Рассказчики и разыгрыватели историй
– Кто ты, Лили? – я наклоняюсь к девочке в шляпке, которая тянет соломенную сумочку по моим ногам.
– У нас с Элаем ребеночек потелялся, – отвечает она, исчезая в игровой комнате.
Со временем Лили – разыгрыватель историй станет Лили-рассказчицей; эта тончайшая грань, неуловимая смена ракурса позволила мне, спустя много лет, осознать свою роль как учителя.
Жили-были мамочка и папа. И они ехают искать свою дочку. Она в западне. Конец.
День без рассказывания историй – для меня день бестолковый, бессвязный. Дети-то могут обойтись игрой, но мне ни за что не вспомнить, что для них важно, без их историй, которые соединяют фантазию и реальность, придают ей смысл.
Истории я слушаю трижды: когда дети мне их диктуют; когда мы их вместе разыгрываем; и, наконец, дома, когда я расшифровываю свои магнитофонные записи. Потом мы с детьми обсуждаем их при каждом удобном случае. Эти истории питают мою любимую фантазию о том, что когда-нибудь я сумею соединить в одно целое всё, что мы говорим и делаем в классе.
Что, если в тот день, когда Джозефу понадобилось придумать новое – сердитое! – окончание для сказки про «Бегемота, которому было жарко», мы бы не сочинили и не рассказали новую историю? Тогда я не смогла бы сказать ему в другой раз, когда он снова рассердился: «Помнишь, ты был Бегемотом, которому было слишком жарко, и ты съел всех рыбок?».
В африканской сказке Бегемот изнывает от жары. Он идет к Нгаи, богу, сотворившему всех живых существ, и просит позволения жить в воде. Нет, говорит Нгаи, ты же съешь тогда всех моих рыбок. Нет, не съем, обещает ему Бегемот: я буду помахивать хвостом и широко разевать пасть, чтобы ты видел, что в ней нет рыбьих костей. Хорошо, отвечает Нгаи, но тебе придется выходить из воды по ночам. Бегемот очень доволен, и на этом сказка кончается.
Но Джозефу очень нужно изменить события. Его Нгаи приказывает Бегемоту съесть всех рыбок. Джозеф вскакивает с места и говорит: «Прыгай в воду, Бегемот, и съешь всю рыбу! Я их ненавижу. Съешь всех зверей!».
Саманте это не нравится. Она решает стать Бегемотом в своей собственной истории. И теперь, когда Бегемот просит разрешения жить в воде, Нгаи умирает, а Бегемот становится новым богом. «Бегемот – бог всех-всех, – объявляет Саманта. – И никому нельзя его трогать».
Кто те люди, которые решаются переписать мифы? Это дети, которые найдутся в каждом классе: они придумывают сюжет и диалоги без всякой просьбы со стороны учителя – и зачастую даже без его ведома.
Дети обладают поразительным врожденным знанием о том, как превратить свои мысли и чувства в истории. Если они боятся потеряться, они превращаются в родителей, которые заняты поисками; если они сердятся, то становятся перегревшимся на солнышке гиппопотамом, который диктует свою волю целому миру. Даже у счастья свой сюжет и свои персонажи: «Давай как будто я совсем малыш, а ты любишь только меня и не говоришь по телефону».
Это игра, но и не только – это история в действии, точно так же, как рассказывание историй – это игра в нарративной форме. Эти отличия важны для меня, потому что разыгрывание и рассказывание историй стали основой учебной программы везде, где мне случается играть роль учителя. В каждой фантазии содержится урок, который помогает мне задаться новыми вопросами, уловить отзвук универсальных тем, скрытых в индивидуальных запросах.
– Лили, я все думаю про ту потерявшуюся девочку. Родители нашли ее?
– Они приехали в неправильный лес. Там лев.
– Добрый лев?
– Король-лев. Это неправильный лес был.
В начале своей учительской карьеры я оказалась в неправильном лесу. Я мало внимания уделяла игре и не прислушивалась к историям, хотя когда-то давно я, наверное, тоже воображала себе всякие чудесные события.
Мои самые яркие детские воспоминания – о том, как хорошие и плохие парни гоняются друг за другом на школьном дворе. Принимала я в этом участие или просто смотрела со стороны? Я прокрутила в голове наши разговоры в школе, пытаясь вспомнить, как мы общались, вспомнила записку, которую я написала кому-то (или же, наоборот, это мне ее написали?): «Ты кем будешь? Давай как будто мы сестры».
Не было ничего важнее игры. Мы проигрывали наши страхи, дружбу, придумывали персонажей и реплики для них и получали удовольствие от созданных нами ролей.
Но мы были очень осмотрительны и не раскрывали своих секретов в классе, чтобы Нгаи не лишил нас своей любви и позволения плавать в прохладной воде. Нгаи бы не понравилось, что столько перегревшихся бегемотиков тратят драгоценное школьное время на свои личные истории.
Но, к счастью, даже тысяче Нгаи не под силу истребить инстинкт рассказывания историй. Он всегда готов возродиться из пепла. Пересказывая историю Джозефа о Нгаи, я ловлю себя на желании сочинить свою собственную: рассказывание историй заразительно – слушая детские истории, учитель вспоминает свои фантазии.
Как только мы проникли в коллективное воображение достаточно глубоко, нам уже легче устанавливать взаимосвязи и выстраивать мифологии. Класс без собственных мифов и легенд не совершил еще путешествие вглубь, туда, где зарождается все живое.
Групповые фантазии – основа групповой культуры; именно здесь мы ищем общую почву. То, что мы разучились делать, лучше всего получается у детей: они придумывают истории. Детские истории – модель для активного, свободного исследования различных идей.
– Я слышу воров, – шепчет Эдвард. – Я их в тюрьму посажу.
– Нет, я, – спорит с ним Элай.
– Не оба. Это слишком много. Нужно… не много.
– Тогда ты папа-полиция, а я старший брат-полиция.
– Оба два полиция?
– Не очень много.
– Только два. Оба два – папа и еще брат.
Никакому учителю не удалось бы придумать такой наглядный урок, чтобы объяснить разницу между «слишком много» и «оба». Эли и Эдвард в своей игре-фантазии сумели найти зримое воплощение этих абстракций изнутри истории. Разыгрывая отвлеченную идею, ребенок находит органический способ выразить ее в емкой и связной форме. Его интуитивная вера в скрытые значения тем самым оказывается удовлетворена.
Вот почему игра приносит столько удовольствия. Исследовать свою собственную природу, то, как ты устроен, – нет ничего более пьянящего, более захватывающего. Заторы расчищаются, прокладываются новые маршруты. Подход к языку и мышлению, не учитывающий значения игры с ее драматургией, с ее лейтмотивами дружбы, утраченной и вновь обретенной безопасности, упускает из виду важнейший стимул творческого процесса.
Игра, самую суть которой составляет рассказывание историй, – основная реальность дошкольного образования и детских садов, и она же, по-видимому, лежит в основе любых творческих, связанных с воображением усилий в течение всей нашей жизни. Однако не будет большим преувеличением сказать, что для дошкольников игра – единственная возможность создать условия, в которых все понятно от начала до конца.
Судите сами. Вот у вас две дюжины детей, все они задействованы в стихийных театральных труппах, каждая труппа разыгрывает свою пьесу, при этом они забегают в чужие декорации, провозглашают различные взгляды на жизнь и смерть, изобретают новые сюжеты, и никто никогда не спрашивает: «А что здесь, собственно, происходит?».
Лили диктует мне свою историю, а в это время до нас со всех сторон доносятся шумные отголоски десятка других историй:
– Будешь в тигла иглать? Саблезубого?
– Супермен! Я в тебя стрелил!!
– Агу, агу, мамочка!
– Охотники за привидениями! Лизун!
– Мяу, мяу, хорошая киска!
– Ты папа, Саймон? А вот наша пещера, там добрые мишки!
Никому из детей в голову не приходит спрашивать: «А что это все они тут делают? Кто все эти ползающие, скрюченные, куда-то лезущие люди?». Нет никакой растерянности, только желание попасть в качестве персонажа в чью-то историю или убедить одноклассника поиграть в твою.
Но стоит учительнице внести хоть какое-то изменение в этот распорядок, например, сформировать группы для полдника, как напряжение начинает стремительно нарастать. С кем я в группе? Куда мне идти? Учительница не виновата. Просто естественный порядок в классной комнате у дошкольников противоречит любому плану, не учитывающему то, как развивается игровая фантазия или складывается дружба. Дети не могут постигнуть замысла учительницы, не понимают ее логики.
А вот если бы она сказала: «Саймон, раз ты был папой Джозефа в медвежьей пещере, то тебе нужно сесть с ним за один стол», тогда бы все ее поняли и поддержали. Или же, если бы кто-то из детей сказал: «Давай как будто вор покрал стол, а мы длугой нашли!», тогда бы новый план обрел живой смысл. «Давай как будто» – это выражение часто сбивает взрослых с толку, но для ребенка это очень важные слова, в них заключен весь его мир, сцена, на которой возникает его личность и обретают безопасное воплощение его тайные помыслы.
Великие писатели знают эту истину, помнят ее с детства. Они описывают героев, которые чувствуют себя настоящими, только когда притворяются кем-то еще. Лишенные всех иллюзий, они бродят бесцельно, спрашивая себя: «Кто я? Что мне нужно делать?».
Так и дети, первый раз очутившись в школе, блуждают по ней в беспокойстве, пока кто-нибудь не поделится с ними своей фантазией и не возникнет игра, где распределены роли. Так и место, и сам человек обретают смысл, и тогда слова текут привольно и осмысленно, принося удовольствие.
Если я хочу войти в ритм рассказчиков, населяющих мой класс, мне придется играть на их сцене, а иначе нам не услышать друг друга. Конечно, мне до них всегда будет далеко, потому что ребенок не просто рассказывает историю – он ее всегда разыгрывает.
Игра – это и модель, и самоцель. В истории, рассказанной трехлетним ребенком в самой зачаточной форме, как простое перечисление предметов на столе, содержится скрытый сюжет.
«Вот карандашик, бумага, ножницы» – это можно понять так: «Давай как будто я цветной карандашик, я рисую на бумаге, а ножницы хотят меня порезать, и я скатываюсь со стола».
Сюжет есть всегда. Слова придумываются в действии и становятся сценарием для игры. Четырехлетняя Саманта вырезает кружок из бумаги и катает его туда-сюда по краю стола, в ожидании своей очереди рассказывать историю.
Жила-была малышка, и у нее был кружок. И еще она плакала и просила бутылочку. И еще кружок был волшебный. И еще когда она плакала, она потом больше не плакала. Она была большая уже.
Кружок и впрямь оказался волшебным, а иначе откуда взялась бы такая история? Игра Джозефа в супергероя тоже с такой же легкостью превращается в историю. – Я Бэтмен! – кричит он, носясь между столами и вращая своим супергеройским плащом.
– А почему ты не Хи-Мен? – спрашивает Алекс. – Он же сильнее!
– А я летать могу! Смотри, какой у меня плащ!
Через минуту Джозеф уже рассказывает историю: – Однажды пришел Хи-Мен, а Бэтмен взлетел выше. Он был сильнее. Он спас положение.
– Как же он спас положение? – спрашиваю я.
– А он поймал всех плохих злодеев, – отвечает Джозеф. – Эй, Алекс, ты кем хочешь быть в моей истории?
– Я буду Скелетором!
Это очень нравится Джозефу, который сообщает мне: – Алекс всегда хочет быть плохим парнем.
Джозеф лучше меня знает, что Алекс думает про добро и зло, потому что они вместе играют, а игра – самый убедительный и информативный способ рассказывания.
Игра-фантазия и рассказывание истории всегда идут рука об руку. Послушаем Эдварда в момент, когда мы разыгрываем продиктованную им историю. Я еще не дочитала, а он уже снова занялся игрой. – Ты не сказала про злодея. А еще тут есть волк. Потому что здесь дымоход. И еще тут был малыш.
Для каждого ребенка его первая история – уникальное событие в истории мира. Лили начинает свою карьеру рассказчицы самым примечательным образом.
Папа выключил телевизор.
Это вся история, ничего больше. Вторая история, два дня спустя, повествует об еще одном событии.
Лили не хотела снимать пижамку. Вот что я хочу сказать.
Через неделю в истории появляется няня.
Маши. Вот Маши. У нее черные волосы. И мама, и папа. И Лили.
Следующая история почти такая же, но с одним важным дополнением.
Там была Маши. И мама, и папа. И Лили. И мамочка осталась.
К концу месяца можно уже различить влияние общества и волшебства.
Там было чудище. Он хороший. Кэти – мама. Нам нужен малыш. И папа тоже нужен. Это Эдвард. На нем пиджук. Я девочка в плаще. И она ехает куда-то.
Теперь у историй Лили появилась новая задача: игнорировать реальный мир и пользоваться масками, которые обеспечивают чувство контроля. Ее истории будут теперь похожи на игру, а играть – это так же естественно для человека, как ползать, ходить и бегать. Эти навыки отлично развиваются без всяких инструкций. Человека не нужно учить ходить или разыгрывать свои фантазии – все необходимые стимулы приходят изнутри, а не извне.
Дети не задумываются, как они ходят; если бы они постоянно смотрели на себя со стороны, то они бы спотыкались и падали. А если бы они еще и на других смотрели, то дело пошло бы еще хуже.
Точно так же дети не задумываются о своих фантазиях; они испытывают удивление или смущение, если кто-нибудь подслушает, что они говорят в этом своем почти сновидческом состоянии, и потом упомянет об этом при них.
Но когда несколько детей соединяют вместе свои фантазии, групповой инстинкт диктует более осознанную структуру. Теперь дети требуют соблюдения правил, требуют друг от друга внимания, сосредоточенности, все время сравнивают себя с другими, выносят суждения и оценки. Все характеристики должны быть правдоподобными, а сцены должны выглядеть убедительно: только так можно поддерживать волшебные параметры игры, создающей безопасное убежище для игроков и помогающей им развиваться.
Поскольку все дети именно так воспринимают игру, она, наряду с другими своими ипостасями – рассказыванием историй и актерством, становится универсальным способом обучения. Дети всех возрастов ждут от фантазии (вернее сказать, по-другому она и не работает), что она будет порождать непрерывный диалог, в который они с самого раннего возраста закладывают широкий спектр интеллектуального и эмоционального знания.
Вспомните, о чем мы разговариваем, выходя из театра. Обсуждая только что увиденное, мы часто достигаем вершин красноречия, даже если фильм или пьеса были так себе. Кстати, для ребенка игра или история других детей никогда не бывает чем-то неудачным. Дети так чутко настроены на замысел другого ребенка, что в каждой истории для них содержится зерно истины.
Даже «вот карандаш, бумага, ножницы»? Даже это – ибо что больше всего воплощает в себе ожидания взрослых от ребенка, вошедшего в класс, как не набор предметов для письма? Именно дети способны научить нас, показав нам значение наших символов и ритуалов; они придают им смысл, притворившись, как будто это что-то другое.
Детские ритуалы и образы вращаются вокруг темы дружбы и фантазий о том, как избежать страха и одиночества и установить безопасные, комфортные отношения с людьми и различными ситуациями. Играя, ребенок говорит: «Я могу это сделать хорошо; я могу быть таким; я понимаю, что происходит со мной и другими детьми».
Рассказывая историю, ребенок говорит: «Вот как я интерпретирую и перевожу на язык сказки то, что меня сейчас занимает, мои мысли и чувства». На следующий день после рождения младшей сестренки Джозеф вместо привычных историй о Бэтмене и змеях рассказывает совсем другую историю.
Давным-давно был лес. И еще туда муж пришел. А еще к мужу жена. А еще малыш. А у малыша было ружье. И когда малыш вырос, он пошел на охоту с папой.
Откуда берутся такие истории? Мы можем попробовать поразмышлять над этими образами. Лес – это неизвестное; мама и папа называются «муж и жена» – это показывает, что Джозеф испытывает чувство отчужденности; малыш с ружьем – у малышей не бывает ружей! – это про разлуку с мамой. Ни в чем нет уверенности, нет ответов. Джозеф придумал историю, чтобы найти в ней место для своей растерянности. Рассказав и разыграв свою историю, он узнал что-то, чего не знал прежде, и теперь он сможет воспользоваться этой информацией при необходимости.
Для меня вопрос в следующем: как можно использовать каждодневные задачи, события и контакты для того, чтобы развивать среду, в которой детям было бы комфортно рассказывать нам, о чем они думают? И что происходит с теми, кто остается вне этой среды?
Джейсон – именно такой. Он говорит только о вертолетах и сломанных лопастях пропеллера, и его, похоже, совершенно не занимают игры и истории детей вокруг. У него свой способ учиться, и пока этот способ существенно отличается от того, что делают другие.
Именно поэтому Джейсон – очень ценный член группы и важный персонаж в книге про обучение, потому что нельзя учить, исходя из абстрактных принципов. Учительский стиль формируется теми, кто не соответствует ожиданиям учителя: они помогают увидеть вещи в новом, неожиданном и ослепительном свете. У Джейсона есть сигнальный огонек; он тщательно укрепляет его внутри своего вертолетика-маячка. Это яркий образ, но как же мне следить за развитием этого мальчика?
Доказательство его прогресса – это, наверное, составляемый мной список из слов и фраз, которым он учится у детей, сумевших проникнуть в его частный мир. Но почему же это открытие должно меня так удивлять? Разве я не твержу всегда, что это именно то, что и должно происходить?
Да, я действительно постоянно говорю и пишу об этом, но, по-видимому, не до конца отдавала себе в этом отчет, пока не появился Джейсон и не показал мне, как работает то, что с виду вроде бы и не работает вовсе. Все больше вслушиваясь в его рассказы про вертолетик, я начинаю яснее осознавать, что, только проникнув в уникальное воображение каждого ребенка, мы сможем что-то сделать вместе с ним. Все остальное несущественно – мы просто не затронем друг друга.
Прежде чем приступить к истории Джейсона, я расскажу свою собственную. Ведь учителя – часть сообщества рассказчиков; а дети показывают нам, что всякая история в классе оказывает влияние на другие, и ее необходимо рассказать.