Малые святцы. 1 (Василий Аксёнов)

Импринт «Станционный смотритель»

© Василий Аксёнов, 2017

ISBN 978-5-4485-3913-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

1

Рождество Христово.

В детстве мне как будто виделось – казалось: Пасха – лучится, Рождество – искрится. Наслаивалось тогда на память о Рождестве ещё, конечно, впечатление и от Нового года с его сказочно разукрашенной ёлкой, костюмами и масками всевозможными, фабричными и своедельскими, блеском счастливых глаз за ними, вспышками бенгальских огней, конфетти, конфетами и мандаринами, которые появлялись у нас в Ялани только на этот почему-то праздник. Новый год и до сих пор пахнет для меня, есть они рядом или нет, мандаринами – въелось в сознание, как нафталиновая вонь за лето на полатях в валенки. И от Старого Нового года, который у нас в Ялани тоже отмечали, уже без наряженых в домах ёлок, но с гуляниями шумными на улицах и беспорядочной пальбой в ночное небо из охотничьих ружий, вместо петард и фейерверков. А Рождество искрилось между ними, двумя этими праздниками, официальным и старорежимным, словно огромная бенгальская свеча. Пасха была сама по себе, как на ясном, чистом небе солнце, ничто её не заслоняло, разве что скворечники с недавно прибитыми к ним кедровыми, живыми ещё, мягко-зелёными ветками. Вербное воскресенье – но то не заслоняло, а как будто приближало только, увеличивало, словно лупа. И ещё в детстве казалось мне, что март слово красное, как новорожденный и не обыгавший ещё от последа лосёнок с большими карими бархатистыми глазами, а июль – жёлто-зелёное, как забытый и стареющий на парнике огурец, подточенный мышами. И ещё я почему-то полагал, что музыку сочиняют разные птицы – одну скворцы, скажем, другую дятлы, – а люди её, подслушав, только исполняют, и что пни в лесу – это такие особые короткие деревья, которые живут вечно, как некоторые старики в Ялани. И самая задушевная и красивая музыка получалась, как мне тогда казалось, у журавлей.

Рождество Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа.

В Елисейске, в действующих церквях, сегодня пели: «Рождество Твое, Христе Боже наш, возсия мирови свет разума…»

«И родила Сына своего первенца, и…»

«…нас бо ради родися Отроча…»

Слава в вышних Богу.

И – спокойно – ощущаешь, как пульсирует заботливо Вселенная: не одиноко – Отроча родися нам, и дадеся нам.

Но вот только ни в одном селе и ни в одной деревне возле и сколько-нибудь поодаль от Елисейска, ну а в посёлке леспромхозовском любом уж и подавно – возникали-то они в какое время! – во всём районе Елисейском, по населению вроде и русском и, должно быть, православном, нет ни часовни, ни церковицы, где и осталось что от них, так лишь фундаменты, места ли только намоленные, – и поют по деревням сейчас иное: «Вот кто-то с горочки спустился…» – или: «Не сыпь мне соль на рану…» – зависит от компании; иной раз прокричат что-нибудь и из Высоцкого. «Здесь вам не равнина, здесь климат иной…» —или: «Если друг оказался вдруг…» – но по куплету, по два ли, не до конца – так ли сбиваются, слов ли всех не помнят в песне.

Вокруг Ялани вековелый рослый, густой ельник, летом обильный грибами – бычками, сыроежками, пихтовиками и подъеловиками, – сейчас весь белый от опоки – рождественский. Над Яланью мутное от изморози небо, утром поздним оно было клюквенно-бордовым, днём срединным – ало-розовым, в сумерки вечерние – блекло-белёсым, теперь – искристо-лунное. Гало вокруг луны – погода переменится – завьюжит. Пока мороз. За пятьдесят градусов по Цельсию. И держится такой уже неделю. Переливалось вчера в небе под Большой Медведицей и сияние северное – цветное, ленточное – как кутас. На улицу мы выходим по возможности редко и ненадолго – выскакиваем – только по каким-нибудь делам, совсем уж неотложным: задать корове и телёнку корм, накачать из колонки воды или наколоть и принести в дом дров, к примеру, – и спешим, управившись, обратно в избу. Нос под варежкой или шарфом если не спрячешь, так и прихватит, ознобишь его в одно мгновение до корочки, после облупится, но прежде поболит.

В избе натоплено, но не жарко – сколько нагреешь, столько же почти и выстудиться успевает. Как в палатке. Топятся вот и сейчас и печка, и камин. Дрова берёзовые, напиленные весной ещё, в апреле, и высохшие за лето, – не щёлкают, сгорают смирно, как увядшая трава. Входная дверь в избе обиндевела и пристывает к притолоке моментально – когда выходишь или входишь, только рывком её от косяков и отдираешь. На окнах толстый, едва ли не в палец, и сплошной куржак – как войлок – не видно из-за него сквозь стёкла ничавошеньки. Как сквозь бумагу с водяными знаками, цедит оттуда, с улицы, лишь лунный свет рассеянно – романтика, в кино бы только ею наслаждаться, в жизни – сурово.

Уже вечер, и неранний. Только что закончилась программа «Время». Обшая интонация её такая: нет ничего у нас нигде ни в чём хорошего – всё у нас худо и задрипанно – не страна, а мрак кромешный. Замечательно только на Западе, а уж в Америке – почти что рай – цивилизация (как о кумире, с придыхом благоговейным). И, иллюстрируя как будто эту замечательность, сразу же за новостями пустили голливудский поверхностно-сентиментальный фильмец с кровопотоками и хеппиендом с поцелуями небрежно-симпатичных героев среди кучи обезображенных ими только что суперманьяков, уже покойников, на заброшенном сталелитейном заводе (сколько же их там, заброшенных-то?), причём по всем каналам, можно и не проверять, крутят сейчас подобное, тупое, варево, – и смотреть-то уже тошно. Уж и не смотрим. Как и жить, если поддаться этому и принимать всё это близко к сердцу? «Ох, ох бедная! Русь, чего-то тебе захотелось немецких поступов и обычаев», – ещё воздыхал и сетовал когда-то яркословый протопоп Аввакум. И мы тихонечко посетуем и повздыхаем. А дни лукавы, Господи, помилуй. Да никуда от них не скроешься, как от дыма у костра, не отстранишься.

Я вхожу в комнату-веранду отца – в ней полумрачно, свет электрический включается здесь редко, – вхожу, чтобы посмотреть отсюда на луну – та нынче полная, без выкуса, и волколав её ещё не цапнул. Но и тут оба окна, южное и западное, плотно окуржавлены – нигде ни щелки. Чтобы протаить в толстой наледи небольшую дырку, дышать на стекло надо долго. Только вот надо ли? Стою: носом – в стекло, руки – в карманах.

Отец слышит меня, но не спрашивает, кто тут, – узнаёт меня по шагам. Молчит. А пока внимал телевизионному ведущему, всё и ворчал тут, слышно было: нынешних демократов, ельцинских демонократов, не переносит он и на дух, считая их всех ворами, болтунами и мздоимцами. Мама об этом выражается иначе: христонаступников сменили, мол, христопродавцы, а так-то все они, дескать, одной свиньи мясо – и те, и эти, – и добрый человек туда, наверх, мол, не поднимется – в смутное время и сам не полезет, ну а и сунется, да не пропустят, так что и толковать об этом нечего особо. Раньше бы отец от этих слов её взбесился, теперь – не знаю, как внутри, но внешне – терпит. Мне, вспыльчивому, уроком.

Я уже выходил, тогда спросил он:

– Луна, ли чё ли?

– Луна, – ответил я.

– Дак и должна быть, – сказал отец. – Не в мороке?

– Да нет.

– Дак и наверно, – сказал так отец и спросил тут же: – А Ельцин не еврей?

– Не знаю, – сказал я. – Не похож вроде.

– Похож, как не похож, – сказал отец. – По всем повадкам – вылитый. И окружил себя евреями… Обычно: лишь одному где затесаться, после налезут. Куда, куда, где потеплей… В каком колхозишке их не увидишь… и на тяжёлом производстве.

Я уже вышел.

У соседей гуляют – поют. Что поют – не разобрать. Праздновать начали они ещё с католического Рождества – и до сих пор вот гужуют, как выражаются в Ялани. Но не католики они, наши соседи, не поляки, не литовцы. Чалдоны. А по родителям, так вроде бы и православные. Но по родителям тут не бывает – по благодати. Пьют они вонючий спирт технический – покупают его у местного камирсанта, Колотуя. С утра болеют шибко – и опохмеляются. Бизьнес у Колотуя надёжный и прибыльный, и сам он человек ловкий и предприимчивый, дошлый, как говорит о нём отец мой. И крыша у него крепкая – брат и три родных племянника служат в Елисейском отделении милиции – крышуют родственника. Катя, лет тридцати пяти, и Толя, бывший мой одноклассник. Общих детей у них нет. Есть у Кати два сына от первого брака, но живут они у дедушки с бабушкой, на другой улице, в другом краю, как говорят в Ялани, и сюда приходят только в гости. Катя – та с давних пор уже домохозяйка – некуда ей теперь устроиться в Ялани, а Толя работает то ли в лесхозе, то ли в леспромхозе елисейском, месяц дома, месяц на деляне – вахта у них такая. В октябре ещё валил Толя там лес, суком ударило его по голове, и пролежал он после суток двое в больнице без сознания, теперь ходит и говорит всем, что ничего и Никого нет там, на том свете, – чернота и пустота, мол, как в могиле. Ему виднее. Когда не пьют они – ребята золотые – так говорят о них в Ялани, а как уж загуляют – тут им не брат и сам отяпа. Одно ладно – во хмелю они оба не буйные, а смирные и приветливые, хотя между собой иногда и подерутся: то он, смотришь, с синяком под глазом где появится, то она – как райская птичка, разрисованная.

– Во, хорошо-то кому, – когда Толя с Катей уйдут в очередной, беспросветный, по-чёрному, загул, говорит о них, жалея их, иной раз мама. – Ни заботы у людей и ни печали, одно лишь – раздобыть бы где да подлечиться. Помилуй, Господи, нас, неуёмных.

Мама на кухне – опару заводит: отец с утра ещё сегодня заказал ей шанюжки. Любит их, сколько его ни помню. И картофельные, и творожные, и с вареньем, всякую выпечку, как говорит он: стряпанину.

Выходит мама с кухни, становится спиной к камину.

– О-о-о, – говорит. – Пока возилась там, дак околела… Ещё и тесто-то, боюсь вот, не поднимется – такая стужа.

Сказала так и передёрнулась.

– У-у, – говорит. – Вроде и поясницу шалью обвязала уж, а всё равно мёрзну.

– Не мудрено, – говорю, собираясь завалиться на диван под шубу с «Волхвом» Джона Фаулза.

– Опять за книгу, – говорит мама. – Почитай лучше мне… Пока я тут, а спать-то не отправилась.

Сходив опять на кухню, вернулась она оттуда уже с табуреткой, взяла какое-то штопанье и села с ним возле камина, повернувшись к огню теперь боком; сидит, зевает и поёживается.

Открыл я Евангелие и начал читать вслух:

«В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог…

…

И говорит ему: истинно, истинно говорю вам: отныне будете видеть небо отверстым и Ангелов Божиих восходящих и нисходящих к Сыну Человеческому».

Дочитав главу, я отложил Евангелие и взялся за Фаулза.

Тихо у нас в доме. На улице то и дело потрескивает гулко: дерево и земля – живое – страдает. У соседей теперь уже не поют – или беседуют, но беседу – тихая, может, такая, что из-за двойных оконных рам и у нас и у них – не услышишь, или маленько, уморившись, задремали. Поскрипел на улице снег отрывисто – пробежала, как по крахмалу, мимо дома нашего какая-то, наверное, собака – больше-то некому – не бес же лихоимный. Какой же, интересно, она масти?

– Господи, Господи, – говорит мама. И говорит: – В начале бе Слово… И это надо же, – поднялась после с табуретки, табуретку отодвинула подальше от камина. Стоит, не выпуская из рук штопанье, смотрит на меня поверх очков и говорит: – Не забудь, как прогорит, трубу закрыть тут. Печь я уж скутала.

– Не забуду, – говорю.

– Ну и следи, а то искра ещё, не дай Бог, вылетит, и не заметишь…

– Слежу, – говорю.

Читал я звучно: слышит мама плохо – горло осипло у меня, першит в нём – я покашлял.

– Во, и простыл уже, – говорит мама. – Вскипячу-ка тебе молока… с чесноком и с нутренным салом.

– Не надо, – говорю. – Это так, попало что-то в горло.

– Да не-ет, – говорит мама. – Кашель-то нехороший, режет прямо, с дёром.

– Не надо, – говорю.

– Упрямый, – говорит мама. И говорит: – Беда нынче с носками – ни одной доброй пары у вас с отцом уже вон не осталось. Штопаю, штопаю… И покупать теперь – не хватит денег… Раньше корова так не стоила… ни при царе, ни при цареубийцах.

Ушла она в свою комнату. Слышу невольно: молится – полуглухая – так и громко. Закрываю уши: не хочу знать, о чём – совестно, и без того, о чём, понятно. Кровать после её поскрипела – улеглась спать она, мама: встаёт рано, в пять часов, а тут опару завела, так и того раньше ей придётся просыпаться.

Отец ворочается, слышно, на тахте.

Скольжу я глазами по странице книги, стараясь вникнуть в смысл, но бесполезно – вытесняет его, самовольно припоминаясь, прочитанное когда-то у Ивана Александровича Ильина о том, что русская душа сформировалась под действием долгих, суровых зим – бездействие, внутренняя созерцательность, – и о том, что мы прошли мимо христианства. Но тогда где же мы теперь? Опять в язычестве, где вместо Бога истуканы? В иудаизме, как хазары?

А потом явилось почему-то мне на ум давнее историческое событие. Когда Дарий, задолго ещё до Рождества Христова, выступил против скифов, те, погрузив на повозки свой скарб, с жёнами и детьми подались на восток. И мне так остро, до озноба, ощутилось вдруг, будто среди тех скифских детей находился и я. Бывает.

Завтра восьмое января. Святки.

Скоро уже месяц как я здесь, в Ялани.