Глава 3
Путь к волоку
Дощаники прошли устье речки Мангазейки, и златокипящая Мангазея осталась за их кормой. Впереди их ждали неведомые пути к Турухану.
Проводник Копылов, назначенный в отряд по рекомендации воеводы Жеребцова и уже побывавший на Турухане, а летом прошлого года вернувшийся оттуда в Мангазею, повернулся к Афанасию, стоявшему вместе с толмачом тут же, на носу дощаника у пищали:
– Как думаешь, Савельич, а не перейти ли нам сейчас к другому берегу реки?
Тот удивленно посмотрел на него:
– А зачем это, Тимофей?
– А затем, что вскоре Таз-река будет поворачивать вправо и ее стрежень подойдет близехонько как раз к берегу, вдоль которого мы сейчас и идем. А это будет означать, что ее течение здесь усилится, препятствуя продвижению наших дощаников. В то время как у того берега оно будет как раз наоборот, поменее, чем у нашего даже и сейчас.
Афанасий задумался, а затем возразил:
– Ты, Тимофей, конечно, прав, но не совсем. – Тот непонимающе посмотрел на начальника отряда. – А дело в том, – пояснил он, – что после поворота реки попутный ветер станет для нас, почитай, почти что боковым и наши дощаники уже не смогут тогда идти под парусами, потому как нашим парусам нужен лишь способствующий, то бишь попутный, ветер. – Тот глянул на парус, выгнутый попутным ветром, и согласно кивнул головой. – И придется нам тогда идти вверх по реке, уже отталкиваясь от дна шестами, благо что у берега, слава Богу, не так уж и глубоко. А вот идти против течения на наших немногих веслах будет себе дороже. И главное, в этом случае нам волей-неволей придется снова возвращаться к этому же берегу, чтобы попасть в первый большой правый приток реки, ведущий к волоку на Турухан, которым вы возвращались в Мангазею. – Тот снова согласно кивнул головой. – Но, заметь, преодолевать стремнину придется уже лишь на одних веслах, и потому отнесет она нас назад своим быстрым течением на версту, а то, глядишь, и на все две. А, кроме того, ты ведь говорил, что Таз-река часто разветвляется на протоки, и как нам, спрашивается, в этом случае перейти на противоположный берег? А посему нам надо держаться именно этого берега, чтобы не пропустить этот самый нужный приток, а затем не плутать по реке туда-сюда в поисках его.
Тот удовлетворенно глянул на него:
– Теперь-то я окончательно уверился в том, что наш отряд, несмотря ни на что, благополучно доберется до Турухана.
– Это почему же? – заинтересованно спросил Афанасий.
– Да потому, что у тебя, Савельич, голова-то светлая!
Ивашка, молодой казачок, старавшийся все время находиться поближе к начальнику отряда, восторженно посмотрел на него.
Тот же скептически усмехнулся:
– И на том, Тимофей, спасибо… – А затем поинтересовался: – А как, кстати, называется этот самый приток, ведущий к волоку?
Проводник смутился:
– Честно говоря, не знаю, Савельич. Ведь когда мы спускались от волока по нему к Тазу-реке, то не встретили на его берегах ни одного чума самоедов.
– Худосеем прозывается эта речка, – пояснил молчавший до сих пор толмач.
– Откуда же знаешь, Ябко? – с некоторым недоверием спросил Афанасий.
– Когда мы уже давно, когда я еще был мальчонкой, – и вопросительно посмотрел на него: – Я понятно говорю, начальник? – и когда тот согласно кивнул головой, продолжил, – кочевали своим родом по тундре со стадом олешек, то один раз и вышли к этой самой широкой речке, через которую переправиться на другой берег уже так и не смогли. И наш старейшина называл ее именно так – Худосей. А он ведь не в первый раз бывал у ее берегов, – пояснил толмач.
– Спасибо тебе, Ябко, за подсказку!
– Да не за что, начальник! – ответил тот и, польщенный его похвалой, расплылся улыбкой на своем раскосом лице.
– А вот скажи-ка мне, Ябко, зачем это вы перегоняете стада оленей на такие большие расстояния?
Тот непонимающе посмотрел на него:
– Так ведь там, ближе к Студеному морю, летом мало гнуса. – Афанасий понимающе кивнул головой и усмехнулся про себя, вспомнив, как дикий олень спасался от гнуса на берегу Тазовой губы. – Да к тому же и ягель там в это время посочнее будет. А осенью, – продолжил Ябко, – перегоняем олешек обратно, когда уже и здесь становится его меньше.
– Еще раз спасибо тебе, Ябко, за подсказку, – и повернулся к проводнику: – Ну что же, Тимофей, стало быть, и будем с Божьей помощью добираться до этого самого Худосея.
– Стало быть, так, Савельич, – согласился тот.
Солнце стало клониться к горизонту, хотя это ничего особенно и не значило – уже был полярный день.
– Пора бы и пристать где, Тимофей, а то мужики уже натолкались шестами, хоть и работали по переменке. Надо бы подкрепить их силы добрым обедом да дать им хоть самую малость и передохнуть.
– Вскоре, как я помню, должна где-то здесь впадать в реку не то речушка, не то большой ручей. Вот там, думаю, и будет самое удобное место для остановки отряда.
– Хорошо. Смотри только, не прозевай это самое место.
– Как можно, Савельич?! – укоризненно посмотрел тот на него. – Я хоть и не толкаюсь шестом, как твои казачки, а тоже был бы не против как следует перекусить, чем Бог подаст.
– Вот она, Савельич, эта самая речушка! – радостно воскликнул Тимофей, показывая рукой в сторону открывшегося ее неширокого устья. – Стало быть, все-таки не запамятовал! – радовался он.
– Молодец, Тимофей! Место для стоянки действительно замечательное. – И крикнул Игнату, державшему на корме дощаника в руках рулевое весло: – Как только поравняемся с устьем этой речушки, то, не мешкая, поворачивай прямо в него!
– Будет сделано, Савельич! – бодро ответил тот, радуясь остановке и скорому уже обеду.
Казаки, радуясь скорой остановке и возможности передохнуть, дружно налегли на шесты, и, когда их дощаник вошел в устье речушки, за ним послушно последовали и остальные.
Афанасий оглянулся и, убедившись, что все четыре дощаника уже тоже втянулись в ее устье, крикнул Игнату с кормовым веслом:
– Причаливай!
А затем, когда под днищем зашуршал песок, приказал казакам:
– Держите дощаник на месте шестами! А ты, Ивашка, вбей на берегу два кола для чалок[40]!
Молоденький казак тут же выпрыгнул из дощаника с двумя заранее заготовленными кольями и ловко вбил их обухом топора в прибрежную, уже более или менее оттаявшую после зимней стужи землю. А двое других служивых тут же накинули на них петли чалок и подтянули ими дощаник бортом к самому берегу.
– Хорошо-то как! – воскликнул Афанасий, шагнувший на берег и всей грудью вдохнувший свежий воздух. – Доброе место выбрал, Тимофей!
– Доброе-то доброе, – буркнул тот, стараясь не выдать радость от похвалы начальника, – да вот только гнус треклятый поедом есть будет. Ведь здесь, в затишье, для него прямо-таки что ни на есть рай земной.
– Не бурчи! – упрекнул его Афанасий. – От этого гнуса меньше никак не станет, – и подозвал к себе стрелецкого десятника, когда и его дощаник пристал к берегу: – Я, Семен, пожалуй, пройдусь вдоль берега, посмотрю, что там да как, а ты проследи, чтобы в костры поболее лапника подкидывали для дыма, не то от гнуса жизни не будет. Шатры-то ставить, пожалуй, не будем, потому как остановка будет короткой. – Тот понимающе кивнул головой. – И распорядись перегородить речушку сетями – дай Бог, какая рыба ненароком в них и попадет.
Десятник оживился:
– Это было бы очень даже здорово, Савельич! – мечтательно произнес он. – Ведь наши мужики-кашевары такую бы ушицу из нее сварганили – пальчики оближешь…
– Вот и я о том же, – улыбнулся тот его настрою. – А мы с тобой, Тимофей, – обратился он к проводнику, – тем временем оглядимся и посмотрим, что там делается-то в округе.
Когда они отошли чуть в сторону от стоянки, Тимофей предупредил Афанасия:
– Подожди, Савельич, я сейчас…
Подошел к молодому кедру, росшему у самой воды на небольшом бугорке, и, срезав ножом две ветви, одну из них протянул Афанасию.
– Это еще зачем? – удивился тот.
– От комаров и мошки будем отбиваться, – весело пояснил Тимофей. – Мы только этим и спасались от гнуса еще в прошлом году, когда возвращались с Турухана в Мангазею.
– Но зачем же нужно было обязательно портить кедр? Ведь это же самое дорогое и к тому же весьма редкое дерево здесь, в заполярной тундре, – с укором сказал Афанасий.
Тимофей усмехнулся:
– Умный ты мужик, Савельич, да, видать, не очень! Глянь-ка лучше вокруг: березки и тальник только-только начали распускаться, да и у лиственницы хвоя-то однолетняя – вишь, иголочки-то не ней еще толком-то и не выросли. Стало быть, хочешь почти голыми ветками гнус разгонять? – хохотнул он. – Так что бери ветвь, не упирайся. Будешь еще благодарить меня за нее. А за кедр не печалься – вырастет, и лет эдак через сто станет ох каким могучим красавцем.
Афанасий только покачал головой, оценив, тем не мене, практическую хватку проводника, и они не спеша, обмахиваясь кедровыми ветками и осматриваясь по сторонам, пошли по берегу вдоль реки.
– А тропинка-то натоптана, Савельич, – озадаченно отметил Тимофей, – хотя никого вроде бы вокруг и не видно.
Тот усмехнулся:
– Как это никого не видно? Смотри, сколько одних мышей-то шастает под ногами… А вон, глянь, юркие пестрые лемминги[41] то и дело проскакивают перед нами в заросли кустарника.
– Это, конечно, так. Мышей в этих краях действительно, видать, ох как много. Стоит хотя бы только вспомнить, как в Мангазее шустрые пасюки по лабазам шныряют, что твои серые волки…
Афанасий рассмеялся от его столь образного сравнения.
– Однако пусть мышей будут и целые полчища, но такой тропы им все равно не протоптать, – хитровато посмотрел проводник на него.
– А ты, Тимофей, соображай! Раз есть мыши, то непременно должны быть и лисы поблизости. Не песцы, конечно, которых, как сказывали мне промышленники в Мангазее, поболее будет в северной тундре, у берегов Студеного моря. А вот рыжие, так те точно должны быть здесь. Не пропадать же на самом деле таким харчам, – хохотнул он. – Окромя прочего, Ябко упоминал и о зайцах, которых здесь во время стоянки их рода было во множестве. Стало быть, таятся по кустам и волки, выслеживая их. Да и олени должны ходить испить свежей водички из речки, а не из озерец стоялых. Диких-то тут может быть, конечно, и маловато, а вот домашних будет множество, когда самоеды здесь стойбище свое, кочуя по тундре, поставят. Так что зверья разного здесь живет вполне предостаточно. А потому-то испокон веков эта тропа и не успевает зарасти.
– Может быть, и так, Савельич, – согласился тот. – Вон сколько и разной птицы в округе. Гляди, как куропатки-то боярынями московскими вперевалку бегают.
Афанасий усмехнулся:
– Ты-то сам этих боярынь-то московских хоть видел?
Тот рассмеялся:
– Да нет, конечно. Я же из поморов буду, а посему все более по берегам Студеного моря обретался. Просто знающие люди в Холмогорах так говорили.
В это время над ними пролетела стайка куликов-воробьев, издавая свист своими крыльями.
– Ишь, разлетались, окаянные, – незлобно заметил Тимофей. – У всей живности, стало быть, свои заботы…
– Уж это точно. Всем прокорм как-никак требуется, – согласился Афанасий.
А через некоторое время они застыли на месте: серая утка-шилохвостка со своим выводком на некотором удалении пересекала тропу прямо перед ними, продираясь сквозь траву к речной воде. Однако, увидев людей, она предупреждающе громко крякнула, и утята разом тут же присели, сжавшись в желтые, в коричневые крапинки, комочки.
– Ишь ты, вроде как и спрятались… – усмехнулся Тимофей.
А утка, выбежав из травы на тропу, вытянула в сторону как бы подбитое крыло и, прикидываясь подранком, прихрамывая, с шумом бросилась в траву и, постоянно крякая, старалась привлечь к себе внимание.
– Уводит нас с тобой от выводка, – потрясенный ее самопожертвованием, тихо сказал Афанасий.
– Мать… – так же тихо сдавленным голосом произнес Тимофей. – Эта никогда не предаст и не бросит свое потомство…
Афанасий удивленно посмотрел на него. Оказалось, что в этом суровом с виду человеке, скитальце и добытчике, скрывалась добрая и ранимая душа. И еще что-то сугубо личное прозвучало в его голосе. «Ну и ну…» – только и смог он подумать про себя, сделав такое неожиданное и очень важное для себя открытие.
А Тимофей неожиданно и так резко свистнул, что утята врассыпную и косолапо кинулись с тропы в траву.
Пройдя еще с полверсты, на ровной сухой площадке увидели шесть нарт с увязанными на них тюками поклажи. Рядом с ними были отчетливо видны темнеющие на мху следы костров стоявших здесь когда-то чумов.
– Надо же! – удивился Афанасий и огляделся вокруг своими зоркими глазами воина. – А никаких людей-то и не видно…
– А их здесь и нет, – с видом знающего человека пояснил Тимофей. – Здесь было зимнее стойбище самоедов, а теперь они погнали свои стада оленей на север, оставив ненужные зимние вещи. Зачем их, спрашивается, тащить с собой? А осенью станут гнать оленей обратно на юг и снова вернутся сюда. – И, видя немой вопрос в глазах Афанасия, заметил: – Не волнуйся, Савельич, никто этих вещей не возьмет – в тундре живут честные люди.
Тот усмехнулся:
– Можно подумать, что самоеды живут прямо-таки по библейским заповедям!
– Не совсем, конечно, так, – рассмеялся Тимофей, – но вот оставленные в тундре вещи уж точно никто не возьмет.
– Ну да ладно. С нартами вроде как разобрались. – И вдруг рассмеялся: – А вот ты удивлялся, почему это тропа вдоль реки так утоптана. В то время как рядом бродило целое стадо оленей.
– Которые только и делают, что бегают к реке, чтобы напиться водички, а не есть ягель, который как раз и хорош-то на полянах, а не у реки, – усмехнулся Тимофей.
– Не только, – заметил Афанасий и рассказал о том, как олень спасался от гнуса, целиком забравшись в воду.
– А ты, Савельич, часом, не врешь? Небось и выдумал-то все ради потехи…
Тот, обмахнувшись веткой от назойливого гнуса, с усмешкой посмотрел на него:
– Да нет, не вру, Тимофей. Своими глазами видел на берегу Тазовой губы, когда шли на коче из Тобольска в Мангазею. Одни только рога да ноздри и торчали из воды у того бедолаги.
– Надо же… Хотя, признаться, ежели уж очень-то жить захочешь, то не только в воду залезешь…
– Ну ладно, философ, – заметил Афанасий, – давай-ка двигать назад, а то можем так и без обеда остаться.
– Ты-то, Савельич, чего это так беспокоишься, – усмехнулся тот. – Ведь тебе как начальнику завсегда лучший кусок оставят.
– Так я же ведь о тебе-то беспокоюсь, дурья твоя голова!
– Ну, ежели так, – улыбнулся тот, – то давай и взаправду поспешать назад будем…
Едва они подошли к стоянке, как к ним устремился стрелецкий десятник и возбужденно воскликнул:
– Ты знаешь, Савельич, наши рыбачки вот такого осетра, – он раскинул руки в стороны, пытаясь показать его размеры, – поймали! Да еще и нескольких сигов в придачу со стерлядкой! Так что осетровой ушицы на весь отряд в три котла хватило!
– Ай да молодцы, рыбачки! – обрадовался и Афанасий. – Это же надо – ушицы из осетра отведаем! – И, загораясь охотничьим азартом, посоветовал: – Ты, Семен, передай своим рыбачкам, чтобы после ушицы, еще до отдыха, они еще раз поставили в речку сети. А после отдыха и проверим их. Может, дай Бог, и еще раз повезет. Ведь всякое бывает… – Тот согласно кивнул головой. – К тому же сейчас уже полярный день, и мы без ущерба для дела можем задержаться здесь еще на некоторое время. А запас, как известно, карман не тянет.
– Золотые слова, Савельич! – вступил в разговор Тимофей, предвкушая редкое лакомство. – Не может такого быть, чтобы больше не повезло.
Афанасий критически глянул на речушку:
– Толком-то и не поймешь, то ли речка, то ли ручей, а, глянь-ка, какое богатство в нем обретается… Ведь, по словам опытных рыбаков, осетры водятся в довольно большом количестве лишь в Мангазейском море и уже в меньшем – в нижнем течении Таза-реки. Ведь даже у берегов Мангазеи они очень редко попадают в их сети. Так как же тогда эта рыбина оказалась здесь, в этой забытой Богом речушке, вдали даже от Мангазеи?! – растерянно воскликнул он.
На что Тимофей заметил:
– Однако ведь те же рыбаки говорили, что во время нереста осетры нередко уходят метать икру в верховья реки. Так что эта самая рыбина и может как раз быть одной из них.
Афанасий укоризненно посмотрел на него:
– А разве тебе не известно, что нерест у рыб в этих местах начинается несколько позже?
– Известно, конечно. Однако вот только одна незадача, – заметил Тимофей.
– Какая? – одновременно заинтересованно спросили Афанасий и Семен.
Тот задумчиво посмотрел на стрелецкого десятника:
– А скажи-ка мне, Семен, добытая вами рыбина была самкой или самцом?
Тот откровенно рассмеялся:
– Да кто же в них-то разберется? Это жеребца я враз от кобылы отличу по известным тебе признакам, – хохотнул он, – или, скажем, селезня от утки, не говоря уж о петухе и курице, а вот с рыбами что-то никак у меня не получается…
Улыбнулся и Афанасий.
– Тогда уточняю свой вопрос, – невозмутимо произнес Тимофей, не обращая внимания на их смешки. – В ней, в этой самой рыбине, была икра или молоки?
Семен задумался.
– Да вроде как не было ни того ни другого… – неуверенно ответил он и, хлопнув себя ладонью по лицу, показал ее уже со следами крови.
– Так вроде или точно? – настаивал Тимофей, не обращая внимания уже на ладонь десятника.
– Точно, Тимофей, пустая была рыбина. Одни кишки в утробе, и ничего более. А тебе-то что от этого?
Тот же, обмахнувшись веткой от надоедливой мошкары, таинственно улыбнулся:
– А то, что теперь мне все ясно. – Афанасий с видимым интересом глянул на него, явно заинтригованный его последними словами. – Дело в том, – стал пояснять Тимофей, ставший вдруг центром внимания всей троицы, – что сейчас у рыб, как мне говорили те же рыбаки, подходит время нереста, на который они и пойдут в верховья Таза и его притоков. Стало быть, эта рыбина, поднявшись в половодье вверх по этой речушке, отложила икру где-то в ее верховье в каком-нибудь подходящем для этого небольшом омуте, где и вода будет потеплее, чем здесь, да и поспокойнее, а теперь, сделав дело, возвращалась назад в Таз-реку.
Афанасий с усмешкой посмотрел на него:
– Но ведь тебе же должно быть известно, что для продолжения рыбного рода эту самую икру надо еще непременно покрыть и молоками. Стало быть, эта рыбина никак не могла быть здесь одна. Мыслишь, Тимофей?
– Да мыслю, Савельич… Однако вторая рыбина могла уже успеть и уйти в Таз-реку. А могла и не успеть, – заметил тот.
– Ну и что из этого? – нетерпеливо спросил Афанасий, пытаясь понять ход его мысли.
– А то, что вот эта рыба, которую поймали наши умельцы, была вроде бы как разведчиком. И теперь все остальные рыбы, которых будет множество, будут идти на нерест только вверх, все время вверх по ее течению, попадая в расставленные нами сети. – Тимофей победоносно посмотрел на них. – Стало быть, теперь успех нашей рыбалки будет вне всяких сомнений.
Афанасий порывисто обнял его.
– Спасибо тебе, Тимофей, за твою светлую голову! – И посмотрел на стрелецкого десятника. – Если наша рыбалка, как сказал Тимофей, будет удачной, то можно будет задержаться здесь и на несколько дней, разбив стан и поставив шатры. Как твое мнение, Семен?
– Да такое же, как и твое, Савельич. Ведь будет гораздо приятнее побаловаться свежей осетриной, чем давиться солониной, туды ее в качель, – улыбнулся он. – Думаю, что и весь отряд будет того же мнения, можешь не сомневаться.
– К тому же, – заметил Афанасий, – и сиг тоже очень даже неплохая рыба, хотя и поменее осетра будет. Да и стерлядка, признаться, далеко не последней рыбой будет. Так что будем ждать результата очередного замета. А теперь давайте-ка двигаться к кострам да отведаем ушицы из той рыбины, что Бог послал, а то у меня уже прямо-таки слюнки текут.
Афанасий с Тимофеем подсели к костру с подветренной стороны, куда ветерком тянуло легкий дымок, как, впрочем, это сделали и все казаки.
– Дюже, однако, гнус дым не уважает, – заметил костровой. – Хоть, конечно, и нам самим не очень-то сладко по причине его едкости для глаз. Но зато без энтой осточертевшей мошкары, будь она неладна. Благодать!.. Дайте-ка я, мужики, еще лапника подкину в костер-то маненько. Вы-то не против того будете?
– Давай, давай, Ипполит, подбрасывай лапник, а то ведь и начальство как раз возвернулось.
Подброшенный в костер лапник густо задымил, разъедая глаза.
– Потерпи, Савельич, маненько, а затем пообвыкнешь, – заботливо посоветовал опытный Ипполит. – Зато вокруг никакой нечисти виться не будет. Красота, да и только!..
– Да уж, намахались мы с Тимофеем ветками, отгоняя от себя гнус, будь он неладен! – рассмеялся Афанасий.
– Это уж точно! – подтвердил проводник.
– И что же там, Савельич, вокруг-то деется? – полюбопытствовал казак, бывший по возрасту старше остальных.
– Да ничего особенного, Игнат. Тундра как тундра… Вот только в версте отсюда обнаружили старое стойбище самоедов, у которого осталось шесть груженных тюками нарт.
Ябко, толмач, сразу же насторожился.
– И что, людей вокруг никого? – удивленно спросил один из казаков.
– Ни души, Поликарп!
– Вот чудеса-то…
– И что же, никто их так и не тронет? – недоверчиво спросил другой.
– Нет, конечно, Степан, – заверил того Афанасий и повернулся к толмачу: – Объясни им, Ябко.
Теперь уже все дружно повернулись к тому.
– Так делают все тундровые ненцы, которых ваш начальник правильно назвал самоедами. К лету они перегоняют стада олешек поближе к Студеному морю, где ягель погуще да и понежнее будет, а все ненужные зимние вещи оставляют на грузовых нартах у старого стойбища. Когда же к зиме они возвращаются назад, то забирают эти нарты с вещами и ставят новое стойбище, но подальше от старого, где ягель еще не вытоптан олешками, – объяснил тот и выжидательно посмотрел на Афанасия, как бы спрашивая: все ли правильно сказал?
Тот утверждающе кивнул головой, и лицо толмача расплылось благодарной улыбкой.
– Вот дела… Это, мужики, не то, что у нас, понимаешь, на Руси. Коли что оставишь даже на самое недолгое время, то потом ищи-свищи…
– А ты как думал, Серафим? Правда, и людишек-то здесь будет поменее, чем у нас.
Казаки согласно закивали головами.
– А вот скажи-ка мне, Ябко, откуда это у твоих соплеменников набралось столько зимних вещей, что хватило на целых шесть нарт, да еще к тому же и грузовых?
Тот непонимающе посмотрел на него:
– Так ведь только одних олешковых шкур, которыми зимой покрывают чумы в два слоя, сколько будет.
Казаки рассмеялись.
– Ну что, утешил свое любопытство, Емельянушка? – усмехнулся Поликарп.
– Да ну вас… – обиженно махнул тот рукой. – Как будто бы вы все знали, что чумы зимой покрываются шкурами в два слоя…
– А где это ты, Ябко, научился так хорошо говорить-то по-нашему? – поинтересовался Игнат.
– В съезжей избе, при которой я и нахожусь уже несколько лет, – с готовностью пояснил тот. – И когда русские отправляются по стойбищам собирать ясак, то меня приставляют к ним толмачом.
– Стало быть, ты должен непременно знать Макара, писца съезжей избы? – спросил Афанасий.
– А как же, начальник! – воскликнул Ябко так, как будто был убежден в том, что все без исключения люди, проживающие в Мангазее хотя бы даже временно, непременно должны были бы знать этого человека. – Очень хороший человек! Ведь он-то как раз и учил меня говорить по-русски.
«Теперь-то ясно, каким это образом Ябко попал в наш отряд», – усмехнулся про себя Афанасий.
– А ты, Серафим, что это рот-то разинул, слушая толмача?! Раз назначен кашеваром, то насыпай ушицу по мискам! Да не забудь и мясца осетрового подкладывать, а не только одной жижи. Ты же, Ерофей, разноси их добрым мо́лодцам, которые уж давно, как вижу, слюнки глотают только лишь от одного ее запаха.
Казаки дружно заулыбались.
– Сей минут, Игнат! – засуетился Серафим. – И мясца рыбьего, не сумлевайся, тоже не забуду подкинуть.
– Да, хороша ушица! Так бы ел ее и ел, не переставая… Молодцы все-таки стрельцы – порадовали осетринкой православное воинство! Не зря, стало быть, взяли их в отряд.
– А ты что, Егорушка, никак собирался облагать ясаком самоедов лишь десятком казаков? – усмехнулся Степан.
Однако тот, ничуть не обидевшись, пояснил:
– Да нет, конечно. Ведь это я сказал к тому, что Савельич очень даже удачно подобрал стрельцов в наш отряд. А ведь тех-то было около сотни, никак не меньше. И теперь мы его стараниями уплетаем эту чудо-ушицу. – Казаки благодарно посмотрели на того. – Но, как говорится, хороша кашка, да мала чашка.
– Не расстраивайся, Егор, – ушицы хватит и на добавку, а то и не на одну, – успокоил того Серафим, деловито помешивая черпаком в котле.
– Дай-то Бог тебе здоровья, Серафимушка, на долгие годы за труды твои праведные!
– И на том спасибо, Егор!
– Сейчас бы, мужики, да под такую закусочку самое время было бы принять чего-нибудь эдакого, – мечтательно произнес один из казаков, подмигнув товарищам.
– Терпи, казак, – атаманом будешь! Ведь теперича заглянуть в шинок сможешь лишь тогда, когда возвернемся в Мангазею, – заметил другой. – А когда это будет, одному Господу Богу известно. Да начальникам нашим, – уточнил он, мельком глянув на Афанасия.
Так, с шутками и прибаутками казаки и ели, а вернее, уплетали знатную ушицу.
«А ушица-то и впрямь ох как хороша, – размышлял Афанасий, разжевывая нежную осетрину и запивая ее наваристым бульоном. – Придется-таки задержаться здесь, у этой речушки, делая рыбный запас, даже и в том случае, ежели больше и не попадется в сети эта чудо-рыба. Ведь и сиг-то тоже хорош, чего уж душой кривить. Тем более что на стоянке в устье Худосея, которую я планирую сделать, нашими сетями эту широкую, по словам того же Тимофея, реку уже не перекроешь. Так что будем ставить шатры, – уже твердо решил он и в который раз удивился: – Ну кто бы это мог только подумать, что в этой «переплюйке», по выражению одного из казаков, можно изловить такое чудо… В общем, все как в той пословице: мал золотник, да дорог, – улыбнулся он своим мыслям.
Запил ушицу крепким сладким чаем. «Не пожалел, стало быть, Серафим, сахарку для своего начальника, – усмехнулся Афанасий. – А теперь, пожалуй, можно, и отдохнуть после трудов праведных».
– Ипполит, ты уж как хочешь, а обеспечь мужикам защиту от гнуса. Лапника не жалей!
– Само собой, Савельич! Не волнуйся – все будет в наилучшем виде! – заверил его костровой.
– Всем отдыхать! – распорядился он и пошел к дощанику взять какую-нибудь подстилку: лето летом, а земля-то еще ох, как холодна, не дай Бог, прострелит поясницу.
Когда же после отдыха подошло время проверить поставленные сети, на берегу возле них собрался весь отряд.
– Дай Бог, еще одну осетровую рыбину споймаем! – высказал общую надежду один.
– То-то была бы удача! – вторил тому другой.
– Не каркайте под руку! Ишь, губы-то раскатали! – осадил их третий.
А когда вытащили одну сеть, то в ней оказались два серебристых сига и стерлядка длиной в локоть[42].
– Тащи другую, служивые! – раздались нетерпеливые голоса.
– Спешка нужна при ловле блох. Али не ведаете, православные? – степенно ответил стрелец, бывший у рыбаков за старшего.
– Да не томи-то душу, Спиридон! – взмолились стрельцы.
– Не мешкай – тяни и вторую! – поддержали тех казаки.
И когда рыбаки потянули ее, перебирая веревку руками, то вдруг напряглись.
– Никак еще одна такая же рыбина! – задорно воскликнул один из них, налегая на веревку.
– Тяни, тяни, паря! – подбадривали его из толпы.
И после очередного рывка рыбаков на берегу забился огромный, почти в сажень длиной таймень в окружении еще двух сигов и чебака[43].
– Ну и здоров же, мужики! Никак, однако, не менее пяти пудов будет! – удовлетворенно заметил Спиридон, вытирая пот со лба.
Стрелецкий десятник удовлетворенно посмотрел на Афанасия:
– Ну вот, Савельич, ожидали увидеть очередное чудо-юдо, а вытащили вон какого борова! Стало быть, опять повезло.
– Это так, Семен! Рыбалка действительно удалась. А посему распорядись ставить шатры. Будем здесь делать рыбный запас.
– А теперь, Тимофей, – обратился Афанасий к проводнику, – пока мужики будут ставить шатры, продолжим, пожалуй, делать чертеж Таза-реки по свежим, так сказать, следам. Ты-то не против?
– Ты что, Савельич, в своем ли уме, коль спрашиваешь меня об этом?! – чуть было не обиделся тот. – Ведь по этому чертежу нашему пойдут еще многие русские люди и не единожды скажут нам с тобой большое за него спасибо. Да ведь разве кто-нибудь или что-нибудь сможет удержать их от дальнейшего похода на восток, уже за Турухан и далее, к самому Восточному морю?!
Афанасий благодарно пожал руку своему верному спутнику. А мысленно поблагодарил воеводу Жеребцова за столь дорогой для него подарок в лице проводника.
– В шатре будет, пожалуй, темновато, а ежели откинуть полог для света, то комарье загрызет, – рассуждал он. – Так что давай-ка устроимся лучше у костра. Согласен, Тимофей?
– А то нет?!
– Тогда захвати в дощанике обрезок доски с чертежом и прочие письменные причиндалы.
– Я мигом, Савельич! – с готовностью воскликнул тот, предвкушая работу по составлению чертежа, пусть и кропотливую, но зато такую интересную.
«Повезло же мне с начальником, – подумал он, поспешая к дощанику, – умнейший мужик, да и грамоте-то как обучен!»
Они склонились над чертежом, приколотым к доске, лежащей на дне перевернутого ведра.
– Сколько же мы, Тимофей, по-твоему, проплыли после предыдущей остановки?
– Думаю, верст пять… А может, и шесть…
Афанасий достал из кармана часы, и проводник – в который уж раз! – с восхищением глянул на них.
– Судя по часам, мы плыли вдоль берега почти четыре часа, правда, с небольшими остановками для передыха. Так что получается, как ни крути, все восемь верст будет.
– Не может быть!
– Очень даже может быть, Тимофей.
Тот задумался.
– Против твоей «игрушки», Савельич, не попрешь. Стало быть, пригодился тебе воеводский подарок? – улыбнулся он.
– Вот как раз для этого он мне и подарил часы. Сказал, мол, пригодятся в походе, когда чертеж всего пути делать будешь. Умнейший мужик, должен тебе сказать…
Тимофей рассмеялся:
– Чай, дурака на Тобольск-то не посадят…
Афанасий скептически посмотрел на него:
– Всякое бывает…
– Так, стало быть, это он, тобольский губернатор, – уточнил проводник, – повелел тебе составлять чертеж всего пути, который пройдет отряд? – не унимался дотошный Тимофей.
– А кто же еще? – как о само собой разумеющемся, ответил вопросом на вопрос Афанасий.
Тот ненадолго задумался.
– Опять же, стало быть, это тобольский воевода назначил тебя начальником нашего отряда, а не мангазейский?
– Конечно, тобольский, Фома неверующий, – усмехнулся Афанасий непонятной для него пытливости Тимофея. – Ну да ладно. Поболтали, и будет. Давай-ка работать. Итак, восемь верст. И берег все это время был почти прямым. Ведь так?
– Так, – подтвердил тот. – За исключением лишь небольшой заводи перед мыском почти посередине этого пути.
Афанасий согласно кивнул головой и, обмакнув гусиное перо в плошку с чернилами, вывел на чертеже почти прямую линию с небольшим изгибом, продолжив предыдущую. Затем нанес и противоположный берег реки и, отстранившись, посмотрел на чертеж.
– Вроде бы как и ничего…
– Лепота! – уточнил Тимофей. – Головастый ты все-таки мужик, Савельич!
Тот усмехнулся и провел от конца только что проведенной линии еще одну тонкую извилистую, перпендикулярную берегу.
– Никак это та самая речушка, вдоль которой мы с тобой ходили? – догадался Тимофей.
– Она самая… А вот как мы ее назовем? У тебя есть какие-нибудь соображения?
Тот неопределенно пожал плечами и заметил, что мужики, вроде как называли ее «переплюйкой».
– Ясно, – усмехнулся Афанасий. – Верно по сути, но никак не подходит для этого случая, – и призадумался. – В таком случае давай-ка назовем ее Осетровой! Каково?
– Замечательно, Савельич! Лучше и не придумаешь! Ведь именно в ней мы и изловили огромного осетра.
И тот аккуратно надписал над этой тонкой извилистой линией ее название.
Тут к ним подошел стрелецкий десятник.
– Не помешаю, Савельич?
Тот поднял голову:
– Уже нет.
Десятник с видимым интересом покосился на чертеж, однако сказал совсем о другом:
– Я хотел бы обсудить с тобой один вопрос. – Афанасий согласно кивнул головой. – Дело в том, что рыбы, как мы уже убедились, будет довольно много, а солнце-то так и не заходит круглые сутки. Как бы, часом, она не попортилась. А посему думаю из оставшихся сетей сделать что-то вроде заводи и опускать в нее пойманную рыбу. А вода-то в речушке вон какая холоднющая! И даже уснувшая рыба в ней никак не испортится.
– Дельное предложение, Семен! Так, пожалуй, и делай. Только смотри, чтобы пойманная рыба из той заводи ненароком не умыкнула. – Тот снисходительно улыбнулся. – Вот тогда-то, уверяю тебя, будет уже совсем не до смеха.
– Как можно, Савельич! – чуть было не обиделся тот. – Уверяю тебя, что даже самый малый подлещик или какой там окушок не уйдет из этой заводи!
– Не обижайся, Семен! Это я так, к слову. А у меня ведь тоже есть предложение. – Тот вопросительно посмотрел на него. – Как я убедился, среди твоих стрельцов есть умельцы, понимающие толк в рыбе.
– Это само собой! – расплылся в улыбке десятник.
– Тогда разузнай у них, можно ли уже сейчас, на стоянке, начать вялить рыбу? Ведь нам нужно еще добраться с ее немалым запасом до Худосея. А вот уже там мы могли бы и довялить ее за время стоянки на нем.
– Интересная мысль, Савельич! Обязательно все подробно разузнаю и тут же доложу тебе.
Видя, что Афанасий уже не занят чертежом, к ним приблизились казаки, за которыми потянулись и стрельцы. Все с интересом посматривали на чертеж, лежавший на перевернутом ведре, – столь дивную и невиданную для них вещицу.
– А что это там такое написано, дядя Игнат? – тихонько спросил Ивашка, любопытствуя.
– Река Осетровая, – прочел тот.
– Неужто вот эта самая речушка, у берега которой мы сейчас стоим, тут и обозначена? – восхитился казачок, завороженно глядя на чертеж.
– Она самая, Ивашка, – пояснил Афанасий, видя его неподдельный интерес. – А почему это ты догадался, что именно эта речушка означена вот здесь, на чертеже? – хитровато улыбнулся он.
– Так чего же проще, дядя Савельич, – удивился тот, – коли мы именно в ней и споймали этого самого большущего осетра?
Окружавшие их казаки и стрельцы заулыбались смекалке казачка.
– Правильно мыслишь, казак. – Лицо того засветилось радостью. Еще бы было не радоваться! Ведь сам начальник отряда признал в нем казака, да еще и при всем честном народе! – А вот грамоте ты, как вижу, не обучен, – вздохнул Афанасий.
– Да когда же, дядя Савельич, было ей обучаться, ежели я с малолетства гусей пас, а потом, как говорил тятя, быкам хвосты крутил. А как только он сгинул в очередном походе, – тяжко вздохнул казачок, – меня как сироту на кругу[44] и определили в казачье войско.
Афанасий ласково погладил его по голове, бывшей еще без чуба, положенного казаку.
– В отряде есть еще не знающие грамоты? – спросил он.
Поднялось несколько рук.
– Тогда сделаем так. Когда обустроим на Турухане зимовье, – окружающие многозначительно переглянулись, – то я буду лично заниматься с вами грамотой. Полярная ночь длинная, а запас свечей у нас, слава Богу, предостаточный. Да и бумага писчая с гусиными перьями сыщется.
– И я, дядя Савельич, смогу тогда читать? – завороженно глядя на него, спросил Ивашка.
– И писать тоже. – Тот преданно прижался к его плечу. – А теперь, – обратился Афанасий к служивым, – ежели есть желание, могу объяснить вам, что это к чему на этом чертеже значится.
Конец ознакомительного фрагмента.