на крест были забиты две железные скобы.
Гера был ошарашен. Доску по другую сторону угла решено было не отдирать. Ясно было, что там мы увидим подобное. Чтобы внести в избу диван, угол сруба выпиливали целиком.
– Ну, дела… – сказал Гера. – А откуда он вообще взялся, этот диван?
А вот это, сказал я ему, я расскажу тебе и твоей жене, когда поеду обратно. А сейчас нас ждут… Мы обещали там быть к обеду.
– Хотя едва ли удастся и к ужину… – пробормотал оператор, который хищным глазом кинематографиста продолжал озирать шрам на теле избы.
Через несколько минут мы уже снова были на главном шоссе. Мои пассажиры молчали. Молчал и я, но лишь потому, что никак не мог решить – с чего начать.
– Караул устал… – сказал кинооператор. – Мы ждем.
II
Тех двоих людей, схему жизни которых я попытался тогда начертить своим спутникам, давно уже нет, и много раз за эти годы я задавал себе вопрос, да и сейчас задаю, почему, когда мог, то есть лет сорок пять назад, я день и ночь их не расспрашивал.
Первые лет десять, а то и пятнадцать, как должен бы был знать, что они существуют, я плохо их помню, во всяком случае, не распознавал. Родившись за пять лет до войны и во время войны лишившись родителей, я с двенадцати учился в Нахимовском, а оно, это училище – объект всесоюзной зависти мальчишек – развивало у поступивших самомнение непомерное. Набрался его тогда и я, может, не больше других, но уж точно не меньше.
Это к тому, что когда к моей тетке приезжали в Ленинград на несколько дней родственники из Крестец, то я, заглядывая к ней по выходным (только так нас из училища и отпускали), этих приезжих едва ли и замечал. Из Крестец они… А это где? Дважды в год наш батальон участвовал в параде на Красной площади, и там, в Москве, нас возили по театрам или, к примеру, на танцевальные вечера в закрытый интернат, где учились дочки дипломатов. Нам было по тринадцать, четырнадцать, пятнадцать. Сколько лет должно быть человеку, чтобы его уже можно было назвать снобом?
Из сказанного поясню две упомянутых позиции – «тетка» и «Крестцы».
Тетка – точнее, четвероюродная сестра моего отца – Мария Петровна Глинка, была когда-то, лет за десять до войны, в браке с моим отцом – удаленность родства это допускала. Детей у них не случилось, разошлись они мирно, если не полюбовно, и тетка Муся осталась добрым другом как для него, так и для всех остальных родственников отца и новой его жены. А уж когда он погиб, а в сорок четвертом в эвакуации умерла мама, то тетка Муся вообще стала считать меня чем-то между племянником и сыном… Замечательной доброты она была, и в этой доброте порывиста до степеней, которых следовало опасаться. Ей был свойственен нестандартный тип мышления, так, к примеру, будучи внучкой губернатора,[30] она, не желая расстаться с парадной фотографией деда, хранила ее разрезанной на две части и в разных местах: то есть мундир с орденами отдельно от головы, видимо, считая, что так можно избежать опасности при обыске. Впрочем, когда умер Сталин, то поставила большой портрет отца народов на стул, декорировала крепом (была художницей), и вся огромная коммуналка[31] ходила к ней всхлипывать.
Кстати, именно она же, тетка Муся, когда мне было уже лет четырнадцать и мы нечаянно встретились в Русском музее (она жила совсем рядом), вдруг потащила меня в зал, где висели портреты выпускниц Смольного института, и указала на портрет Нелидовой работы Левицкого.
– Это, кажется, родная сестра твоего прапрапрадеда, – сказала она. – Но ты в своем Нахимовском, пожалуйста, не болтай…
Год тогда шел примерно 1950-й. Много позже, когда разобрался, выяснилось, что одно из трех «пра» – лишнее. Мамина мама – Екатерина Владимировна Гедеонова, была урожденной Нелидовой, и ее прадед Александр Иванович Нелидов приходился любимой собеседнице[32] Павла I – Екатерине Ивановне, родным братом. Кроме того, в уходящей вглубь веренице Нелидовых мигал тревожными вспышками проблесковый маячок Отрепьевых…
Крестцы. Как оказалось, кроме названия поселка, это еще и название одной из глав в радищевском «Путешествии», хотя сей факт дошел до меня тоже, как свет далекой звезды, лишь когда в Крестцах – поселке-городке в восьмидесяти километрах южнее Новгорода – я впервые в самом конце пятидесятых побывал. Потом я туда зачастил. С начала шестидесятых у родной сестры тетки Муси, Надежды Петровны Исаевой, жившей в Крестцах, прожил от двух до пяти своих лет (по Корнею Чуковскому – лучший из возрастов) мой старший сын. И вот ее-то, Надежды Петровны, муж – Сергей Николаевич Исаев – и был одним из тех двоих, рассказом о ком я собирался занять своих пассажиров, прежде чем высадить их из машины на озере Пирос.
Вторым был брат Сергея Николаевича – Борис Николаевич, в доме которого мои спутники только что осматривали угловой диван.
Братья были высокими и до старости стройными, в чем-то очень похожими и все же разными абсолютно.
О том, что они оказались в Крестцах не по своей воле, мне, как и многое другое, связанное с ними, стало известно позорно поздно. Впрочем, я об этом уже сказал: позорно, что многие годы не интересовался, не расспрашивал… Представить же, чтобы они сами стали рассказывать о себе, да еще как о жертвах – невозможно. Так и вижу, даже сейчас, эти лица. Жаловаться? Не та была порода.
Знаю, что Сергей Николаевич сразу после войны был директором Крестецкой школы и вел, кроме того, уроки математики. Знаю, точнее, узнал позже, что в начале 1950-х его исключали из партии. За что? Вообще-то не так удивляло, что исключили, как то, каким образом он там оказался. Объяснение пришло позже.
Борис Николаевич тоже преподавал, впрочем, уже позднее. А в шестидесятых дядя Боря был то председателем поселкового совета, то что-то делал в райпотребсоюзе, была такая организация… И лишь много позже – годам к семидесяти пяти – стал учить старшеклассниц французскому. А еще, нарочно не придумаешь, теннису. Это в Крестцах-то. Корт, помнится, был таким, что мячи от него отскакивали под самыми неожиданными углами.
III
О жизни братьев Исаевых, да и о жизни двух моих теток (не буду всякий раз прибавлять «четвероюродных», были-то родней родных) я узнавал по крупицам…
Вот первое десятилетие XX века. Петербург. Семьи Исаевых и Глинок уже давно и, кажется, не одно поколение знакомы друг с другом. В семье Исаевых растут два мальчика, в семье Петра Васильевича Глинки – две дочери.
Сергей Исаев родился в 1890-м, Борис в 1893-м, и отцом их был надворный советник Николай Иванович Исаев (см. справочник «Весь Петербург» за 1913 год), чиновник по особым поручениям по сельской продовольственной части, которая (не правда ли, удивительно?) тогда входила в состав министерства внутренних дел. Несмотря на сельский профиль своей службы, Николай Иванович часто ездил в служебные поездки за границу. Впрочем, когда нечаянно наткнешься на сведения о том, как в 1900–1910-х годах вологодское сливочное масло успевали доставить до Парижа и Лондона запотевшим от свежести, практический смысл командировок в Швейцарию и Англию министерского чиновника, занимающегося такими поставками, становится гораздо ясней.
Начало 1900-х годов. Война на юге Африки оповестила мир об изобретении колючей проволоки, концлагерей и первом боевом использовании пулемета системы «Максим». Песенку «Трансвааль-Трансвааль, страна моя, весь мир горит огнем…» – поют всюду. Погиб «Варяг», Транссибирская магистраль забита вереницами воинских теплушек, Каляев взорвал московского генерал-губернатора… Николай Иванович Исаев – отец двоих подрастающих мальчиков. Что за судьба их ждет? Но Николай Иванович – государственник, и в том кругу, где он вращается, своих детей от выполнения долга не прячут. Определить в кадетский корпус? Но именно в эти годы вся читающая Россия не выпускает из рук книг Куприна, клеймящего нравы кадетских корпусов и юнкерских училищ…
Во время своих поездок Николай Иванович, видимо, интересуется тем, как поставлено дело воспитания подростков в Европе. А там ширится движение бой-скаутизма. В Россию это движение уже также проникло. Использовать любовь подростков к движению, приключениям и походам, чтобы превратить своих мальчиков в крепких физически развитых юношей, родителям Исаевым кажется находкой. А Сережа и Борис ради такой заманчивой жизни готовы подчиняться любой дисциплине, хоть военной. В военные игры, впрочем, они и до этого играли с упоением.
Братья Исаевы учатся в 1-й петербургской гимназии на Ивановской улице (с 1918 года – ул. Социалистическая).
В другой семье, семье Петра Васильевича Глинки, растут две девочки – Надежда (р. 1900) и Мария (р. 1901).
Сестер возят то в Швейцарию, то на большой семейный сбор в имение Вильский Тартак (под Житомиром). Это имение покойного деда девочек, губернатора Василия Матвеевича Глинки, о котором уже было сказано. У Петра Васильевича трое братьев, старший из них – Яков Васильевич, начальник канцелярии Государственной Думы в течение всего срока ее существования. В списке чиновников аппарата Думы[33] он стоит первым.
Начало 1910-х годов. Братья Исаевы уже студенты Технологического института. Как бывшие бой-скауты, они, конечно, спортсмены. Более того, они не только спортсмены, другое название бой-скаутов – «разведчики». Пробывший несколько лет в «разведчиках» становится, по сути, инструктором по выживанию в любых условиях, к тому же обязательно – технически грамотен. Братья Исаевы ездят на мотоциклетах фирмы «Индиан» (впоследствии слилась с фирмой «Харлей-Дэвидсон»).
Август 1914… Война. Братья Исаевы отправляются на войну, при этом на своих же мотоциклетах. Они (витой кант на погонах) вольноопределяющиеся. Так называли добровольцев, образовательный ценз которых давал им некоторые льготы, например, выбор рода войск. Исаевы в мотороте связных («самокатчиков»), прикомандированной к штабу на границе Польши и Германии. Из пунктов, которые упоминал дядя Боря в связи с германской войной, помню Вержболово, около которого, везя донесение в штаб Самсонова, он ехал по аллее в поперечных полосах лунного света, почему и не заметил поперечного раскопа… Когда не доставляли бензин, то «Индиан», говорил дядя Боря, иногда удавалось завести на коньяке.
В параллельной семье растут сестры Надежда и Мария (Муся).
Становятся ли братья Исаевы офицерами запаса, сведений не имею. Но никто из известных мне Исаевых после 1917 года не эмигрирует. Глинки также остаются в России. Даже брат отца девочек, Яков Васильевич, ставший на излете империи (в 1917 году) сенатором, и тот никуда. В Петрограде начинается квартирное «уплотнение». Родители Нади и Муси успевают «уплотнить» свою квартиру на Кирочной семьей давних знакомых – это Николай Иванович и Наталья Ивановна Берберовы с дочерью Ниной,[34] начинающей поэтессой. У Нины роман с Владиславом Ходасевичем, это 1921 год. Оба вскоре уезжают за границу.
В 1922 году Сергей Николаевич Исаев женится на Надежде Петровне Глинке, и в 1923 году у них рождается дочь Наталья. В 1926–27 годах братья Исаевы живут в Ленинграде. Сергей Николаевич – курсовой командир в Артиллерийской школе на Забалканском пр. (теперь – Московский). Борис – курсовой командир в Автоброневой школе на Подъездном переулке. До этого или после этого Борис закончил юрфак университета, не знаю.
Затем в моих сведениях об Исаевых опять провал, знаю лишь, что в конце 1920-х оба арестованы. Сначала, кажется, они попадают в какой-то лагерь на севере, не Соловки ли знаменитые? А затем, с 1931 – Беломорканал… В начале беломорской каторги Сергею Николаевичу чуть больше сорока, Борису Николаевичу на три года меньше… Довольно странно, что братьев не разделяют, известно, например, что отца с сыном в лагерях разделяли обязательно. Возможно, впрочем, что братья работают на разных объектах, к примеру, на разных шлюзах.
Но ни от одного, ни от другого об этих двух годах я ничего не слышал. Кем они работали? Землекопами? Дробили камни? Рубили лес? Или катали по шатким мосткам тачки? Участвовали ли, как большинство, в тех чудовищных социалистических соревнованиях, после которых на месте работ оставались трупы?
Надежда Петровна с дочерью переезжает с места на место, чтобы быть все время поблизости от мужа. Где при этом она умудрялась найти жилье? Как обстояли дела со школой для дочки? Не знаю, удавалось ли Надежде Петровне хоть время от времени видеть мужа, едва ли «каналоармейцам» разрешали свидания, но дядя Сережа всегда твердо знал – Надя где-то тут, рядом. Это, по-моему, еще одна глава из поэмы «Русские женщины».
Когда канал построен, братьев Исаевых ссылают в Бийск, затем переводят на поселение еще куда-то…Тетя Надя с дочкой следует за мужем неотступно. Заработок – это продажа каких-то куколок, которых она шьет из тряпья. Каким-то образом, и география этого контакта мне не ясна, Исаевы (это уже последняя треть тридцатых) пересекаются с женой «всесоюзного старосты» М. И. Калинина – эстонкой Екатериной Иогановной Лорберг-Калининой. Является ли Калинина в это время уже заключенной или еще не арестована, не знаю, от некоторых деталей ее биографии леденеешь (донос на родного брата, которого в результате этого расстреляют), но факт есть факт – Исаевым она чем-то помогла. Может быть, даже не только освобождением, а и тем, что Сергей Николаевич вступил в партию. Но зачем, зачем ему, «каналоармейцу», это было нужно?? Возможно, впрочем, что по этой именно причине года за два до войны Исаевым разрешают вернуться из ссылки. Но, конечно, с ограничением – семь больших городов (Москва, Ленинград, Киев и т. д.) для них закрыты. Сергей Николаевич и Надежда Петровна сначала пробуют поселиться в Новгороде, но он недавний заключенный и ссыльный. На какую работу он может рассчитывать? И вскоре они перебираются в Крестцы, где сразу же после освобождения осел младший брат Сергея – Борис Николаевич. Кого всегда у нас не хватает в деревнях и поселках? Учителей.
IV
1941 год. Война. Уже через месяц фронт приближается к Новгородчине. Сергею Николаевичу пошел шестой десяток. Они оба с братом изношены на Беломорканале, но Борису еще нет пятидесяти, и хотя в действующую армию его и не берут, военкомат дает ему задание в эвакуацию не уезжать, а организовывать партизанский отряд. Сергей же с семьей грузится на подводу (другого транспорта уже нет) и двигается на восток, подальше от фронта. Умудренный последним десятилетием, он понимает, что бывшему «каналоармейцу» самовольно оставаться в оккупации категорически нельзя. Каким-то образом они добираются до… Не буду называть это место. Отдельные фразы о нем и этом времени слышал от тети Нади – дикая антисанитария, кругом сифилис. Как избавление – лесная школа, куда удается определить Налю (Наташу), у которой открылся туберкулез.
Некоторые детали партизанской деятельности Бориса Николаевича мне известны от его племянницы. До Крестец немцы немного не доходят,[35] и отряд Бориса Николаевича каким-то образом перебрасывают через фронт. К зиме немцы уже под Москвой. Задача отряда – всемерное привлечение внимания немцев, чтобы ни один их солдат с этого участка фронта не был отправлен под Москву. Отряду предписано все время находиться в движении, оставляя для немцев явные следы своего пребывания. На весь отряд, численности его не знаю, из оружия выдан один пистолет.
И отряд, состоящий из людей отнюдь не молодых, совершает многокилометровые рейды по свежим сугробам. В эту необычно морозную зиму на Новгородчине много солнечных дней, и глаза Бориса Николаевича вскоре не выдерживают – он слепнет от сияния снега. Эта болезнь, как известно, остановила не одну полярную экспедицию. Но отряду останавливаться нельзя, назначать командиром никого другого Борис Николаевич полномочий не имеет, и еще этот пистолет… И он приказывает, чтобы его и ослепшего водили в цепочке передвигающихся. На какой-то день он, механически следуя за тем, кто ведет его по сугробам, начинает бредить. В этом бормотании мешаются годы и лица, германская война, молодость, давние происшествия… И, так бывает только в приключенческих фильмах – тот, кто сейчас ведет Бориса Николаевича по сияющему снегу, неожиданно расслышав название ресторана «Медведь», настораживается и понимает, что был участником того происшествия, о котором в бреду бормочет командир… Тут остается только гадать, какие повороты судьбы привели приятелей молодости через тридцать лет на одну и ту же протоптанную в снегу тропу в тылу неприятеля. И почему не узнали друг друга раньше? И почему для этого одному из них надо было, временно ослепнув, бредить? Но как встретились, так потом и расстаются. Сюжет этой встречи, и это тоже реальная жизнь, не имел дальнейшего продолжения.
А потом были послевоенные Крестцы. И вернувшегося из эвакуации Сергея Николаевича то назначали директором Крестецкой средней школы, то снимали, то назначали вновь, а Надежда Петровна преподавала иностранные языки и музыку. Позже, в 1960–1970-е, почти все жители Крестец, за исключением совсем старых, были учениками Исаевых. При этом поскольку Надежда Петровна была доброты, отзывчивости и наивности беспредельной, то она оставалась навсегда другом семей не только своих учеников, но и их детей, а то так и внуков. Характерен, например, такой эпизод. Крестцы, продуктовый магазин. Конец 70-х – то есть масла в магазине не бывает никогда, мясо – раз в несколько дней. Очередь. В магазин входит Надежда Петровна. Голос продавщицы: «За мясом не стойте. Осталось только Надежде Петровне!» Надежда Петровна, в непритворном изумлении: «Ну, почему именно мне? Я же только вошла?» Вся очередь: «Вовремя и вошли, Надежда Петровна!»
Сергей Николаевич умер в 1961-м на семьдесят первом году своей жизни, что для человека, копавшего Беломорканал, вероятно, близко к рекорду долголетия. Тетя Надя была безутешна до конца своих дней.
V
Теперь о Борисе Николаевиче.
Эпизод с домом, у которого бензопилой выпилили угол, относится уже к концу 1960-х годов. Жену Бориса Николаевича, болезненно худощавую тетю Лёлю я видел в жизни, должно быть, раза два-три, вероятно, это была середина 1950-х. Когда ее не стало, не помню. Во всяком случае, в шестидесятых дядя Боря – хозяин не очень практичный и еще менее рачительный, пытался как-то продолжать вести в одиночку свое хозяйство – большой огород, ягоды (клубника, малина, смородина), что-то из живности (кажется, коза и куры), но все это хоть было и жизненно важно, но…
Но не для того он родился на свет. И случилось так, что нежданно-негаданно, и в деталях никому неизвестно, как это произошло, но каким-то образом Борис Николаевич узнал, что жива та, которая была любовью его студенческих лет. Она помнилась ему по Петербургу, но теперь жила в Москве, и он написал ей письмо. Она ему ответила. И оба вспомнили (интерпретация моей тетки Муси) и ту весну, и цветущую сирень, и сумерки, и калитку. А еще после первых же писем выяснилось (у людей в таком возрасте времени еще меньше, чем у подростков), что мужа своего Оля Капустина (или Салатникова, фамилию я забыл, помню только, что тетка Муся намекала на огород) давно похоронила, детей нет и живет теперь одна в большой и вообще-то совершенно нелюбимой ею квартире. А такая жизнь, как у Бориса – то есть в маленьком старом городке, представляется ей счастьем.
Борис Николаевич помолодел. Ему было сильно за семьдесят, но, видно, порода у Исаевых действительно не из рядовых, и был он жилист и строен, ни намека на то, чтобы горбиться, и все еще не уставал при долгой ходьбе, и десяток килограммов был для него не груз. Да еще – тут уж все ахнули – купил по случаю мотоцикл. Да не какой-нибудь ИЖ-56 в хозяйственную подмогу, то есть с коляской, чтобы не носить сумки или охапку-другую дровец, а трофейный немецкий BMW-одиночку, экземпляр по нынешним временам коллекционный, но тогда еще мелькавший на рынке. Эксплуатировал этот механизм дядя Боря довольно специфически. К примеру, если в колесе вдруг вылетала спица (то есть выскакивала из одного из своих гнезд), то дядя Боря просто выламывал ее из второго гнезда и ехал дальше. Возможно, такая манера была у самокатчиков Первой мировой, когда на них держалась фронтовая связь.
Способ, которым между Борисом Николаевичем и его московской избранницей был заключен брачный союз, еще до того как они после столь продолжительного перерыва (пятьдесят лет) увидели друг друга, мне не известен. Кто-то мне, помнится, доказывал даже, что «брачующихся» (замечательное слово!) никто не вправе зарегистрировать как семейную пару, если они не «предстанут» в загсе совместно. Чушь, по-моему. Трудности, конечно, сопутствовали, но были преодолены.
Невеста из Москвы сообщала о скором прибытии в Крестцы, но сначала, удобства ради, писала она, она пришлет машиной свои вещи. Чтобы ничего не забыть.
И в один прекрасный день в песчаную крестецкую улицу несколькими маневрами вперед-назад вполз с асфальта мебельный фургон. Началась выгрузка. Что-то вносили в дом, что-то в один сарай, потом в другой, где жили куры. Опорожнившись, фургон, пятясь, выбрался каким-то чудом на асфальт.
В дворике, примяв куриный помет, стоял угловой диван карельской березы. Габариты дивана и проемы дверей в пятый раз мерили бечевкой. Надежды были тщетны. Будь диван и вдвое меньше, он все равно бы не прошел. Вот тогда-то старый мотоциклист, поискав глазами среди присутствовавших владельца нужного ему инвентаря, и сказал коротко:
– Неси пилу.
Скажу лишь, что бензиновые пилы 1960-х напоминали своим видом остатки мопеда, попавшего в дорожную катастрофу. И работали соответственно. Присутствующие думали, что Борис Николаевич будет пилить диван, но, как мы уже знаем, они ошибались.
Дня через два после того, как приехала хозяйка дивана, Борис Николаевич, придя к Надежде и Марии Петровнам, был неразговорчив и даже слегка угрюм. Тетки, понятно, на него насели. Как, мол, да что? Как там твоя Оля? Он по-мужски молчал-молчал, но, уходя, не выдержал.
– Странная какая-то стала… Что не сделаю, все не по ней… Сижу не так. Сморкаюсь не так. Рукомойник не там… Странная…
На другой день с визитом к сестрам прибыла Ольга, их ровесница, то есть за шестьдесят. И тоже совсем не веселая. Тетки воспитывались в хороших школах, но все же в глазах жажда понять происходящее. Вопросы не впрямую. Ну, как вам Крестцы? Где уже побывали? Что видели?
– Да, – говорит Ольга. – Городок, конечно, милый, но меня страшно беспокоит Борис. Как он переменился! Он же никогда таким не был… И это детское упрямство…
Уехала она обратно в Москву, прожив в Крестцах дней пять. А что касается углового дивана, то Капустина-Салатникова теткам моим, с которыми за эти краткие дни успела подружиться, сама сказала – ну не разбирать же дом еще раз?
Все это я успел рассказать своим пассажирам, пообещав, что в Питере, если им это интересно, могу показать фотографии тех людей, о которых столько всего наговорил.
VI
Они лежат сейчас все на Крестецком кладбище – двое братьев, прошедших жизнь, по возможности не расставаясь, и две сестры, которые также старались всегда быть вместе.
Для Радищева Крестцы были лишь промежуточным пунктом его «Путешествия из Петербурга в Москву». О сосланном в Сибирь при Екатерине «бунтовщике хуже Пугачева» вспомнил Павел и от Сибири освободил. А при Александре I Радищева даже ввели в комиссию по составлению законов…
Но для людей, упомянутых на этих страницах, поселок Крестцы – пункт конечный. До конца их жизни никто о них не вспомнил и не спохватился, что людей невинных подвергли каторге и ссылке… Но сколько было таких?
Финальные снимки из предложенного семейного фотоальбома, полагаю, могли бы стать основой и для других биографических сюжетов, но эти сюжеты потребовали бы письменного пространства, которого данный формат – формат кратких пояснений – не имеет. Разве что в телеграфном стиле привести два-три примера: вот, мол, сколько всего еще осталось…
Вот Петр Васильевич (1874–1942), отец Надежды и Марии, в 1904–1906 годах – член правления Минского Вольно-пожарного общества. Был, видимо, столь в этом обществе любим, что и два десятка лет спустя (уже в 1920-х), приезжая в Минск из Петрограда, при помощи старых знакомых нелегально ходил пешком за границу (потом так же возвращаясь). Умер в 1942 году в блокаду, от голода.
Противовесом судеб тех, кто угодил на Беломорканал или умер от голода, может быть биография человека, о котором мы уже упоминали – брата Петра Васильевича – сенатора Якова Васильевича Глинки[36] (1870–1950), возглавлявшего рабочий аппарат Государственной Думы с 1906 по 1917 год. Оказавшись в 1918 году на Украине, он для заработка копал канавы и, тем не менее, отказался принять предложение гетмана Скоропадского возглавить министерство внутренних дел в его правительстве. Реплика «нема дурных», произнесенная им при этом, бережно хранилась в памяти племянниц как доказательство действительной мудрости дяди. Дальнейшее – довольно удивительно: Яков Васильевич доживет в СССР до восьмидесяти лет и умирает своей смертью, ни разу даже не арестованным. Правда, что всю свою жизнь после 1917 года он, работая театральным художником в провинциальных театрах, носа не кажет в политику. И еще – к моменту стройки Беломорканала ему было за шестьдесят – такие там уже не требовались. Так что подготовительная практика 1918 года, когда он зарабатывал на хлеб лопатой, к счастью, оказалась излишней.
Другой пример не менее оптимистичен. Снова возвращаясь к вопросу о загадочном вступлении Сергея Николаевича Исаева в партию (а для недавнего зэка это должно было быть сопряжено с какими-то чрезвычайными усилиями), повторно объясняю его для себя лишь одним – попытками хоть в чем-то помочь дочери. Скептик, математик и шахматист, дядя Сережа, несомненно, прошел, как каторжанин, все ступени размышлений о той слепой системе, в шестерни которой попала его семья… Что он мог думать об этой системе, к каким выводам прийти? И не от этих ли выводов он весь конец жизни жил на снотворных? Но росла дочь, росла в ссылке. И целью родителей стало, очевидно, дать дочери хоть какой-то шанс выбраться. Таким шансом, если повезет, могла стать исправленная анкета отца. Но дальнейшее оказалось неожиданным, вероятно, даже для родителей. Наталья (напомним, она родилась в 1923 году) уже в середине войны оказалась в войсках НКВД, и ее жизнь уверенно покатилась дальше по своим, притом абсолютно специальным, рельсам. И хотя Сергея Николаевича в позднесталинское время из партии все же исключили (за что – не знаю), дочери это уже не повредило, Крестцы остались далеко за кормой. Траектория карьеры Натальи Сергеевны прошла в послевоенные годы через истфак, но далее известна мне не во всех деталях. Знаю лишь, что в 1970-х Наталья Сергеевна курировала кремлевские книжные выставки, часто ездя с ними за рубеж. И лайковое в талию итальянское пальто с енотовым воротником, драпировавшееся, как льющаяся вода, шло к ее стройной фигуре в середине 1970-х не меньше, чем белый полушубок работника армейского политотдела в 1944-м. Пальто это, впрочем, прожило у нее недолго. В давке питерского метро ей крест-накрест разрезали его на спине бритвой.
Муж Натальи Сергеевны (не первый) – Семен Галладж – был значительно старше ее. В молодые годы он работал кинооператором (упоминался фильм «Семеро смелых»), в шестидесятых же числился на «Мосфильме» членом парткома, если не парторгом. Что это за должность, скоро, видимо, придется объяснять. Детей Наталья Сергеевна не имела и умерла в восьмидесятых.
Я обещал, помнится, если будет повод, сказать несколько слов о названии «Красный Латыш». Повода не случилось, но сам населенный пункт, названный так в те годы, когда множество людей еще крепко помнило климат первых послереволюционных лет, еще долго не даст забыть это прилагательное с этим существительным. Кое-что о нравах этих преторианцев мне случилось услышать от Николая Николаевича Никулина, замечательного эрмитажника-искусствоведа, детство и отрочество которого (конец 1920-х и 1930-е) прошло в доме № 52 по Английской набережной. Часть этого дома, одного из последних перед набережной Пряжки, была после гражданской войны отдана под жилье латышам, работавшим в ВЧК, ОГПУ и НКВД, куда их определили как товарищей, проверенных революцией. Среди них был человек огромного роста, один из комиссаров латышского полка времен гражданской войны. В конце тридцатых комиссар пропал. Обстоятельства исчезновения были странными – якобы выпал из идущего поезда. Вскоре после этого все латыши, жившие в доме, были арестованы и обратно уже не вернулись. А четверть века спустя, уже в 1960-х, когда во дворе дома раскапывали для ремонта труб небольшой скверик, в земле обнаружили громадный желтый скелет. Таким простым способом латыши, упреждая меры сверху, наводили порядок в своих собственных рядах.
Последний сюжет, прямо скажем, пустяковый, помещен здесь лишь в качестве виньетки. Николай Иванович Исаев, отец бой-скаутов и мотоциклистов, однажды (1900-е годы) вернулся из Швейцарии с карманными золотыми часами, изготовленными по специальному и индивидуальному заказу. Вместо цифр циферблат этих часов окружала круговая надпись ISAEFNIKOLA, место двенадцатой буквы (аналога которой в латинице не разыскали) занимал циферблатик секундной стрелки.
Когда, давно овдовев, тетя Надя в раннебрежневские годы продала в минуту жизни трудную золото этих часов, то обнаженное нутро их с ненужным скупке циферблатом приручил я. Я заказал им никелированный корпус с ушками, приладил какие-то защелки с ремешками и сделал наручными. Получившийся прибор был более похож на туристский компас, нежели на часы, но моим друзьям он неизменно доставлял поводы для развлечений. Однажды, когда, помнится, встречали Новый год, кто-то завопил: «Уже без F минут N, а у нас еще и не налито!»
К концу нашего путешествия совсем замолкли, словно исчезли мои пассажиры. Ну что ж. Кто не устанет за четыреста километров?
А теперь нам скоро уже было и сворачивать.
По извилистой лесной дороге мы приближались к месту нашего назначения. На одном из поворотов на пне сидел бородатый нищий в драной холщовой рубахе и в лаптях. Я притормозил, чтобы спросить, правильно ли едем, но нищий опередил меня своим вопросом.
– Курс доллара на сегодня не подскажете?
Обомлел даже кинооператор.
– Ну, чтобы ориентироваться, – сказал нищий. – Туристов ждем.
В глубине лохмотьев у него запел-заверещал мобильник.
До озера Пирос оставалось километра три.
Семья губернатора Василия Матвеевича Глинки (1836–1901). 1911 год.
Екатерина Ивановна Нелидова (1758–1839).
Мундир Василия Матвеевича Глинки.
Петр Васильевич Глинка (1874–1942)
Угловой диван карельской березы.
Сергей Михайлович Глинка (1899–1942).
Николай Иванович Исаев. 1890-е годы.
Борис Николаевич Исаев. 1914.
Сергей Николаевич Исаев. 1914
Циферблат часов Н. И. Исаева.
Наталья Исаева. 1944.
С. Н. Исаев. Конец 1950-х. Поселок Крестцы.
Б. Н. Исаев. 1960-е. Крестцы