Фурцева кричала мне: «Майя, прикройте ляжки!»
Плисецкая улыбнулась и добавила: «Я рада, что сейчас все на сцене голые, я в восторге. Вот вам, получайте!»
Такого у нас в редакции давно не было: вместо запланированных полутора часов «Прямая линия» с читателями продолжалась больше двух. Майя Михайловна махнула рукой: раз уж я пришла, то буду общаться, пока не замолкнет телефон! А потом еще три с половиной часа отвечала на вопросы журналистов «КП».
– Смена гимна вызвала неоднозначную реакцию, и в первую очередь у интеллигенции.
– Глинка был гениальным человеком и написал хороший российский гимн. Но его не играли круглые сутки подряд, поэтому к нему и не привыкли. Музыка же Александрова – милитаристский марш, написанный для партии большевиков. Но поскольку его крутили с утра до ночи всю жизнь, то все знают. Люди привыкают к любому мотиву, если крутить его без конца.
– А в итоге получаем «кентавра»: мелодия из советских времен, а слова о жизни капиталистической?
– А сейчас все так перемешалось! В Большой театр пришел новый массажист, у него на шее прямо во-о-от такой крестище. А в кабинете висит портрет Ленина! Я говорю: «Вы знаете, что за этот крест Ленин бы вас расстрелял?» Совсем не понимает ничего. Или вот ваша газета: такая прогрессивная, молодые ребята работают, хорошо пишут, а называется «Комсомольская правда». Разве у комсомольцев есть правда?
– Кроме нас, и нет. Одна осталась. А о чем вы с Путиным разговаривали за кулисами во время юбилейного вечера?
– Он спросил про мой конкурс «Майя». И действительно ли я провела детство на острове Шпицберген. Ну и еще несколько вопросов…
– В Большом театре опять большие перемены?
– Как все будет развиваться, невозможно угадать. Гениальную хореографию нельзя выкидывать, иначе мы разучимся танцевать. Говорят, что классика надоела, нафталином пахнет. А где новое? Ни черта не могут. То, что ставили в последние годы, – это чудовищно. Максимум, что смогли, – переделывать классику. Я считаю это творческой импотенцией.
– И как долго такая ситуация может длиться?
– Судя по тому, что московской балетной школой сорок лет управляет непрофессиональная Головкина, – может быть, долго. Ее все время поддерживают, потому что чьи-то дочки, внучки занимаются балетом. Причем, когда человека снимают с высокой должности, ребенок вылетает из школы механически уже на следующий день.
– А вы можете назвать молодых артистов, которые скоро могут засверкать на балетном небосводе?
– В Большом сейчас есть очень сильные танцовщики. У них техника просто на грани фантастики. Причем школа хуже, а танцуют лучше.
Нынешняя молодежь может ездить куда глаза глядят, смотреть что хочешь, учиться. Нас за границу не пускали. И мы не видели постановок Баланчина. Просто позор! Дальше «Лебединого озера» не пошли. Когда я наконец увидела «Болеро» Бежара, то подумала, что сойду с ума. А в СССР «Болеро» запрещали!
– Чем балет провинился?
– В «Болеро», так же, как и в «Кармен», было самое страшное для советского государства – секс. Мы должны были все быть кастрированными. Фурцеву я не вспоминаю плохо, она сама страдала и мучилась из-за того, что советская власть на нее давила. Но «Кармен» она принять не могла, ее бы просто сняли. Фурцева говорила мне: «Майя, прикройте ляжки!» И это при том, что в пачке-то классической ляжки открытые, то есть логики никакой! Мне говорили: вы сделали женщину легкого поведения из героини испанского народа! А это что, Долорес Ибаррури?!
Не успела Плисецкая переступить порог редакции, как к ней бросились за автографами.
Я рада, что сейчас все голые, я в восторге. Вот вам, получайте!
– А что сохранилось из ваших спектаклей?
– Ничего. Даже смыли пленку с моим творческим вечером, когда я танцевала «Болеро». Мне всегда хотелось нового. Одно и то же немыслимо. Я даже меняла пачки, головные уборы. Это действовало на мое поведение на сцене – хоть что-то иное!
«Фотоаппарат зафиксировал как раз то мое движение, которое было настрого запрещено Министерством культуры с диагнозом – «чрезмерно сексуально»!..» Майя Плисецкая
– Как случилось, что такая балерина, как Надежда Павлова, осталась не у дел? Говорят, это ваших рук дело?
– Наоборот, я ей помогала. Надя сама об этом не раз говорила. И пресса писала тоже. Она очень хорошо танцевала, и в последнее время даже лучше, чем в молодости. Я давно ее не видела. Если вас так интересует этот вопрос, мой совет: обратитесь к самой Надежде Павловой.
– Почему Галина Уланова прожила такую совершенно закрытую жизнь?
– Уланова не допускала до себя никого. Это была стена. Она даже не шла, а пробегала по коридору, боясь с кем-нибудь встретиться глазами. Как-то один поклонник шел за ней: «Галина Сергеевна…» – нет ответа. И только на третий раз она повернулась и сказала: «Сколько вам надо?» Этот мальчик чуть в обморок не упал. Она абсолютно боялась людей. И потому даже умерла одна.
Майя Михайловна: «Ну как мы смотримся?»
Когда мы вместе репетировали «Лебединое озеро» и я звонила ей по телефону, то сразу быстро произносила: «Это Майя, Галина Сергеевна, здравствуйте». Если бы я не сразу представлялась, возможно, она бы бросала трубку.
Женщина есть женщина.
– Но на сцене она выглядела очень человечной.
– Она была талантливой актрисой. В жизни Уланова доверялась только своей помощнице Татьяне, которую не любили все и прозвали Цербером.
– Уланова сама ушла из театра или ее вынудили? Ведь она могла еще танцевать!
– Она катастрофически не прошла в Каире. Казалось бы, ну что Каир – не Нью-Йорк, не Париж, не Москва, подумаешь! Но она при своей гордости не могла с этим смириться. Этого, кстати, никто не знает. Иногда она говорила мне такие вещи, о которых, это точно, никто больше не знал.
– А в балете вообще можно ли быть открытым, простодушным?
– Все люди разные: кто добрый, кто жадный, кто завистливый. Вот Катя Максимова – замечательная балерина и совсем не завистливый человек. Это большая редкость среди артистов. А Григорович завидовал всем и всех ненавидел. Лифарь – мировое имя, балетмейстер «Гранд-опера» – мечтал поставить в Большом театре «Федру». Сказал: «Если мне разрешат, я подарю России принадлежащие мне письма Пушкина». Григорович сказал: «Нет». Письма Пушкина ушли в Швейцарию. На пушечный выстрел не подпустил Лифаря. А теперь Григорович – председатель жюри конкурса имени Лифаря в Киеве, куда отказались ехать французы, зная эти отношения.
– Как у вас складывались отношения с вашими звездными партнерами?
– Всегда хорошо. Ни с кем никогда в перебранках не была, ни разу в жизни. Хотя у каждого были свои плюсы и минусы. Больше всех я танцевала с Фадеечевым. Кроме него, из моих партнеров в живых уже почти никого нет. Все поумирали – и наши, и иностранные. Печально!
– А почему у Лиепы так трагически сложилась судьба?
– Он сам себя терзал. И был совсем непростой человек. Когда человек хороший, то в трудную минуту он не остается один. Это мои наблюдения. А он остался одинешенек.
– Кто реально мог бы вывести Большой театр из кризиса?
– Наверное, такие люди есть, не знаю. Я вообще считаю, что должен быть директор – хороший администратор, а не балетмейстер, не режиссер.
– Как сейчас строится ваша жизнь, где вы проводите большую часть времени?
Конец ознакомительного фрагмента.