Максимы и мысли узника Святой Елены. Максимы и мысли узника Святой Елены. Рукопись, найденная в бумагах Лас Каза (Наполеон Бонапарт)

ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ ПЕРЕВОДЧИКА

Вот уже несколько дней, как брошюра сия увидела свет в Англии, где с тех пор стала она изрядной редкостью. Поелику остается оная совершенно неизвестной на континенте и особливо во Франции, то и сочли мы за благо перевести ее, удовлетворяя тем самым любопытство публики. Мы решили перевести ее в точности, слово в слово, избегая, по примеру английского издателя, каких бы то ни было примечаний. Мы достаточно высокого мнения о нашем читателе, чтобы навязывать ему собственные суждения.

ПРЕДИСЛОВИЕ АНГЛИЙСКОГО ИЗДАТЕЛЯ

Известно, что после жестокого обращения, коему подвергся господин де Лас Каз со стороны британского министерства и губернатора острова Св. Елены, значительная часть бумаг Лас Каза была захвачена в Лонгвуде перед его отправлением на мыс Доброй Надежды. Часть из тех, что избегла просмотра и привезена была им в Европу, оказалась незаконно задержанной чиновниками, причем господину де Лас Казу не удалось осмотреть свои бумаги или составить опись оным. После же того, как были бумаги упакованы, их отослали к лорду Сидмуту, а Лас Каз был выслан из Англии в Голландию.

Мы имеем серьезное основание полагать, что рукопись, каковую ныне мы публикуем, нам удалось получить благодаря тому, что один из чиновников министерства оказался нечистым на руку. По нашим предположениям, из сего драгоценного собрания Лас Каза было похищено несколько документов и среди них рукопись, которую мы публикуем. Быть может, у вора они, в свою очередь, похищены были другим мошенником, что вполне вероятно, ибо мы получили рукопись от особы, пожелавшей остаться неизвестной и коей мы за нее хорошо заплатили.

Почерк сего манускрипта весьма неудобочитаем, бумага нечистая и потрепанная: нам пришлось немало потрудиться, разбирая ее содержание из-за помарок и многочисленных сокращений, коими буквально пестрит вся рукопись. Скорее всего перед нами записная книжка, в которую на протяжении восемнадцати месяцев господин де Лас Каз, без какой-либо системы и указания дат, вносил разного рода сентенции, меткие замечания и высказывания из ежедневных своих разговоров с пленником, записывая их в точности как слышал во время близкого с ним общения на острове Св. Елены. Впоследствии мы имели случай удостовериться, что рукопись действительно принадлежала перу этого преданного слуги.

Мы публикуем рукопись в том виде, в каком оная оказалась у нас и в каком пред сим попала в руки английских властей, без каких-либо примечаний, поелику несет в себе порою столько силы, мощи, точности, что не нуждается в комментировании. Что же касается стиля, характера, тона высказываний, содержащихся в этой рукописи, то оные по самой природе своей тако вы, что способны и самых недоверчивых убедить в том что рукопись подлинна.

Когда народ в государстве развращен, законы почти бесполезны, ежели не управляется оно деспотически.

Пускаясь во всякого рода преувеличения, меня восхваляли, как и прочих монархов, коим дано было свершить нечто необыкновенное; но то, в чем истинная моя заслуга, известно лишь мне одному.

Монархи Европы создали собственные армии по образцу моей, но надобно же еще уметь командовать ими.

Меня мало задевают пересуды обо мне парижан: они сродни надоедливым мухам, которые только и делают, что жужжат; мнения их подобны тому, как ежели бы обезьяна взялась судить о метафизике.

Я не буду писать до тех пор, пока лондонские чиновники не перестанут вскрывать мои письма.

С того времени, как я стал во главе государства, я советовался только с самим собой, и это меня вполне устраивало; совершать ошибки я начал только тогда, когда стал прислушиваться к тому, что говорят советники.

Говорили, будто я оскорбил королеву Пруссии, вовсе нет. Я только сказал ей: «Женщина, возвращайся к своей прялке и хозяйству». Мне не в чем себя упрекнуть. Она сама признала свою ошибку. Я велел освободить ее фаворита Хатцфельда¹.

Приходится согласиться с тем, что фортуна, играющая счастием людей, забавляется, устраивая дела мира сего.

Людовик XIV взял Франш-Конте зимой, но он никогда не дал бы сражения под Москвой в ноябре².

Я все еще внушаю союзникам панический страх! Пусть же они не посягают на мое величие, ибо сие может им еще дорого стоить.

Я нашел в Потсдаме шпагу великого Фридриха и его орденскую ленту: трофеи сии значили для меня куда больше, нежели те сто миллионов, которые Пруссия выплатила мне³.

Подчиненные по-настоящему помогают тогда только, когда чувствуют, что вы непреклонны.

Мне известны забавные истории обо всех европейских дворах, которые весьма поразвлекли бы современников, но мне чужда всякая сатира.

Я перечитываю Макиавелли всякий раз, когда позволяют мои болезни и занятия, и все более убеждаюсь, что он – профан.

Мой план десанта в Англию был грандиозным: надобно было построить порты и корабли. В этом предприятии Брюи оказался достойным помощником: в тщедушном теле он носил пламенную душу⁴.

Европейские газеты сравнивают довольно некстати два террора – 1793 и 1815 гг.; я не вижу тут ни малейшей аналогии: с одной стороны все поражает воображение, внушает ужас и возвышенные чувства, с другой – все мелочно, жестокосердно и пошло. В 1793 г. головы составителей проскрипционных списков довольно часто падали во след за головами жертв, в 1815 г. трусы и подлецы, которые пили кровь из одного лишь удовольствия, убивали побежденных, не подвергаясь при этом опасности. Режим 1793 г. пожирал своих предводителей, режим 1815 г. своим собственным оставлял жизнь. Не могу понять, чего добиваются подобным сравнением⁵.

Для правительства нерешительность государей то же, что и паралич в членах тела.

Если бы Илиада была написана современником, никто не оценил бы ее⁶.

Не солдаты меня покинули, но я покинул моих солдат⁷.

Те, кто ищет счастия в роскоши и расточительстве, подобны предпочитающим блеск свечей сиянию солнца.

Я уже довольно сделал для того, чтобы жить в потомках: я завещаю мою славу сыну и мои памятники Европе.

Заурядный человек домогается общества вельмож не ради них самих, но ради их власти, а те принимают его из тщеславия или по мере надобности.

Аббат де Прадт писал назидания, планы кампаний и исторические сочинения, это – превосходный сочинитель и странный архиепископ⁸.

Муниципальное правление имеет свои хорошие стороны. Его недостаток – в том, что оно не является монархическим. Подданные слишком удалены от власти: это было хорошо для древних галлов. Цезарь, завоевав их, нашел такой образ правления совсем неплохим⁹.

Справедливость есть образ Бога на земле.

Слабость происходит от лени или по недоверию к самому себе; несчастны те, которые слабы по сим двум причинам разом: если речь идет о частном лице, то это – ничтожный человек, если же о монархе, то он ничтожен вдвойне.

Тот день в Сен-Клу был всего лишь балаганом: накипь времен революции и борьбы партий не могла бороться против меня и против Франции. Были там и люди, которых сильно стесняло их положение, а тот, кто разыгрывал из себя Брута, был признателен мне за то, что через двадцать четыре часа его выбросили вон¹⁰.

Дурак имеет великое преимущество перед человеком образованным: он всегда доволен собой.

Вы хотите узнать, надежны ли ваши друзья? Для сего надобно оказаться в несчастий.

До Ватерлоо я думал, что Веллингтон обладает дарованием полководца. Сведущие в военном деле бывалые военные были повергнуты в изумление, когда заметили, что он завладел Мон-Сен-Жаном: после этой глупой ошибки от меня не ускользнул бы ни один англичанин. Своим успехом Веллингтон обязан прежде всего собственному своему счастию, а затем – пруссакам¹¹.

В Древней Греции жило семь мудрецов¹², в Европе же сейчас не видно ни одного.

От ума до здравого смысла дальше, чем думают.

В Европе списывают мои законы, подражают моим учреждениям, завершают мои начинания, следуют моей политике и так далее вплоть до того тона, который задавал мой двор; значит, мое правление было не так уж плохо и нелепо, как о том говорят?

Храбрость – это условная разменная монета: тот, кто дерзко ищет смерти в неприятельских рядах, трепещет перед мечом палача. Так же, как и фальшивые жетоны, имеют хождение и не стоящие храбрецы. Сказать по правде, храбрость – врожденное качество: она не приобретается.

Старые, подновленные штукатуркой монархии существуют, доколе народ не почувствует в себе силы: в подобных сооружениях порча всегда идет от самого основания.

Те, кто добивается почестей, подобны влюбленным: ведь обладание ими снижает их цену.

За свою жизнь я сделал немало ошибок; самая непростительная заключается в том, что я отдал себя в руки англичан: я слишком верил в их приверженность законам¹³.

Франция – неисчерпаема: я нашел тому доказательство после войны в России и в 1815 г. Ударьте по земле, и из нее появятся и деньги, и армии. Францию никогда не постигнет судьба порабощенной и разделенной страны.

Самое верное средство остаться бедным – быть честным человеком.

Десяток говорунов производит больше шума, нежели десять тысяч, которые молчат; в этом заключается средство к достижению успеха тех, кто лает с трибун.

Короли и обманутые мужья всегда последними догадываются о том, что над ними смеются.

Будучи смелым, можно решиться на что угодно, но невозможно все довести до конца.

Я победил королей во имя державной власти; короли же победили меня, заявляя во всеуслышание, что действуют во благо народов: они совершили большую ошибку, лишив меня трона. Подождем развязки.

Я предпочитаю силу вывода красоте стиля: деяния стоят всегда больше, нежели слова.

В революциях мы сталкиваемся с людьми двух сортов: теми, кто их совершает, и с использующими оные в своих целях.

Я люблю величественное в искусстве. Для меня или возвышенное, или ничтожное: третьего не дано.

Месть скверному человеку есть воздаяние добродетели.

Сэр Гудзон Лоу – не что иное как неучтивый тюремщик: такова его должность. Говорили, и не однажды, что обращается он со мною так потому, что чувствует мое превосходство¹⁴.

Человек в слепом подражании всякий раз устремляется за первым встречным. Что до правительства, то здесь всегда потребны ловкие пройдохи, без которых ничто не может быть доведено до конца.

Сильные духом избегают наслаждений, как мореплаватели подводных камней.

Привычка приводит нас ко многим безрассудствам; самое непростительное из них – сделаться ее рабом.

Если бы Корнель дожил до моего времени, я сделал бы его министром¹⁵.

Роспуск моей армии история поставит в ряд самых опрометчивых политических ошибок королевского правления.

Просвещенной нацией не управляют полумерами: здесь нужна сила, последовательность и единство во всех деяниях.

Тот, кто предпочитает богатство славе – расточитель, который берет у ростовщика и разоряется на процентах.

В моей жизни было три прекрасных дня: Маренго, Аустерлиц и Иена, если не считать еще и четвертого, когда я дал австрийскому императору аудиенцию во рву, на поле сражения¹⁶.

Победу одерживают не числом. Александр победил триста тысяч персов во главе двадцати тысяч македонян¹⁷. Дерзкие предприятия и мне особенно удавались.

Палата представителей, которую я создал¹⁸, закончила свое поприще вместе со мною. Она могла спасти Францию от нашествия, дав мне неограниченную власть. Два десятка мятежников повредили себе сами: они сделали глупость, когда завели разговор о конституции¹⁹ в то время, когда Блюхер расположился лагерем в Севре²⁰. Мне показалось, что в их лице я вижу греков поздней Империи, кои узрели пред собою Магомета²¹.

После моего отречения в 1815 г. неприятель еще мог быть разбит. Я предлагал дать мне командование и не имел при этом никаких личных видов.

Для религии служители культа – то же, что чиновники для власти. Человек заурядный измеряет кредит куртизана числом его лакеев, чернь судит о всесилии Бога по количеству священников.

Я никогда не мог одолеть больше одной страницы Тацита²², это – невероятный болтун; Полибий же, напротив, – не какой-нибудь декламатор: он доставляет удовольствие и просвещает²³.

Мое правление было либеральным, поелику оставалось твердым и строгим. Исполнителей я приглашал отовсюду: меня мало заботили убеждения, лишь бы следовали моим правилам. Мне было легко, ибо я строил заново²⁴.

Я осыпал золотом моих сподвижников; но мне надобно было понимать, что, разбогатев, человек уже не захочет подвергать себя смертельной опасности.

Храбрость укрепляет престол; трусость, бесчестие колеблют его, и тогда лучше всего отречься.

Я всегда восхищался Митридатом, замышлявшим завоевать Рим в то время, когда был он уже побежден и принужден к бегству²⁵.

Когда в бытность мою монархом случалось мне пользоваться правом помилования, впоследствии я всегда и неизменно раскаивался.

Трагедия вовсе не основана на точном подражании природе вещей. Я предпочитаю группу Лаокоона²⁶ той развязке, которой заканчивается трагедия «Родогуна»²⁷.

Конституционные государства лишены движущей силы: деятельность правительства излишне стеснена; это то, что придает таким государствам пагубную слабость, когда им приходится бороться с могущественными и деспотическими соседями. Авторитарная власть могла бы их поддержать, но оная, как известно, сродни тарану, которому все равно, способны ли ему противостоять ворота столицы, кои он собирается разбить.

Дворянство, духовенство и эмигранты, потерявшие свое имущество и привилегии в результате революции, рассчитывали вернуть утраченное с возвращением прежней династии. Они помышляли об этом еще в Кобленце: они всегда плохо понимали происходящее. Им не было нужды знать о том, чего они и знать не желали, деньги – вот что им было нужно²⁸.

Старики, которые сохраняют вкусы юного возраста, столь же смешны, сколь мало уважаемы.

Дурак скучен, ну а педант просто невыносим. Я так и не смог понять, о чем это все толкует Б[она]ль²⁹.

Если вы стремитесь к более глубокому пониманию политики и войны, то надобно искать истины, постигая нравственные устои общества, основы же материального порядка в сравнении с оными всегда имеют пределы.

Две партии, существующие во Франции, как бы ни были они ожесточены друг против друга, соединяются вместе, но не против конституционной королевской власти, которая их вовсе не интересует, но против всех порядочных людей, безмолвие коих действует на них угнетающе.

Когда я вышел на политическую сцену, там было лишь два сорта людей: конституционные общества, требовавшие аграрных реформ в духе Гракха Бабефа³⁰, и фруктидорианцы³¹, которые хотели управиться при помощи военных советов, ссылок и отставок.

Нынешние вожди партий во Франции – это карлики на ходулях. Слишком мало талантливых людей, слишком много болтунов.

Много кричали против того, что называют моим деспотизмом; однако я всегда говорил, что нации не являются собственностью тех, кто ими управляет; ныне же монархи, ставшие конституционными, как раз об этом стараются забыть.

Если уж адвокат Гойе, отступник Сийес, прокурор Ревбель и старьевщик Мулэн³² корчили из себя королей, то я вполне мог сделать себя консулом. Ведь я получил на то патенты при Монтенотте, Лоди, Арколе, Шебрейсе и при Абукире³³.

Бедствия, постигшие Францию с 1814 г., явились причиной того, что у высокоумных идеологов появилась возможность войти в правительство. Люди эти обожают хаос, ибо он составляет их суть. Они служат и Богу, и дьяволу³⁴.

Мое будущее наступит тогда, когда меня не будет. Клевета может вредить мне только при жизни.

Случай – вот единственный законный повелитель во всей вселенной.

Польза, которая толкает людей из одной крайности в другую, – сродни языку, который они учат, не заботясь о грамматике.

Самый надежный рычаг всякого могущества – военная сила, которая предписывает закон и которую употребляет гений. Таковым рычагом был рекрутский набор. Достаточно убедиться в этой силе, и противоречия отступают, а власть укрепляется. Так ли уж важны, в сущности говоря, все эти доводы софистов, когда звучат военные команды? Те, кто готов повиноваться, не должны выходить за линию строя. В конце концов они свыкаются с принуждением: ведь в противном случае со строптивыми не церемонятся.

Упадок нравов – это погибель государства как политического целого.

Каждый прав по-своему. Правота Диагора³⁵ состояла в том, чтобы отрицать Бога, Ньютон³⁶ же был убежден в том, что его следует признавать; в каждом явлении заключена его противоположность: скажем, во время революции можно попеременно быть то героем, то злодеем, подниматься или на эшафот, или на вершину славы.

Гоббс³⁷ был своего рода Ньютоном в политике: его учение стоит в этом отношении многого.

Когда я привел к завершению революцию и тем показал революционерам, на что я способен, то поверг их в неописуемое изумление.

На свете есть великое множество людей, воображающих, что они наделены талантом править единственно по той причине, что они стоят у кормила власти.

В истории бывало, когда короли поступались своими прерогативами ради того, чтобы снискать народную любовь, но всякий раз они и предвидеть не могли, к чему сие может привести.

После моего падения судьба повелевала мне умереть, но честь приказывала жить.

В хорошо управляемой стране нужна главенствующая религия и зависимые от государства священники. Церковь должна быть подчинена государству, а не государство церкви.

Если бы христианская религия могла заменить людям все, как того добиваются ее горячие приверженцы, это явилось бы для них наилучшим подарком небес.

Человек высшего порядка бесстрастен по своей натуре: его хвалят, его порицают, – мало что имеет для него значение, он прислушивается только к голосу своей совести.

Одни оказывают нам любезности, в то время как другие наносят оскорбления. И в первом и во втором случае с людьми надобно соблюдать сугубую осторожность, ибо непременно следует знать, что кроется за этими любезностями.

Честолюбие столь же естественно для человека, как воздух природе: лишите его дух первого, а физику второго, и всякое движение прекратится.

Пороки общества так же необходимы, как грозы в атмосфере. Если же равновесие между благом и злом нарушается, гармония исчезает и происходит революция.

Тот, кто действует добродетельно только в надежде произвести впечатление, близок к пороку.

Красивая женщина радует глаз, добрая – услада сердца: первая – безделушка, вторая – сокровище.

Между теми, кто ищет смерти, мало тех, кто находит ее в то самое время, когда оная была бы им на пользу.

Монарх обязан тщательно следить за тем, чтобы раздел материальных благ не совершался слишком уж неравномерно, ибо в этом случае он не сможет ни удержать бедных, ни защитить богатых.

Я был самым богатым монархом Европы. Богатство состоит не в обладании сокровищами, но в том употреблении, которое умеют им дать.

Когда государь пятнает себя хоть одним преступлением, ему приписывают все остальные: нагромождаются ложь, наветы, распространители уток пользуются этим, литературные вороны набрасываются на труп, злорадно пожирая его, распространяемые при жизни и подбираемые потомками скандальные и невероятные обвинения повторяются на все лады. Клеветы Дона Базилио, они исходят от самого дьявола³⁸.

Понаписано более чем достаточно; я хотел бы поменьше книг и побольше здравого смысла.

Надобно, чтобы государь и его первый министр были честолюбивы. Кое-кто говорит, что в том нет необходимости, и судят при этом как лиса, у которой отрезали хвост³⁹.

При высадке в Египте меня удивило, что от былого величия у египтян я нашел только пирамиды и печи для приготовления жареных цыплят.

Льстецам нет числа, но средь них мало тех, кто умел бы хвалить достойно и прилично.

Наступит день, и история скажет, чем была Франция, когда я взошел на престол, и чем стала она, когда я предписал законы Европе.

Всякая сделка с преступником пятнает преступлением трон.

Меня всегда удивляло, когда мне приписывали убийство Пишегрю: он ничем не выделялся среди других заговорщиков. У меня был суд, чтобы его осудить, и солдаты, чтобы его расстрелять. Никогда в своей жизни я ничего не делал по пустякам⁴⁰.

Падение предрассудков обнаружило пред всеми источник власти: короли не могут более не прилагать усилий, дабы выглядеть способными править.

Учреждая Почетный Легион, я объединил единым интересом все сословия нации. Установление сие, наделенное жизненной силой, надолго переживет мою систему⁴¹.

В управлении не должно быть полуответственности: она с неизбежностию ведет к утайке растрат и неисполнению законов.

Французы любят величие во всем, в том числе и во внешнем облике.

Первое преимущество, которое я извлек из Континентальной блокады, заключалось в том, что она помогла отличить друзей от врагов⁴².

Участь Нея и Мюрата⁴³ меня не удивила. Они умерли геройски, как и жили. Такие люди не нуждаются в надгробных речах.

Я дал новый импульс духу предприимчивости, чтобы оживить французскую промышленность. За десять лет она пережила удивительный подъем. Франция пришла в упадок, когда вновь вернулась к прежнему плану колонизации и к практике займов⁴⁴.

Я совершил ошибку, вступив в Испанию, поелику не был осведомлен о духе нации. Меня призвали гранды, но чернь отвергла. Страна сия оказалась недостойной государя из моей династии.

В тот день, когда лишенные тронов монархи вновь возвращались в свои дворцы, благоразумие было оставлено ими за порогом.

После изобретения книгопечатания все только и делают, что призывают на царство Просвещение, но царствуют, однако ж, для того, чтобы надеть на него узду.

Если бы атеисты революции не вознамерились решительно все поставить под сомнение, их утопия была бы не такой уж плохой.

Девятнадцать из двадцати тех, кто управляет, не верит в мораль, но они заинтересованы в том, чтобы люди поверили, что они пользуются своей властью не во зло: вот что делает из них порядочных людей.

Нивозские заговорщики, в отличие от врагов Филиппа, отнюдь не писали на своих стрелах: Я мёчу в левый глаз царя Македонского⁴⁵.

Добившись роспуска старой армии, коалиция одержала большую победу. Ей нечего бояться новичков: ведь те еще ничем себя не проявили.

Когда я отказался подписать мир в Шатильоне, союзники увидели в том лишь мою неосторожность и использовали благоприятный момент, чтобы противопоставить мне Бурбонов. Я же не захотел быть обязанным за трон милости, исходившей из-за границы. Таким образом, слава моя осталась незапятнанной⁴⁶.

Вместо того чтобы отречься в Фонтенбло, я мог сражаться: армия оставалась мне верна; но я не захотел проливать кровь французов из своих личных интересов⁴⁷.

Перед высадкой в Каннах ни заговора, ни плана не существовало. Я покинул место ссылки, прочитав парижские газеты. Предприятие сие, которое по прошествии времени кому-то покажется безрассудным, на деле было лишь следствием твердого расчета. Мои ворчуны не были добродетельны, но в них бились неустрашимые сердца⁴⁸.

Европе брошен вызов: если второстепенные и третьестепенные государства не найдут покровительства у держав господствующих, они погибнут.

Говорят, что великий критик Февье⁴⁹ щадит меня меньше, нежели известный натурфилософ*. Чем больше он будет поносить мой деспотизм, тем более французы будут почитать меня. Он был посредственнейший из ста двадцати префектов моей Империи. Мне не известна его «Административная переписка».

Умозаключения теологические стоят куда больше, нежели умозаключения философские.

Я люблю Ривароля больше за его эпиграммы⁵⁰, нежели за ум.

Мораль есть искусство гадательное, как наука о цветах. Но именно она является выражением высшего разума.

Можно извращать и величайшие произведения, придавая им оттенок смешного. Если бы «Энеиду» поручили перевести Скаррону, то получился бы шутовской Виргилий⁵¹.

При ближайшем рассмотрении признанная всеми политическая свобода оказывается выдумкой правителей, предназначенной того ради, чтобы усыпить бдительность управляемых.

Для того чтобы народ обрел истинную свободу, надобно, чтобы управляемые были мудрецами, а управляющие – богами.

Сенат, который я назвал Охранительным, подписал свое отречение от власти вместе со мной⁵².

Я свел все военное искусство к стратегическим маневрам, что дало мне преимущество перед моими противниками. Кончилось все тем, что они стали перенимать мою методу. Все в конце концов изнашивается.

В литературе ничего нового уже сказать нельзя, но в геометрии, физике, астрономии еще есть широкое поле для деятельности.

Потрескавшаяся со всех сторон общественная система в ближайшем будущем угрожает падением.

Победа всегда достойна похвалы, независимо от того, что ведет к ней – удача или талант военачальника.

Моя система образования была общей для всех французов: ведь не законы созданы для людей, но люди – для законов.

Меня сравнивали со многими знаменитыми людьми, древними и новыми, но дело в том, что я не похожу ни на одного из них.

Я никогда не слышал музыки, которая доставляла бы мне столько удовольствия, как татарский марш Мегюля⁵³.

Мой план десанта в Англию был серьезным предприятием. Только континентальные дела помешали моей попытке осуществить его.

Говорят, будто мое падение обеспечило спокойствие Европы, но при этом забывают, что именно мне она обязана своим покоем. Я направил корабль революции к его конечной цели. Нынешние же правители пускаются в плавание без компаса.

Английское министерство покрыло себя позором, завладев мною. Я был крайне удивлен, прочитав в газетах, что стал пленником. На самом же деле я добровольно ступил на борт «Беллерофона»⁵⁴.

Когда я писал принцу-регенту, прося его о гостеприимстве, он упустил прекрасный случай снискать себе доброе имя.

Все в этой жизни есть предмет расчета: нужно держаться середины между добром и злом.

Легче создавать законы, чем следовать им.

В единстве интересов заключена законная сила правительства: невозможно противиться им и не наносить при этом себе же гибельный вред.

Союзники доказали, что не я был им нужен, но мои трофеи и слава Франции, вот почему они наложили на нее контрибуцию в семьсот миллионов.

Конгресс – это выдумка, используемая дипломатами в своих целях⁵⁵. Это – перо Макиавелли в соединении с саблею Магомета.

Меня огорчает слава М[оро]⁵⁶, который нашел смерть в рядах неприятеля. Если бы он умер за родину, я завидовал бы такой судьбе. Мне ставили в вину его изгнание; так или иначе – ведь нас же было двое, тогда как нужен был только один.

Я дал французам Кодекс, который сохранит свое значение дольше, нежели прочие памятники моего могущества⁵⁷.

Плохо, ежели молодые люди постигают военное искусство по книгам: это —верное средство воспитать плохих генералов.

Смелые, но неопытные солдаты – это наилучшая предпосылка для победы. Добавьте им по чарке водки пред тем, как отправить в бой, и вы можете быть уверены в успехе.

Люди делают хорошо лишь то, что делают сами; я наблюдал это не раз в последние годы своего царствования.

Итальянская армия была ни на что не годным сбродом, когда Директория назначила меня командующим: у нее не было ни хлеба, ни одежды; я показал ей миланские долины, приказал выступить в поход, и Италия была завоевана⁵⁸.

После побед в Италии я не мог вернуть Франции ее королевское величие, но принес ей блеск завоеваний и язык, которым говорят подлинные государи.

Пруссия могущественна лишь на географической карте, политически же и нравственно это – самая слабая из четырех великих держав, кои диктуют ныне законы всей Европе.

Всякое значение Испания уже потеряла: у нее не осталось более ничего, кроме инквизиции да прогнивших кораблей.

Иго англичан не по вкусу ни одной нации. Народы всегда страдают под властью этих англичан⁵⁹.

Приготавливаясь к экспедиции в Египет, я не собирался лишать престола Великого султана. По пути туда я уничтожил дворянство Мальты, хотя до этого ему удавалось сопротивляться силам Оттоманской империи⁶⁰.

Я никогда не видел такого одушевления, какое обнаружил французский народ при моей высадке во Фрежюсе. Все говорили мне, что сама судьба привела меня во Францию, и в конце концов я сам тому поверил⁶¹.

Если бы я хотел быть только вождем революции, то моя роль скоро оказалась бы сыгранной. Но, благодаря шпаге, я стал ее повелителем.

Я побился бы об заклад, что ни император России, ни император Австрии, ни король Пруссии не пожелали бы стать конституционными монархами, но они поощряют к тому мелких государей, ибо хотят, чтобы те оставались ни на что не годными. Цезарю легко удавалось покорить галлов только потому, что последние всегда были разобщены под властию представительного правления.

Самое важное в политике – следовать своей цели: средства ничего не значат.

Нидерланды – всего лишь российская колония, где действует британское исключительное право⁶².

Политическая система Европы внушает жалость: чем больше ее изучаешь, тем более опасаешься гибельных последствий, к которым она приводит.

В Европе мое последнее отречение так никто и не понял, ибо действительные его причины оставались неизвестными⁶³.

У меня никогда не было сомнений в том, что Т[алейран] не поколебался бы приказать повесить Ф[уше]; но, кто знает, может быть они пожелали бы идти на виселицу вместе. Епископ хитер как лиса, его же собрат – кровожаден как тигр⁶⁴.

Самоубийство – величайшее из преступлений. Какое мужество может иметь тот, кто трепещет перед превратностями фортуны? Истинный героизм состоит в том, чтобы быть выше злосчастий жизни⁶⁵.

В Рошфоре мне предлагали патриотическую Вандею: ведь в моем распоряжении были еще солдаты по ту сторону Луары; но я всегда питал отвращение к гражданской войне⁶⁶.

Если офицеру не подчиняются, то он не должен более командовать.

Мне кажется, способность мыслить есть принадлежность души: чем больше разум приобретает совершенства, тем более совершенна душа и тем более человек нравственно ответственен за свои деяния.

Государи заурядные никогда не могут безнаказанно ни править деспотически, ни пользоваться народным расположением.

Союзники ценят своего Макиавелли: они внимательнейшим образом и подолгу изучали его «Государя»; но времена-то сейчас иные, не шестнадцатое столетие.

Есть акт насилия, который никогда не изгладить из памяти поколений, это – мое изгнание на остров Святой Елены.

Я никогда не обсуждал свой проект десанта в Англию: за неимением лучшего, как мне потом уже приписывали, я собрал на берегах Булони 200 000 солдат и израсходовал восемьдесят миллионов, чтобы позабавить парижских бездельников; на самом же деле проект был делом серьезным, десант – возможным, но флот Вильнёва все расстроил. Кроме того, в это время английский кабинет поторопился раздуть пожар континентальной войны.

У французов чувство национальной чести всегда тлеет под пеплом. Достаточно лишь искры, чтобы разжечь его.

Из всех моих генералов Монтебелло оказал мне наибольшее содействие, и я ставил его выше всех⁶⁷.

Дезе обладал всеми качествами великого полководца: умирая, он связал свое имя с блестящей победой⁶⁸.

Самые беспримерные капитуляции в летописях войн – капитуляции при Маренго и Ульме⁶⁹.

Правительства, в которых высказываются противоположные мнения, годятся, пока царит мир.

Принципы Французской революции порождены третьим сословием Европы, речь идет лишь о том, чтобы уметь внести в оные должный порядок. У меня были на то и власть, и сила.

Ней был человеком храбрым. Его смерть столь же необыкновенна, как и его жизнь. Держу пари, что те, кто осудил его, не осмеливались смотреть ему в лицо⁷⁰.

Английский народ – народ купеческий, только и всего; но именно в торговле и состоит его могущество.

О смерти герцога Энгиенского и капитана Райта много понаписали гнусностей: смерть первого из них не была делом моих рук, ко второй же я совершенно не причастен, ибо не мог помешать англичанину в припадке сплина перерезать себе горло[40].

Пятнадцать лет мой сон охраняла моя шпага.

Я укрепил самое устройство Империи. Чиновники неукоснительно исполняли законы. Я не терпел произвола, а посему машина работала исправно.

В делах финансовых наилучший способ добиться кредита – не пользоваться им: налоговая система укрепляет его, система же займов ведет к потерям.

Случай правит миром.

Во времена моего могущества я мог добиться выдачи мне принцев дома Бурбонов, ежели бы хотел этого; но я уважал их несчастие.

Я приказал расстрелять 500 турок в Яффе: солдаты гарнизона убили моего парламентера; эти турки были моими пленниками еще при Эль-Арише и обещали более не сражаться против меня. Я был суров по праву войны, что было продиктовано тогдашним моим положением⁷².

Полковник Вильсон, который много писал о моей египетской кампании, уверяет, будто я приказал отравить раненых собственной моей армии. У генерала, отдавшего подобный приказ – человека, лишившегося рассудка, – уже не осталось бы солдат, которые захотели бы сражаться. Вслед за господином Вильсоном эту нелепость повторяли по всей Европе. Но вот что произошло на самом деле: у меня было сто человек, безнадежно больных чумой; ежели бы я их оставил, то их всех перерезали бы турки, и я спросил у врача Деженетта, нельзя ли дать им опиум для облегчения страданий; он возразил, что его долг только лечить, и раненые были оставлены. Как я и предполагал, через несколько часов все они были перерезаны⁷³.

Врачи нередко ошибаются: они делают порою слишком много, в других же случаях – далеко не все. Однажды Корвизар получил от меня в подарок шестьдесят тысяч франков: это – способный человек и единственный непогрешимый врач, которого я знал⁷⁴.

При Ватерлоо в моих линейных войсках числилось 71 000 человек, у союзников же таковых было около 100000, но я едва не разбил их⁷⁵.

Я увез де Прадта с собою в Испанию, чтобы вести войну против монахов; но он ловко выкрутился из этого дела, что не так уж плохо для архиепископа.

Я создал мой век сам для себя, так же как и я был создан для него.

От правосудия зависит общественный порядок. Поэтому по праву место судей – в первом ряду общественной иерархии. Поэтому никакие почести и знаки уважения не могут почитаться для них чрезмерными.

При Иене пруссаки не смогли продержаться и двух часов, а свои крепости, которые могли защищать не один месяц, сдавали после суточной осады⁷⁶.

Моя ошибка состоит в том, что я не стер Пруссию с лица земли⁷⁷.

Моя континентальная система должна была сокрушить английскую торговлю и принести мир Европе. Моя единственная ошибка – в том, что я не мог по-настоящему строго осуществлять ее: мало кто понимал существо этой системы.

Полиция – сродни дипломатии, но, по долгу службы, ей часто приходится рядиться в лохмотья.

Совершаемые другими глупости отнюдь не помогают нам стать умнее.

Все то, чем мы любуемся у Расина, было заимствовано им у греков; но он сделал из всего этого столь прекрасное употребление, что и не знаешь, кому быть обязанным: таланту ли сочинителя, либо переводчику с греческого на французский.

Мир – это великая комедия, где на одного Мольера приходится с десяток Тартюфов⁷⁸.

Проповедуйте добродетель, показывая ее противоположности: зло возьмите фоном, благо пустите на второстепенные детали, – и пусть порок борется с добродетелью. Сомневаюсь, чтобы написанная картина в итоге оказалась поучительной.

При мне несколько фанатичных иереев пожелали возобновить скандальные сцены «доброго старого времени»; я навел порядок, а говорили, будто я совершал насилие над Папой⁷⁹.

Аугсбургскую лигу, а с нею и Тридцатилетнюю войну породила алчность нескольких монахов⁸⁰.

Сражение при Маренго доказало, что на самом деле случай вносит большей частию истинный порядок в ход событий. Тогда австрийцы одерживали верх; последний их натиск был остановлен, и они уже согласны были на капитуляцию, хотя могли противопоставить мне превосходящие силы, Мелас просто потерял голову.

Есть короли, которые разыгрывают из себя пекущихся о благе народа ради того, чтоб лучше его обманывать, совсем как тот волк из басни, который преображался в пастуха, дабы ловчее истреблять баранов⁸¹.

Я повелел выслать изобретателей адской машины: они были из числа тех, кто долгое время принимал участие в заговоре, от которого давно пора было очистить Францию. С тех пор я уже ни о чем не беспокоился. Все честные люди были мне за это благодарны⁸².

Военный и чиновник редко наследует то, что называется состоянием, поэтому надобно их вознаградить уважением и вниманием. Уважение, которое им оказывают, поддерживает чувство чести, какое есть истинная сила нации.

Конец ознакомительного фрагмента.