Глава вторая
Майя, Майечка, Маи
1. Ночь после выпуска
В самом начале пятидесятых, на кромке нового десятилетия, страна продолжала мечтать о всеобщем достатке, но теперь уже не в целом мире, где пролетариат никак не спешил разделаться с империализмом, а у себя, на одной шестой части этого несговорчивого мира. Война еще не отступила из сознания прошедших ее людей, а бывшие фронтовики уже начали менять выцветшие гимнастерки с разноцветными полосками на груди, свидетельством ранений, на цивильные костюмы. С карточками распрощались уже три года назад; десятки разрушенных городов, по которым пролегал когда-то путь к Берлину, уже не лежали в руинах, а обрастали медленно, но верно новым жильем и заводскими корпусами. Москву же война оставила почти в неприкосновенности, но и она начала меняться: не то чтобы хорошеть, но становиться иной. Поползли вверх диковинные островерхие замки, в них стала жить элита советского общества; берег Москвы-реки вдоль гигантского зеленого хвоста, вытянувшегося от Садового кольца до речной излучины у Воробьевых гор – парка имени Горького, уставлялся кубами домов, позднее названными народом «сталинками»; в магазины что-то завозили, а что-то прятали, но хлеб был, колбаса была, водка – на каждом углу, скромный ситчик и его появившийся конкурент штапель громоздились цветастыми рулонами на полках. Но многое в Москве оставалось неизменным еще с довоенных времен – например, троллейбус № 2, бегавший по длинному маршруту от старых деревянных двухэтажных домиков в начале Дорогомиловки до самого центра, до гостиницы «Москва». А через несколько лет и из этой «двойки», единственного троллейбуса в центре города, и из станции метро со старомосковским названием «Охотный ряд» поздним вечером в двадцатых числах июня будут высыпать мальчишки в костюмчиках, белых рубашках и девочки в нарядных платьях; их, повзрослевших, уже можно называть юношами и девушками. В тот день в школах – во всех московских – одновременно разом подобревшие учителя и взволнованные директора и директрисы вручали аттестаты зрелости. Первый в жизни солидный документ, заверенный печатью.
Первый вечер после окончания школы стихийно наполнялся гуляющими – почти исключительно бывшими школьниками, школьницами, правда, под негласным надзором милиционеров и дворников, следивших за порядком на московских улицах.
Такая традиция появилась в Москве в конце сороковых годов – первую ночь радостного освобождения от школьной зависимости проводить на ногах, а ноги несли не куда-нибудь, а в сердце Москвы, на Красную площадь. Именно она, Красная и любимая, была центром притяжения идейно выдержанных будущих строителей социализма-коммунизма – ведь там, за высокими кремлевскими стенами, посасывал погасшую трубку самый мудрый человек на свете.
Поздним июньским вечером пятидесятого года, во время наступления праздничного юношества на Красную площадь, в притихшей толпе, не отличавшейся особой пестротой, были две девушки, две одноклассницы из школы № 634, что на Басманной. Одна из них – Валя Котелкина, маленького роста, одетая в светлое ситцевое платьице, другая – Майя Кристалинская, повыше ее, в костюмчике, сидевшем на ней чуть мешковато. Виновен в том был не портной и не «Москвошвей», а обстоятельства другого толка: костюмчик был чужой, взятый у одной из подруг, что называется, напрокат, поскольку для такого торжественного случая в скудном гардеробе Майи ничего не нашлось. Скромно жили Кристалинские, да и Котелкины не намного лучше, но все же девочки принарядились: впереди – выпускной вечер в школе, затем – прогулка по Москве, с тем чтобы в самом начале короткой июньской ночи легонько процокать каблучками по «главной площади страны».
Валя и Майя шли, взявшись за руки вдвоем, отстав от ребят и девчонок из родного десятого «А», шли молча, глядя с любопытством по сторонам. Они бывали здесь редко, Майя – в последний раз несколько лет назад, когда ходила в Мавзолей накануне приема в комсомол в райкоме, где могли задать любые вопросы, чтобы испытать на прочность будущего борца за дело Ленина – Сталина. А так не вели дороги сюда, у них была своя улица – Басманная, она была родной и, как им казалось, красивой и уютной, и вся жизнь заключалась в ней, путей-дорог в другие районы Москвы бывало немного. На Басманной теснились дома с коммуналками, где жили Валя и Майя, и школа, и Дом пионеров, как называли тогда Дом детей железнодорожников. Этот самый дом был целым миром, где подрастающий человек мог найти все, что его душе было угодно, если она, душа, распахнута, готова впитать в себя звуки музыки, краски пейзажей, стихи Пушкина и Лермонтова или манящие к себе огни театральных подъездов.
2. Валя и Майя
В Дом пионеров ходили целыми квартирами, рассыпаясь по разным комнатам – кружкам. В детстве каждый ребенок кажется талантливым. Валя Котелкина особыми музыкальными талантами не отличалась, правда, петь любила и девичий голосок у нее был приятный. Но больше всего любила читать стихи.
Валя Котелкина – студентка
В Москве о Доме детей железнодорожников наслышаны были и дети, и их родители, попасть туда было не так просто. Популярность дома объяснялась еще и знаменитой в стране фамилией, которая ежедневно называлась по радио, мелькала в титрах на экране – ну не культ ли личности, заключенный в семи нотах? Но и по сей день эта фамилия стоит в перечне классиков советской музыки на одном из самых первых мест вместе с фамилиями Шостаковича, Хачатуряна, Хренникова, Прокофьева.
Дунаевский. Но сам Исаак Осипович никакого отношения к Дому детей железнодорожников не имел. Магический блеск его имени освещал трех других братьев – тоже музыкантов и тоже Дунаевских.
Братья Исаака Осиповича были в музыке рангом ниже, но истово отдавались своему делу. Особенно Семен Осипович, маэстро детской хоровой музыки. На всю Москву гремела слава о его пионерском ансамбле в ЦДДЖ, и со всей Москвы приезжали к нему влюбленные в хоровое пение мальчики и девочки в пионерских галстуках, с папами и мамами и с одной просьбой: примите. Но дело это было непростым – нужно было доказать свою принадлежность к путейским рабочим и служащим. Не требовалось этого только от детей из близлежащих кварталов. Зажигал Семен Осипович и будущие звезды – именно у него в ансамбле засветились первые лучики надежды на блестящее артистическое будущее Валентины Толкуновой и Светланы Варгузовой.
Валю Котелкину Семен Осипович принял, посчитав, что с ее данными петь в ансамбле можно, и благодаря ему Валя сделала тот первый шаг, который оказался одним из самых значительных в ее жизни. Зная о ее страсти к чтению стихов, Семен Осипович однажды неторопливо представил ее невысокому сутулому человеку в роговых очках с не обычно толстыми стеклами. Человек этот долго рассматривал Валю, видно было, что это дается ему с немалым трудом, и вдруг предложил ей заниматься в его кружке. Читать стихи, играть смешные сценки, иногда и петь тоже смешные песенки – короче, развлекать. Звали его Владимир Григорьевич, фамилию же Валя запомнила сразу, уж больно красивой была фамилия – Кристалинский.
А был сорок второй год, осень, шла война, Москву часто потряхивало от налетов. Они были кратковременны, их пережидали в подвалах-бомбоубежищах, и когда по радио слышалось слово «отбой», Валя вылетала из подвала и шла по Басманной к саду имени Баумана, в Дом культуры; у Владимира Григорьевича кроме Вали в кружке были еще ребята, кому ни при каких условиях большое искусство не светило. Они собирались дружно, занятия проходили весело – Кристалинский сам, как заправский режиссер, ставил сценки, и это тоже входило в обязанности массовика-затейника, профессия-то ведь широкого профиля. Это позже его профессия стала вымирающей, а тогда массовик, да еще умеющий импровизировать, был в чести. Поставив сценки, Владимир Григорьевич делал целую программу, он вывозил ребят из стен дома на Басманной в «свет». Его «артисты» собирали целые фойе в кинотеатре «Колизей», что был неподалеку, на Чистых прудах. Зрители на концерты приходили задолго до начала сеанса, а «артистам» аплодировали не хуже, чем знаменитым мастерам во МХАТе.
Можно было подолгу разговаривать с Владимиром Григорьевичем, но разговоры эти были связаны только с репетициями, выбором сценок, о войне говорили редко, и уж тем более никогда не говорили о личной жизни режиссера-затейника. Как будто у него не было ни дома,. ни детей. А Валя же, хоть и маленькая, но не по годам тактичная, интересоваться жизнью взрослых себе не позволяла.
Но тайна за семью печатями – жизнь этого полуслепого, обожаемого ею человека – внезапно приоткрылась. В класс, где училась Валя, пришла новенькая – черноглазая, улыбчивая, с ямочками на щеках, с ровной челкой девочка. Oт ее речи, от несуетных манер, от всегда спокойного голоса исходила такая же доброжелательность, как и от режиссера из ЦДДЖ. но это Валя обнаружила позже, когда узнала, что девочка по имени Майя носит ту же фамилию, что и Владимир Григорьевич, и что она самая что ни на есть его родная дочь, да и внешнее сходство их было несомненно.
У Вали и Майи было много такого, что заставляло тянуться друг к другу, какое-то внутреннее единство при различии характеров, темпераментов, даже взглядов на многие вещи и. что важнее всего, жизненной позиции.
Жизнь их потом потечет по разным руслам, профессии их в конечном счете будут несхожими и встречи – редкими, потому что появятся новые дела и заботы, без которых женщины жить просто не могут. У Майи начнутся частые и долгие гастроли, но в первый же день по приезде в Москву она непременно позвонит Вале и коротко скажет: «Валюш, я приехала…»
…Еще с войны городские школы в стране были «расколоты», разделены на мужские и женские. Принцип – дореволюционный, гимназический, форма в мужских школах пока не вводилась, а вот в женских появились коричневые платья с фартучками, и все девочки стали чуть ли не на одно – хорошенькое – личико. Название у этой системы было строгое – бифуркация. От нее, кроме учителей, в большей степени страдали сами мальчики и девочки, разведенные по разным улицам. В школах для мальчиков ждали танцевальных вечеров, на которые приходили девочки с соседней улицы, а в женские школы – скромные мальчики, тайком курившие папиросы «Север» или, что еще дешевле, сигареты «Кино». Валя Котелкина считала бифуркацию несусветной глупостью, Майя же разделяла Валина негодование с юмором, чуть подтрунивая над горячностью подруги, повторяя любимую фразу из «Онегина»: «Учитесь властвовать собою». Но вожделенные танцы были редки, а школьные обязанности каждодневны. И здесь характерами подруг диктовалось отношение к этим обязанностям. Валя Котелкина была девочкой дотошной во всем, что бы ни делала. Прийти в школу с невыученным уроком – этого никогда не допускала Валя, зато с легкостью допускала Майя. Но ей достаточно было один раз пробежать глазами страницу учебника на переменке, чтобы запомнить ее чуть ли не наизусть. Могла – правда, дома – легко решить сложную задачу по математике и вместо зубрежки химических формул заняться делом посторонним и неожиданным для девочки – читать газеты. В доме их было много, Владимир Григорьевич не ограничивал себя одной обязательной для каждого советского человека «Правдой», были и другие.
Майя Кристалинская и Валя Котелкина, а вместе с ними и весь Советский Союз были непременными слушателями той самой легендарной в военное время черной тарелки на стене («радиоточки»), которая не вышла из моды в конце сороковых по той причине, что замены ей не было. Слушали не столько новости, которые затем дублировали газеты, но которые мало трогали девушек, слушали – и это было их огромной радостью – музыкальные передачи.
Разные были передачи. Появлялись новые, и спрос на каждую был велик. В зданиях радио на улице Качалова и на Путинках, рядом со Страстным бульваром, можно было открывать свои почтовые отделения: письма и телеграммы летели сюда со скоростью радиоволн, количество их приводило в трепет гордых своим творчеством редакторов. На конвертах значился простой адрес: «Москва. Радио». А письма иной раз начинались словами: «Здравствуй, дорогая и любимая передача…»
«Дорогая и любимая» оказалась и у Майи с Валей. И называлась просто – концерт-загадка. Для тех, кто любит музыку. Для тех, кто знает музыку. И для тех, кто хочет узнать ее лучше.
И вот вечерами Майя с Валей прохаживались по Басманной – туда-сюда, вперед-назад. Этот почти ежедневный променад могла отменить только непогода. Подружки гуляли, напевая негромко, чтобы прохожие не оборачивались, удивленно тараща на них глаза. Это была игра, конечно, не столь замысловатая, как игры отца Майи, придумывать ничего было не нужно, за них все сделали на радио, предложив обрадованным меломанам игру на музыкальную эрудицию.
Ах, какие мелодии летали по Басманной! Низкий голосок Майи словно прижимался к земле, голосок у Вали был повыше и скользил ровно – все же бывшая хористка у Дунаевского.
На угадывание песен экзамен был проще, их они знали наизусть, и позором было не узнать то, что почти ежедневно предлагалось в радиоменю. А вот со знанием оперных арий и романсов было потруднее. «У любви как у пташки крылья…» – напевала Кристалинская. «Кармен», – сразу же отвечала Котелкина. «В храм я вошла смиренно, чтобы свершить молитву», – с чувством выпевала Валя. «Ария Джильды», – парировала Майя и тут же заводила баском: «Любви все возрасты покорны». В ответ немедленно: «Ария Гремина». – «А из какого действия?» – не сдавалась Кристалинская. «Из третьего, – парировала подружка после небольшой паузы. – Это когда на балу Онегин встречает Татьяну в малиновом берете, – быстро добавляет Валя и улыбается: – Это же элементарно». «Конечно, – думает Майя, – допустить, чтобы Валя не знала “Онегина”, – глупо».
И все же оперных арий у них на примете было немного, романсов – тоже, и тогда они все же переходили к песням, стараясь преподнести недавно услышанные, новые.
Радио уже не образовывало, а оттачивало вкус Майи Кристалинской. С песнями все было проще, она легко их запоминала, могла тут же безошибочно повторить. С оперными ариями было потруднее, нужно было прослушать их еще разок, и только потом она могла напеть безошибочно.
Радио в доме Кристалинских выключалось редко.
Однажды по дороге из школы Майя неожиданно предложила Вале свернуть в ЦДДЖ.
– Это зачем? – удивилась Котелкина и серьезно посмотрела на Майю. – Не могу, меня дома мама ждет.
– Ну, на минутку, прошу тебя. Какая там акустика!
– При чем тут акустика? Ты чего придумала, скажи сразу, – настойчиво попросила Валя.
– Я хочу тебе кое-что спеть. А мой исключительной красоты голос требует только хорошей акустики, – загадочно сказала Майя и потянула Котелкину за руку. – Идем, Валентина, петь буду ровно две с половиной минуты!
И Валя сдалась.
Они вошли в прохладный вестибюль и неслышно поднялись по лестнице в большой зал. В зале было пусто и тихо, он тотчас отозвался на их шаги по паркету, а когда Майя и Валя остановились, легкий стук их каблучков затух, взметнувшись под потолок. И снова стало тихо, и в этой сдавленной стенами тишине вдруг раздался чистый и взволнованный голос, из среднего регистра он легко и быстро взметнулся в верхний. Валентина ошеломленно взглянула на Майю – неужели это она поет, а не кто-то другой? Валя даже осмотрелась невольно, но никого не было, рядом стояла Майя, с закрытыми глазами, подняв руки над головой, простирая их к потолку – небу, призывая решительно:
«Силы потайные!»
Валя не думала сейчас о том, откуда эта ария, в памяти мелькнуло не очень уверенное: «Гадание Марфы», «Хованщина», словно здесь, в зале, продолжались загадки на Басманной.
«Силы великие!
Это был зов не школьницы в коричневом платье с фартучком, с белой каймой на воротничке, это был зов сильной и властной женщины, вырвавшийся из худенького девичьего тела.
«Силы сокрытые в мир неведомый!»
Голос подхватила гулкая пустота зала, увеличив его до размеров полетного контральто…
«Силы потайные зов мой услышали!»
Валя стояла не шелохнувшись, замерев от изумления – это же Майя, ее Майя так поет, ну – артистка, честное слово, настоящая артистка!
Майя спела арию и, скрестив руки на груди, молча, без улыбки смотрела на Валю, потом равнодушным голосом диктора радио объявила: «Вы слушали “Гадание Марфы” из оперы Мусоргского “Хованщина”. А теперь послушайте арию Любаши из оперы Римского-Корсакова “Царская невеста”. Поет Майя Кристалинская».
И снова закрыла глаза и пропела еле слышно: «Ох, не губи души моей, Григорий…» Голос постепенно креп, напрягался, в нем Валя услышала и тревогу, и страдание, и мраморный зал отозвался всплеском, рухнувшим откуда-то сверху…
«Да любит ли она его, да любит ли, как я люблю!»
И та же сильная, но уже потерявшая власть женщина снова появилась в зале в облике этой худенькой девушки с большими глазами, полными слез.
«Майка, Майка, как же ты талантлива!»– хотелось крикнуть Вале, но она молчала, потрясенная…
3. Перед выбором
Над Красной площадью полыхали зарницы, над Зарядьем повис легкий дождик, и полоснувшие по нему молнии гасли, оставляя дальние громовые раскаты. Занимался рассвет.
Площадь постепенно пустела, бывшие школьники перемещались на набережную, на Манежную, в Александровский сад; тогда еще не было могилы Неизвестного солдата, сад был не столь ухоженным, как нынче, у решетки напротив Манежа на скамейке стоял патефон и хрипело танго с крутящейся пластинки. А у Манежа, в центре площади, бывшие школяры плотным кольцом обступили худенькую девушку в темном костюмчике, она стояла, скрестив на гpуди руки, и негромко пела, почти не напрягаясь: «Майскими короткими ночами, отгремев, закончились бои, где же вы теперь, друзья-однополчане, боевые спутники мои». Никто ей не подпевал, не положено громко петь у самого Кремля, где светится одно окошко, а за этим окошком не спит отец народов. Нельзя ему мешать, он великую думу думает и великие дела творит.
Девушка после песни о друзьях-однополчанах запела другую: «Горит свечи огарочек, гремит недальний бой. Налей, дружок, по чарочке, по чарке фронтовой…» Кольцо вокруг певицы росло, сжималось, из задних рядов вытягивались шеи, стараясь разглядеть девушку, а когда она закончила, никто не аплодировал – не концерт ведь, просто такой вот момент, что и не петь нельзя, а если уж петь, то очень хорошо. А у нее не просто хорошо, а отлично получалось.
– А «Синий платочек» поешь? – раздался недоверчивый голос из толпы.
– Пою, – скромно ответила певица в костюмчике. И вдруг запела, ничуть не подражая знаменитой артистке, которая благодаря этой песне обрела всенародную любовь.
Развидневшееся небо над Москвой медленно наполнялось маленькими комьями облаков; на улице Горького появилась первая поливальная машина и двинулась к Манежной, разбрызгивая сверкающие струи на и без того чистый асфальт – ни единого фантика, ни единого окурка.
Но вот ползущая, как танк, машина приглушенно затарахтела на площади, напоминая всем, кто был здесь, что пора уходить, их время уже истекло. Наступало утро нового дня над Москвой, еще не проснувшейся, смотревшей в теплое небо серыми глазами площадей; это было утро первого дня новой жизни тех, сегодня счастливых, кто нехотя уходил с Манежной, с набережных, с прихорашивающихся после ночного отдыха улиц, поднимался со скамеек Александровского сада и исчезал в метро.
Уходили с Манежной и Майя с Валей, рассыпалось кольцо, сжатое вокруг них, превратилось оно в толпу, шедшую к метро вместе с ними. Майя больше не пела, а ватага бывших десятиклассников, шагавших сзади, напоминала поклонников какого-нибудь известного киноактера, почтительно сопровождающих своего идола. Вчерашние школьники покидали последний приют своего отрочества, устремляясь в новую жизнь.
Вероятно, это был, пока еще слабый, зов судьбы – неожиданно для себя запеть в эту ночь на Манежной. Еще ничего не решено окончательно, выбор будущей профессии, а значит – института, мог оказаться скоропалительным, но тем не менее он состоится, и дорога в будущее начиналась в эти дни на одной из московских улиц. Кто знает, может, билетик троллейбуса, остановившегося у здания твоего института, и окажется билетом в жизнь?
В школе Майя пела редко – так, иногда на вечерах, их было два-три в году, накануне красных дней календаря. Специально для выступлений не готовилась, пела, что знала, под рояль, за которым сидел кто-нибудь из музыкально обученных старшеклассников. Двумя песнями все и ограничивалось, следом за ней выходили другие, читали стихи или пели песни, но Майя пела чище, музыкальнее, точнее, а главное – артистично, так считали учителя пения, которые в ее школе часто сменялись. И все ее хвалили – учителя физики, истории, математики. А одноклассники поглядывали на нее после каждого вечера как на будущую знаменитость.
О пении как профессии Майя никогда не думала. Какая там профессия? Она любит петь, делает это с удовольствием. Но она – любитель, каких много. Вот в школе – пожалуйста…
С институтом все решилось просто. Майя ни с кем не советовалась, даже с Валей, отец сказал, что вмешиваться не будет, пусть выбирает что по душе, а Валентина Яковлевна в серьезных вопросах всегда соглашалась с мужем. В школе, еще до выпускного вечера, как-то неохотно касались этой темы – «Куда подашь?». Одноклассники перекидывались незначительными фразами: «Ты что выбрал?» – «Институт связи, а ты?» – «Не знаю. Еще не решил». – «Куда идешь?» – «В университет, на биофак, а ты?» – «В Станкин. Там, говорят, конкурса нет». На вопрос, который задавали Майе, она лишь коротко пожимала плечами. Идти в гуманитарный? Почему бы не попробовать? Правда, туда большой конкурс. Но можно рискнуть. Сочинения Майя писала всегда на отлично, литературу и историю любила, с иностранным языком тоже проблем не было. Ее решение ждала Валя, она так и сказала Майе: куда ты, туда и я. Валя же тянулась более к математике, физике и химии. М-да… Есть еще экономические вузы, есть и экономические факультеты почти во всех технических институтах…
А если все же в университет, на физфак? Вот только конкурс! Тогда в пединститут? Но нет, педагогика не для нее, учитель из Майи не выйдет. Есть еще институт международных отношений. Было бы хорошо! Но в этот институт берут только особ мужского пола. Это во-первых. Женщины в лучшем случае могут стать женами дипломатов. Какая несправедливость, ведь женщина – прирожденный дипломат! Во-вторых, нужна рекомендация райкома комсомола. А кто даст такую рекомендацию девушке? Отпадает. Значит, на экономический. Взять Валентину и – в приемную комиссию.
Первое, что бросилось в глаза новоиспеченной абитуриентке, это «Московский государственный авиационный институт имени Серго Орджоникидзе». И в скобках аббревиатура – МАИ. А может, это судьба? Майя – МАИ. Не подсказка ли? Нет, это не случайное совпадение. Перечень факультетов в справочнике и строчка, которая решила все: «экономика самолетостроения». Итак, вопрос закрыт. Завтра же Майя пойдет подавать документы.
Котелкину уговаривать не пришлось. Она согласна подавать в МАИ, лишь бы – вместе. И не только поступать, но и учиться. «И на самолетах летать будем!» – радовалась Майя. «Ой, как страшно!» – испуганно охнула Валентина. Майя засмеялась: «Чего же тут страшного? Я вот собираюсь записаться в аэроклуб, буду с парашютом прыгать». – «Что?! – изумилась подруга. – Да кто тебе позволит?» – «Думаешь, спрашивать буду?» И Майя запела: «Потому, потому что мы пилоты, небо наш, небо наш родимый дом, первым делом, первым делом самолеты, ну а девушки, – тут она ласково погладила Валю по голове, – а девушки потом!»
В общем, первым делом будут самолеты, это ясно. Без экономиста самолет не построишь. Не посчитаешь – не взлетишь. А кто считает? «Экономист – это звучит гордо», – смеялась Майя.
На следующий день две неразлучные подруги стояли в длинной очереди у дверей приемной комиссии МАИ. А когда их аттестаты легли сначала на стол секретаря комиссии, а потом перекочевали в специальные папки с надписью «Личное дело», они поняли: назад пути нет. Да и не надо.
Они ступили на дорогу, выбор которой определила чистая случайность. Дорога эта оказалась короткой для Кристалинской и долгой для Котелкиной: длиной в сорок лет. Валя, девушка серьезная, привязанностей своих не меняла. Майя же с этой дороги сошла, но упрекать ее в легкомыслии нельзя. Она сменила привязанность на призвание.
4. «Девушка с характером»
Пять лет в институте – пять безоблачных лет, где легкими тучками были экзамены, но тучки уплывали быстро. Майя к экзаменам всегда была готова при всем равнодушии ко многим предметам, которые приходилось штудировать в МАИ. Она не была лишена чувства ответственности, сопровождавшего ее всю жизнь, в основе которого прежде всего было самолюбие – быть не только не хуже других, но и лучше, если не всех, то многих. Каждый экзамен был не столько отчетом в ее знаниях перед профессурой – лишь бы сдать, «спихнуть», как говорят студенты, но прежде всего проверкой самой себя, своих возможностей и внутренней готовности перешагнуть еще один рубеж, которых в жизни – много.
Готовясь к сопромату, одному из самых сложных, а потому и неприятных экзаменов в любом техническом вузе, Майя заболела ангиной, причем сильнейшей, с температурой около сорока, державшейся несколько дней. А сопромат – не снежная крепость, наскоком его не возьмешь; сидя в постели с завязанным горлом, она глотала антибиотики, листая толстенный учебник и конспекты с лекциями. Температура немного спала, когда она пошла на экзамен. Что ж, упорным всегда воздается – в ее зачетке появилось очередное «отлично». Когда же Майя приползла домой, то тут же свалилась вновь. Ртутный столбик на градуснике взметнулся к верхней точке. Сопромат мог оказаться в ее жизни роковым, но, слава богу, этого не случилось. Майя победила.
История с сопроматом – лишь небольшой эпизод, репетиция будущих сражений с куда более серьезным противником, чем ангина. Побеждать хочет каждый, но не каждый на это способен. А на втором курсе – невинный зачет по физкультуре, куда входило плавание.
Майю и Валю вместе с группой студентов преподаватель физкультуры привел к какому-то водоему в парке Покровского-Стрешнева и приказал: «Плывите». Время было не из жарких, стояла середина сентября, и вода охлаждала до посинения. Двадцать пять метров туда, двадцать пять обратно. Не проплывешь – останешься без зачета. Валя плавала хорошо, а вот Майя – совсем не умела. Как быть? Сдавать-то надо. И тут Майю осенило. Она предложила Вале плыть, прощупывая дно ногами. А она пойдет сзади, взмахивая руки, вроде – плывет. Так и сделали. «Заплыв» начался. Валя плыла что есть сил, нагрузка у нее оказалась двойная: плыть самой да еще дно ногами нащупывать, подружке фарватер показыватъ. Физкультурник обман понял сразу, но оказался человеком незлобным, сжалился. «Кристалинская, – закричал он почти сразу же, – выходи из воды, все ноги собьешь, мать твою!» Повернули на вторые двадцать пять метров. Преподаватель уже просто взмолился: «Выходи, Кристалинская, обещаю – я тебе зачет и так поставлю. За находчивость!» – «Нет, – выдохнула Майя вместе с водой (плыла-то брассом), – не выйду, я доплыву!»
Могла бы и выйти, холодная вода сводила руки, но не сдалась, не сдрейфила – «доплыла». На берегу, поддерживая еле стоявшую на ногах Котелкину, натянула на нее, посиневшую, свою кофточку, сама осталась в рубашке, твердо заявив Вале: «Мне не холодно». А физкультурник, ставя ей зачет, усмехнувшись, заметил: «Тебе, Кристалинская, плаванию надо доучиваться. Руками ты уже умеешь, вот еще ногами бы. А вообще – молодец. Девушка с характером!»
МАИ – институт в несколько корпусов, самый старый из которых вздымался серой громадиной, – в пятидесятых был одним из самых впечатляющих строений на потихоньку застраивающемся Волоколамском шоссе. Росла авиация – рос МАИ. В стенах его – тысячи студентов, и чтобы стать среди них заметным, нужны особые заслуги. Институт узнал о Кристалинской спустя десяток лет, когда ее услышали по радио и в одной из передач она обмолвилась о своей альма-матер. А в начале пятидесятых таких вот скромненьких черноволосых студенток с короткой стрижкой можно было встретить не один десяток. Но никто из них не мог спеть так, как Кристалинская.
5. Беглянки
И вот настал этот вожделенный день, когда, защитив дипломные проекты, подруги получили синие корочки с выдавленным заветным словом «диплом» и маленькие коробочки с синими лакированными ромбиками, на которых герб СССР и скрещенные молоточки под ним означают получение высшего технического образования. Ромбики надлежало носить всегда на правой стороне костюма; их в массах насмешливо называли «поплавок».
Вместе с дипломами девушкам выдали и направления на предстоящую работу – официальные письма, подтверждающие, что инженеры-экономисты Майя Владимировна Кристалинская и Валентина Ивановна Котелкина обязаны трудиться в течение трех лет на Новосибирском авиационном заводе.
И никуда оттуда. Крепостное право. Только вместо розог – Уголовный кодекс.
В том, что они должны ехать вместе, сомнений не было. На то и дружба, чтобы не только хлеба горбушку, но и судьбу-индейку – пополам.
Новосибирск они выбрали задолго до распределения.
Там романтика: тайга, кедры, Обское море, а главное – там есть оперный театр. «Травиата»; «Риголетто», «Фауст», можно хоть каждый день ходить в оперу.
И, собрав пожитки, прихватив даже утюг и кастрюльки – получились два увесистых чемодана на четыре руки, – они тронулись в путь. Втащили чемоданы в вагон, уселись на свои места и перевели дух, только когда поезд тронулся, стал набирать скорость и за окнами побежали платформы подмосковных станций, серые ельники на опушке за насыпью, матово-зеленые молодые сосны. Платформа – перелесок, платформа – перелесок, Москва уже далеко, кто знает, когда они ее увидят снова. И вот тогда, откинувшись на спинку плацкартной полки, Майя подумала, что этой поездки могло и не быть, она спокойно сидела бы дома.
Дело в том, что Майя могла работать и в Москве. Закон, жесткий к выпускникам вузов: окончил – отработай три года там, куда тебя пошлют, а посылали, как правило, только на периферию, иначе можешь лишиться диплома, а то и попасть под суд, – так вот, закон этот имел одно исключение – оставались при распределении в родном городе те, кто имел на это основание, и одним из таких оснований считалось наличие в семье инвалида и иждивенцев. Инвалид был (почти слепой отец), иждивенцы были (неработающая мать и малолетняя сестра). Но Владимир Григорьевич категорически не хотел сдаваться, нетрудоспособным он себя не считал, мог прокормить семью своими головоломками, которые неплохо оплачивались.
Майя Кристалинская и Валентина Котелкина – студентки МАИ
Как же хорошо остаться дома, в родной, хоть и многонаселенной квартире, с соседями, которые давно уже мало чем отличаются от родственников и знают не только о том, что варится у соседа в кастрюльке, но и что у каждого на душе. И совсем уж великолепно – вечерами ходить в театр, кино, к тете Лиле, а может быть, и на свидания и назначать их у памятника Тимирязеву на Тверском бульваре. Как хорошо!
Но была еще Валя, маленькая, тоненькая Валя, с которой они были тенью друг друга. Валя Котелкина была ее вторым «я», ну как тут разделиться, это же невозможно!
И Майя решилась на поступок, который иначе как самоотверженным не назовешь.
Конечно же, в нем было не только геройство. Кроме Москвы Майя нигде не бывала, если не считать нескольких поездок с отцом на теплоходе по Москве-реке и Волге: Владимир Григорьевич плавал как массовик-затейник, а Майя – как его помощница. А вот теперь – столица Западной Сибири, и дорога к ней в несколько дней, и города по пути – Свердловск, Омск, хоть из окна вагона посмотреть можно. А потом потянется тайга, Майя ее в кино только и видела. И жизнь начнется новая, самостоятельная, делай что хочешь, без маминого – иной раз сердитого – догляда.
В общем, как пелось в одной из любимых Майиных песен, «Мы прощаемся с Москвой, перед нами путь большой».
О том, что было дальше, я не буду рассказывать «своими словами»: как бы они ни были точны, в пересказе все равно уйдет та достоверность, что сохраняется в документе. А если этот документ еще и письмо, то картина получается многоцветная, каким бы стилем это письмо ни было написано. Валентина Ивановна Котелкина, бережливая и аккуратная во всем, к своему маленькому архиву, собранному много лет назад и имеющему явный Майин отпечаток, относилась особенно бережно. Фотографии, номера институтских многотиражек, программы концертов Майи, немного писем. Но вот среди них одно, написанное карандашом и не отосланное. Кому, Валентина Ивановна не помнила, уж очень давно это было, в 1955-м; в том же августе.
А письмо это можно назвать документом, отображающим эпоху в деталях красочно.
Итак, поезд покинул Казанский вокзал и помчался на всех парах к Новосибирску.
«Казалось, что все позади, было грустно и немного тревожно оттого, что у тебя впереди новое и неизвестное. Ехали долго и утомительно, было жарко, душно. Проезжаем Сарапул. Не такой уж страшный город, напротив – небольшой, белый, на горе лес, и Кама – такая большая и синяя. Жить здесь можно. Снова едем. За окном – поля, выгоревшие луга, ветряные мельницы.
Омск. Выходим из вагона и видим: ведут арестованных. Одеты они грязно, а лица у них добрые, унылые и обреченные. Город недалеко, но видно его плохо из-за пыли и дыма над ним. Настроение понемногу снижается, здесь, очевидно, жить труднее.
Скоро Новосибирск. Я смотрю в окно. Ведь говорили, что здесь тайга, в моем представлении это – дикие места, а вместо этого вижу за окном бесконечные березовые рощи, облезлые, грязные, жидкие. Березовые рощи хороши в лесу густом, они там радуют, там много солнца, а те, которые за окном, меня злили. Я отходила от одного окна, подходила к другому, на противоположной стороне вагона, там тоже березовые рощи и редкие сосны.
Вечер. Завтра Новосибирск. Даже не завтра, а сегодня, ведь мы едем по московскому времени, а там разница 4 часа. Волнуемся. Куда идти, что говорить? Как нас встретят?
Ночью не спали. Я встала позже всех. Одетые пассажиры стояли у окон и смотрели. Опять такие же рощи…
Обь! Через 20 минут Новосибирск. За дорогу я стала суровее, город уже ненавидела.
Наш сосед, который представился как инженер-механик, помог нам сдать вещи в камеру хранения, рассказал, как ехать на завод. Позже мы узнали, что он директор завода в Барнауле.
Едем в трамвае, смотрим город, а города-то и нет. Мне кажется, что это пригород, окраина, уж очень мрачные дома и грязные улицы. И опять березы, мальчишки катаются на велосипедах.
Директор приезжает в 9, а сейчас – 7, значит, два часа ждать. Мы взяли с собой сумку с туалетными принадлежностями и халатами и ничего съестного.
Удивляюсь, что здесь ездят на бричках очень прилично одетые люди. Крашеные женщины в габардиновых пальто, мужчины почти все в шляпах. Потом я узнала, что здесь всякие высокие чины если не имеют машины, то держат лошадей.
Пора идти к замдиректора по кадрам. Там мы такие не одни, стоит стайка девчат. Подхожу, спрашиваю: «Вы откуда приехали?» Они смотрят на меня недоуменно. Оказалось, местные, из техникума. Противные девчонки, занозистые.
Замдиректора нас встретил неприветливо. Разговор был короткий, примерно такой:
– Специалисты?
– Да.
– Из Москвы? Из самой столицы?
– Да.
Посмотрел путевки, что-то черкнул.
– 730 рублей, плановик. Оформляйтесь.
Конечно, возражаем, но он поднимается и уходит из кабинета.
Нам обидно.
А уходя, он бросает: “Вы, – говорит, – как из фельетона…”
Ждали мы его часов пять. Уснули.
В этот день ничего не добились. В гостинице мест нет, в общежитии – тоже. Ночевали в красном уголке, куда нас отвела сердобольная секретарша.
Вдвоем на одном диване.
Утром снова у кадровика. И снова не соглашаемся. А он смотрит на нас равнодушно и говорит: “Идите к директору”.
Директор тов. Салащенка предлагает нам должность… распредов. Выдавать детали рабочим. Мы стали его просить отпустить нас обратно, но он твердо сказал: “Нет!” И дал грузовую машину – перевезти вещи с вокзала.
Едем обратно. Идет дождь, ветер, меня трясет, поэтому я сижу в кабине, а Майя в кузове. Потом я пересела в кузов – уж очень Майка плакала, навзрыд, громко, никого не стесняясь и, по-моему, даже с причитаниями. Мне было страшно. Ей казалось, что уже все, что с такими вещами мы обратно не уедем.
Нас поселили в комнате при бухгалтерии. “Каземат”, как мы назвали нашу комнату. Вечером слушали Москву.
Я лежала на кровати и плакала. Так хотелось быть дома, но это было так далеко и невозможно. Майка тоже слушала молча. Уснули мы опять голодные и тоскливые. Утром завтрак из зеленой колбасы и вонючего чая. Нас тошнило. Мы стали пить воду из-под крана вместо чая.
Сегодня решили оформляться старшими плановиками в цех на 920 рублей. Приоделись, но ничто не помогло. Прежде чем попасть в цех, мы попали в плановый отдел завода, где все дела вершила крашеная женщина, прилично одетая, перед нами корчила из себя начальника, жеманничала и говорила о культуре. Тут мы увидели Мирру, а потом в цехе ее мужа, Лешу, они на курс старше нас и уже год работают в Новосибирске. Нам они были рады, все рассказали, мы увидели цех, большой, грязный, в цехе работают почти одни мужчины, женщины ругаются матом, рабочий день 10–12 часов.
Тут же решили уехать. Я держала речь, а Майка плакала.
Вечером были в гостях у Леши с Миррой. Хорошие они люди. Первый раз за неделю мы пообедали. Когда прощались, Майя сказала: “Не поминайте лихом”, и мы ушли.
Билеты достали с трудом. Ночевали на вокзале. В офицерском зале жарко, душно, всех гоняют, а нас почему-то не трогают.
На дорогу у нас осталось 10 рублей, грамм 300 сухарей и баранок и банка консервов.
Вагон общий, рядом с нами два парня из Новосибирска, один из них слесарь, добрый, покорный и по-детски глупый. Другой, напротив, умный, шутник, очень сильный. Он может успокоить ребенка, которого два часа уговаривают мать и соседи, может отдать солдату свою подушку, одеяло старухе, и все это так, в порядке вещей.
В первые два дня мы все съели, и 10 рублей тоже. Кое-кто знал нашу историю. Среди них – один летчик, очень симпатичный и очень безнравственный, предлагал мне ехать с ним на Украину, обещал помочь, дядя у него областной прокурор. Он угощал нас вафлями, конфетами, купил нам буханку хлеба.
Завтра Москва. Что меня ждет? Я знаю, дома мне рады не будут. Знакомые? Возможно, будут интересоваться нашей судьбой. Ведь это действительно любопытно, не больше. Я ни о чем не жалею, узнала много нового и интересного, видела хороших людей…»
Нехорошая вышла история. Сегодня, за давностью лет, осуждать неправых в ней не стоит, но и правые недостойны поощрения. История та отдает малодушием, первая вылазка «в жизнь» закончилась плачевно в прямом и переносном смысле слова, и ведь что удивительно – не избалованы они были, и не под колпаком росли, а гляди ж ты – отступили. Испугались крашеной бабы-матерщинницы, грязных улиц, наглых начальников, поиздевавшихся над ними. Но придет срок, будут начальники и похуже и крашеные бабы поярче, а без мата наша российская жизнь не бывает вообще. Но, может быть, не вопреки, а благодаря тому, что произошло в Новосибирске, больше они никогда уже не отступали. Ни «мимозная», с натянутыми нервами, иной раз плачущая от несправедливости и обиды, но все же стойкая и сдержанная Майя Кристалинская, ни «трудяга», обожавшая свою работу, свое КБ и своих детей Валентина Котелкина.
Что было дальше?
После того как поезд прибыл в Москву, беглянки ввалились в свои дома, представ пред недоуменными взорами их обитателей.
Дезертиров преследуют везде и всегда. Особенно когда они входят в противоречие с законами и установленными правилами. Уголовный навис над ними на тонкой ниточке, готовой оборваться от первого же прикосновения прокурора, следователя или кого угодно, готового свести с ними счеты.
И вот на другой день по приезде беглянки предстали взору начальника главка Министерства авиационной промышленности Тер-Маркаряна. Они стояли перед чиновничьим столом чуть ли не по стойке смирно. И конечно, с глазами, блестевшими от слез. Тер-Маркарян был человеком мягким, но по служебной инструкции обязан был строго реагировать на проступок, что означало – кричать на несчастных дезертирок, лупить по столу кулаком для пущей строгости. К чести его, он не сделал ни того, ни другого и, как ни покажется удивительным, поглядывал на беглянок по-отечески, хитро прищурив большие и ласковые армянские глаза.
В том, что вина их серьезна, они убедятся через несколько дней, когда из Новосибирска придет письмо за подписью директора завода. И не в министерство придет, а в народный суд как ходатайство перед законом о привлечении к уголовной ответственности выпускников Московского авиационного института гр. Кристалинской М. В. и Котелкиной В. И., самовольно оставивших место работы и т. д. и т. п. По статье такой-то Уголовного кодекса РСФСР.
Делу в министерстве должны были дать ход. Но оно «осело» у Тер-Маркаряна, а тот отчего-то не торопился, понимая, что лучшая защита беглых девиц – устройство их на работу; только так они начнут отдавать родному государству долг, затраченный на их обучение. К тому же Тер-Маркарян знал Майю раньше, был рецензентом ее довольно оригинального дипломного проекта, считал, что проект достоин отличной оценки (так оно и оказалось), и вот эта случайно оказавшаяся в их руках ниточка превратилась в канат, который позволил вытащить «преступниц» из ямы Уголовного кодекса. Тер-Маркарян велел им каждый день приходить в министерство и, сидя у дверей его кабинета, ждать, когда кто-либо из приходящих к начальнику главка директоров заводов или начальников КБ возьмет их к себе на работу. Но в министерство так просто не пройдешь, нужен был пропуск, вот его-то выписывал с просьбой никому об этом не говорить уже рецензент Котелкиной, начальник техотдела Бродзянский.
…Миллионы поклонников Майи Кристалинской не знают, что благодаря этим двум добрым людям (чиновникам, но и чиновники – несмотря на то, что издавна слово это означает взятки и волокиту, – бывают разными), вставшим на пути сурового сталинского закона, пересмотренного уже в наши дни, Кристалинская попала на эстраду, а не под суд. За подобные вольности тогда не щадили. Но на дворе был пятьдесят пятый год, страну согревала хрущевская «оттепель», и лучшим исходом в возбужденном уголовном деле было бы не обратить на него внимания, что и сделал молодой московский прокурор, который, вызвав к себе кандидаток в подследственные и увидев их скорбные и очень симпатичные лица с глазами, излучавшими чистоту и наивность, улыбнулся и, махнув рукой, отпустил с богом.
Вышинского бы им, этим «разгильдяйкам», Андрея Януарьевича, тогда узнали бы кузькину мать, поняли бы, как дезертировать с передовых позиций трудового фронта! Авиация-то у нас какая была сталинская!
Ровно месяц «дезертирки» сидели у кабинета Тер-Маркаряна, ежедневно приходили туда как на работу – к девяти утра. И уходили как с работы – в восемнадцать. Никому они не были нужны до тех пор, пока к Тер-Маркаряну не пришел замначальника КБ генерального конструктора Александра Сергеевича Яковлева, создателя знаменитых Яков, Михаил Григорьевич Бендерский. «Возьми, Миша – попросил его Тер-Маркарян, – двух девчонок – сделай одолжение» – «Двух сразу?» – «Ну да». – «Ладно, если ты просишь, пусть зайдут ко мне». – «Да чего им заходить, они здесь тебя ждут! Сидят у двери приемной».
Бендерский вышел из кабинета, вскоре вернулся и, улыбаясь, сказал: «Славные девчушки. Я уже с ними договорился. Завтра же зайдут в наши кадры». Но не все оказалось так гладко. Тер-Маркаряну пришлось еще собрать комиссию по трудоустройству выпускников. Майя и Валя пришли на комиссию – очи долу: ругайте, мол, но не отправляйте, все равно не поедем. Хотим работать у Яковлева. Зачем ехать за тридевять земель, где мы нe очень-то нужны, когда в Москве тоже требуются люди. Да еще где – у Яковлева!
Слез не было. Было тихое неповиновение. Была вера в справедливость – не нужно порки, не нужно подзатыльников, отпустите, мы хотим работать.
Их отпустили с миром. И они стал работать у Яковлева.
Через три года Майя Кристалинская уволилась из КБ «в связи с переходом на другую работу» – в эстраду. Валентина Котелкина ушла через сорок лет – на пенсию.
Побег из Новосибирска они старались не вспоминать.