Нью-Йорк, Нью-Йорк
Когда мы вошли в лифт, чтобы спуститься в вестибюль отеля, лифтер, которому было лет пятьдесят или шестьдесят, а может, даже семьдесят или восемьдесят, засмотрелся на нас, потому что Мама Девочка всегда ужасно красивая, а может, еще и потому, что я тоже выглядела совсем не плохо.
Когда на каком-то этаже лифт остановился и вошли муж с женой, они тоже стали смотреть на нас, а потом женщина зашептала что-то мужчине. Я все время следила за ними, и мне показалось, что в какой-то миг мужчина хотел было повернуться и еще раз взглянуть на нас, но его на это не хватило, и тогда посмотрела женщина, правда очень быстро. Мама Девочка ждала этого и сразу уставилась на нее: она делает так всегда, когда ей кажется, что кто-то умышленно грубит. Мама Девочка не сердится, когда грубят нечаянно или оттого, что не понимают, но когда грубят умышленно, она сердится страшно. Лифт остановился снова, и теперь в него вошли двое мужчин и двое женщин. Им было очень весело, и они смеялись, как смеются счастливые люди. Они сразу заметили нас с Мамой Девочкой, и мы им очень понравились, хотя они не сказали ни одного слова и даже не стали поворачиваться, чтобы еще раз посмотреть; зато муж женщины-шептуньи повернулся и посмотрел, и я поняла, что сейчас Мама Девочка что-нибудь скажет, и крепко-крепко сжала ее руку, и она опустила глаза, улыбнулась и подняла брови. Это значило: «Ладно-ладно, ничего не скажу, но кое-кто из постояльцев “Пьера” ведет себя так, будто живет в конюшне».
Лифт опять остановился, и на этот раз вошли, тихо и молча, трое людей, совсем незнакомых друг с другом. Все потеснились назад, к нам, чтобы дать им место.
Новая остановка – и зашли еще двое, и теперь уже в лифте не оставалось больше свободного места, так что, когда лифтер стал останавливать лифт на другом этаже, один из двух мужчин, которым было весело, сказал:
– Хватит, Джо, не будем запихивать сюда всех жителей Нью-Йорка! Уже и так собралась теплая компания, и ты только испортишь все дело.
Мама Девочка засмеялась, и я тоже, зато шептунья посмотрела на него так, будто он сказал что-то очень глупое.
Но лифтер все равно остановил лифт и открыл дверь, и на этот раз не оказалось никого, кроме старика с тростью и закрученными вверх усами. Как он увидал, сколько в лифте народу, так сразу махнул лифтеру рукой, чтобы спускались без него, но лифтер стал ждать и даже сказал:
– Спускаемся, заходите, пожалуйста.
– У вас и так достаточно пассажиров, – ответил старик. – Поеду следующим.
– Сейчас работает только один, – сказал лифтер.
– Тогда подожду.
– Входите-входите – вон сколько места!
– Отправляйтесь дальше, я не выношу тесноты.
Но лифтер все не отправлялся и ждал его. Звонок вызова трезвонил не переставая, и лифтер посмотрел, сколько разных этажей ждет лифта, и сказал:
– Входите скорей, вон сколько народу меня дожидается.
Это старика так рассердило, что он даже поднял свою трость.
– Знаете что, – сказал он, – закройте сейчас же свою дверь и отправляйтесь дальше.
Но лифтер все не закрывал.
Четверо веселых и смеющихся один за другим повыскакивали из лифта, и тот из них, который до этого не говорил ни слова, сказал вдруг:
– Всю жизнь мечтал походить по одиннадцатому пажу «Пьера», и вот наконец представился случай. Передайте, пожалуйста, чтобы нам прислали сюда четыре стакана и бутылку шампанского. Мы будем дальше по коридору.
И повернулся к человеку с тростью:
– Вы совершенно правы. Слишком долго терпели мы тиранию лифтов и лифтеров. Чтоб они провалились, эти лифты!
Он повернулся к лифтеру и сказал:
– Провалитесь!
Лифтер грохнул дверью. Я думала: ну уж на этот раз мы точно съедем в самый низ, но вместо этого мы поехали вверх, и люди начали переглядываться. Мы впустили несколько человек на девятнадцатом этаже, еще несколько – на шестнадцатом, а потом спустились на девятый, и там к нам набилось полным-полно народу – и только тогда лифт спустился в вестибюль.
Все вышли, и мы с Мамой Девочкой тоже.
Посыльные все как один стали пялить на нас глаза, а когда мы подошли к конторке, человек, который сидел за ней, тоже уставился на нас, и другие, стоявшие около него, – тоже, сначала на Маму Девочку, потом на меня. А потом они все заулыбались.
Шептунья сказала человеку за конторкой:
– По-моему, ваш лифтер сошел с ума.
И повернувшись, пошла прочь, а вслед за ней пошел ее муж.
Человек за конторкой спросил:
– Что-нибудь с лифтом?
– Просто лифтеру нужна помощь, а кое-кому из пассажиров захотелось поразвлечься, вот и все.
– Он один из старейших наших служащих, – сказал человек за конторкой. А потом снова поглядел на меня и снова – на Маму Девочку и добавил:
– Я вижу, вы нашли свою дочь.
– Да, благодарю вас.
– Я слышал, она была в гостях у мисс Крэншоу.
– У кого, у кого?
– У мисс Кэйт Крэншоу.
– Актрисы?
– Она не играет больше, только преподает.
– Я думала, она умерла.
– Что вы! Она уже несколько лет занимает северный номер люкс с выходом на крышу-террасу на двадцать первом этаже, и не умерла, а здоровехонька, могу вас в этом уверить.
– Кому же она преподает?
– Звездам, конечно.
– Звездам сцены?
– Сцены, экрана, телевидения и всего прочего.
– Благодарю вас, – сказала Мама Девочка, и мы пошли через вестибюль к выходу на Пятую авеню.
– Одуванчик, – снова заговорила Мама Девочка, – знаешь, у кого ты была в гостях?
– У кого?
– У величайшей в мире актрисы-педагога, вот у кого. У самой Кэйт Крэншоу.
– Что она делает?
– Учит актеров играть.
– А разве они сами не умеют?
– Увы, нет. Настоящие актеры все время учатся. А теперь расскажи мне, пожалуйста, про мисс Крэншоу.
– А что рассказать?
– Ну, например, я бы ей понравилась, как по-твоему?
– Я ей понравилась, значит, и ты понравишься: ведь ты моя мать. Правда, я была не совсем одета, когда мы с ней знакомились.
– Ее это шокировало?
– Что ты! Она даже не заметила.
– Просто она настоящая леди. Лягушонок, расскажи мне о ней все-все.
– Она очень высокая. Очень худая. Очень элегантная. Взгляд пронизывает насквозь. Все слова выговаривает очень отчетливо, и с ней очень интересно.
– Еще что?
Мы с Мамой Девочкой шагали уже по Пятой авеню, и я старалась рассказать про Кэйт Крэншоу, но ведь, когда я была у нее, я не знала, что это она. Она не спрашивала у меня мое имя и не сказала мне свое.
Мы шли по стороне, на которой Центральный парк.
– Чувствуешь, Лягушонок? – спросила Мама Девочка.
– Что?
– Запах деревьев Центрального парка. Запах травы Центрального парка. Запах птичек и белок Центрального парка.
– Кажется, чувствую.
– Когда войдем в него, ты почувствуешь их все – и запах людей в придачу.
Примерно через квартал был вход, и мы оказались наконец в Центральном парке. Скоро мы свернули в сторону от широкой асфальтированной дороги, забитой машинами, и пошли по дорожке, по которой не ездят даже на велосипедах, а только ходят. Потом мы остановились, и Мама Девочка стала рассматривать деревья, большие глыбы черного камня на земле и лужайку с цветами. А потом она глубоко-глубоко вздохнула и сказала:
– Люблю Центральный парк!
– Я тоже. А ты его за что любишь?
– За то, что он в Нью-Йорке.
– Если ты любишь Нью-Йорк, почему ты в нем не живешь?
– Потому что я его ненавижу.
– Ой, Мама Девочка, терпеть не могу, когда ты говоришь так: и люблю, и ненавижу.
– Но ведь это правда, Кузнечик. Да, я люблю Нью-Йорк, но я его также ненавижу.
– Почему?
– Потому что это так на самом деле. Только никто не хочет признать этого, но все равно это так. Центральный парк я знала еще тогда, когда не умела говорить. Я люблю его и ненавижу и хочу, чтобы весь мир стал лучше.
– Лучше чем что?
– Чем то, что он есть.
– А что он есть?
– Нечто печальное и несуразное.
– И нет, очень веселое!
– Хорошо, пусть веселое. Неужели ты не видишь, Лягушонок, как я боюсь?
– Чего?
– Себя. Того, как я живу. Как долгое время жила. Как у меня все получается. Как я исковеркала свою жизнь – все свои тридцать три года.
– Тридцать три? Но ведь тебе двадцать один!
– Ох, Лягушонок, ты мой друг, мой преданный друг, но все равно я боюсь.
– Не бойся, Мама Девочка!
– Боюсь, что ты будешь жить той же жизнью, что и я, потому что я твоя мать и ты все время со мной.
– А я хочу жить такой жизнью!
– Вот это и плохо, Лягушонок.
– А что хорошо?
– Сама не знаю. Если бы я только знала! И никто из моих знакомых не знает. Никого из нас не радует жизнь, которую мы ведем, но как изменить ее, никто понятия не имеет. Вчера в это время мы были в Калифорнии – а где мы теперь?
– Здесь, в прекрасном Центральном парке!
– Зачем?
– Чтобы ты поступила в театр и стала знаменитостью.
– Ох, Лягушонок, мне от себя тошно. Мне кажется, что я абсолютно бездарна.
– Что ты, Мама Девочка, ты великая актриса!
– Для тебя – может быть.
– А мне, если хочешь знать, не так уж легко понравиться. Не будь ты великая актриса, ты бы никогда не смогла так ловко обманывать меня – я бы всегда замечала. Вот увидишь, у тебя будет очень хорошая роль.
– Но я завтракала с лучшим режиссером на свете, и он не предложил мне никакой роли, даже крошечной, и теперь он приглашает нас на завтрак специально для того, чтобы познакомиться с тобой. Ты хочешь играть на сцене?
– Ой, что ты! Я совсем не умею, я еще маленькая.
– Он и хочет, чтобы ты сыграла маленькую девочку, вроде себя самой, так что особенно придумывать тебе не придется. Тебе надо будет только запомнить, когда что делать и говорить, – вот и все.
– Не хочу.
– Определенно?
– Мама Девочка, а ты хотела бы, чтобы я играла?
– Не знаю. Я растеряна. Мне всегда страшно не нравились матери, которые выпускают своих детей на сцену, превращают их в маленьких обезьянок и живут на их заработки, но теперь – не знаю. И потом, у меня нет никакого желания прятать от тебя необыкновенную жизнь…
– А где она?
– На сцене.
– А где будешь ты?
– О, где-нибудь на задворках, как все матери маленьких монстров, выступающих на сцене.
– Мама Девочка!
– Я не имею в виду тебя, Лягушонок. Я говорю про бедных матерей и их бедных, несчастных детей. Сама мысль о том, чтобы выпустить ребенка на сцену, меня возмущает, но ведь никуда не денешься: есть много великолепных пьес, где без детей не обойтись, и кто-то ведь должен играть их? Просто не знаю.
Мы дошли до пустой скамейки и сели. Я взяла Маму Девочку за руку, почти такую же маленькую, как моя, и крепко-крепко ее сжала, потому что Мама Девочка была очень расстроена, а мне хотелось, чтобы это поскорее прошло.