Справедливость
Рассмотрим последнюю из четырех главных христианских добродетелей. Тема эта настолько необъятна, что нам понадобятся и три другие. И разумеется, сама справедливость как таковая, поскольку она вызывает огромное количество споров и привлекает к себе всеобщее внимание.
Впрочем, рассуждая о любой из добродетелей, без справедливости обойтись невозможно. Если бы мы позволили себе несправедливые высказывания в адрес одной из них или всех сразу, это означало бы измену самому понятию добродетели. Вот почему справедливость, не заменяя ни одну из прочих добродетелей, как бы объемлет их все. Но она и сама по себе необходима. Однако зададимся вопросом: может ли кто-либо из живущих польстить себе до такой степени, чтобы утверждать, что он в полной мере познал справедливость и сам исчерпывающе справедлив?
«Справедливости не существует, – утверждает Ален. – Справедливость принадлежит к вещам такого порядка, которые необходимо делать именно потому, что их нет». Далее он добавляет: «Справедливость появляется только в результате наших усилий. В этом и заключается проблема всех людей». Прекрасно. Но о какой справедливости идет речь? И каким путем добиваться справедливости, если мы понятия не имеем, что это такое?
Из четырех главных христианских добродетелей справедливость – бесспорно, единственная, которую можно назвать абсолютным добром. Благоразумие, умеренность и храбрость добродетельны только тогда, когда служат добру. Они условно добродетельны по отношению к ценностям (например, той же справедливости), которые стоят неизмеримо выше их и служат им побудительным мотивом. На службе зла или несправедливости благоразумие, умеренность и храбрость перестают быть добродетелями и превращаются просто в качества или, как говорит Кант, свойства ума и темперамента. Имеет смысл привести здесь этот знаменитый отрывок из сочинения Канта:
«Нигде в мире, да и нигде вне его, невозможно мыслить ничего иного, что могло бы считаться добрым без ограничения, кроме одной только доброй воли. Рассудок, остроумие и способность суждения и как бы иначе ни назывались дарования духа, или мужество, решительность, целеустремленность как свойства темперамента в некоторых отношениях, без сомнения, хороши и желательны; но они могут стать также в высшей степени дурными и вредными, если не добрая воля, которая должна пользоваться этими дарами природы и отличительные свойства которой называются поэтому характером» («Основы метафизики нравственности», I, с. 4).
Кант говорит только о храбрости, но разве не очевидно, что то же самое относится и к благоразумию и умеренности? Убийца и тиран может быть благоразумным и умеренным – примеров тому тьма, – но это не делает его добродетельным человеком. Но если он справедлив, то все его поступки мгновенно меняют свой смысл и свою ценность. Читатель вправе задать мне вопрос: а что такое – справедливое убийство или справедливая тирания? Что ж, признаем по меньшей мере, что справедливость – штука уникальная. Ибо никому не приходило в голову удивляться тому, что убийца может вести себя осмотрительно, как и тому, что тиран может быть убежденным трезвенником.
Одним словом, справедливость хороша сама по себе, равно как и упоминаемая Кантом добрая воля, из чего вытекает, что вторая не может не замечать первой. Да, человек обязан исполнять свой долг. Но только не ценой справедливости! Только не попирая справедливость! Да и возможно ли такое? Ведь долг не просто подразумевает справедливость, он и есть сама справедливость – как требование и принуждение. Справедливость отличается от прочих добродетелей. Она являет собой нечто вроде горизонта для всех остальных, она диктует закон их сосуществования. Аристотель говорил о справедливости как о «совершенной добродетели». Всякая ценность подразумевает справедливость; никакая человечность не возможна без справедливости.
Над этой проблемой размышлял Кант, но она же привлекала внимание таких блестящих умов, как Достоевский, Бергсон, Камю и Янкелевич (разумеется, это далеко не полный список). Если ради спасения человечества придется осудить невиновного (слезинка ребенка у Достоевского), следует ли на это идти? Ни в коем случае, отвечают нам перечисленные мыслители. Игра не стоит свеч – вернее сказать, это уже не игра, а подлость. Если исчезает справедливость, отмечает Кант, жизнь людей на Земле обесценивается. Здесь мы наблюдаем утилитарность, доведенную до предела. Если бы справедливость была, как полагал Эпикур, всего лишь полезным договором, максимально выраженной степенью коллективного благополучия людей, как считали Бентам (13) или Милль (14), то было бы только справедливо ради всеобщего благоденствия принести в жертву – помимо их согласия – нескольких отдельных индивидуумов, даже если точно известно, что они ни в чем не виноваты и к тому же беззащитны.
Но как раз это-то и запрещает – или должна запрещать – справедливость. Абсолютно прав Роулз (15), вслед за Кантом утверждающий, что справедливость дороже благоденствия или эффективности и не может быть принесена им в жертву даже ради блага подавляющего большинства людей. Впрочем, разве можно на законных основаниях принести в жертву справедливость? Ведь в этом случае исчезнут сами понятия законности и беззакония. И во имя чего стоит приносить эту жертву? Без справедливости даже такие вещи, как человечность, счастье и любовь, утратят свою абсолютную ценность. Допускать несправедливость под влиянием любви означает в первую очередь допускать несправедливость, и любовь здесь превращается в пристрастность и кумовство. Быть несправедливым ради собственного счастья или счастья всего человечества означает в первую очередь быть несправедливым – тогда место счастья занимают удобство и эгоизм. Справедливость – это то, без чего ценности перестают быть ценностями, превращаясь в корысть или побудительные мотивы. Иначе говоря, они обесцениваются. Но что же такое справедливость? И в чем ее ценность?
Справедливость имеет два толкования. Первое – соответствие закону (латинское jus; отсюда – юриспруденция). Второе – равенство или соразмерность. «Это несправедливо!» – восклицает ребенок, которого чем-то обделили по сравнению с другими детьми или недодали чего-то, на что он, по его мнению, имел полное право. То же самое он скажет приятелю, который жульничает в объединяющей и противопоставляющей их игре, нарушая ее писаные и неписаные правила. Его стремление – восстановить равноправие. Точно так же взрослые считают несправедливым слишком большой разрыв между богатыми и бедными (именно это обычно имеют в виду, рассуждая о социальной справедливости) и нарушение законов (изучением и применением которых занимаются юридические институты). Напротив, человек справедливый – это тот, кто не нарушает ни законов, ни законных интересов других; ни права как такового, ни прав отдельных людей. Одним словом, это тот, кто, как поясняет Аристотель, присваивает лишь свою часть благ и несет свою часть тягот. Справедливость осуществляется в двойном уважении: к законности, установленной гражданским обществом, и к равенству между его представителями. «Справедливо то, что отвечает закону и уважает равенство; несправедливо то, что противно закону и нарушает равенство» («Никомахова этика», V, 2, 9).
Два этих значения, хоть и связанные между собой (справедливо, чтобы люди были равны перед законом), все же имеют четкие различия. Справедливость, понимаемая как законность, есть явление фактического порядка; ее ценность определяется циркуляром. Как указывает Аристотель, с этой точки зрения все действия, предписанные законом, справедливы. Но как быть, если несправедлив сам закон? Паскаль выражается циничнее: справедливость есть то, что установлено; так, все наши законы с непреложностью принимаются за справедливые, без рассмотрения, уже потому, что они установлены. Но разве может гражданское общество существовать без этого? И о каком правосудии можно было бы говорить, если бы судья не был обязан уважать закон – букву закона, а не собственные моральные или политические убеждения? Фактическая природа закона (законность) важнее его ценности (легитимности), вернее сказать, первая заменяет вторую. Иначе не существовало бы государства и права и, как следствие, правового государства. «Закон диктует власть, а не истина», – пишет Гоббс (16), и согласно этому принципу осуществляется управление в демократических государствах. К власти приходят и диктуют законы не самые справедливые и не самые умные, а те, кого больше, то есть большинство. Сегодня это явление называют юридическим позитивизмом, соглашаясь с тем, что с точки зрения права оно непреодолимо, а с точки зрения ценности – недостаточно. В чем тут справедливость? Решение принимает суверен, и это решение именуется законом в собственном смысле слова. Но суверен – даже если в его роли выступает весь народ – далеко не всегда бывает справедлив. Снова вспомним Паскаля: «Имущественное равенство справедливо, но…» Но суверен решил иначе, и в наших демократических государствах закон, как и во времена Паскаля, защищает частную собственность, служа гарантией имущественному неравенству. Но если равенство и законность приходят в противоречие, где же тут справедливость?
У Платона в «Государстве» мы читаем, что справедливость – это то, что обеспечивает каждому его долю, его место и его функцию, таким образом сохраняя подчиненную строгой иерархии гармонию целого. Разве справедливо всем давать поровну, если далеко не все имеют одни и те же нужды и одни и те же заслуги? Разве справедливо требовать от всех одного и того же, если далеко не все наделены одинаковыми способностями и несут одинаковые обязанности? Но каким же путем тогда сохранить равенство между людьми, неравными между собой? И свободу между равными? В Древней Греции на эту тему много спорили – споры продолжаются и поныне. Побеждает сильнейший – и именно это и называется политикой. Вот что говорит Паскаль: «Справедливость – вещь спорная. Сила признается без всяких споров. Поэтому справедливость не может быть сильной; сила противоречит справедливости и утверждает, что она несправедлива, а справедлива как раз она, сила. Таким образом, не имея возможности сделать так, чтобы справедливость была сильна, люди сделали так, чтобы сила была справедливой». Ликвидировать эту пропасть не смогло даже демократическое общество: «Лучший путь – это множественность мнений, потому что они все на виду и обладают силой, заставляющей себя уважать; впрочем, таково суждение наименее ловких». И, добавим, нередко – наименее справедливых. Руссо полезен, но уверенности не придает. Ничто не доказывает, что коллективная воля всегда справедлива (если только не взять за определение справедливости коллективную волю, создав тем самым порочный круг и выхолостив ценностное содержание справедливости). Это хорошо известно всем демократам и всем республиканцам. Закон есть закон, справедлив он или нет. Но закон – это еще не справедливость. И тут мы подходим к рассмотрению второго значения этого термина. Сосредоточим внимание на справедливости не как фактической данности (законности), но как ценности (равенстве). Иначе говоря, как на добродетели.
Этот второй аспект имеет отношение уже не к праву, а к морали. Если закон несправедлив, бороться с ним – справедливо, а иногда справедливо и нарушать его. Это справедливость Антигоны против справедливости Креона. Справедливость участников Сопротивления против справедливости режима Виши. Праведников против юристов. Несправедливо осужденный Сократ отказался от спасения бегством и предпочел умереть, соблюдая закон. Пожалуй, он далековато зашел в своей любви к справедливости, вернее, как мне кажется, спутал справедливость с законностью. Разве справедливо приносить жизнь невинного человека в жертву несправедливым или неправедно применяемым законам? Во всяком случае, очевидно, что подобное поведение, даже искреннее, может быть терпимо только в приложении к себе: героизм Сократа, в принципе спорный, легко обратился бы преступным, вздумай он принести в жертву закону не свою жизнь, а жизнь других невинных людей. Да, законы надо соблюдать или, по меньшей мере, подчиняться им и защищать их. Но не ценой справедливости, не ценой жизни невинных людей! Тому, кто хотел спасти Сократа даже незаконным путем, подобная попытка представлялась справедливой – и лишь сам Сократ мог на законном основании ее отвергнуть. Мораль – прежде всего справедливость, прежде всего, во всяком случае, там, где речь идет о вещах важных, – кстати, по этому признаку часто и узнаешь, что важно, а что нет. А что важнее всего? Свобода для всех, достоинство для каждого. И уважение прав другого человека.
Закон есть закон, как я уже говорил, справедлив он или нет. Ни одна демократия, ни одна республика не могла бы существовать, если бы люди не подчинялись установленным законам. Но ни один закон не был бы приемлемым, если бы ради его соблюдения пришлось отказаться от справедливости или терпеть то, что терпеть нельзя. Все упирается в степень, и этот вопрос не решается раз и навсегда. Это область, которой занимается казуистика – в положительном смысле слова. Иногда следует уйти в партизаны, а иногда – тихо повиноваться или не повиноваться. Разумеется желательно, чтобы закон и справедливость двигались в одном направлении, и на это обязан употреблять свои силы каждый гражданин, сознающий свой моральный долг. Справедливость не принадлежит никакому отдельному человеку, ни одному лагерю и ни одной партии – вставать на ее защиту должны все высоконравственные люди. Возможно, я не слишком ясно выражаюсь. Партии не имеют собственной морали. И справедливость стоит на страже не партий, а людей, которые в них входят или с ними борются. Справедливости не существует, это не более чем ценность, и она остается таковой до тех пор, пока находятся праведники, готовые ее отстаивать.
Но что же такое справедливый человек? Наверное, это самый трудный из всех вопросов. Тот, кто уважает законность? Нет, потому что законы могут быть несправедливыми. Тот, кто соблюдает моральный закон? Именно так полагает Кант, но и он не решает проблему, а лишь отодвигает ее, поскольку сразу же встает вопрос: а что такое моральный закон? Я лично знал многих справедливых людей, которые понятия не имели ни о каком моральном законе, мало того, отрицали его существование. В литературе мы можем сослаться на пример Монтеня. Впрочем, если бы моральный закон существовал и мы бы его знали, у нас не было бы такой потребности в праведниках – нам хватило бы справедливости. Еще один пример: Кант, основываясь на идее справедливости, как он ее понимал, делал вывод об абсолютной необходимости смертной казни как кары каждому убийце. Другие, как известно, из тех же соображений о справедливости не согласны с этим. Вот эти разногласия между людьми справедливыми и есть основа основ справедливости, ибо доказывают ее отсутствие.
Справедливость не принадлежит этому миру – да и никакому другому не принадлежит. Прав Аристотель, а не Платон и Кант; во всяком случае, я понимаю это именно так: не справедливость формирует праведников, а праведники творят справедливость. Как же им это удается, если неизвестно, что это такое? Благодаря уважению к законам, как мы уже показали, и уважению к равенству людей. Но закон – это не справедливость. А равенство? Достаточно ли равенства, чтобы достичь справедливости? В качестве примера многие любят ссылаться на Соломона и его знаменитое решение. Но здесь перед нами не справедливость, а психология. Вернее сказать, справедливость проявляется во втором решении Соломона, когда он возвращает ребенка настоящей матери, кстати сказать, отрицая принцип равенства. Что касается первого решения – разрубить ребенка надвое, то это была бы никакая не справедливость, а варварство. Равенство – это еще не все. Разве был бы справедлив судья, присуждая всем обвиняемым равную меру наказания? Учитель, ставящий всем ученикам одинаковые оценки? Очевидно, что наказания и оценки должны быть не одинаковыми, а пропорциональными проступкам и заслугам. С этим никто не спорит, но – судьи кто? Где та таблица, согласно которой осуществляется распределение? Сколько лет за воровство? А за убийство? И при каких обстоятельствах? На эти вопросы худо ли бедно отвечает закон, а вместе с ним присяжные заседатели и судьи. Но только не справедливость. То же самое и в сфере образования. Кого надо больше поощрять – ученика прилежного или ученика способного? Что оценивать – результат или усилие? И то и другое? Но каким образом, если существует конкурс и волей-неволей приходится отбирать одних и отказывать другим. И по каким критериям выносить оценки, ведь и сами критерии должны кем-то оцениваться? По каким нормативам, которые тоже должны быть оценены? Учителя отвечают на эти вопросы в меру собственного разумения. Но при чем тут справедливость? Справедливость не дает на них ответов. Справедливость вообще не дает никаких ответов. Вот почему в судах нужны судьи, а в школах – учителя, проверяющие тетрадки с домашним заданием… Те, кто делает это с сознанием вершителей правосудия, убежденные, что знают, что справедливо, а что нет, лукавят. Настоящие праведники, как мне кажется, никогда не уверены ни в чем и признают свою ограниченность. Не скажу, что они действуют вслепую, это, пожалуй, было бы слишком, но то, что рискуют, точно (к сожалению, самый большой риск несут все же не они). Здесь самое место вновь вспомнить Паскаля: «Есть всего две разновидности людей: праведники, почитающие себя грешниками, и грешники, почитающие себя праведниками». И нам не дано знать, к какой категории отнести себя, – знай мы это, тут же автоматически перенеслись бы в другую категорию!
И все-таки критерий необходим, хотя бы приблизительный. Необходим принцип, пусть даже не вполне четко определенный. Принцип этот должен базироваться на признании определенного равенства, взаимности или эквивалентности индивидуумов. Нужно некоторое равновесие. Его символом могут служить весы, чаши которых как раз и должны пребывать в равновесии. Справедливость – это добродетель порядка, но порядка взвешенного, и добродетель обмена, но обмена честного. На ум приходит мысль о взаимной выгоде. Разумеется, это самое предпочтительное. И мы довольно часто сталкиваемся с подобным (когда я покупаю в булочной багет, мы оба, продавец и я, получаем свою выгоду). Но где гарантии того, что всегда и во всем дело будет обстоять подобным образом? Никаких гарантий нет и быть не может. Зато можно констатировать, что любые другие виды обмена и формы порядка были бы несправедливыми. Если я иду на не выгодный мне обмен (например, меняю свой дом на батон хлеба), значит, я или ненормальный, или плохо информирован, или человек, действующий по принуждению. Во всех трех случаях подобный обмен будет не только лишен юридической ценности (решать об этом суверену), но и всякой справедливости. Обмен может быть справедливым, если он совершается между равными людьми. Во всяком случае, никакие различия (имущественные, административные, образовательные) между партнерами не должны навязывать кому-либо из них обмен, противоречащий их интересам и свободной осознанной воле. Никто не заблуждается на этот счет, и не все всегда происходит по этой схеме. Воспользоваться наивностью ребенка, ослеплением безумца, невежеством глупца или отчаянием нищего, чтобы помимо его желаний и против его воли навязать ему поступки, противоречащие его интересам, это и значит поступать несправедливо, даже если закон, действующий в той или иной стране применительно к тем или иным обстоятельствам, формально не может этому воспрепятствовать. Мошенничество, рэкет и ростовщичество не менее несправедливы, чем воровство. И даже обычная торговля бывает справедливой только тогда, когда между покупателем и продавцом сохраняется определенный паритет, касательно как количества доступной информации о предмете обмена, так и прав и обязанностей каждого из его участников. Больше того, даже воровство может быть справедливым – при условии, что собственность, на которую покушается вор, добыта несправедливо. А когда собственность нажита неправедным путем? Когда ее приобретатель попирает отношения равенства между людьми. Наверное, было бы преувеличением повторять вслед за Прудоном (17), что «всякая собственность – это кража», притом что эта формула вообще лишена смысла (в ней содержится отрицание собственности, без которой нечего было бы воровать). Но кем надо быть, чтобы наслаждаться излишествами в то время, как другие умирают без необходимого? Имущественное равенство было бы справедливым, отмечает Паскаль. Во всяком случае, имущественное неравенство точно не может быть абсолютно справедливым, ибо оно обрекает одних на нищету и гибель, а другим позволяет копить богатства и предаваться бесконечным удовольствиям.
Таким образом, равенство, являющееся основой справедливости, есть не столько равенство между объектами обмена (это равенство всегда спорно и почти всегда допустимо, потому что иначе вообще не было бы никакого обмена), сколько равенство между субъектами обмена – разумеется, не фактическое, а правовое, которое, тем не менее, подразумевает равную свободу и информированность участников обмена в том, что касается их интересов и условий сделки. Мне возразят, что подобное равенство недостижимо. Не спорю. Однако справедливы те, кто к нему стремится, и несправедливы те, кто ему противится. Допустим, вы продаете дом, в котором прожили многие годы. Ясное дело, вы знаете все его плюсы и минусы лучше, чем потенциальный покупатель. В этом случае справедливость требует, чтобы вы честно рассказали ему обо всех явных и скрытых недостатках продаваемого жилища, а также – хотя закон от вас этого не требует – поведали, с кем из соседей стоит иметь дело, а с кем лучше не связываться. Конечно, не все из нас и далеко не всегда поступают именно так. Но разве кто-нибудь сомневается, что поступать так было бы справедливо? И если мы этого не делаем, значит, мы допускаем несправедливость. Вот приходит покупатель, и вы показываете ему дом. Надо сказать, что ближайший сосед – пьяница, который не дает спать по ночам всей округе? Что зимой стены отсыревают? Что балки подточены муравьями? Закон в разных случаях может либо требовать этого от вас, либо оставлять решение этих вопросов на ваше усмотрение. Но справедливость однозначно требует все рассказать без утайки.
Вы сочтете, что в этом случае станет очень трудно и крайне невыгодно продавать дома. Возможно. Но кто сказал, что справедливость легка и выгодна? Она такова лишь для того, кто пользуется ее плодами, но добродетелью она становится только для того, кто поступает по справедливости.
Значит ли это, что надо всегда и во всем отказываться от собственных интересов? Нет, конечно. Но надо подчинить свои интересы справедливости, а не наоборот. А что будет в противном случае? В противном случае, советует Ален, довольствуйтесь богатством, но не пытайтесь быть справедливым человеком.
Итак, принцип, как отметил еще Аристотель, это равенство, но в первую очередь равенство людей между собой, вытекающее из закона и основанное на морали, во всяком случае – не допускающее наиболее очевидного фактического неравенства, в том числе в его самых респектабельных и поддерживаемых законодательно формах. Богатство не дает человеку никаких особых прав (оно дает власть, но власть – это ни в коем случае не справедливость). Гений и святость также не дают человеку никаких особых прав. Моцарт тоже должен платить, покупая хлеб, как любой другой человек. И святой Фома Аквинский, окажись он судим праведным судом, не имел бы никаких преимуществ перед остальными подсудимыми. Справедливость это равенство, но это равенство прав – установленных юридически или востребованных моралью. Ален, соглашаясь с Аристотелем, поясняет эту мысль: «Справедливость – это равенство. Я вовсе не имею в виду некую химеру, которая, возможно, когда-нибудь наступит. Я имею в виду отношение, которое мгновенно устанавливается при обмене между сильным и слабым, ученым и неучем и которое заключается в том, что сильный и ученый путем более глубокого и великодушного обмена, заранее предполагая в партнере силу и ученость, равные своим, выступают в роли советчика и судьи». Это хорошо известно и тем, кто продает подержанную машину, и тем, кто такую машину покупает. Оба участника такой сделки одинаково представляют себе справедливость, даже если далеко не всегда каждый из них поступает абсолютно справедливо. Но разве можно поступать несправедливо, если не понимаешь, что такое справедливость? Оба, даже не вдаваясь в глубокие размышления, понимают, что их сделка была бы справедливой только в том случае, если бы она была заключена между равными партнерами – равными в отношении власти, знания, прав. Мы не случайно употребляем здесь условно-сослагательное наклонение: справедливость есть условие равенства, и все виды нашего обмена должны это условие соблюдать.
В этом же можно усмотреть критерий или, как говорит Ален, золотое правило справедливости: «При заключении каждого договора, при каждом обмене поставь себя на место другого, но не забывай о том, что тебе известно, и, считая себя настолько свободным от любых принуждений, насколько это возможно, посмотри, одобрил ли бы ты этот обмен или договор». Золотое правило и железный закон – может ли быть что-либо суровее и непреложнее? Они выражают стремление совершать сделки только между равноправными и свободными субъектами, и здесь справедливость, даже понимаемая как ценность, относится к политике в той же мере, в какой она относится к морали. Справедливо, утверждает Кант, всякое действие, которое позволяет свободной воле каждого сосуществовать со свободой других в соответствии с универсальным законом. Такое сосуществование свобод под сенью одного и того же закона подразумевает равенство, во всяком случае равенство в правах, вернее сказать, оно делает это равенство реальностью – это и есть справедливость, которую приходится каждый раз создавать и воссоздавать и над которой постоянно нависает угроза уничтожения.
Конец ознакомительного фрагмента.