Мадам Мидас. Часть I (Фергюс Хьюм)

В ранние дни Австралии, когда золотая лихорадка была в разгаре и сегодняшний изумительный Мельбурн походил скорее на большой лагерь, чем на город, жил-был человек по имени Роберт Кертис. Вместе со многими другими он прибыл в новую землю Офир[3] на поиски счастья.

Мистер Кертис был из хорошей семьи, но его исключили из Оксфорда за то, что он придерживался некоторых странных взглядов, полностью противоречащих теологическим догматам университета. К этому преступлению он прибавил женитьбу на хорошенькой девушке, чьим единственным состоянием было ее лицо и родители которой, как говорится в сказках, были бедными, но честными. Однако бедность и честность не являлись в глазах мистера Кертиса-старшего достаточными рекомендациями для подобного брака, поэтому он тотчас последовал установленному Оксфордом прецеденту и изгнал сына из семейного круга. Тогда молодой джентльмен и его жена отправились в Австралию, полные амбициозных мечтаний о том, как они сколотят там состояние, а когда вернутся, изгнавшие их устыдятся.

Однако их мечтам не суждено было сбыться, потому что не прошло и года после их появления в Мельбурне, как миссис Кертис умерла, родив девочку, и Роберт снова оказался один в целом мире, к тому же имея на руках обузу – маленького ребенка. Кертис был не из тех людей, которые предаются бурным излияниям чувств, и не показывал открыто своего горя, хотя, без сомнения, глубоко скорбел о потере хорошенькой жены, ради которой пожертвовал столь многим.

Как бы то ни было, он принял быстрое решение и, поручив ребенка заботам одной старой леди, отбыл в Балларат и принялся сколачивать состояние.

Хотя удачливость Кертиса вошла в поговорку и вскоре он стал богатым человеком, на этом молодой джентльмен не остановился. Будучи по натуре прозорливым, Кертис понял, какую важную роль Австралия будет играть в мировой истории, и на золото, которое добывал своей киркой, повсюду скупал землю – особенно в Мельбурне, уже тогда постепенно становившемся метрополией. Пятнадцать лет мужчина вел бурную жизнь, а потом вернулся в Мельбурн, чтобы осесть там. В Мельбурне Кертис обнаружил, что дочь его выросла и превратилась в очаровательную девушку – точную копию его покойной жены. Он построил дом, занялся политикой и вскоре стал знаменитым человеком в усыновившей его стране. Роберт положил огромную сумму на счет своей дочери – эти деньги никто не мог тронуть, даже ее будущий муж! – и представил ее обществу.

Мисс Кертис сделалась первой красавицей Мельбурна, и ее очаровательное личико вкупе с более существенной красотой ее богатства вскоре собрали вокруг девушки толпы поклонников. Но ее отец был полон решимости найти для дочери мужа, которому сможет доверять. Он как раз подыскивал такового, когда внезапно умер от сердечного приступа, оставив дочь богатой сиротой.

После того как мистера Кертиса похоронили рядом с его давно почившей женой, наследница отправилась домой, в свой роскошно обставленный особняк, а проведя некоторое время в трауре, наняла компаньонку и заняла прежнее положение в обществе.

Ее поклонники – столь же многочисленные и настойчивые, как и поклонники Пенелопы, – вскоре вернулись к ее ногам, и мисс Кертис обнаружила, что может выбрать мужа из кандидатов на любой вкус: богатых и бедных, красивых и уродливых, старых и молодых. Один из ее поклонников, молодой англичанин без единого пенни за душой по имени Рэндольф Вилльерс, оказывал девушке такие знаки внимания, что в конце концов мисс Кертис, вопреки желанию своих друзей, вышла за него замуж.

У мистера Вилльерса было красивое лицо, отличная фигура, разнообразный и обширный гардероб и плохой характер, однако он подавлял свои настоящие склонности до тех пор, пока не стал мужем мисс Кертис и обладателем ее кошелька… Потому что жена питала к нему такую любовь, что без колебаний вручила ему полный контроль над своей собственностью (не считая части, оставленной отцом лично ей и неподвластной мужу). Напрасно друзья настаивали на том, чтобы перед браком были заключены кое-какие соглашения. Мисс Кертис уверяла, что любые шаги, предпринятые с целью защитить ее состояние, показали бы, что она недостаточно верит в честность любимого человека. И вот она пошла к алтарю и перевернула с ног на голову обычный ход венчания, вверив мистеру Рэндольфу Вилльерсу все свое имущество.

Результат такой слепой веры подтвердил опасения ее друзей: стоило Вилльерсу полностью завладеть состоянием жены, как он тут же начал тратить все деньги, до которых только мог дотянуться. Он проигрывал в клубе большие суммы в карты, ставил направо и налево на бегах и никому не отказывал в гостеприимстве. В конце концов Вилльерс связался с леди, чья внешность была куда лучше ее морали и чья способность тратить деньги настолько превышала его собственную, что спустя два года он полностью разорился. Миссис Вилльерс некоторое время мирилась с таким положением вещей: она была слишком горда, чтобы признать, что ошиблась в выборе мужа. Но когда тот, растратив все ее богатство на разгульную жизнь, начал крайне дурно с нею обращаться, пытаясь заполучить те деньги, что отец завещал лично ей, она восстала. Сорвала обручальное кольцо, швырнула его к ногам мужа, отреклась от его фамилии и отправилась в Балларат со своей старой няней и остатками своего состояния.

Однако мистера Вилльерса этот шаг вовсе не рассердил; на самом деле он был даже рад избавиться от жены, которая не могла больше снабжать его деньгами и чье присутствие служило ему постоянным упреком. Он продал дом и мебель, обратил всю доступную ему собственность в наличные, а наличные обратил в выпивку для себя и в драгоценности для своей любовницы.

Но и этому новому источнику доходов вскоре пришел конец, и тогда любовница Вилльерса сбежала с его ближайшим товарищем, к кошельку которого почувствовала внезапное влечение.

От Вилльерса отвернулись все знакомые, он начал скатываться по социальной лестнице все ниже и ниже. Некогда блестящий мотылек светской моды сделался бильярдным маркёром, после – «жучком» на бегах и наконец бездельником, околачивающимся в барах без каких-либо постоянных средств к существованию.

Тем временем миссис Вилльерс процветала в Балларате, где все были о ней самого доброго мнения. Женщина заслужила всеобщее уважение, в то время как ее отвергнутый муж заслужил презрение не только своих бывших друзей, но и тех созданий, с которыми вел знакомство теперь.

Приехав в Балларат после короткой, но блестящей жизни в Мельбурне, миссис Вилльерс чувствовала себя раздавленной. Она отдала мужу все свое богатство, всю свою девичью любовь, в воображении наделяла его всевозможными рыцарскими качествами, – но, как это случалось со многими женщинами во все времена, поняла, что ее идол – колосс на глиняных ногах. Потрясение, которое она пережила, внезапно обнаружив подлость Вилльерса, полностью изменило ее жизнь, и из жизнерадостной, доверчивой девушки она превратилась в холодную, подозрительную женщину, которая никому и ничему не доверяла.

Но у миссис Вилльерс был слишком беспокойный и амбициозный характер, чтобы она довольствовалась праздной жизнью. У нее еще осталось достаточно денег для комфортного существования, но она чувствовала, что ей нужно чем-то заниматься, хотя бы для того, чтобы отвлечься от мыслей о горьких годах замужества. В Балларате самым очевидным решением было принять участие в золотодобыче. Товарищ отца миссис Вилльерс дал ей такой шанс, и женщина решила посвятить себя этому делу.

Старого золотоискателя, склонившего ее к такому решению, звали Арчибальд Макинтош. Он был рассудительным, практичным шотландцем и жил в Балларате еще тогда, когда золотая лихорадка была в самом разгаре. Макинтош знал все о положении дел в стране и о том, где в прежние дни находились богатейшие жилы. Он рассказал миссис Вилльерс, что трудился вместе с ее отцом над месторождением, известным как «Жила Дьявола». Она считалась одной из самых богатых в округе; ее обнаружили пять человек и сговорились друг с другом хранить молчание обо всем, что касалось этого богатейшего источника золота. Они быстро зарабатывали себе состояние, когда начались беспорядки в форте Эврика. Во время столкновения между горняками и полицией трое компаньонов из пяти были убиты, и после этого только двум людям было известно, где именно находится участок и насколько он богат. Этими двумя были Макинтош и Кертис – первоначальные владельцы месторождения.

Мистер Кертис отправился в Мельбурн, где, как мы уже говорили, и умер от сердечного приступа. Из пяти человек, некогда разрабатывавших месторождение, остался только Арчибальд Макинтош. Но он был слишком беден, чтобы вести добычу золота самостоятельно, поэтому попытался уговорить какого-нибудь дельца войти с ним в долю для покупки участка. Мистер Макинтош потерпел неудачу, но продолжал хранить молчание о «Жиле Дьявола», не покидал Балларат и наблюдал за участком, опасаясь, что кто-нибудь другой отыщет там удачу. К счастью, участок находился в местах, в прежние дни не славившихся обилием золота. В конце концов земля попала в руки человека, который использовал ее под пастбище, даже не подозревая, какие богатства таятся в ее недрах.

Когда миссис Вилльерс приехала в Балларат, человек этот решил продать участок, поскольку уезжал в Европу. И вот, по настойчивому совету Макинтоша, миссис Вилльерс обратила свои ценные бумаги в наличные и купила всю полосу земли, в которой, как торжественно заверил старый золотоискатель, залегала «Жила Дьявола».

Миссис Вилльерс построила рядом с месторождением дом и поселилась там со своей старой няней, Селиной Спроттс, и Арчибальдом Макинтошем. В месте, которое указал последний, пробили шахту, а потом наняли горняков. Миссис Вилльерс передала рудник под полный контроль Макинтоша, а сама вела бухгалтерские книги, оплачивала счета и демонстрировала все качества превосходной деловой женщины.

Работы на руднике велись уже два года, но наткнуться на жилу пока не удавалось. Однако и россыпных залежей золота хватало, чтобы рудник продолжал действовать, давая средства к существованию рабочим и самой миссис Вилльерс, которая вполне согласна была подождать, когда удача наконец-то улыбнется им и появится долгожданная «Жила Дьявола».

Услышав о том, что она купила эту землю, люди поначалу удивились и были не прочь позубоскалить, но вскоре начали восхищаться решительностью, с которой миссис Вилльерс сражалась с неудачами в первый год своего рискованного предприятия.

Внезапно все изменилось: она совершила удачную спекуляцию на фондовом рынке, и участок Пактол начал приносить прибыль. Миссис Вилльерс сделалась своей в делах золотодобычи; она покупала и продавала акции на бирже с такой прозорливостью и так стремительно, что вскоре начала зарабатывать много денег.

Биржевые маклеры обычно не склонны к романтике, но одного из них так поразила удача, неизменно сопутствовавшая миссис Вилльерс, что он окрестил ее Мадам Мидас – в честь греческого царя, чье прикосновение все превращало в золото. Это прозвище воспламенило фантазию остальных, и спустя короткое время миссис Вилльерс уже по всей стране называли не иначе как Мадам Мидас. Она приняла этот титул довольно благосклонно, увидев в нем предвестие того, что ей все-таки удастся отыскать «Жилу Дьявола». А она становилась одержима этой мыслью точно так же, как давно уже стал одержим ее верный соратник Макинтош.

Когда мистер Вилльерс объявился наконец в Балларате, он обнаружил, что его жена повсеместно уважаема и широко известна под именем Мадам Мидас. Поэтому он пошел повидаться с нею, ожидая, что теперь до конца своих дней будет вести праздную жизнь и купаться в роскоши. Но очень скоро мистер Вилльерс понял свою ошибку: жена ясно дала ему понять, что не желает иметь с ним ничего общего, а если он осмелится показаться на участке Пактол, она велит своим людям вышвырнуть его вон.

Мистер Вилльерс угрожал пустить в ход закон, чтобы заставить жену жить с ним под одной крышей, но она рассмеялась ему в лицо и сказала, что в таком случае начнет бракоразводный процесс. А поскольку мистер Вилльерс боялся даже собственной тени, он отступил, оставив поле боя за Мадам Мидас.

Однако он не уехал из Балларата. Проходимец сделался биржевым маклером; день за днем он бахвалился своим былым величием и проклинал жену за то, что предпочитал называть «ее жестокостью». Время от времени он наведывался на участок Пактол и пытался увидеться с нею, но Макинтош был бдительным стражем, и жалкий субъект всякий раз был вынужден возвращаться к своей богемной жизни, не преуспев в попытке добыть денег у брошенной им жены.

Конечно, обо всем этом шли разговоры, но Мадам Мидас было все равно. Она уже испытала жизнь в браке и пережила разочарование; ее прежняя вера в человеческую натуру была уничтожена. Девушка, считавшаяся первой красавицей Мельбурна в бытность мисс Кертис и миссис Вилльерс, исчезла, а ее место заняла суровая, умная, циничная женщина, управлявшая участком Пактол под именем Мадам Мидас.

Все слышали о «старейшем жителе» – этом изумительном образчике старины с белыми волосами, говорливым языком и железной памятью, родившемся на заре нынешнего века, а часто еще и раньше, и помнящем Георга III, битву при Ватерлоо и изобретение паровой машины. Но старейший житель Австралии – это личность особая, именуемая «первопоселенцем». Он помнит Мельбурн еще до возникновения Мельбурна; он ясно помнит, как плыл вверх по Ярре[4] с Бэтманом[5], и неистово толкует о тогдашней кристальной прозрачности ее вод – по нашему мнению, ныне это утверждение весьма сомнительно. Здоровье его безупречно, память превосходна, а в число его знакомых входят самые разные персоны – от членов Парламента до хулиганов.

Без сомнения, в Балларате в те дни проживало немало этих драгоценных образчиков старины, прячущихся по темным уголкам, но особой известностью среди них пользовался один – его знали не только в Золотом Городе[6], но и по всей Виктории. Звали его Сливерс – «просто Сливерс», как он сам себя называл, – и, с фактической точки зрения, он говорил чистую правду. Никто не знал его христианского имени; он называл себя Сливерс, поэтому так же звали его и остальные, не добавляя даже «эсквайр» или «мистер» – ни обращения, ни дополнения, которые могли бы добавить этому имени достоинства.

Сливерс был так же хорошо известен на Стурт-стрит и в «На углу», как и городские часы, и его язык весьма напоминал этот хронометр, поскольку никогда не останавливался. Он был очень ранним первопоселенцем. Вообще-то, настолько поразительно ранним, что имелись сведения о том, что когда первые белые люди явились в Балларат, они обнаружили, что Сливерс уже поселился там и наладил дружеские отношения с местными черными. Столь дружеских отношений он добился с помощью шуток по поводу утраты своей ноги, руки и глаза – все эти части тела отсутствовали с правой стороны, вследствие чего внешность его стала порядком односторонней. Но то, что осталось от Сливерса, обладало повышенной живучестью, и казалось весьма правдоподобным, что даже в таком ущербном состоянии он протянет еще два десятка лет!

Народ Балларата любил указывать на него как на пример воздействия здорового климата, но это было скорее плодом воображения, потому что Сливерс относился к тем раздражающим индивидуумам, которые, даже проживая в болоте или пустыне, все равно имеют отличное пищеварение и могучие легкие.

Сливерс слыл богачом; истории, похожие на сказки «Тысячи и одной ночи», повествовали о его якобы несметных богатствах. Но никто и никогда точно не знал, сколько же у него денег, а поскольку Сливерс никогда не сообщал подобной информации, никто и никогда этого и не узнал.

Этот невысокий, морщинистый человечек обычно носил костюм, который был ему велик, и злоязычные сплетники утверждали, что в нем он гремит, как сухая горошина в стручке. Бахрома белых волос окаймляла нижнюю часть его желтого маленького черепа, вводя людей в заблуждение: Сливерс в шляпе выглядел лет на шестьдесят, но стоило ему обнажить голову, и лысина немедленно добавляла ему еще лет десять. Один его глаз был блестящим и зорким, сероватого цвета, а отсутствие второго скрывала грязная черная заплата, придававшая Сливерсу зловещий вид. Он был всегда чисто выбрит, не имел зубов, но губы его сжимали черенок длинной трубки на удивление упорно и цепко. Сливерс был агентом горного дела и, зная все о стране и о сложности горных разработок, считался одним из умнейших дельцов в Балларате.

Офис Сливерса находился на Стурт-стрит в грязном, полуразрушенном коттедже, втиснутом между двумя красивыми современными зданиями. Этот пережиток прежнего Балларата уцелел, несмотря на наступление новых домов и богато разукрашенных террас. Сливерсу предлагали деньги за его шаткую маленькую лачугу, но он отказался ее продать, утверждая, что этот дом подходит ему точно так же, как улитке подходит ее раковина.

Поэтому коттедж продолжал стоять: выцветшая шиферная крыша, поросшая мхом, старинное маленькое крыльцо, и на каждой стороне дома – по два окна со множеством стеклышек в мелких переплетах рам.

Над крыльцом висела вывеска – Сливерс сделал ее в стародавние годы, и по ней это было заметно – гласившая: «Сливерс, агент горного дела». Дверь не закрывалась – что-то в ней заело, поэтому она всегда была гостеприимно приоткрыта. Войдя в эту дверь, незнакомец оказывался в темном коридоре с низким потолком. В конце коридора имелась еще одна дверь, ведущая в кухню. Справа находился вход в спальню, а четвертая дверь, слева, вела в офис, где Сливерс и проводил большую часть времени, когда бывал дома.

Обычно он торчал в офисе почти весь день, занимаясь делами. Маленький стол Сливерса был завален бумагами, каминная доска – образцами кварца, на каждом из которых имелся ярлычок с указанием места, где именно добыли образец. Чернила в грязной чернильнице загустели, перья ручек заржавели, но, несмотря на все эти неудобства, Сливерс ухитрялся преуспевать и делать деньги. Обычно он распределял рабочих по окрестным рудникам, и всякий раз, когда управляющему требовались люди или когда появлялись новички, нуждавшиеся в работе, они отправлялись к Сливерсу в уверенности, что для них что-нибудь да найдется.

Вот почему в его офисе почти всегда толкался народ: деловые люди, случайные знакомые, заглянувшие сюда, чтобы выпить (Сливерс никогда не скупился на виски), или те, кто старался вытянуть из старика новости о каком-нибудь новом руднике (такого еще никому не удавалось).

Когда же в офисе было пусто, Сливерс разбирал бумаги на столе, попивая виски и разговаривая с Билли.

Билли был почти так же широко известен в Балларате, как и Сливерс; почти так же стар и по-своему так же болтлив. То был один из больших белых желтохохлых какаду, которые проводят время в неволе, как рабы на галере, прикованные цепочкой за одну ногу.

Однако Билли никогда не унижали, сажая его на цепь. По большей части он сидел на плече у Сливерса, почесывая голову черными коготками или дружески болтая со стариком. Люди поговаривали, будто Билли – это злой дух Сливерса… И, честно говоря, в мудрости этой птицы чудилось нечто сверхъестественное. Попугай мог бегло болтать по поводу и без повода, и его никогда не приходилось вызывать на разговор, поскольку он всегда был готов продемонстрировать свое красноречие.

Билли не отличался благочестием – ну какого благочестия можно было ожидать от питомца Сливерса? – и его высказывания смахивали на площадную брань. В общем, при всем своем уме Билли был тем еще типом. И когда попугай сидел на плече Сливерса, наблюдая черным глазом-бусинкой, как хозяин пишет заржавленным пером, оба они выглядели крайне нечестивой парочкой.

Теплые лучи просачивались сквозь закопченные стекла офиса и, пронизывая пыльный спертый воздух, наполняли сумрачную комнату неярким светом.

Сливерс, оттолкнув в сторону все сертификаты и ненужные бумаги, писал письмо на маленьком пустом пространстве, освободившемся в результате этих перемещений. На старомодном чернильном приборе лежала бумажка, полная золотых крупинок, которые поблескивали в полумраке под солнечными лучами. Сидящий на плече Сливерса Билли изумленно наблюдал за этим блеском. Наконец, вдохновляемый духом авантюризма, он слез по руке старика и неуклюже зашагал через стол к чернильному прибору. Там он схватил клювом маленький самородок и заторопился с ним прочь. Сливерс тут же вскинул глаза от своего письма. Билли понял, что его засекли, остановился и опасливо посмотрел на хозяина, продолжая держать в клюве самородок.

– Брось, – строго велел Сливерс сиплым тонким голосом.

Билли притворился, что не понимает. Посмотрев мгновение-другое на Сливерса, он возобновил свое путешествие, и тогда старик потянулся к линейке. Ясно поняв, что ему грозит, попугай уронил самородок и с неблагозвучным воплем слетел со стола.

– Дьявол! Дьявол! Дьявол! – прокричала милая птичка, хлопая крыльями на полу. – Брехня! Брехня! Чушь собачья!

Выдав это, Билли вперевалку зашагал к хозяйскому креслу, взобрался на него с помощью клюва и когтей и вскоре примостился на прежнем месте.

Но Сливерс уже не обращал на него внимания: откинувшись в кресле, старик с отсутствующим видом барабанил худыми пальцами по столу. Его искусственная рука из пробкового дерева безжизненно свисала, единственный же глаз старика был прикован к лежащему перед ним письму. Это было послание от управляющего рудником Пактол, в котором Сливерса просили прислать еще рабочих, и мысли старика переходили от письма к тому, кто его написал, а от последнего – к Мадам Мидас.

– Она умная женщина, – наконец задумчиво проговорил Сливерс. – И ей очень повезет с этим участком, если она нападет на жилу.

– Дьявол! – хрипло заметил Билли.

– Именно, – отозвался Сливерс. – «Жила Дьявола». Господи, каким же я был дураком, что не завладел этой землей раньше нее! Но проклятый Макинтош никогда не рассказывал мне, где находится нужное место. Ничего, я с ним еще поквитаюсь, будь он проклят!

Лицо старика стало мерзким, он яростно схватил лежащее перед ним письмо, словно желая сомкнуть свои длинные пальцы на горле того, кто это написал. Постукивая по полу деревянной ногой, Сливерс уже собирался вернуться к своим размышлениям, когда услышал в коридоре шаги, и дверь его офиса распахнулась. Некий мужчина без каких бы то ни было церемоний вошел и бросился в кресло у окна.

– Пли! – сказал Билли при виде столь внезапного появления. – Твою-то мать! Балларат и Бендиго! Бендиго и Балларат!

Посетитель был невысоким, крепко сложенным человеком, одетым так, как одеваются, желая скрыть свою бедность. У него была массивная голова, черные волосы, густые бакенбарды и усы, гладко выбритый подбородок, отливающий синевой, характерной для всех темноволосых мужчин… Рот – вернее, та его часть, которая виднелась под нависающими усами, – выглядел слабым и нерешительным, а темные глаза так беспокойно бегали, будто боялись встретиться с глазами другого человека и всегда устремлялись на какой-нибудь неодушевленный предмет, неспособный ответить вызывающим пристальным взглядом.

– Ну, мистер Рэндольф Вилльерс, – прохрипел Сливерс, понаблюдав несколько мгновений за посетителем, – как делишки?

– Прескверно, – ответствовал мистер Вилльерс, вынимая сигару и зажигая ее. – Я потерял двадцать фунтов на тех московских акциях!

– Тем больший ты дурак, – вежливо ответил Сливерс, повернувшись в кресле, чтобы оказаться лицом к лицу с Вилльерсом. – Я мог бы сказать, что рудник никудышный, но ты орудовал на свой страх и риск.

– Да выжать из тебя подсказку – все равно что выжать кровь из камня! – угрюмо прорычал Вилльерс.

Потом он вдруг перешел на заискивающий тон:

– Ну же, старина, расскажи мне что-нибудь хорошее… Я почти без гроша, а жить-то надо!

– Пусть меня повесят, если я вижу в том необходимость, – злобно ответствовал Сливерс, не ведая, что цитирует Вольтера. – Но если хочешь войти в хорошее дельце…

– Да! Да! – сказал Вилльерс, жадно подавшись вперед.

– Тогда поинтересуйся Пактолом.

И милый старый джентльмен, откинувшись назад, громко и хрипло рассмеялся при виде недоуменного лица своего посетителя.

– Козел! – сквозь зубы прошипел мистер Вилльерс. – Ты знаешь не хуже меня, что проклятая женушка на дух меня не переносит!

– Хо, хо! – засмеялся какаду, сердито встопорщив желтый хохолок. – Дьявол ее побери!

– Хотел бы я, чтобы так и случилось! – горячо пробормотал Вилльерс.

Он кинул тревожный взгляд на Билли, который сидел на плече старика, самодовольно взъерошив перья, и добавил:

– И еще я хотел бы, чтобы ты свернул шею этой птице, Сливерс, – слишком уж она умна.

Сливерс не обратил внимания на эти слова. Сняв Билли с плеча, старик посадил его на пол, а потом повернулся к посетителю и пристально посмотрел на него единственным блестящим глазом. Взгляд был таким пронизывающим, что Вилльерс почувствовал, что он сверлит его, как бурав.

– Я ненавижу твою жену, – сказал Сливерс после паузы.

– Да тебе-то какого черта ее ненавидеть? – надуто спросил Вилльерс. – Не ты же на ней женат.

– И жаль, что не я! – с хихиканьем ответил Сливерс. – Чудесная женщина, мой добрый сэр! Эх, будь я на ней женат, я бы не улепетывал всякий раз, едва завидев ее! Я бы отправился на участок Пактол – да там и остался бы.

– Легко сказать, – сварливо отозвался Вилльерс. – Ты же знаешь, какой она изверг! А почему ты ее ненавидишь?

– Потому что ненавижу, – заявил Сливерс. – Я ненавижу ее, я ненавижу Макинтоша, я ненавижу всю их компашку. Они завладели участком Пактол и, если найдут «Жилу Дьявола», станут миллионерами!

На Вилльерса эти слова не произвели никакого впечатления.

– Что ж, об этом знает весь Балларат.

– Но участок мог бы быть моим! – взвизгнул Сливерс, возбужденно встав и принявшись вышагивать по офису туда-сюда. – Я знал, что Кертис, Макинтош и остальные зашибают денежки, но не мог выяснить, где. А теперь все они мертвы, кроме Макинтоша, и приз ускользает у меня из рук, дьявол их всех побери!

– Дьявол их всех побери! – эхом отозвался какаду, снова взобравшийся на стол и самодовольно взиравший на хозяина.

– Почему ты не разделаешься со своей женой, дурень? – спросил Сливерс, с мстительным видом повернувшись к гостю. – Ты же не собираешься позволить ей заграбастать все деньги, в то время как ты голодаешь, а?

– А как, черт побери, я могу ее уничтожить? – мрачно спросил Вилльерс, зажигая новую сигару.

– Добейся того, чтобы козыри были у тебя на руках, – злобно прорычал Сливерс. – Выясни, не влюблена ли она, и угрожай развестись с нею, если она не поделится с тобой поровну.

– Нет никаких шансов на то, что у нее имеется любовник, – ответил Вилльерс. – Она – просто кусок льда.

– Лед тает, – быстро сказал Сливерс. – Подожди, пока не подвернется Мистер Тот Самый! Тут она начнет сожалеть, что замужем за тобой, и вот тогда…

– Ну?

– Тогда ты будешь диктовать правила игры, – прошипел злобный старикан, потирая руки. – О да! – воскликнул он, крутнувшись на деревянной ноге, – это прекрасная идея. Подождать, пока мы не встретим Мистера Того Самого, просто подождать…

И он упал в кресло, утомленный своим нервным взрывом.

– Если вы уже закончили свою гимнастику, друг мой, можно мне войти? – мягко осведомился кто-то от порога.

И Сливерс, и Вилльерс посмотрели туда, откуда раздался голос, и увидели возле полуоткрытой двери двух мужчин. Один из них был очень красивым молодым человеком лет тридцати, в аккуратном голубом саржевом костюме и широкополой белой фетровой шляпе с обмотанным вокруг нее бело-голубым платком. Его спутник – невысокий и тяжеловесный – был одет почти так же, но в черной шляпе, надвинутой на глаза.

– Входите! – сердито рявкнул Сливерс. – Какого дьявола вам надо?

– Работу, – ответил молодой человек, приблизившись к столу. – Мы недавно прибыли в эту страну и нам велели прийти сюда, чтобы получить работу.

– У меня нет фабрики! – прорычал Сливерс, подавшись вперед.

– Вряд ли я нанялся бы к вам, если б она у вас и была, – холодно ответствовал незнакомец. – Вы не из тех хозяев, на которых приятно смотреть и с которыми приятно общаться.

Услышав это, Вилльерс рассмеялся, а Сливерс молча уставился на молодого человека, ошарашенный подобным обращением.

– Дьявол, – быстро вклинился Билли. – Брехливый дьявол!

– Полагаю, это в точности описывает то, что думает обо мне твой хозяин, – отозвался молодой человек, серьезно кланяясь птице. – Но как только к нему вернется дар речи, он наверняка скажет, сможем мы получить работу или нет.

Сливерс уже собирался рявкнуть: «Нет!» – как вдруг его взгляд упал на лежащее на столе письмо Макинтоша, и он вспомнил о своей недавней беседе с мистером Вилльерсом.

Вот молодой человек, настолько красивый, что сможет заставить влюбиться в себя любую женщину, к тому же умный и с хорошо подвешенным языком. Все враждебные чувства, которые Сливерс испытывал по отношению к Мадам Мидас, ожили, едва он подумал о «Жиле Дьявола», – и он преисполнился решимости использовать этого молодого человека в качестве орудия, чтобы уничтожить миссис Вилльерс в глазах всего мира. С такими мыслями старик притянул к себе лист бумаги и, обмакнув ржавое перо в чернильницу, приготовился спросить посетителей, что они умеют делать, чтобы послать их на участок Пактол.

– Имена? – спросил он, твердо зажав перо в левой руке.

– Меня зовут Гастон Ванделуп, – с поклоном ответил высокий незнакомец, – а моего друга – Пьер Лемар. Мы французы.

Сливерс нацарапал это черными каракулями, которые сходили у него за почерк.

– Откуда вы явились? – был следующий вопрос.

– Это слишком долгая история, чтобы сейчас ее повторять, – учтиво сказал месье Ванделуп, – но в настоящий момент мы прибыли из Мельбурна.

– Какого рода работу вы умеете выполнять? – резко спросил Сливерс.

– Любую, какая подвернется, – ответствовал француз.

– Я обращался к вашему товарищу, сэр, а не к вам, – прорычал Сливерс, злобно повернувшись к Ванделупу.

– Мне приходится отвечать за нас обоих, – холодно ответил молодой человек, сунув одну руку в карман и небрежно прислонившись к двери. – Мой друг – немой.

– Бедняга! – буркнул Сливерс.

– Но, – сладко продолжал Ванделуп, – все его руки, ноги и глаза – при нем.

Сливерс свирепо уставился на гостя при этой новой дерзости, но ничего не сказал. Он написал Макинтошу, рекомендуя нанять этих двоих на работу, и протянул письмо Ванделупу, который с поклоном принял его и спросил:

– Каково вознаграждение за ваши услуги, месье?

– Пять шиллингов, – прорычал Сливерс, протягивая единственную руку.

Ванделуп вытащил две полукроны и вложил их в худые, похожие на когти пальцы, которые тотчас сомкнулись на монетах.

– Вы отправляетесь на рудник, – сказал Сливерс, сунув деньги в карман, – на участок Пактол. Там есть хорошенькая женщина. Выпьете?

Ванделуп отклонил предложение, но его спутник, крякнув, протиснулся мимо него, наполнил высокий стакан виски и выпил. Сливерс печально посмотрел на бутылку и торопливо спрятал ее на тот случай, если вдруг Ванделуп передумает и тоже решит себе налить.

Высокий молодой человек надел шляпу и двинулся к двери, из которой уже вышел Пьер.

– Полагаю, джентльмены, – сказал Ванделуп с грациозным поклоном, – мы еще встретимся и сможем обсудить красоту леди, о которой упоминал мистер Сливерс. Не сомневаюсь, что он знаток чужой красоты, несмотря на собственную ущербность.

С этими словами он вышел, а Сливерс вскочил и ринулся к Вилльерсу.

– Ты знаешь, кто это был такой? – возбужденно спросил старик, подтащив компаньона к окну.

Вилльерс посмотрел сквозь запыленные оконные стекла на молодого француза, который шагал прочь, – самого красивого и дерзкого мужчину, которого он когда-либо видел. За ним, заметно сутулясь, следовал его друг.

– Это Ванделуп, – сказал Вилльерс, повернувшись к Сливерсу, который буквально дрожал от возбуждения.

– Да нет же, дурак! – ответил тот торжествующе. – Это – Мистер Тот Самый!

Мадам Мидас стояла на веранде своего коттеджа, пристально глядя в даль, туда, где виднелись высокая труба и огромный холм белой земли, отмечавшие местонахождение участка Пактол.

Мадам была статной роскошной женщиной так называемого пышного типа – пухленькой, с твердыми белыми руками и прекрасной формы ногами. Лицо ее было бледным, скорее мраморным, чем румяным, и словно вылепленным по античному образцу: с прямым греческим носом, высоким гладким лбом и полными красными губами, которые она обычно плотно смыкала. Над темными проницательными глазами выгибались густые брови; иссиня-черные волосы были гладко зачесаны надо лбом и уложены в косы на макушке небольшой хорошенькой головки.

В общем, миссис Вилльерс была поразительно красивой женщиной, но в лице ее отсутствовало оживление – спокойное и безмятежное, оно искусно скрывало любые мысли, которые приходили ей в голову. Больше всего выражение этого непроницаемого лица напоминало бесстрастное спокойствие, которое египтяне придавали облику своих сфинксов. Одетая с расчетом на прохладную погоду в свободное белое платье, подпоясанное алым шарфом из индийского шелка, лениво скрестив обнаженные по локоть красивые руки, не украшенные никакими безделушками, Мадам Мидас глядела на цветущий теплый ландшафт под ярко-желтым блеском заходящего солнца.

Ее коттедж – а это был именно коттедж – стоял на пологой возвышенности возле темной рощи эвкалиптовых деревьев. Длинный ряд эвкалиптов справа прикрывал дом от ветра – лес словно обнимал коттедж заботливой рукой, желая привлечь его поближе к своему теплому лону.

Холмистая местность разделялась на поля длинными рядами живых изгородей из утесника, сплошь покрытыми золотистыми цветами – их слабый и нежный запах походил на аромат персика. Некоторые поля были желтыми от кукурузы, другие – тускло-красными от щавеля, а на третьих, оставленных без обработки, зеленела яркая трава. Здесь и там высились белые, похожие на призраки, стволы старых деревьев – последние остатки лесов, медленно отступающих перед топором поселенца.

Пестрота этих полей, покрытых различными цветами, сливалась вдалеке в некий нейтрального цвета ковер и обрывалась в темной дымке кустарника, которым поросли волнистые холмы. Однако на горизонте острый взгляд мог заметить высокие деревья, стоящие на расстоянии друг от друга: их четкие контуры вырисовывались на фоне бледно-желтого неба.

Поближе, между двумя грубыми изгородями тянулась белая дорога, или, вернее, тропа; по обеим ее сторонам зеленели широкие полосы травы. Лениво бредущий домой скот временами останавливался, чтобы пощипать особенно соблазнительные пучки кустистой травы, что росла во влажных канавах на обочинах большой дороги.

И по всей этой пасторальной округе были раскиданы большие холмы белой земли, похожие на груды вычесанной шерсти, возле каждого из которых неизменно высилась высокая, уродливая деревянная конструкция, похожая на скелет.

Эти вехи отмечали расположение рудников: в деревянных башнях находились подъемные механизмы, а белая земля – вернее, глина – называлась «муллох»; ее извлекали из-под земли с глубины в несколько сотен футов. Рядом с холмами стояли грубо сколоченные сараи с высокими красными трубами, красиво выделяющимися на фоне белой глины.

Глаза миссис Вилльерс были прикованы к одному из таких холмов, стоящему поодаль от остальных. Вскоре она заметила темный мужской силуэт: человек медленно спустился по белому глинистому склону, прошел вдоль зеленого поля и так же медленно стал подниматься к коттеджу. Увидев, что он уже близко, Мадам Мидас, не повернув головы и не повысив голоса, окликнула кого-то в доме:

– Арчи идет, Селина, – вам лучше поторопиться с чаем. Он явится голодным после такого длинного дня.

Женщина в доме отозвалась лишь тем, что сильнее загремела домашней утварью. Мадам Мидас, очевидно, и не ожидала ответа. Не прибавив больше ни слова, она неторопливо прошла по дорожке парка и легко оперлась о ворота, наблюдая за приближением мужчины, который и впрямь был не кем иным, как Арчибальдом Макинтошем, управляющим Пактола.

Среднего роста, скорее худой, чем плотный, с длинной узкой головой и резкими чертами лица, Макинтош был всегда чисто выбрит, если не считать бахромы белых волос, которая росла от горла до ушей, отчего казалось, будто у него перевязаны челюсти. Серые проницательные глаза и крепко сжатые губы придавали его лицу упрямое выражение – то было лицо человека, который будет придерживаться своего мнения, как бы яростно ни возражали все остальные. На мужчине был грубый наряд горняка, весь заляпанный глиной, и когда он подошел к калитке, Мадам увидела, что шотландец что-то держит в руке.

– А ну-кось, угадайте, чего тут такое? – спросил Макинтош и показал довольно большой самородок. Улыбка преобразила его хмурое лицо. – Это уже третий за нонешнюю неделю!

Мадам Мидас взяла самородок и с задумчивым видом осторожно взвесила на руке, словно проделывая мысленные вычисления.

– Примерно двадцать пять унций, – заметила она своим мягким негромким голосом. – Последний, который мы добыли, был пятнадцать, а тот, что до него, – двадцать… Похоже, это сулит месторождение, не так ли?

– Ну, я бы не сказал, что это означает большое дельце, – проходя в дом вслед за Мадам Мидас, ответил Макинтош с обычной для шотландцев осторожностью, – но знак неплохой. Я бы даже сказал, что где-то рядом может оказаться «Жила Дьявола».

– А если так и есть? – обернувшись, с улыбкой спросила Мадам Мидас.

– Ну, мэм, тогда у вас появится столько деньжищ, что вы знать не будете, куда от них деваться. Остается надеяться, что при эдаком богатстве вы не выставите себя полной дурой!

Мадам Мидас засмеялась – она привыкла к порою излишне прямым словам Макинтоша, и это замечание никоим образом ее не оскорбило. В действительности она предпочитала такие речи льстивым, ведь если обвинения людей всегда искренни, то похвалы их редко бывают таковыми.

Макинтош скрылся в комнате за кухней, чтобы привести себя в порядок к чаю, и Мадам Мидас проводила его взглядом с улыбкой в темных глазах.

Потом она уселась в кресло в эркере и стала наблюдать, как Селина готовит еду.

Селина Джейн Спроттс, выступавшая в роли служанки миссис Вилльерс, была довольно чудаковатой особой. Раньше она была нянькой Мадам Мидас и последовала за нею в Балларат, полная решимости никогда ее не покидать. Рукиˊ Селины никто никогда не искал, она не отличалась пленительной внешностью – и так и осталась старой девой. Высокая и сухопарая, она смахивала на одну из аксиом Эвклида – сплошные углы. Жидкие волосы стянуты в плотный узел на затылке, лицо красноватое, губы строго поджаты, словно она боялась сказать слишком много. Однако такая предосторожность была излишней: говорила Селина крайне редко, скупясь на слова так же, как и на все остальное. Правда, иногда она любила цитировать пословицы и расшвыривала эти готовые крупицы мудрости направо и налево, как дробинки из ружья. Беседа, перегруженная пословицами, редко бывает увлекательной, поэтому ни Мадам Мидас, ни Макинтош не досаждали мисс Спроттс длинными разговорами.

Селина бесшумно двигалась по небольшой комнате – с удивительным проворством, учитывая ее высокий рост. Накрыв на стол, она поставила чайник греться на конфорку, побеспокоив собаку и кошку, устроившихся поближе к огню… Потому что в комнате горел огонь, несмотря на жаркий день. Мисс Спроттс считала, что в доме влажно. Она заявила Мадам Мидас, что тут наверняка влажно, ведь у нее ноют кости, а поскольку она по большей части состояла именно из костей, то ей, конечно же, было виднее.

Недовольный тем, что его потревожили, пес с жалобным ворчанием покинул удобное местечко, но кот имел куда более раздражительный нрав: он сел и внезапно до крови оцарапал Селине руку.

– Животные должны знать свое место! – мрачно заметила мисс Спроттс.

Она быстро шлепнула кота по голове, и он с сердитым шипением отпрыгнул к ногам Мадам Мидас. Та подняла его, умело успокоила, и кот, свернувшись у нее на коленях, снова уснул.

Вскоре Арчи, который отлично вымылся в задних комнатах, вышел чистым и свежим, с еще более упрямым выражением лица, чем обычно.

Мадам Мидас уселась за накрытый к чаю стол, потому что всегда ела вместе с Селиной и Макинтошем – факт, которым они очень гордились. Эти двое всегда относились к хозяйке с ревностным уважением, хотя и имели склонность время от времени вести себя с ней деспотично.

Увидев, что еда на столе стоˊит того, чтобы возблагодарить за нее Бога, Арчи попросил благословить пищу в такой безапелляционной манере, словно думал, что на Небеса следует давить, чтобы добиться их внимания. Потом все в молчании принялись за еду, потому что никто из этой компании не был склонен к болтовне. Некоторое время не слышалось ни звука, если не считать позвякивания чашек и блюдец да размеренного тиканья часов.

Через открытое окно в комнату врывался слабый ветерок: прохладный, пахнущий лесом и чем-то похожим на персик – ароматом цветущего утесника.

Закатный свет заливал комнату. Надвигалась ночь, и отсветы мерцающего в очаге огня весело танцевали на потолке, заставляя все предметы казаться больше.

Наконец Арчи отодвинул свое кресло в знак того, что закончил трапезу, и приготовился говорить.

– Чегой-то не видать наших новых трудяг, – сказал он, взглянув на госпожу. – А тех нерадивых тварей, которые смотали, следовало бы отдубасить за их лень… И все же они были лучше, чем ничего.

– Ты написал Сливерсу? – спросила Мадам Мидас, подняв глаза.

– Этой тушке на деревянной ножке? – отозвался Макинтош. – Написал, а как же! Но старый грубиян бьет баклуши и думать не думает присылать мне то, что надо. Что ж, – покорно добавил он, – придется обходиться тем, что есть. Как знать, может, провидение вскорости пошлет нам людей?

Услышав это, Селина тоже подняла глаза, уловив благоприятную возможность, и вставила подходящую пословицу.

– На Бога надейся, а сам не плошай, – бросила она.

Это было неоспоримо, и никто не доставил ей удовольствия возражениями. Арчи знал – спорить с Селиной невозможно. У нее под рукой всегда был изрядный багаж мудрости, почерпнутой из пословиц, – своего рода домашний Таппер[7], чья философия была самой раздражающей и неопровержимой. Макинтош сделал самое мудрое из того, что мог придумать при данных обстоятельствах, – сменил тему разговора.

– Я видел днем Его.

«Его» в данном случае означало «мистера Вилльерса», на чье имя в этом доме было наложено табу и на которого всегда только как бы намекали. Поскольку оба слуги знали все о несчастливой жизни Мадам Мидас, та не стеснялась разговаривать с ними об этом.

– И как он выглядит? – спросила она, стряхивая крошки с платья.

– Прекрасно, – сказал Арчи, вставая. – На московском руднике ему не потрафило, но он зашиб неплохую деньгу на участке «Королева Сердец».

– Нечестивец, – заметила Селина, – цветет, как зеленый лавр.

– О да, – сухо ответил Макинтош, – мы это знаем, Селина, – старый рогач присматривает за своими ребятками.

– Думаю, он просто живет сегодняшним днем, – спокойно сказала Мадам Мидас. – Как бы он ни разбогател, все равно потом обнищает, потому что никогда не станет предусмотрительным человеком.

– Он собирается прийти повидаться с вами, мэм, – проворчал Арчи, зажигая трубку.

Миссис Вилльерс встала и подошла к окну.

– Он уже делал это раньше, – благодушно сказала она. – Результат был неудовлетворительным.

– Вода камень точит, – вновь заметила Селина, которая уже убирала со стола.

– Но не железо, – безмятежно ответила Мадам Мидас. – Не думаю, что его настойчивость даст какой-то результат.

Арчи мрачно улыбнулся и вышел на улицу, чтобы выкурить свою трубку.

Хозяйка же уселась у открытого окна и принялась смотреть на пейзаж, который уже начал угасать в быстро сгущающихся сумерках.

Мысли ее вовсе не были приятными. Она надеялась избавиться от горечи и печалей своей прежней жизни, но муж, как неупокоенный дух, явился, чтобы тревожить ее и напоминать о тех временах, которые она охотно бы забыла. Сидя у окна с безмятежным лицом, миссис Вилльерс казалась спокойной и тихой; но эта женщина была подобна дремлющему вулкану, и страсти ее были тем опаснее, что она постоянно держала их в узде.

Летучая мышь пронеслась на фоне безоблачного темно-синего неба и исчезла в ближайших зарослях. Мадам Мидас, протянув руку, лениво сорвала свежую росистую розу с куста, который рос за окном.

«Если б я только могла от него избавиться, – думала она, играя цветком. – Но это невозможно. Я не смогу отделаться от него, не дав ему денег, и я никогда не получу нужные деньги, пока не найду ту жилу. Полагаю, его можно было бы подкупить… Ох, почему бы ему не оставить меня в покое? Он так успешно загубил мою прежнюю жизнь, что мог бы позволить мне прожить несколько лет пусть и не в радости, но хотя бы в забвении».

Она раздраженно швырнула розу за окно, где та душистыми лепестками нечаянно нанесла Арчи мягкий удар по щеке.

– Да, – сказала миссис Вилльерс, обращаясь к самой себе, и опустила створку окна, – я должна избавиться от него! И если подкуп не сработает… Что ж, есть и другие способы.

Есть ли в наши дни люди, читающие Купера[8] – этого обворожительного семейного поэта, который написал «Задачу» и окутал даже мебель очарованием поэзии? Увы! Для большинства Купер – всего лишь имя, или его знают только как автора восхитительно причудливой баллады «Джон Гильпин»[9]. Однако он, без сомнения, был самым известным певцом домашней жизни, и каждый почтенный глава семьи должен иметь его бюст или портрет, причем не в холодном великолепии гостиной, а на почетном месте в своем личном кабинете, где все радостно-старомодно и очищено от порока долгим использованием. Никто так мило не писал об удовольствиях уютной комнаты, как Купер! И разве он не имел для этого оснований? В конце концов, каждый домашний очаг – это алтарь семьи, и на нем следует поддерживать вечный священный огонь, который то разгорается, то пригасает в зависимости от времени года, но которому никогда не дозволяется окончательно погаснуть.

Как уже говорилось, мисс Спроттс была горячей сторонницей вечно горящего огня из-за предполагаемой влажности в доме, и Мадам Мидас ничуть не возражала, поскольку сама была истинной саламандрой. Поэтому, когда входную дверь закрыли, бледно-красные шторы на окнах опустили и вновь накормленный огонь ярко запылал в широком очаге, комната приняла такой вид, что даже Купер – сибарит в отношении домашнего комфорта – наверняка созерцал бы ее с восхищением.

Мадам Мидас сидела теперь за небольшим столиком в центре комнаты, размышляя над запутанным столбцом цифр, и мягкое сияние лампы касалось ее гладких волос и белого платья.

Арчи дремал у огня, и в комнате царила мертвая тишина, которую нарушал только быстрый скрип пера Мадам Мидас и щелканье вязальных спиц Селины. Наконец миссис Вилльерс с облегченным вздохом положила перо, собрала бумаги и аккуратно перевязала их бечевкой.

– Боюсь, мне придется нанять клерка, Арчи, – сказала она, откладывая бумаги в сторону, – канцелярской работы становится для меня одной многовато.

– Истинная правда, мэм. Я и сам так думаю, – ответил мистер Макинтош, резко выпрямившись в кресле – как бы его не обвинили в том, что он уснул. – Прям больно видеть, как вы портите свои красивые глазки над такой прорвой цифрищ… Вот как сейчас.

– Да, кто-то должен этим заняться, – сказала Мадам Мидас, возвращаясь за обеденный стол.

– Так почему б не нанять для этого человека? – спросил Арчи. – Не то чтоб вы не могли складывать цифры сами, мэм, но вам взаправду надо отдохнуть. Ежели я найду в городе парня, которому можно доверять, я притащу его сюда на следующей неделе.

– Почему бы и нет, – задумчиво проговорила женщина. – Дела на руднике идут сейчас полным ходом, и если так будет продолжаться, мне понадобится помощник.

В этот миг в переднюю дверь постучали. Селина, вздрогнув, выронила вязанье и встала.

– Не ты, Селина, – негромко сказала Мадам Мидас, – пусть откроет Арчи. Вдруг это какой-нибудь бродяга.

– Навряд ли, мэм, – упрямо ответил Арчи и встал. – Это скорее опять кто-нибудь из работяг – хочет сказать, что собрался свалить. Ну кой толк с ними разговаривать, с этими болтливыми попугаями?

Мисс Спроттс флегматично вернулась к вязанью, а миссис Вилльерс напряженно прислушивалась, потому что ее не оставлял тайный ужас перед тем, что сюда вломится муж. Отчасти поэтому в доме оставался Макинтош. Послышались невнятные голоса, после чего Арчи вернулся в комнату в сопровождении двух мужчин, которые встали перед Мадам, озаренные светом лампы.

– Вот эти двое – от старого олуха на деревянной ноге, Сливерса, – уважительно сказал Арчи. – У одного из них есть для вас письмишко…

И он повернулся, чтобы забрать письмо у того, кто стоял впереди.

Однако этот человек, не заметив движения Арчи, сам подошел к Мадам Мидас и положил письмо перед нею.

В этот миг она отметила изящество его рук и быстро вскинула на него пристальный взгляд. Незнакомец невозмутимо выдержал испытующий осмотр и молча сел в кресло. Его спутник последовал его примеру, а хозяйка дома вскрыла письмо и прочла каракули Сливерса с ловкостью, достигаемой лишь долгой практикой. Закончив чтение, она медленно подняла глаза.

«Сломленный жизнью джентльмен», – сказала она себе, заметив непринужденные манеры и красивое лицо молодого человека.

Потом Мадам Мидас посмотрела на его спутника – и по неуклюжести и грубым рукам поняла, что тот находится на куда более низкой ступени социальной лестницы, чем его друг.

Месье Ванделуп – потому что это был он – перехватил ее изучающий взгляд и широко улыбнулся. Улыбка у него была почти очаровательной, как подумала женщина, хотя и не позволила этим мыслям отразиться на своем лице.

– Вам нужна работа, – сказала она, неторопливо сложив письмо и спрятав его в карман. – Вы что-нибудь смыслите в приисках?

– К несчастью, нет, мадам, – невозмутимо ответил Ванделуп, – но мы полны готовности научиться.

Арчи недовольно фыркнул. Он не был сторонником обучения людей их делу. А кроме того, он решил, что этот парень, пожалуй, слишком джентльменистый, чтобы хорошо работать.

– Вы не кажетесь достаточно сильным для такого тяжелого труда, – сказала миссис Вилльерс, с сомнением гладя на стройную фигуру молодого человека. – Ваш спутник, полагаю, подойдет, но вы…

– Я, мадам, как птица небесная, которая ни жнет, ни сеет, – весело ответил Ванделуп. – Но, к несчастью, теперь я вынужден трудиться. Конечно, я предпочел бы зарабатывать на хлеб более легкими способами, но нищие… – Он характерным образом пожал плечами, что не укрылось от взгляда Мадам Мидас. – …Нищие не выбирают.

– Вы француз? – быстро спросила она по-французски.

– Да, мадам, – ответил он на том же языке. – И я, и мой друг – мы оба из Парижа, но уже давно там не были.

– Хм…

Мадам Мидас подперла подбородок рукой и задумалась, а Ванделуп внимательно смотрел на нее – он вспомнил, что сказал Сливерс.

«Она и вправду красивая женщина, – мысленно заметил он, – и мне очень повезет, если я останусь здесь».

Миссис Вилльерс понравилась внешность молодого человека. Его обаянию могли бы воспротивиться немногие женщины, а Мадам Мидас, хоть и была сильно ожесточена своим жизненным опытом, все-таки была женщиной. Второй посетитель совершенно ее не заинтересовал – угрюмый и мрачный, он выглядел довольно опасным.

– Как вас зовут? – спросила она молодого человека.

– Гастон Ванделуп.

– Вы джентльмен?

Тот поклонился, но промолчал.

– А вы? – спросила Мадам Мидас, резко повернувшись к другому.

Пьер поднял на нее глаза и прикоснулся к своим губам.

– Простите, что он не отвечает, мадам, – вмешался Ванделуп, – он имеет несчастье быть немым.

– Немым? – повторила миссис Вилльерс, бросив на этого человека сочувственный взгляд.

Арчи в этот момент выглядел изумленным, а Селина мысленно заметила, что молчание – золото.

– Да, он от рождения немой… По крайней мере, так он дал мне понять, – Гастон пожал плечами, как бы намекая, что сомневается на сей счет. – Но, скорее всего, он онемел в результате несчастного случая, поскольку слышит, но не говорит. Однако он силен и желает работать… И я тоже, если вы будете так добры и предоставите мне такую возможность, – добавил он с обаятельной улыбкой.

– Квалификация у вас небольшая, – резко сказала Мадам Мидас, сердясь на себя за то, что учтивый молодой человек вызывает у нее симпатию.

– Вероятно, – с циничной улыбкой ответил Ванделуп. – Если вы дадите нам работу, полагаю, это будет скорее жестом милосердия, потому что мы умираем с голоду.

Мадам вздрогнула, а Макинтош пробормотал:

– Вот бедолаги!

– Уж наверняка дела ваши не так плохи? – заметила миссис Вилльерс более мягким тоном.

– Почему вы так думаете? – беспечно ответствовал француз. – Сейчас манна не падает с небес, как бывало во времена Моисея. Мы – чужестранцы в чужой земле, и нам трудно получить работу. Мой компаньон, Пьер, может работать на вашем руднике, а если вы наймете меня, я мог бы вести ваши бухгалтерские книги…

И он кинул быстрый взгляд на бумаги на столе.

– Спасибо, я сама их веду, – отрывисто ответила Мадам. – Что скажете насчет того, чтобы нанять их, Арчи?

– А чего бы не дать им попробовать, – осторожно ответил Макинтош. – Вам и вправду нужен писака, я ж говорил, а немой бедолага может работать на участке.

Хозяйка сделала длинный вдох – и приняла решение.

– Очень хорошо, – резко сказала она, – вы наняты, мистер Ванделуп, в качестве моего клерка, а ваш компаньон может работать на руднике. Что касается заработной платы и всего остального – мы уладим это завтра, но, полагаю, вы найдете условия удовлетворительными.

– Я уверен в этом, мадам, – с поклоном ответил француз.

– А теперь, – любезно сказала Мадам, слегка расслабившись, когда с делами было покончено, – вам стоит поужинать.

Лицо Пьера просияло, когда он услышал это приглашение. И Ванделуп вежливо поклонился.

– Вы очень добры, – сказал он, дружески глядя на миссис Вилльерс, – мы слегка отвыкли от ужинов.

Тем временем Селина вышла и вернулась с холодной говядиной и пикулями, большой ковригой хлеба и кувшином пива. Все это она разместила на столе и вернулась на свое место, в душе негодуя на то, что двух бродяг усаживают за стол, но с виду храня полное спокойствие.

Пьер набросился на еду с прожорливостью умирающего с голоду животного. Он пил и ел так по-дикарски, что Мадам тут же поняла, что испытывает к нему некое курьезное отвращение, и даже Арчи вышел из свойственной шотландцам флегмы.

– Надо бы держаться от него подальше, – пробормотал он себе под нос. – Он жрет, как каннибал, а не как цивилизованный парень!

Зато Ванделуп ел очень мало и вскоре закончил трапезу. Потом он наполнил стакан пивом, поднес его к губам и снова поклонился Мадам Мидас.

– За ваше здоровье, мадам, – сказал француз и выпил.

Миссис Вилльерс сдержанно, но вежливо поклонилась в ответ. Этот молодой человек нравился ей. По сути, она была женщиной общительной, и появление молодого элегантного незнакомца в таком захолустье, как Пактол, обещало немножко разнообразия. Время от времени, ловя на себе быстрый взгляд его искрящихся глаз, Мадам Мидас понимала, что ей это неприятно, но списывала все на свое воображение, поскольку манеры молодого человека были воистину обворожительны.

Когда с ужином было покончено, Пьер отодвинул свое кресло в тень и снова впал в мрачное оцепенение, но Ванделуп встал и нерешительно посмотрел на миссис Вилльерс.

– Боюсь, мы беспокоим вас, мадам, – пробормотал он, хотя в глубине души хотел остаться в этой приятной комнате и беседовать с такой красивой женщиной, – и нам лучше уйти.

– Вовсе нет, – любезно ответила Мадам, – сядьте. Сегодня вы с вашим другом сможете переночевать в мужских бараках, а завтра посмотрим, удастся ли подыскать вам место получше.

Француз что-то неразборчиво пробормотал и снова сел.

– А сейчас, – сказала миссис Вилльерс, откидываясь на спинку кресла и глядя на него в упор, – расскажите о себе.

– Увы, мадам, – ответил Ванделуп с очаровательной улыбкой, умоляюще пожав плечами, – тут немногое можно рассказать. Я воспитывался в Париже, и когда мне наскучила городская жизнь, отправился в Индию, чтобы немного повидать мир. Потом побывал на Борнео, а оттуда отправился в Австралию, но наше судно потерпело крушение, и все, кто был на борту, утонули, кроме меня и этого парня, одного из моряков, – он показал на Пьера. – Мы сумели сесть в шлюпку. Почти неделю нас швыряло по волнам, пока наконец мы не очутились на берегу в Квинсленде. Оттуда мы добрались до Мельбурна, но там я не смог получить работу, мой друг – тоже. Однако мы услышали о Балларате и приехали сюда, чтобы попытать счастья. И судьба благоволила к нам, мадам! – Еще один поклон.

– Какое ужасное стечение обстоятельств, – произнесла Мадам Мидас, холодно глядя на него и пытаясь понять, говорит ли он правду, потому что общение с мужем внушило ей инстинктивное недоверие к мужчинам.

Однако Ванделуп выдержал пристальное разглядывание: на лице его не дрогнул ни один мускул. В конце концов Мадам Мидас отвела глаза, полностью уверившись, что его история – правда.

– И в Париже нет никого, кому вы могли бы написать? – спросила она после паузы.

– К счастью, есть, – ответил Гастон, – и я уже послал письмо, прося прислать денег. Но потребуется время, чтобы получить ответ, а я утратил все свои книги, бумаги и деньги. Ждать придется несколько месяцев, а до тех пор мне не на что будет жить. Поэтому я рад, что получил работу.

– Но ваш консул… – начала миссис Вилльерс.

– Увы, мадам, что я могу ему сказать? Как я смогу доказать, что я – именно тот, за кого себя выдаю? Мой компаньон немой и не может подтвердить мои слова. К несчастью, Пьер не умеет ни читать, ни писать. У меня нет документов, удостоверяющих личность, и консул может принять меня за… Как вы это называете? Подонка. Нет, лучше я подожду вестей из дома и тогда снова займу привычное место в обществе. Кроме того… – Он пожал плечами. – В конце концов, это приключение, жизненный опыт.

– Жизненный опыт, – негромко проговорила Мадам Мидас, – хороший учитель, но он взимает слишком высокую плату.

– А! – с довольным видом сказал Ванделуп, – я вижу, вы знакомы с Гейне, мадам. Я и не знал, что его здесь читают.

– Мы не совсем дикари, мистер Ванделуп, – проговорила миссис Вилльерс с улыбкой, встала и протянула молодому человеку руку. – А теперь – спокойной ночи, потому что я устала. Увидимся завтра утром. Мистер Макинтош покажет вам, где вы будете спать.

Ванделуп взял ее протянутую руку и порывисто прижал ее к губам.

– Мадам, – взволнованно проговорил он, – вы ангел, потому что сегодня спасли жизнь двум людям.

Мадам Мидас быстро отдернула руку, по лицу ее разлился румянец неудовольствия, когда она увидела, как уставились на них Селина и Арчи. Ванделуп, однако, не стал дожидаться ответа и вышел, а Пьер – за ним. Макинтош надел шляпу и отправился следом.

Мадам Мидас стояла, задумчиво глядя на мисс Спроттс.

– Не знаю, поступили ли мы правильно, Селина, – наконец сказала она, – но они умирали с голоду – могла ли я дать им от ворот поворот?

– Отпускай хлеб твой по водам, и по прошествии многих дней опять найдешь его… намазанный маслом[10], – сказала Селина, переиначив слова Библии.

Мадам Мидас засмеялась.

– Мистер Ванделуп хорошо рассказывает, – заметила она.

– Как и Тот Самый, – с фырканьем ответила Селина, имея в виду мистера Вилльерса. – Пуганая ворона куста боится.

– Совершенно верно, Селина, – прохладно сказала миссис Вилльерс, – но ты слишком торопишься. Я не собираюсь влюбляться в своего служащего.

– Вы – женщина, – бесстрашно ответила Селина, потому что не слишком-то доверяла собственному полу.

– Да, которую одурачил и предал мужчина! – неистово воскликнула Мадам Мидас. – И ты думаешь, что я оказала помощь голодающему человеку потому, что меня привлекло его смазливое лицо? Я думала, ты знаешь меня лучше, Селина. Я всегда была верна себе!

Не прибавив больше ни слова, миссис Вилльерс вышла из комнаты.

Мисс Спроттс мгновение стояла неподвижно, потом не спеша сложила свою работу, шлепнула кота, чтобы дать выход чувствам, и энергично потыкала кочергой в камине.

– Он мне не нравится, – сказала она, подчеркивая каждое свое слово тычком кочерги. – Он слишком елейный и красивый, глаза его лживы и язык слишком изворотлив. Я его ненавижу!

Высказав это мнение, она приступила к кипячению воды для мистера Макинтоша, который всегда выпивал виски перед тем, как отправиться в постель.

Селина была права в своей оценке мистера Ванделупа. Цепочка ее логических построений была такова: некоторые высокоорганизованные животные имеют инстинкт, помогающий им избегать приближающейся опасности. Женщина – одно из самых высокоорганизованных животных. Ergo[11] – не позволяйте женщинам поступать вопреки своему инстинкту!

У подножия огромного холма белой глины, отмечавшего местонахождение рудника Пактол, стояло длинное строение с оцинкованной крышей. Внутри оно было разделено на два помещения: в одном рабочие рудника оставляли свою одежду и надевали грубые холщовые штаны и куртки, прежде чем спуститься в рудник. В этой же комнате их обыскивали, чтобы проверить, не выносят ли они золото. Длинный узкий коридор вел с вершины шахты прямо в это помещение, и ни один рабочий, даже спрятав на себе золото, не смог бы его выбросить, чтобы потом подобрать. Нет, ему приходилось идти по коридору в комнату обыска прямо из клети шахты, и он не мог спрятать ни крупинки, которую не нашли бы досмотрщики.

Во второй комнате спали шахтеры, которые оставались после работы на территории рудника, хотя большинство после рабочей смены отправлялись по домам, к своим семьям.

На Пактоле работали в три смены, так что работа не прекращалась круглые сутки. Каждая смена трудилась по восемь часов – первая выходила в полночь и заканчивала в восемь утра, вторая заступала в восемь и заканчивала в четыре часа дня, а третья работала с четырех до полуночи, после чего опять выходила первая смена.

Следовательно, когда на следующее утро месье Ванделуп проснулся в шесть утра, первая смена еще трудилась, и некоторые горняки, которым положено было начинать работу в восемь, спали крепким сном на своих койках. Койки эти, стоящие вдоль двух стен, были двухъярусными, как на борту корабля.

Проснувшись, Гастон, естественно, захотел увидеть, где же он находится. Протерев глаза и зевнув, француз приподнялся на локте и лениво осмотрелся.

Большая комната освещалась тремя квадратными окнами без занавесок, прорубленными в стене через равные промежутки. Холодный свет зари медленно прокрадывался в комнату, и очертания пыльных предметов постепенно проступали в полумраке. Слышалось тяжелое размеренное дыхание спящих людей и беспокойные движения тех, кому не спалось.

Француз пару раз зевнул и понял, что больше не хочет спать. Он бесшумно оделся, стараясь не разбудить Пьера, спавшего на нижней койке, ловко спрыгнул со своей верхней, подошел к дверям и шагнул в прохладное душистое утро.

Холодный ветер дул со стороны зарослей, принося с собой слабый аромат, и трава под ногами Гастона была мокрой от росы. На востоке разгорался рассвет; ярко-красный цвет неба напомнил французу тот закат, под которым он вместе со своим спутником высадился на берег Квинсленда. Потом бледно-розовую часть небосвода пересек широкий желтый луч, и великолепное пылающее солнце медленно поднялось из-за темных зарослей. Все изысканные краски рассвета исчезли в потоке золотого света, озарившего пейзаж.

Ванделуп рассеянно, без интереса смотрел на всю эту красоту, слишком занятый своими мыслями, чтобы замечать происходящее вокруг. Только когда две сороки неподалеку разразились радостными криками – каждая старалась перекричать веселые вопли другой, – он очнулся от глубокого раздумья и зашагал обратно к руднику.

– Нельзя допустить, чтобы что-то встало на моем пути к деньгам, – задумчиво сказал он. – С деньгами можно править миром, а без них… Но какими банальными и избитыми кажутся эти максимы! Почему я должен повторять их, как попугай, когда я и так ясно вижу, что должен делать? Та женщина, например… Я должен завоевать ее дружбу. Ба! Да она уже мой друг – я видел это по ее глазам, когда ей не удавалось как следует следить за своим лицом. Да, я должен сделать ее своим другом, очень близким другом, а потом… Что ж, по-моему, ось вращения земли – это женщина. Я никого не пожалею, чтобы добиться своей цели! Я сделаю себя равным богам и не буду считаться ни с кем, кроме себя самого. А тем, кто встанет на моем пути, придется убраться с дороги, иначе они рискуют быть раздавленными!

И Ванделуп с циничной улыбкой добавил:

– Некоторые назвали бы это философией дьявола, но мне она вполне подходит.

Он уже был рядом с рудником, когда услышал, что его окликают: к нему шагал Макинтош. Барак оживал, и через открытую дверь Гастон видел, как несколько человек торопливо движутся в комнате, а другие тем временем идут к руднику через поля. Размеренный шум машин не умолкал, черный густой дым вился из красной трубы, вращались колеса подъемника, и рудник медленно извергал людей, проработавших внизу всю ночь.

Макинтош медленно подошел к французу, держа руки в карманах; на суровом лице шотландца застыло озадаченное выражение. Он никак не мог решить, нравится ему этот молодой человек или нет. Но поскольку тот, похоже, произвел впечатление на Мадам Мидас, для себя Арчи почти решил, что субъект ему все-таки не нравится – просто из чувства противоречия.

«Женщинам легко угодить, бедным бестолковым созданиям, – сказал он себе. – Красивые личики – вот и все, что их волнует, и плевать им, что этот типчик уже может быть в лапах Старого Никки[13]. Ну-ну, если Мадам и втюрилась в парня – а он, чего уж там, хорош собой, – пусть себе делает что хочет, а я буду держать ушки на макушке!»

И шотландец мрачно посмотрел на молодого человека, который с веселой улыбкой быстро пошел к нему.

– Ты очень ранняя пташка, – сказал Макинтош, теребя белую бахрому волос у себя на шее и пристально глядя на высокого стройного француза.

– По необходимости, друг мой, – невозмутимо ответил Ванделуп. – Только богатые люди могут позволить себе валяться в постели, а не бедняги вроде меня.

– Ты не очень-то похож на остальных, – скептически фыркнув, сказал подозрительный шотландец.

– И я этому рад, – учтиво ответил Ванделуп и пошел рядом с Макинтошем к мужским баракам. – Как ужасно быть копией полудюжины других людей… Между прочим, мадам очаровательна, – внезапно сменил он тему разговора.

– Да-да, – ревниво сказал Арчи, – знаем мы о вашей французской манере бросаться льстивыми словечками, в которых сам дьявол не сыщет ни клочка правды!

Гастон хотел было запротестовать и сказать, что говорит искренне (а это и вправду было так), но Макинтош нетерпеливо позвал его позавтракать в офисе, заявив, что голоден, как собака.

Мужчины плотно поели, покурили, поболтали и приготовились спускаться вниз.

Прежде всего они надели «подземную» одежду – нет, не одежду для погребения, хотя ее название и наводило на мысль о кладбище, а рабочий наряд, состоявший из парусиновых штанов, тяжелых ботинок, голубой блузы из грубой шерстяной материи и зюйдвестки. Экипировавшись подобным образом, они подошли к копру, и Арчи открыл дверь.

Ванделуп увидел устье шахты – зияющий у его ног темный мрачный зев. Гастон постоял, глядя в черную дыру, которая как будто вела прямо в утробу земли, и повернулся, чтобы бросить последний взгляд на солнце, прежде чем спуститься в преисподнюю.

– Такого в моей жизни еще не случалось, – сказал он, шагнув в мокрую железную клеть.

Макинтош подал сигнал, и клеть начала быстро спускаться, чтобы доставить их в шахту.

– Это напоминает мне романы Жюля Верна, – заметил Ванделуп, пока клеть быстро и бесшумно уходила в чернильно-черную темноту.

Арчи не ответил, потому что был слишком занят зажиганием свечи. Кроме того, он совершенно не разбирался в романах, и ему было на них решительно наплевать.

Они молча скользили вниз, во мрак, и струйки воды, падавшие отовсюду, непрерывно ударяли о верх клетки и сбегали маленькими ручейками по их плечам.

«Похоже на ночной кошмар, – подумал француз, нервно содрогнувшись при виде мокрых стен, блестящих в слабом свете свечи. – Заслуживает того, чтобы Данте описал это в своем “Аде”».

Наконец они спустились вниз и очутились в главной выработке, откуда ответвлялись галереи на восток и на запад. Со всех сторон были установлены подпорки из эвкалипта; благодаря своей покрытой рубцами поверхности они смахивали на покрытые иероглифами колонны египетских храмов. Стены сочились влагой, и пол, хоть и покрытый железными листами, был почти на дюйм в воде, желтоватой из-за глины рудника.

Здесь дежурили двое горняков в грубой полотняной одежде. Время от времени из одной из галерей быстро выкатывалась груженная породой вагонетка, на которой спереди была укреплена мерцающая свеча. Вагонетку вталкивали в клеть и поднимали наверх, к золотопромывочным машинам.

Везде на стенах горели свечи, прикрепленные к вогнанным в дерево шипам, и в их желтоватом мерцании скопившиеся на потолке и стенах огромные капли воды блестели, как алмазы.

– Пещера Аладдина, – весело заметил Ванделуп. Он зажег свою свечу от той, которую держал Арчи, и вслед за шотландцем направился к восточной галерее. – Только драгоценности недостаточно реальны.

Макинтош показал французу, как держать свечу на горняцкий манер, чтобы та не погасла: следовало зажать ее особым образом так, чтобы впадинка в ладони образовывала своеобразный щит.

Потом Ванделуп услышал шум падающей неподалеку воды и спросил, что это такое. Арчи объяснил, что это делается с целью вентиляции. Вода падает сквозь трубу через весь рудник и попадает в ведро. Несколькими футами выше этого места еще одна труба соединяется с первой под прямым углом и, как змея, тянется вдоль верха галереи прямо к ее концу. Воздух гонится силой воды, вырывается из трубы и возвращается обратно через галерею; таким образом, по всему руднику циркулирует непрерывный воздушный поток.

Макинтош и Ванделуп медленно и осторожно продвигались вперед; их ноги расплескивали лужи желтой глинистой воды, скопившейся по бокам штрека, они спотыкались на неровной земле и на неровных рельсах, проложенных для вагонеток. Через равные промежутки вдоль всего штрека стояли вертикальные эвкалиптовые столбы, а наверху тянулись горизонтальные балки из того же дерева – так низко, что французу приходилось то и дело наклоняться, чтобы не стукнуться об их выступы головой.

За эти столбы цеплялся белый грибок, с помощью которого горняки обычно убирают пятна с рук. Он свисал и сверху, напоминая большие снеговые наносы, и колыхался всякий раз, когда из подземной темноты налетал очередной резкий порыв сырого холодного ветра.

Время от времени вдалеке слышался слабый нарастающий рокот, и Арчи оттаскивал своего спутника в сторону, чтобы дать дорогу вагонетке с белой, влажной с виду породой. Вагонетка, которую гнал откатчик, прокатывалась мимо с грохотом и скрипом колес.

С каждой стороны через определенные промежутки появлялись расселины, и Макинтош сообщил своему спутнику, что эти штреки проложены для проверки породы. Еще им все время продолжали попадаться галереи поменьше, ответвлявшиеся от главной. Ванделуп подумал, что весь рудник напоминает селедочный костяк.

Управляющий, привыкший к темноте и знакомый с каждым дюймом пути, быстро двигался вперед, и Ванделуп не всегда за ним поспевал. В конце концов француз совсем перестал видеть что-либо, кроме свечи, которую держал его провожатый: она сияла бледно-желтой звездой в черной, как деготь, темноте.

Наконец Макинтош свернул в одну из боковых галерей и поднялся по железной лестнице, прикрепленной к стене. Гастон последовал за ним и очутился во второй галерее, в тридцати футах над первой, – от нее тоже под прямыми углами ответвлялись ходы.

Тут и искали золотоносный песок, потому что, как объяснил Ванделупу Арчи, главные штреки рудника всегда прокладывались в тридцати или сорока футах ниже песчаной почвы, а потом уже можно было постепенно добираться до более высоких уровней. Делалось это потому, что жилы имели тенденцию понижаться, и главный штрек необходимо было прокладывать внизу, с тем чтобы потом добраться до нужного уровня и правильно оценить русло залегания россыпи.

В этой верхней галерее стояли несколько пустых вагонеток, которые доставляли свою ношу в своего рода наклонный желоб, по которому порода падала на нижний уровень. Там ждала еще одна вагонетка, чтобы отвезти груз в главную шахту, откуда его уже поднимали к золотопромывочным машинам.

Макинтош заставил Ванделупа забраться в одну из вагонеток, и, хотя та была вся мокрая и облепленная глиной, Гастон рад был там оказаться – теперь он катился себе вперед вместо того, чтобы спотыкаться о рельсы и расплескивать лужи.

Время от времени они проезжали там, где с мокрых стен из труб хлестала вода. Эти трубы были соединены с главной выработкой, а уже оттуда воду выкачивали из рудника мощной помпой, которую приводили в действие паровые двигатели – так осушался рудник.

Позади осталось уже немалое расстояние, когда они увидели мутный свет свечи и услышали глухие удары. Галерея закончилась тупиком, в котором работал кайлом забойщик. Золотоносную породу нетрудно было отличить от остальной: она представляла собой напластования, зажатые, как в сандвиче, между ложем из белой глины и верхним слоем коричневатой земли, перемешанной с гравием.

Каждый удар кайла разбрасывал во все стороны снопы искр. Разрыхлив почву, забойщик наполнял ею вагонетки. Арчи осведомился у него о характере породы, проверил ее в нескольких местах с помощью своей лопаты, после чего покинул галерею и вернулся в штрек.

Они снова покатили по главному проходу и заглянули в несколько других забоев. Эти визиты ничем не отличались от первого. В каждом таком месте работал забойщик, иногда – двое, и откатчик, нагружавший вагонетки и отгонявший их к штреку. Несмотря на вентиляцию, Ванделуп чувствовал себя как в турецкой бане, такая тут стояла жара.

В конце одного из проходов Макинтош окликнул Ванделупа, а когда молодой человек подошел, он увидел, что шотландец сидит на вагонетке с развернутым планом рудника. Арчи хотел показать новичку все ответвления выработок.

План больше всего смахивал на карту города – основной штрек играл роль главной улицы, а беспорядочно ветвящиеся небольшие галереи походили на боковые улицы и переулки многолюдного населенного пункта.

– Прямо как римские катакомбы, – сказал Ванделуп, созерцая план. – Человек запросто может здесь заблудиться.

– Еще как может, – осторожно ответил Макинтош, – ежели не знает ничего о руднике. Тут вот, – он ткнул пальцем в план, а другим показал в сторону правого тоннеля, – вчерась мы нашли двадцатиунциевый самородок. А прям перед тем – двадцатипятиунциевый. А в первом забое, два месяца назад… Вон там, – шотландец показал влево, – там был самый первый большой, я назвал его самородком «Вилльерс», потому так кличут Мадам.

– О да, я знаю, как ее зовут, – сказал очень заинтересованный Ванделуп. – И вы даете имена всем своим самородкам?

– Ежели они большие – то да, – ответил Арчи.

– Тогда, надеюсь, вы найдете кусок золота весом в сто унций и назовете его «Ванделуп», – сказал молодой человек, смеясь.

– Многие правдивые слова поначалу были сказаны вроде как в шутку, парень, – серьезно ответил Макинтош. – Вот как доберемся до «Жилы Дьявола», так отыщем самородки и поболее ста унций!

– А что такое «жила»? – спросил весьма озадаченный Ванделуп.

Тут Арчи прочел молодому человеку научную лекцию по горнорудному делу, суть которой сводилась к следующему.

– Ты и понятия не имеешь, – проницательно сказал мистер Макинтош, – что в старые деньки – может, аж во времена грехопадения, а может, и чуток пораньше – дожди вымывали в долины золото с вершин холмов, где были кварцевые пласты. Вымывали туда, куда текли реки, понимаешь ли. Века шли себе да шли, и природа, под руководством Всемогущего, делала свою работу, и русло реки, где было золото, заносило другой породой. Ну, а после река – или ручей, или что там еще – начинала течь уже в новом русле. А драгоценный металл все вымывался с холмов, в точности, как я тебе рассказал, и попадал уже и в новое русло тоже… В общем, все эти игры продолжались себе и продолжаются по сю пору. Поэтому, когда первые рудокопы направились в эту страну Офир, золотишко, которое они добывали, царапая поверхность земли, было самыми последними вложениями. А вот когда ты спускаешься под землю на несколько сотен ярдов и добираешься до второй реки – вернее, до бывшего ложа реки, – вот там-то ты и можешь найти основные запасы золота. Эти высохшие русла рек мы и называем жилами. Так что, парень, учти: сейчас мы в русле одной из старых рек в трехстах футах от поверхности земли. Вот тут-то мы и добываем золото, и при том все время следуем изгибам бывшей реки и не теряем ее из виду.

– Да, но как же вы потеряли реку, которую называете «Жилой Дьявола»? – быстро спросил Ванделуп. – Как же такое случилось?

– Ну, – взвешивая каждое слово, отозвался мистер Макинтош, – реки очень смахивают на людей. Они выкидывают такие же причудливые коленца. «Жила Дьявола», похоже, так себя и вела. Сейчас мы где-то на ее берегу, вот и находим все эти самородки… Но нам нужно попасть в ее русло, понимаешь ли! В самый ее центр, потому что золото – там. Господи, парень! – уже возбужденно продолжал шотландец, встав и сворачивая план. – Знаешь ли ты, как богата «Жила Дьявола»? Да в ней целое состояние!

– Полагаю, эти реки на определенной глубине должны кончаться?

– О да, мы опускаемся все ниже и ниже, пока не добираемся до того, что называется первичной скалой, и под ней ничегошеньки больше нет, кроме…

Старый шотландец сделал вдох и закончил с оттенком религиозного энтузиазма:

– …кроме разве что бездонной ямы, где обитает Старый Рогач, как говорится в Библии. А теперь пойдем-ка снова наверх, я покажу тебе, как работают золотопромывочные машины.

Ванделуп не имел ни малейшего понятия, что такое золотопромывочные машины, но, желая это выяснить, последовал за своим провожатым. Макинтош повел его в другую галерею, которая сделала петлю и вернулась в главный штрек. Гастон, спотыкаясь, продвигался вперед, как вдруг почувствовал прикосновение к плечу, обернулся и увидел Пьера: того поставили работать откатчиком.

– А, ты здесь, друг мой, – холодно сказал француз, глядя на неуклюжую фигуру, освещенную слабым мерцанием его свечи. – Продолжай работать, продолжай! Это не очень приятно, но, во всяком случае, – быстрым шепотом добавил он, – тут лучше, чем в Новой Каледонии!

Пьер угрюмо кивнул и вернулся к работе, а Ванделуп поспешил догнать Макинтоша, который ушел далеко вперед.

«Хотел бы я, – сказал себе этот милый молодой человек, тащась по штреку, – хотел бы я, чтобы рудник обрушился и раздавил Пьера! Он висит у меня на шее мертвым грузом. Кроме того, у него такой уголовный вид, что только из-за этого полиция может решить выяснить, откуда он явился. А если полиция узнает – прощай, богатство и респектабельность!»

Ванделуп догнал Арчи, ожидающего его у входа в главный штрек, и вскоре они добрались до основания шахты, залезли в клеть и наконец снова очутились на поверхности.

Гастон глубоко вдохнул свежий воздух; глаза больно резал ослепительный блеск солнца.

– Не завидую гномам, – весело сказал он шотландцу, когда они пошли к промывочным машинам. – Они наверняка страдают хроническим ревматизмом.

Мистер Макинтош, незнакомый с волшебным фольклором, промолчал. Он просто привел Ванделупа к золотопромывочным машинам и показал весь процесс получения золота.

С вершины шахты породу везли в вагонетках к этим машинам, представлявшим собой большие круглые чаны, в которые непрерывно низвергалась вода и куда сваливали породу. В чанах имелось большое железное кольцо, подвешенное на цепях и утыканное тупыми шипами – оно называлось борона. Две цепи крепились к лежащим крест-накрест балкам, и благодаря непрерывному вращению бороны порода дробилась на мелкие части, смахивающие на кремовый сироп с вкраплениями тяжелых белых камешков. Камешки время от времени убирал человек, заведующий машиной.

Спустившись на второй ярус сооружения, Ванделуп очутился в квадратном помещении, крышей которому служило дно чана. В крыше имелся люк, и когда порода как следует перемешивалась, люк открывался, и она низвергалась на пол нижнего яруса. Вдоль одной стены помещения под легким наклоном тянулся широкий желоб – так называемый рудопромывочный желоб; в него попадала масса золотоносного песка, а когда открывался люк в крыше, вода смывала песок вниз по желобу.

Еще один человек, вооруженный вилами, продолжал убирать камни, перемешанные с гравием, и постепенно все лишнее смывалось прочь. Оставались только те камешки и черный тонкий песок, которые содержали золото – они были тяжелее всего.

Этот песок осторожно собирали щеткой и железной лопаткой в неглубокий таз, после чего опытный горняк тщательно промывал его с помощью чистой воды. Отработанными движениями осторожно перекатывая золотоносную породу в тазу, он вскоре смывал весь черный песок, и на дне оставались желтые песчинки золота вперемешку с маленькими, обкатанными водой самородками.

Макинтош взял намытое золото и понес его в офис, где драгоценный металл сперва взвесили, а потом положили в холщовый мешочек. Позже добычу отвезут в банк Балларата и продадут по цене четыре фунта за унцию или около того.

Закончив все свои объяснения, Арчи объявил:

– Вот теперь ты все видел и знаешь, как мы добываем золотишко!

– Клянусь честью, – с веселым смехом беспечно сказал Ванделуп, – золото так же трудно заполучить в его природном состоянии, как и в обработанном!

– Еще труднее, – мрачно хмыкнул Арчи. – Ради монет не приходится так дьявольски вкалывать.

– Мадам когда-нибудь разбогатеет, – заметил Ванделуп, когда они покинули офис и пошли к дому.

– Может, и так, – осторожно ответил шотландец. – Австралия – отличное место для деньжат, знаешь ли. Скажу – не совру, но с нашей-то промышленностью и имея настойчивость, ты и сам сможешь сколотить состояние, парень!

– Я не я буду, если не сколочу, – жизнерадостно кивнул мистер Ванделуп.

И мысленно добавил: «А Мадам Мидас великолепно подойдет для того, чтобы помочь мне в этом!»

Гастон Ванделуп, с рождения привыкший к большим городам, решил, что жизнь на участке Пактол не сулит ему ничего веселого.

День за днем он просыпался по утрам, работал в офисе, ел и после ежевечерней беседы с Мадам Мидас отправлялся в десять вечера в постель. Такая аркадская простота вряд ли соответствовала утонченным вкусам, приобретенным Гастоном в прежней жизни. Что же касается эпизода в Новой Каледонии, то мистер Ванделуп полностью выбросил его из головы, потому что сей молодой человек никогда не позволял себе мысленно задерживаться на неприятных предметах.

Пребывание в качестве заключенного было для него опытом новым и неприятным. Промежуток времени с того дня, как он покинул Францию на борту корабля с осужденными, и до того, как высадился на берег Квинсленда, Гастон считал ночным кошмаром и всячески старался так к нему и относиться. Вот только его немой компаньон, Пьер Лемар, то и дело попадаясь Ванделупу на глаза, слишком живо напоминал о реальности тогдашних его злоключений.

Как же часто Ванделуп страстно желал, чтобы Пьер сломал себе шею или чтобы рудник обрушился и раздавил его насмерть! Но ничего подобного не происходило, и Пьер продолжал мозолить Гастону глаза, следуя за ним повсюду с собачьей преданностью. Он поступал так не только из любви к молодому человеку, но и потому, что очутился в чужих краях, где Ванделуп был единственным его знакомым.

Молодой француз часто приходил в отчаяние, думая, что с таким жерновом на шее ему никогда не выбраться из Австралии. Но пока он с циничным смирением покорился ситуации и лишь с надеждой предвкушал то время, когда провидение избавит его от неприятного «друга».

Мадам Мидас испытывала по отношению к Ванделупу смешанные чувства. Она была очень впечатлительной, и ее злополучный союз с Вилльерсом не до конца лишил ее жизненной энергии, хотя, без сомнения, проделал в этом отношении большую работу. Будучи натурой восприимчивой, она любила слушать, как Гастон рассказывает о блестящей жизни в Париже, Вене, Лондоне и других знаменитых городах, которые были для нее лишь названиями. Для такого молодого человека он немало повидал в жизни и к тому же обладал отличным даром рассказчика. Поэтому Мадам Мидас, Селина и Макинтош часто подпадали под чары его сказочных описаний и красноречивых историй.

Конечно, Ванделуп разговаривал с миссис Вилльерс только на самые общие темы и ни разу ни словом не проговорился о том, что знаком и с неприглядной стороной жизни… Хотя с этой стороной многогранный молодой джентльмен был очень даже хорошо знаком.

В работе Гастон определенно делал успехи. Во всем, что касалось цифр, он быстро соображал и легко учился новому. Поэтому вскоре француз вник во все тонкости бизнеса на участке Пактол, и Мадам решила, что может оставить дела на него. Теперь ей можно было ни о чем не беспокоиться, в уверенности, что все деловые вопросы будут решаться быстро и тщательно.

Но миссис Вилльерс была слишком умной женщиной, чтобы позволить Ванделупу самому вести все дела или хотя бы дать понять, как сильно она ему доверяет. Француз знал – чем бы он ни занимался, спокойные темные глаза никогда не упускают его из виду; малейшая оплошность, малейшее пренебрежение работой с его стороны – и Мадам Мидас с ее тихим голосом и непреклонной волей окажется рядом, чтобы поставить его на место.

Поэтому Гастон был осторожен, не отклонялся от прямого пути и не брал на себя слишком много, но выполнял свои обязанности быстро и тщательно – и вскоре стал незаменимым для работы рудника. В придачу он приобрел большую популярность среди людей. По мере того, как проходили месяцы, на него стали смотреть как на непременную принадлежность участка Пактол.

Что же касается Пьера Лемара, то он хорошо справлялся со своей работой, ел, спал и приглядывал за компаньоном на тот случай, если тот решит бросить его в беде. Но никто не догадывался, что этих двоих, столь разных внешне, связывала тайная вина, или, попросту говоря, что оба они еще недавно стояли на одной ступеньке социальной лестницы как заключенные французской тюрьмы.

Прошел целый месяц с тех пор, как Мадам Мидас наняла мистера Ванделупа и его друга, но «Жила Дьявола» так и не была найдена. И все же миссис Вилльерс истово верила, что жила скоро будет обнаружена, потому что ее удача уже сделалась поговоркой в Балларате.

В один из ясных дней месье Ванделуп с утра сидел в офисе, складывая бесконечные колонки цифр, а Мадам Мидас, облачившись в грубую рабочую одежду, готовилась к спуску в шахту. Перед этим она ненадолго заглянула в офис, просто чтобы повидаться с Гастоном.

– Между прочим, мистер Ванделуп, – сказала она по-английски (только по вечерам они общались по-французски), – нынче утром я ожидаю в гости юную леди. Можете сказать ей, что я внизу, в руднике, но буду через час, если она меня дождется.

– Непременно скажу, мадам, – ответил француз, подняв взгляд и сопровождая его ясной улыбкой. – А как зовут молодую леди?

– Китти Марчёрст, – ответила Мадам Мидас, помедлив у дверей. – Она дочь преподобного Марка Марчёрста, священника Балларата. Думаю, она вам понравится, мистер Ванделуп, она очаровательная девушка… Ей всего семнадцать лет, и она очень хорошенькая.

– В таком случае не сомневаюсь, что понравится, – жизнерадостно ответил Гастон, – я никогда не мог противиться чарам хорошенькой женщины.

– Помните! – сурово сказала Мадам Мидас, подняв палец. – Вы не должны кружить голову моей любимице никакими пустыми комплиментами. Ее воспитывали в строгости, и для нее язык любовных ухаживаний – все равно что греческий.

Ванделуп попытался сделать вид, что раскаивается, – и потерпел в том полную неудачу.

– Мадам, – сказал он, встав и серьезно поклонившись, – вплоть до вашего возвращения я не буду говорить с мадемуазель Китти ни о чем, кроме погоды и урожая.

Мадам Мидас весело рассмеялась.

– Вы неисправимы, мистер Ванделуп, – сказала она и повернулась, чтобы уйти. – Но не забывайте, что я сказала, потому что я вам доверяю.

Когда миссис Вилльерс ушла, закрыв за собой дверь офиса, Гастон несколько минут молчал, а потом бурно расхохотался.

– Она мне доверяет! – издевательски повторил он. – Во имя неба, с чего бы это? Я никогда не притворялся святым и не собираюсь становиться им из-за того, что дал слово чести. Мадам, – продолжал он, отвесив иронический поклон в сторону закрытой двери, – поскольку вы доверяете мне, я не буду говорить о любви этой незрелой мисс… Если только она не окажется чем-то большим, нежели обычная хорошенькая особа. В таком случае, – он пожал плечами, – боюсь, мне придется предать ваше доверие и поступить по своему разумению.

Француз снова засмеялся, вернулся за стол и начал складывать цифры. Однако на второй колонке прервал работу и принялся рисовать рожицы на промокашке.

– Она дочь священника, – задумчиво сказал он. – Догадываюсь, какая она чопорная и притворно-сдержанная, как с карикатуры Кама[14]. В таком случае она может меня не опасаться, ведь я всегда терпеть не мог уродливых женщин. Между прочим, никак не пойму – уродливые женщины считают себя хорошенькими, что ли? Значит, их зеркала должны им услужливо лгать. Возьмем Адель – она была простушкой, не сказать чтобы уродиной, но язык у нее был подвешен отменно. Мне было так жаль, когда она умерла… Да, хотя из-за нее меня и сослали в Новую Каледонию. Ба! За свои неудачи человек всегда должен благодарить женщин – будь они прокляты! Но мне-то за что такое наказание? Понятия не имею, потому что женщины всегда были мне добрыми подругами… Что ж, вернемся к делам. Мадемуазель Китти вот-вот придет, и я должен вести себя как неотесанный мужлан на тот случай, если она заподозрит меня в недобрых намерениях.

Гастон вернулся к работе с цифрами, как вдруг услышал высокий чистый голос: кто-то пел на улице. Поначалу он решил, что это птица, но никакая птица не смогла бы издавать такие трели и переливы. Поэтому, когда пение приблизилось к двери офиса, мистер Ванделуп пришел к заключению, что поет женщина, а именно – мисс Китти Марчёрст.

Он откинулся на спинку кресла и принялся лениво размышлять, постучит ли она или войдет без церемоний. Мисс Марчёрст выбрала последний вариант: она распахнула дверь и встала на пороге, покраснев и надув губки из-за неловкого положения, в котором неожиданно очутилась.

– Я думала найти тут миссис Вилльерс, – проговорила она тихим милым голоском такого необычного тембра, что молодая кровь Гастона забурлила.

Он встал, и Китти, вскинув глаза, перехватила восхищенный взгляд его черных глаз, прикованный к ней. Она снова потупилась и носком изящнейшей туфельки принялась чертить на пыльном полу какие-то фигуры.

– Мадам отправилась осмотреть рудник, – вежливо сказал мистер Ванделуп. – Но попросила передать, что вскоре вернется и вам лучше подождать ее здесь… А мне тем временем следует вас занять.

Он с серьезным поклоном поставил единственное в офисе кресло поближе к посетительнице и с непринужденной грацией прислонился к каминной доске. Маленькая мисс Марчёрст приняла приглашение и угнездилась в большом плетеном кресле. Она исподтишка бросала на молодого человека быстрые взгляды, а Гастон, имевший богатейший опыт общения с женщинами, спокойно смотрел на нее. Его поведение могло бы показаться грубым, если бы не очаровательная улыбка, игравшая на его губах.

Ростом Китти Марчёрст была не больше эльфа, ее руки и ноги имели изысканную форму, а фигурка – сплошные округлости и выпуклости семнадцатилетней девушки… Ей как раз и исполнилось семнадцать, хотя в некоторых отношениях трудно было дать ей больше четырнадцати.

Невинное детское личико, два ясных голубых глаза, прямой маленький носик и очаровательный ротик с розовыми губами – таковы были основные притягательные черты Китти. Ее великолепные волосы представляли собой копну кудрявых золотистых локонов. Когда лицо ее было спокойным, оно казалось совсем детским, но стоило ей улыбнуться, и она становилась женщиной – именно такой веселой улыбкой, таким смеющимся выражением лица древние греки наделяли изображения Гебы.

На Китти было белое платье без отделки, украшенное лишь бледно-голубыми ленточками; на золотистой головке красовалась матросская шапочка, обвязанная лазурным шарфом. Выглядела девушка просто прелестно. Ванделуп с трудом удерживался от того, чтобы не схватить ее и поцеловать – такой чарующе свежей и пикантной она выглядела. Китти, со своей стороны, рассматривала Гастона с чисто женской способностью подмечать детали, и мысленно решила, что никогда еще не видела такого красавца. Жаль только, что он молчит.

Застенчивость была не в характере Китти Марчёрст, поэтому, выждав разумное время в ожидании реплики Ванделупа, девушка решилась начать разговор сама.

– Я все жду, когда же меня будут занимать, – выпалила она, подняв глаза; потом, испугавшись собственной безрассудной смелости, снова опустила взгляд.

Гастон улыбнулся искренним словам Китти, но, помня наставления Мадам Мидас, решил созорничать и выполнить поручение хозяйки дословно.

– Сегодня очень милый день, – серьезно проговорил он.

Китти посмотрела на него и весело рассмеялась.

– Не думаю, что это очень оригинальное замечание, – дерзко заметила она, вынимая из кармана яблоко. – Если это все, что вы можете сказать, надеюсь, Мадам скоро вернется.

Ванделуп снова засмеялся, увидев, как совсем по-детски обиженно надулась девушка.

Китти белыми зубками откусила красный бочок яблока, и француз, критически посмотрев на нее, спросил:

– Вы любите яблоки?

Его ужасно забавляла ее непосредственность.

– Еще как люблю, – ответила мисс Марчёрст, пренебрежительно осматривая фрукт. – Но персики вкуснее яблок. Персики в саду Мадам уже поспели? – Она нетерпеливо посмотрела на Ванделупа.

– Думаю, да, – серьезно ответил Гастон.

– Тогда к чаю у нас будут персики, – решила Китти, снова откусив от своего яблока. – Я собираюсь остаться к чаю, знаете ли, – продолжала она доверительным тоном. – Я всегда остаюсь к чаю, когда прихожу сюда с визитом, а потом Браун… Это наш слуга, – пояснила она, – приходит и провожает меня домой.

– Счастливчик Браун! – совсем не шутя пробормотал Ванделуп.

Китти рассмеялась и мило покраснела.

– Я все о вас слышала, – кивнув, невозмутимо сказала она.

– Надеюсь, ничего компрометирующего? – тревожно спросил француз.

– О господи, нет – скорее наоборот, – весело отозвалась мисс Марчёрст. – Говорят, вы красивый… Так оно и есть, вы очень красивый!

Гастон со смехом поклонился. Его очень забавлял оборот, который приняла беседа: он привык к тому, что женщины ему льстят, но вряд ли ему когда-нибудь делали комплименты с прямотой этой сельской девушки.

– Ее воспитывали в строгости, – пробормотал он саркастически, – я это вижу. Ева перед грехопадением во всей своей невинности.

– Мне не нравятся ваши глаза, – внезапно сказала Китти.

– А что с ними такое? – спросил француз, бросив на нее недоуменный взгляд.

– Они кажутся злыми.

– Тогда они клевещут на душу в этом теле, – серьезно ответил Ванделуп. – Уверяю, я очень хороший молодой человек!

– Тогда вы точно мне не нравитесь, – Китти важно покачала золотистой головкой. – Мой па – священник, знаете ли, и в наш дом приходят только хорошие молодые люди. Они все такие противные… – И она сердито добавила: – Я их ненавижу!

Услышав это, Гастон так расхохотался, что Китти с оскорбленным видом встала.

– Не знаю, над чем вы смеетесь, – сказала она, выбросив за дверь наполовину съеденное яблоко, – но я не верю, что вы хороший молодой человек. Вы кажетесь ужасно плохим! Вообще-то, я даже не припоминаю, чтобы видела кого-нибудь настолько плохого.

– Полагаю, вы возьметесь меня перевоспитывать? – с готовностью спросил Ванделуп.

– О, я не могу. Это было бы неправильно. Но, – жизнерадостно пообещала Китти, – это сделает па!

– Вряд ли я буду его утруждать, – поспешно проговорил Гастон, которому вовсе не улыбалась такая идея. – Я слишком далеко зашел, чтобы из меня вышел толк.

Китти собиралась ответить, но тут появилась Мадам Мидас, и Китти с ликующим криком порхнула к ней.

– Ой, Китти, – ужасно довольная, сказала миссис Вилльерс. – Я так рада тебя видеть, дорогая! Но держись в сторонке, или я перепачкаю твое платье.

– Да, еще как перепачкаешь, – сказала Китти, отступая на безопасное расстояние. – Долго же тебя не было!

– В самом деле? – спросила Мадам Мидас, снимая свой горняцкий наряд. – Надеюсь, мистер Ванделуп был мне хорошей заменой.

– Мадам, – весело ответил Гастон, помогая миссис Вилльерс сбросить грязное одеяние, – мы разговаривали об урожае и о погоде.

– Неужто? – отозвалась та, увидев румянец на щеках Китти и никоим образом не одобрив его. – Наверное, это было очень интересно.

– Очень! – согласился Гастон, возвращаясь за свой стол.

– Пойдем, Китти, – сказала Мадам Мидас, бросив на своего клерка пристальный взгляд и взяв девушку за руку. – Пойдем в дом и посмотрим, сможем ли мы найти персики.

– Надеюсь, мы найдем большие! – по-детски плотоядно облизнувшись, отозвалась Китти и танцующей походкой зашагала рядом с миссис Вилльерс.

«Искушение выросло на моем пути в очень привлекательной форме, – сказал себе Ванделуп, вернувшись к безрадостным колонкам цифр, – и, боюсь, я не смогу ему воспротивиться».

Когда Гастон вернулся домой к чаю, он нашел там Китти, как всегда веселую и полную жизни, несмотря на длинный жаркий день и на то, с какой беспокойной энергией она носилась тут и там. Даже Мадам Мидас чувствовала себя усталой и вымотанной дневной жарой и спокойно сидела у окна, но Китти с ясными глазами неустанно следовала за Селиной по всему дому, притворяясь, будто помогает ей, – каковую кару мудрая старая дева сносила с терпеливым смирением.

После чая было слишком жарко, чтобы зажигать лампу, и даже мисс Спроттс позволила огню в очаге погаснуть. Все окна и двери были открыты, чтобы впустить в дом прохладный вечерний ветер.

Ванделуп сидел на веранде с Макинтошем, курил сигареты и слушал, как Мадам Мидас играет «Песню венецианского гондольера» Мендельсона – сказочную мелодию, полную покачивания красивых лодок и ритмических движений волн. Потом, чтобы доставить удовольствие старому Арчи, она сыграла «Доброе старое время»[15] – чувствительный нежный напев, один из самых душераздирающих и волнующих в мире. Печальная мелодия плыла по комнате, и Арчи подался вперед со склоненной головой, вернувшись мыслями в поросшие вереском шотландские холмы.

А что теперь играет Мадам Мидас, что это – пронизанное скорбью, с печальным рефреном? Ах да, это же «Прощание с Локабером»[16] – горький плач изгнанника, оставляющего цветущую Шотландию далеко позади.

Ванделуп, занятый мыслями о Китти и не обращавший внимания на музыку, увидел, как две больших слезы скатились по суровому лицу Макинтоша, и подивился такому признаку явной слабости.

– Проявление чувств – у него? – цинично пробормотал он. – Ух ты, я бы скорее ожидал, что камень начал бы истекать кровью!

Внезапно печаль развеялась, и после нескольких хоровых песен Китти начала петь под аккомпанемент Мадам Мидас.

Гастон встал и прислонился к двери, слушая, как она исполняет очаровательный вальс Гуно из «Миреллы» – мелодию, похожую на птичье пение, к которой идеально подходил ее высокий чистый голос. Ванделупа порядком удивило, что эта невинная маленькая девица с такой легкостью исполняет сложный вальс. Ее трели были столь же быстрыми, сколь и верными, будто она обучалась в лучших школах Европы. Гастон не знал, что у Китти от природы очень гибкий голос и что Мадам Мидас обучала ее почти год. Когда песня закончилась, француз вошел в комнату, чтобы выразить юной певице благодарность и удивление.

Китти на то и на другое ответила взрывом смеха.

– Ваше горло – это целое состояние, мадемуазель, – сказал Ванделуп с поклоном. – А я, уверяю, слышал всех великих певцов современности, начиная с Патти[17].

– Мне удалось лишь чуть-чуть ее подучить, – сказала миссис Вилльерс, с любовью глядя на мисс Марчёрст, которая стояла теперь у стола, краснея от похвал Ванделупа. – Но когда мы найдем «Жилу Дьявола», я пошлю ее в Италию учиться пению.

– И выступать на сцене? – спросил Гастон.

– Возможно, – загадочно сказала Мадам Мидас. – Ну, а сейчас, мистер Ванделуп, вы должны что-нибудь нам спеть.

– Он поет? – весело спросила Китти.

– Да, и играет, – ответила хозяйка, покинув место у пианино и обняв Китти. – Спойте нам что-нибудь из «Великой герцогини»![18]

Ванделуп покачал головой.

– Это слишком весело для такого часа, – сказал он, слегка проведя пальцами по клавишам. – Я исполню что-нибудь из «Фауста».

У Гастона был приятный тенор, не очень сильный, но исключительно чистый и пронзительный, и он запел «Salve Dimora»[19] – изысканную мелодию, которая тронула сердце Мадам Мидас неясным желанием любви и привязанности. Грудь же Китти переполнили чувства, которых она никогда раньше не испытывала. Ее веселость исчезла, глаза смотрели на певца почти испуганно, и она теснее прижалась к миссис Вилльерс, как будто чего-то боялась… А она действительно боялась.

Закончив петь арию из «Фауста», Ванделуп нырнул в буйную студенческую песню, которую слышал много раз в полуночном Париже, и закончил веселой маленькой шансонеткой Альфреда де Мюссе[20], которая, как он считал, особенно подходит к Китти:

В общем, этот вечер доставил Китти безмерное наслаждение, и ей было очень жаль, когда явился Браун, чтобы проводить ее домой.

Мадам Мидас хорошенько укутала ее и усадила в легкий экипаж, но миссис Вилльерс не на шутку напугали раскрасневшиеся щеки девушки, ее яркие глаза и быстрые взгляды, которые Китти украдкой кидала на Ванделупа, который стоял, озаренный лунным светом, красивый и жизнерадостный.

– Боюсь, я совершила ошибку, – сказала себе Мадам Мидас, когда экипаж отъехал.

Так оно и было, потому что Китти влюбилась во француза.

А Гастон?

Он пошел обратно в дом рядом с хозяйкой, думая о Китти и напевая себе под нос веселый припев шансонетки, которую только что исполнял:

Это явно был случай взаимной любви с первого взгляда.

Сливерса и его друга Вилльерса совершенно не устраивало сложившееся положение вещей.

Посылая Ванделупа на участок Пактол, они думали скомпрометировать Мадам Мидас, которая окажется в обществе молодого и красивого человека. Они рассчитывали, что случится одно из двух: или миссис Вилльерс влюбится в привлекательного француза и начнет добиваться развода, чтобы выйти за Ванделупа замуж – чему Вилльерс, конечно, же будет противиться, если его не подкупят, дав ему долю в Пактоле. Если же этого не произойдет, Вилльерс сможет принять позу мученика и обвинить француза в том, что тот – любовник его жены… И, со своей стороны, угрожать разводом, если миссис Вилльерс не сделает его своим партнером.

Но оба они просчитались, потому что не случилось ни того, ни другого. Мадам не влюбилась в Ванделупа и вела себя слишком осмотрительно, чтобы дать повод для скандала.

Видя, что дела идут совсем не так, как им хотелось бы, Сливерс и Ко в один прекрасный день встретились в офисе старшего партнера, чтобы держать совет и решить, что можно предпринять, чтобы подтолкнуть Мадам Мидас в нужном направлении.

Вилльерс развалился в одном из кресел. Одетый в белый полотняный костюм, он выглядел довольно респектабельно, хотя красное лицо и слезящиеся глаза выдавали в нем пьяницу. Рэндольф прихлебывал виски с водой и курил трубку, наблюдая, как Сливерс хромает туда-сюда по офису, неистово размахивая пробковой рукой, что он делал всегда в минуты возбуждения. Билли сидел на столе и то преданно взирал на хозяина, то прыгал среди бумажных гор, разговаривая сам с собой.

– Я-то думал, ты замышляешь большие дела, посылая этого хлыща на Пактол, – помолчав, сказал Вилльерс.

– Во всяком случае, я хоть что-то предпринял, – в ярости огрызнулся Сливерс, – не то что ты, пивная бочка!

– Эй, не обзывайся, – обиженно проворчал мистер Вилльерс. – Я – джентльмен, не забывай об этом!

– Ты был джентльменом, имеешь ты в виду, – поправил старший партнер, злобно взглянув на него единственным глазом. – А кто ты теперь?

– Биржевой маклер, – ответил тот, прихлебывая виски.

– И черта с два ты в этом преуспеваешь, – ответил Сливерс, присев на краешек стола, из-за чего его деревянная нога вытянулась вперед. Старик немедленно воспользовался этим, чтобы угрожающе направить ее в сторону Рэндольфа.

– Послушай, – тут же дерзко вскинулся этот джентльмен, внезапно выпрямившись в кресле, – брось эти личные выпады и переходи к делу! Что нам следует предпринять? Ванделуп прочно там обосновался, но нет ни малейшего шанса на то, что моя жена влюбится в него.

– Подожди, – сказал Сливерс, флегматично покачивая деревянной ногой вверх-вниз, – подожди, слепой дурак, подожди.

– Подожди вагонетки! – завопил за спиной хозяина Билли.

И тут же вскарабкался Сливерсу на плечо, дополнив свое предложение словами: «О, моя драгоценная матушка!»

– Ты всегда говоришь «подожди», – прорычал Вилльерс, не обращая внимания на вмешательство Билли. – А я скажу – мы не можем больше ждать! Вскоре они наткнутся на «Жилу Дьявола», и тогда всему конец!

– Значит, тебе следует отправиться на Пактол и повидаться с женой, – предложил Сливерс.

– Не пойду, – мрачно ответил Рэндольф, – она проломит мне голову.

– Ба! Ты боишься женщины? – злобно прорычал Сливерс.

– Нет, но я боюсь Макинтоша и остальных, – нехотя признался Вилльерс. – Что может сделать один человек против двадцати этих дьяволов? Да они меня убьют, если я там появлюсь, и моя бесчеловечная женушка даже пальцем не шевельнет, чтобы меня спасти!

– Ты – дьявол! – заметил Билли, наблюдая за Рэндольфом со своего любимого местечка на хозяйском плече. – О господи! Ха, ха, ха! – Он разразился хохотом, вытянулся в струнку, завопил: «Брехня!» – после чего заткнулся.

– Что толку ходить вокруг да около, – сказал одноногий, слезая со стола. – Отправляйся в окрестности участка – может, тебе удастся ее перехватить. А потом задай ей перцу!

– И что я должен ей сказать? – беспомощно спросил Вилльерс.

Сливерс посмотрел на него с пламенным презрением в единственном глазу.

– «Сказать»! – заорал он, размахивая пробковой рукой. – Скажи о своей распродьявольской чести! Скажи, что она волочит по грязи твое благородное имя! Скажи, что разведешься с ней, если она не отдаст тебе половину доли в Пактоле. Это ее испугает.

– Брехня! – снова вскричал попугай.

– О нет, не испугает, – возразил Рэндольф. – Бахвал – это пес, который лает, но не кусает. Я пытался вести такую игру, но безуспешно.

– Тогда поступай, как знаешь, – угрюмо поворчал Сливерс и, усевшись в кресло, налил себе виски. – Мне плевать, что ты там сделаешь, лишь бы мне проникнуть на Пактол. И как только я окажусь там, сам дьявол меня оттуда не вытащит!

Вилльерс подумал минуту, встал и повернулся, чтобы уйти.

– Я попробую, – сказал он, направившись к двери. – Но ничего не получится. Я же говорю – она просто кремень!

Кивнув на прощанье, отвергнутый муж вышел и потащился по коридору.

– Кремень, вот как? – вскричал старик, неистово колотя по полу деревянной ногой. – Тогда я ее раздроблю, я раздавлю ее, я смелю ее в порошок, будь она проклята!

В приступе ярости Сливерс стряхнул Билли с плеча и сделал длинный глоток виски.

Тем временем мистер Вилльерс, боясь, что его покинут остатки храбрости, отправился в ближайший отель и выпил столько, что привел себя в обычно несвойственное ему бесшабашное состояние. Воспламенившись подобным образом, он пошел на железнодорожный вокзал, сел в поезд, идущий на участок Пактол, а по прибытии опрокинул еще один стаканчик виски, чтобы укрепить нервишки.

Но эта последняя соломинка сломала спину верблюда. Еще одна порция выпивки ввергла мистера Вилльерса в то одурелое состояние, которое на языке жителей колонии называется «быть под мухой».

Пошатываясь, он вышел из отеля и зашагал в сторону участка Пактол.

Неожиданным препятствием стало то, что единственный белый холм, отмечавший вход в рудник, внезапно возник перед его глазами в двух экземплярах, и теперь бедолага Рэндольф созерцал два участка Пактол. Сей любопытный оптический обман сильно его смутил, поскольку теперь он не был уверен, в сторону которого из двух участков направляться.

– Это вше выпивка, – со сверхъестественно серьезным видом сказал он наконец, остановившись посреди белой пыльной дороги. – Это иж-жа нее передо мной вше двоитша. Ешли я увижу ш-швою жену, я увижу две жены, и тогда… – Мистер Вилльерс пьяно захихикал. – …Тогда я штану двоеженцем.

Мысль об этом так его позабавила, что он разразился смехом и, обнаружив, что смеяться стоя неудобно, уселся, чтобы дать волю своему веселью.

Кукабарра[23], примостившаяся на живой изгороди возле дороги, услышала, как бурно веселится мистер Вилльерс, и, будучи сама по натуре птицей веселой, тоже принялась хохотать.

Услышав, что его хохоту вторит некое эхо, Рэндольф рассердился и попытался встать, чтобы наказать передразнивающего его человека. Намерения были хороши, но на ногах он держался, мягко говоря, непрочно, поэтому после одной-двух бесплодных попыток сдался, поняв, что дело швах. Тогда мистер Вилльерс перекатился на бок на пыльной белой дороге и крепко уснул, положив голову на пучок зеленой травы.

В своем белом полотняном костюме он почти сливался с такого же цвета дорожной пылью, и хотя жарко пылало солнце и отчаянно кусались комары, мистер Вилльерс продолжал преспокойно спать.

Было уже почти четыре часа пополудни, когда Рэндольф проснулся. К этому времени он слегка протрезвел, но все еще не до конца обрел равновесие и пребывал в том хмуром настроении, которое свойственно некоторым выздоравливающим мужчинам.

Поднявшись с энергичным ругательством, Вилльерс подобрал свою шляпу, надел, сунул руки в карманы и медленно потащился вперед, полный решимости встретиться с женой и затеять с ней свару.

К несчастью для Мадам Мидас, она в тот день была в Балларате и как раз возвращалась домой. Женщина приехала поездом и шла пешком по дороге, ведущей от станции к Пактолу. Погруженная в свои мысли, она не замечала впереди пыльной фигуры, иначе наверняка узнала бы своего мужа и постаралась держаться от него подальше, пустившись через поля, вместо того чтобы идти по дороге.

Тем временем мистер Вилльерс упорно топал к Пактолу, его жена так же не спеша шла за ним и наконец у поворота дороги, за которым начинались ее владения, заметила мужа.

По телу женщины пробежала дрожь омерзения, когда она подняла глаза и увидела Вилльерса. Мадам Мидас невольно отшатнулась, словно хотела тем самым избежать встречи с ним, но было уже поздно: мистер Вилльерс, услышав шаги, резко повернулся и увидел женщину, повидаться с которой он и приехал. Мадам Мидас стояла посреди дороги, в нескольких шагах от него.

Несколько мгновений муж и жена молча глядели друг на друга. На прекрасном лице женщины читалось неприкрытое отвращение, а Вилльерс тщетно пытался принять полную достоинства позу – трудная задача после недавно выпитого спиртного.

Наконец Мадам Мидас подобрала платье, словно прикосновение к мужу осквернило бы ее, и попыталась пройти мимо. Но при виде этого Рэндольф метнулся вперед, и не успела миссис Вилльерс сделать и нескольких шагов, как он обхватил ее за талию.

– Не торопись! – прошипел мужчина сквозь сжатые зубы. – Сперва ты должна перемолвиться со мной словечком.

Мадам Мидас огляделась в поисках помощи, но никого не увидела. Они находились на некотором расстоянии от строений Пактола, и при такой дневной жаре все попрятались по домам. Наконец женщина заметила, что по длинной дороге от станции к ним идет какой-то человек. Зная, что Ванделуп ездил в город, она мысленно взмолилась, чтобы это был он, и приготовилась вести переговоры с мужем до тех пор, пока француз не приблизится.

Приняв такое решение, Мадам Мидас резко сбросила с себя руки Вилльерса и повернулась к нему с презрительным и благородным видом.

– Что тебе нужно? – спросила она негромким чистым голосом, полным сосредоточенной страсти.

– Денег! – грубо прорычал тот, встав прямо перед ней. – И я их получу!

– Денег? – с горькой иронией переспросила Мадам Мидас. – Тебе еще мало? Разве ты не растранжирил каждый пенни, полученный мною от отца, на свое мотовство и дурную компанию? Так что же тебе нужно теперь?

– Долю в участке Пактол, – угрюмо сказал он.

Миссис Вилльерс презрительно рассмеялась.

– Долю в участке Пактол! – с горьким сарказмом повторила она. – Воистину скромное требование… Промотав мое состояние, изваляв мое имя в грязи, обращаясь со мною как с рабыней, этот человек еще хочет вознаграждения! Слушай меня, Рэндольф Вилльерс, – яростно сказала Мадам Мидас, шагнув к мужу и схватив его за руку, – земля, на которой мы сейчас стоим, – моя! Золото под ней – мое! И даже если ты упадешь передо мной на колени и будешь вымаливать крошку хлеба, чтобы спастись от голодной смерти, я и пальцем не шевельну, чтобы тебя поддержать!

Вилльерс корчился, как змея, придавленный ее горьким сарказмом.

– Насколько я понимаю, – язвительно сказал он, – все это ты приберегаешь для своего любовника?

– Моего любовника? О чем ты?

– Как это о чем? – с наглой усмешкой отозвался Рэндольф. – Весь Балларат знает, какое положение занимает на участке Пактол молодой француз!

Миссис Вилльерс почувствовала, что готова упасть в обморок – обвинение было слишком ужасным. Этот мерзкий человек, который наполнял горечью каждую минуту ее жизни с того дня, как она вышла за него замуж, все еще оставался ее злым гением и теперь пытался уничтожить ее в глазах всего мира!

Тот, кого Мадам Мидас видела раньше на дороге, теперь почти добрался до них, и ее отчаяние сменилось надеждой, когда она узнала Ванделупа. С усилием взяв себя в руки, женщина повернулась и в упор посмотрела на мужа.

– Ты солгал, – негромко проговорила она. – Я не опущусь до того, чтобы отвечать на это обвинение. Но так же верно, как то, что над нами есть Бог, – если ты снова осмелишься попасться мне на пути, я тебя убью.

Она произнесла это с таким ужасным видом, что Вилльерс невольно отпрянул. Но уже через мгновение оправился, рванулся вперед и схватил ее за руку.

– Ты – дьяволица! Я заставлю тебя за это заплатить!

Он вывернул руку женщины так, что ей показалось – она сломана.

– Ты убьешь меня, вот как? Ты? Ты! – завопил он, продолжая выкручивать жене руку и причиняя ей острую боль. – Гадюка!

Миссис Вилльерс почти потеряла сознание от боли, как вдруг услышала крик и поняла, что Ванделуп пришел к ней на помощь.

Он узнал Мадам Мидас еще издалека и понял, что стоящий рядом с ней мужчина ей угрожает; поэтому припустил во весь дух и прибыл на место событий как раз вовремя.

Мадам почувствовала, что чужая хватка на ее руке разжалась, и, повернувшись, увидела, как Ванделуп швырнул ее мужа в канаву у дороги. Потом француз приблизился к ней. Вид у него был отнюдь не возбужденный, наоборот – он выглядел таким невозмутимым и спокойным, как будто только что пожал руку мистеру Вилльерсу, а не жестоко расправился с ним.

– Вам лучше пойти домой, мадам, – сказал Ванделуп своим обычным ровным тоном, – и предоставить мне разобраться с этим… джентльменом. Вы не ранены?

– Только рука, – слабым голосом ответила миссис Вилльерс. – Он чуть ее не сломал. Но я смогу дойти до дома одна.

– Если так, идите, – сказал Ванделуп, с сомнением посмотрев на нее. – Я отправлю его восвояси.

– Не позвольте ему ранить вас.

– Не думаю, что существует такая опасность, – ответил молодой человек, взглянув на свои руки. – Я сильнее, чем выгляжу.

– Спасибо, мсье, – сказала Мадам Мидас, протягивая ему руку. – Вы оказали мне большую услугу, и я никогда ее не забуду.

Ванделуп наклонился и поцеловал ее пальцы, что не укрылось от мистера Вилльерса, который как раз выполз из канавы.

Мадам Мидас ушла.

Француз проводил ее взглядом, увидел, что она приближается к дому, и повернулся, чтобы проверить, как там мистер Вилльерс. Тот сидел на краю канавы, с ног до головы облепленный грязью; с него потоками текла вода, и вид у него был самый жалкий. Рэндольф злобно таращился на мистера Ванделупа, но этот взгляд не произвел на молодого джентльмена никакого впечатления.

Гастон вытащил сигарету, зажег ее и дружески проговорил:

– Простите, что не могу предложить вам закурить, но вряд ли вы наслаждались бы сигаретой в вашем нынешнем подмокшем состоянии. Если дозволите внести предложение, – он вежливо улыбнулся, – больше всего вам сейчас нужна ванна и смена одежды. И все это вы найдете в Балларате.

Ванделуп сделал вид, что глубоко задумался.

– А еще я полагаю, что у вас есть шанс успеть на следующий поезд, – продолжал он. – Если поторопитесь. И это убережет вас от довольно долгого пути пешком.

Мистер Вилльерс в безмолвном гневе уставился на своего мучителя и попытался принять величественный вид. Но поскольку он был весь облеплен грязью, эта попытка потерпела крах.

– Да вы знаете, кто я такой? – спросил он наконец громко и грозно.

– При некоторых обстоятельствах, – невозмутимо ровным тоном отозвался француз, – я бы принял вас за грязную обочину. Но поскольку вы говорите и скалите зубы, полагаю, что вы – человек. Самого низшего пошиба. То, что вы, англичане, называете «отребьем».

– Да я тебя уничтожу! – прорычал Вилльерс, шагнув вперед.

– На вашем месте я не стал бы даже и пытаться, – ответил Ванделуп, бросив на него пренебрежительный взгляд. – Я молод и силен, почти не пью, а вы, напротив, старый и дряблый, с расшатанными нервишками завзятого пьяницы. Нет, вряд ли будет честно к вам прикасаться.

– Ты и пальцем не осмелишься меня тронуть! – вызывающе заявил Рэндольф.

– Совершенно верно, – согласился Гастон, зажигая другую сигарету, – вы слишком грязный для близкого общения. Я и вправду думаю, что вам лучше уйти; вас, без сомнения, дожидается мсье Сливерс.

– И это человек, которого я устроил на работу! – провозгласил мистер Вилльерс в пространство.

– Мир крайне неблагодарен, – спокойно ответил Ванделуп, пожав плечами. – Я никогда ничего от него не ожидаю. Если вы ожидаете – жаль, потому что вас постигнет разочарование.

Обнаружив, что он ничего не может противопоставить невозмутимому спокойствию молодого француза, Вилльерс повернулся, чтобы уйти, но на прощание злобно бросил:

– Передай моей жене, что я ей за это отплачу!

– Счета оплачиваются по субботам! – жизнерадостно выкрикнул мистер Ванделуп. – Если вы заглянете к нам, я выпишу вам ту же расписку, что и сегодня.

Рэндольф ничего не ответил, поскольку уже удалился на расстояние, откуда не мог слышать этих слов. Он шагал к станции в грязной одежде и с яростью в душе.

Гастон несколько минут смотрел ему вслед со странной улыбкой на губах, а потом повернулся на пятках и пошел домой, мурлыча какую-то песенку.

Эзоп очень хорошо знал человеческую натуру, когда писал свою басню про старика и осла. Старик, пытаясь угодить всем, в конце концов не угодил никому. Не забывая об этом, Мадам Мидас решила угодить себе самой и не принимать во внимание ничьих соображений насчет Ванделупа, кроме своих собственных. Она знала, что если выгонит его с рудника, это придаст красок подлым инсинуациям ее мужа, поэтому ничего не стала менять.

Оказалось, это лучшее, что она могла сделать. Хотя Вилльерс и расхаживал по Балларату, обвиняя жену в том, что она – любовница молодого француза, все были слишком хорошо знакомы со сложившейся ситуацией, чтобы верить его словам. Люди помнили, как Вилльерс промотал состояние жены; помнили, как она его бросила, преисполнившись отвращения к его мотовству, и отказывались верить обвинениям против женщины, давно всем доказавшей, что она – чистая сталь, стойко противостоящая всем несчастьям.

Поэтому попытки мистера Вилльерса уничтожить жену обрушились на его же голову. В Балларате говорили – и вполне справедливо, – что не ему первому бросать в жену камень, как бы та себя ни вела. Ведь печальное положение, в котором она сейчас оказалась, было в основном делом его рук.

В общем, старания Рэндольфа очернить жену не принесли ему ничего, кроме всеобщего презрения, и даже немногие его новые друзья повернулись к нему спиной. В конце концов, никто больше не хотел иметь с ним дела, кроме Сливерса, который продолжал водиться с Вилльерсом исключительно ради собственной выгоды.

Но и эта компания рассорилась из-за неудачного визита Рэндольфа в Пактол, и Сливерс, как старший партнер, обозвал Вилльерса всеми ругательствами, какие только пришли в голову – при активной поддержке Билли. Все оскорбления Рэндольф перенес молча – у него не хватило духу даже обижаться. Однако, храня угрюмое молчание, мистер Вилльерс с ненавистью думал о том, что такое неуважительное обращение он вынужден сносить только благодаря жене. И мысленно поклялся отплатить ей при первом же удобном случае.

Прошло уже почти шесть месяцев с тех пор, как Ванделуп сделался клерком на Пактоле, и такая жизнь начала ему приедаться. Гастон выискивал любую возможность скопить немного денег и отправиться в Мельбурн, где почти наверняка ему будет сопутствовать успех. Мистер Ванделуп считал, что, заработав определенную сумму, при его-то знании человеческой натуры и талантах, он вскоре сможет приобрести целое состояние, особенно если полностью избавится от оков совести и начнет приобретать деньги любыми доступными средствами.

Гастон так легко приспосабливался к обстоятельствам, что вряд ли мог потерпеть неудачу… Но для начала ему все же требовался небольшой капитал. Поэтому француз оставался на Пактоле и откладывал каждый заработанный пенни в надежде вскоре накопить достаточно, чтобы уехать.

И еще одно обстоятельство удерживало его здесь – любовь к Китти. Конечно, то не была чистая и возвышенная любовь, но все-таки любовь, и Ванделуп не мог расстаться с местами, в которых проживала Китти Марчёрст.

Он посетил отца девушки, преподобного Марка Марчёрста, который жил на вершине Черного Холма, и преподобный ему не понравился. Мистер Марчёрст, серьезный, тихий человек, был пастором некоей секты, очень скромно именовавшей себя «Избранными». Едва ли такая личность могла привлечь блестящего молодого человека вроде Ванделупа, который гадал, как вообще этот человек может быть отцом столь очаровательной девушки.

Китти же без памяти влюбилась в Гастона, и когда тот сказал, что тоже любит ее, девушка тут же решила, что однажды они непременно поженятся.

Но мысли Ванделупа меньше всего занимала женитьба, даже на Китти. Он знал, что будет просто глупцом, если женится, не завоевав поначалу твердого положения в обществе. «Не хочу, чтобы жена тащила меня назад, – сказал он себе в тот день, когда Китти намекнула на брак. – Когда я разбогатею, у меня будет достаточно времени, чтобы подумать о женитьбе. Но до этого момента еще далеко. И потом, что, я все время должен буду хранить верность одной девице? Бросьте! Еще чего не хватало!»

Дело в том, что этот молодой человек придерживался очень свободных взглядов и решительно предпочитал любовницу жене. Он не замышлял ничего плохого против Китти, но ее жизнерадостные манеры и очаровательное личико нравились ему, и Ванделуп наслаждался часами, проведенными с нею.

Девушка боготворила его, и Гастон, привыкший, что его балуют и ласкают женщины, принимал такую привязанность как должное. Любопытно, что Мадам Мидас, которая обычно все подмечала, ни разу не заподозрила истинного положения дел. Ванделуп сказал Китти, что никто не должен знать об их любви, и, хотя Китти до смерти хотелось рассказать об этом Мадам Мидас, она подчинилась просьбе и хранила молчание. На глазах миссис Вилльерс она вела себя по отношению к Ванделупу с таким безразличием, что любые подозрения, которые питала эта леди насчет своего обаятельного клерка, вскоре исчезли.

Что же касается месье Ванделупа, то для него сложившаяся ситуация была не внове. Он привык крутить любовь с нечестными женами под самым носом ничего не подозревающих мужей, и сейчас превосходно вел игру. На людях француз был очень дружелюбен с Китти – якобы глядя на нее сверху вниз и видя в ней всего лишь ребенка, – но обращался с ней так же ровно, как и со всеми другими. И эта невинная интрижка придавала пикантности его в остальном тусклой жизни.

Тем временем «Жилу Дьявола» так и не удавалось обнаружить, и многие заявляли, что она – миф, что такой жилы никогда не существовало. Однако оставались трое упрямцев, которые твердо верили в ее существование и не сомневались, что однажды она отыщется. Это трио состояло из Макинтоша, Мадам Мидас и Сливерса.

Участок Пактол был для Сливерса своего рода виноградником Навуфея[24]. Обычно старик сидел в компании с Билли в своем маленьком грязном офисе и скрежетал зубами при мысли о богатстве, таящемся под зелеными полями Пактола.

Однажды хозяин хохлатого Билли зашел так далеко, что предложил выкупить у Мадам Мидас долю в участке, но леди сразу ему отказала, и это отнюдь не добавило Сливерсу любви к ней.

И все-таки «Жила Дьявола» так и не была найдена, и люди начали терять веру в ее существование, когда внезапно появились признаки того, что жила уже близко, чуть ли не под ногами. Теперь на Пактоле то и дело находили самородки – иногда большие, иногда поменьше, и каждый день в Балларат прибывали вести о том, что обнаружен самородок в тридцать или двадцать унций весом.

А потом в город прибыла весть, промчавшаяся по нему лесным пожаром, что из земли извлечен самородок в триста унций! Поднялась ужасная суматоха, поскольку такого большого давно уже никто нигде не находил.

Услышав об этой находке, Сливерс ругался и бранился на чем свет стоит, потому что благодаря своему богатому опыту в золотоискательстве понял: «Жила Дьявола», которую так долго искали, уже совсем близко. Билли, взбудоражившись вслед со своим хозяином, тоже принялся ругаться, и два компаньона от всего сердца проклинали Мадам Мидас и все, что ей принадлежит. Если б Сливерс благодаря некоему волшебству мог заглянуть в столовую миссис Вилльерс, он наверняка растерялся бы: кого из присутствующих проклинать первым.

В комнате находились Мадам Мидас, Селина, Макинтош и Ванделуп. Все они сидели вокруг стола, глядя на уже знаменитый самородок, лежавший в центре столешницы. Необработанная масса золота, отполированная водой, со впадинками, похожими на медовые соты, была утыкана белыми камешками, как рождественский пудинг – изюмом.

– Я собираюсь послать его в Мельбурн на выставку, – сказала миссис Вилльерс, легонько прикоснувшись к самородку пальцами.

– Это дело, мэм. Он того стоит, – ответил Макинтош, чье суровое лицо расслабилось от удовольствия. – Но – бог ты ж мой! – по сравнению с тем, что мы вытащим из «Жилы Дьявола», он покажется просто пустячком!

– Ох, да ладно вам, – с недоверчивой улыбкой сказал Ванделуп. – Не может быть, чтобы «Жила Дьявола» состояла из таких вот самородков!

– Может, там и не прорва таких, – сухо ответил старый шотландец, – только большое складывается из малого. И в жиле, знаешь ли, должна быть уймища маленьких самородков, а по мне, это дороже, чем один-единственный большой!

– Который час? – повернувшись к Арчи, довольно неожиданно спросила Мадам Мидас.

Мистер Макинтош вытащил большие серебряные часы, которые словно были его неотъемлемой частью, и серьезно ответил, что сейчас два часа дня.

– Тогда вот что, – сказала миссис Вилльерс, вставая, – я заберу его в Балларат и покажу мистеру Марчёрсту.

Макинтош опустил уголки рта, потому что, как стойкий пресвитерианец, никоим образом не одобрял еретических воззрений Марчёрста. Но, конечно, он не стал спорить с пожеланием Мадам Мидас.

– Могу я отправиться с вами, мадам? – с готовностью спросил Ванделуп: он не упускал ни единой возможности повидаться с Китти.

– Конечно, – любезно отозвалась Мадам. – Мы отправимся немедленно.

Ванделуп уже хотел пойти, чтобы начать приготовления к отъезду, но Макинтош его остановил.

– Этот твой дружок навострился сегодня в город, – сказал он, прикоснувшись к плечу француза.

– Зачем? – беспечно спросил тот.

– Сдается мне, поглазеть на актеров, – сухо ответил Арчи. – Он намерен проболтаться в городе всю ночь, так что я его отпустил. Велел ему остановиться в отеле «Акация», которым заправляет мой приятель.

– Очень любезно с вашей стороны, – сказал Гастон с приятной улыбкой. – Но можно спросить, каких актеров вы имеете в виду?

– Ничего я не смыслю в ихней братии, – благочестиво ответил мистер Макинтош, – все они дети сатаны, которые отправятся в яму в долине Тофет[25].

– Не слишком ли вы к ним строги, Арчи? – с улыбкой негромко спросила Мадам Мидас. – Я сама очень люблю театр.

– Кто я такой, чтоб высказывать мнение о моем начальстве, – неприветливо ответил Арчи и зашагал к выходу, чтобы присмотреть за лошадью и двуколкой. – Но ни к чему мне сидеть с насмешниками или ходить путями нечестивыми[26].

И, выпустив в Ванделупа эту парфянскую стрелу, он вышел.

Молодой человек пожал плечами и взглянул на миссис Вилльерс с таким комическим видом, что та невольно улыбнулась.

– Вы должны извинить Арчи, – сказала она, на мгновение задерживаясь у дверей своей спальни. – Он получил строгое воспитание, а избавиться от привычек своей юности нелегко.

– А тому, чья юность осталась в такой дали, попросту невозможно, – ответил Гастон, намекая на возраст Макинтоша.

– Если хотите, – добродушно сказала Мадам Мидас, – можете тоже не выходить сегодня на работу и отправиться в театр.

– Благодарю вас, мадам, – серьезно ответил француз. – Я воспользуюсь этим любезным разрешением.

– Боюсь, вы сочтете, что австралийская провинциальная труппа сильно отличается от тех, которые вы видели в парижских театрах.

С этими словами миссис Вилльерс исчезла в своей комнате.

Ванделуп с улыбкой повернулся к Селине, которая хлопотала по дому.

– Мадемуазель Селина, – весело сказал он, – мне нужна пословица, чтобы ответить мадам. Смысл в том, что если я не могу получить лучшее, то должен довольствоваться имеющимся. Какая мудрость тут подходит?

Мисс Спроттс, польщенная тем, что к ней обратились за помощью, немного подумала, потом торжествующе вскинула голову.

– Полковриги лучше, чем ничего, – объявила она с кислой улыбкой.

– Мадемуазель, – заявил Ванделуп, серьезно глядя на нее, – ваша мудрость под стать лишь вашей очаровательной внешности.

И, отвесив иронический поклон, он вышел.

Селина на мгновение перестала полировать ложки и посмотрела французу вслед, гадая, пошутил он или говорил серьезно. Так ничего и не решив, она со сдавленным хихиканьем вернулась к работе и утешилась еще одной поговоркой: «Лучше быть хорошей, чем красивой». Всем известно, что это самая утешительная поговорка для невзрачных людей.

Арчи между тем тщательно уложил в крепкий деревянный ящик огромный самородок и с такими предосторожностями поместил ящик в двуколку, что Мадам Мидас, уже сидевшая в экипаже, спросила, не опасается ли он ограбления.

– Осторожность никогда не повредит, мэм, – ответил Макинтош, протягивая ей вожжи, – как знать, что может случиться.

– Да ведь никто не знает, что я сегодня везу его в Балларат, – сказала миссис Вилльерс, натягивая перчатки.

«Неужто? – подумал Ванделуп, занимая место рядом с ней. – Она и не подозревает, что я уже все рассказал Пьеру».

И без единой мысли о женщине, чье доверие он предал и с которой делил хлеб и соль, Гастон встряхнул вожжами, и лошадь пустилась по дороге в направлении Балларата, увозя Мадам Мидас и ее самородок.

– Вы везете Цезаря и его состояние, мистер Ванделуп, – сказала она с улыбкой.

– Лучше того, – весело ответил француз. – Я везу Мадам Мидас и ее удачу!

Мистер Марк Марчёрст был очень своеобразным человеком. Воспитанный в пресвитерианской религии, он рано продемонстрировал это своеобразие, ссорясь со старейшинами церкви, к которой принадлежал. Марчёрст считал их доктрину вечным наказанием. Старейшины, твердо придерживаясь учения Нокса и Кальвина, взирали на мистера Марчёрста в ужасе, поскольку он осмеливался иметь собственное мнение. Строптивец отказался раскаяться и слепо поверить в учение этих мрачных богословов, и тогда его изгнали из лона Церкви.

Конец ознакомительного фрагмента.