Мой путь
Тогда, летом 1989 года, я исполнила «Реквием» Верди на сцене Зальцбургского фестивального зала в память о Герберте фон Караяне. За пультом стоял знаменитый Риккардо Мути, вдова Караяна – Элиэтт была в первом ряду. Это выступление мы посвятили памяти великого музыканта. Зал, стоя, в полной тишине и слезах, замер в вознесенной к небесам молитве о душе маэстро. Люди зрелого возраста потом вспоминали, что вновь испытали то ощущение, какое им подарил Артуро Тосканини[21], дирижировавший «Реквием» в память о Верди за столетие до нашего выступления.
Прослушивание у маэстро и «Реквием» на сцене Зальцбургского фестиваля входят в число самых значительных событий моей жизни, связанных с оперной сценой.
Этот долгий путь, что я уже прошла, этакая «долгая дорога в дюнах», запомнился многими яркими моментами. И могу уверенно сказать: я живу именно свою жизнь, для меня не было и не могло быть иного сценария, другого пути. Все было предопределено.
Меня довольно часто спрашивают, почему ты не уезжаешь, ты же можешь устроиться практически в любой стране, почему? Я не могу. Могу уезжать на короткое время, но я должна сюда возвращаться, непременно, потому что здесь мой генетический код, то, что есть в моей ДНК, – нить бесконечной связи со всем, что есть Россия. Россия – это понятие соборное. Мы этот собор носим в себе. И если ты это ощущаешь, ты – отсюда. Если ты этого не ощущаешь – это твоя большая беда, потому что ты можешь жить где угодно, и у тебя нет подлинной связи со страной. А у меня есть, и очень мощная. В ней история моей семьи и тех людей, которые меня окружали.
Я люблю Москву. Старую Москву. Сегодня я живу на Никитском бульваре, мне нравится район Арбата, с его старорежимными домами, с милыми переулками, где каждый дом отсылает в мою любимую эпоху, в Россию XIX – начала XX века. Это – тот самый мир, в который я попала благодаря моему педагогу – Надежде Матвеевне Малышевой-Виноградовой, и он никогда не казался мне замшелым. Да, там все было по-другому, и сегодняшний бешеный темп существования был бы для них невозможен – те люди несли в себе совершенно иную энергию, иначе одевались и выражали мысль, по-другому общались и имели, в общем-то, другие ценности: они были наполнены тем, что являла собой Москва в лучшее ее время – в конце XIX столетия. И душой я там – именно в той Москве, это состояние помогает мне чувствовать и передавать музыкальную культуру, исполнять музыкальные шедевры, которые родом из того прекрасного времени.
Надежда Матвеевна Малышева-Виноградова
Надежда Матвеевна так и сказала мне однажды: «Любанчик, я тебе из века девятнадцатого передаю эстафету в век двадцать первый, потому что двадцатый мы уже практически прошли, а тебе дальше нести эту информацию и передавать тем, кто идет за тобой». Если будет этот канат, вот эта связь поколений и времен, тогда мы страну не потеряем. И я себя порой чувствую канатоходцем, который вынужден делать, пусть небольшие, но выверенные шаги, чтобы не потерять баланс, не расплескать то ценное, что передали мне мои учителя, которых на жизненном пути было, на мое счастье, действительно много.
Я ощущаю огромную ответственность и не могу и не хочу уезжать из моей страны. Хотя знаю, что сегодня здесь по большому счету нет заинтересованности в таких людях, как я. Она есть у некоторых, она есть у людей, всамделишно интересующихся культурой и историей, – таким интересна Казарновская, которая может рассказать, которая может спеть, создать какую-то креативную вещь. Но тем, кто в современном понимании олицетворяет понятие «правящей элиты», особенно в культуре, это не нужно, им нужен человек, который впишется в среду. Я не вписываюсь, а стою отдельной маленькой горкой. Многие удивляются: почему ты не хочешь в консерватории преподавать? Порой сложно объяснить, но меня та кафедра не то что не ждет или не приглашает, – она меня отторгает.
Не так давно услышала оригинальное определение ненависти как формы выражения скрытого восхищения с маскировкой его под злобу и негатив. Это сопровождает меня на протяжении всей жизни. Я сегодня не представляю себя в недрах Московской консерватории, потому что не буду принимать незнание стиля, незнание языка, неумение объяснить, что такое связное, слитное пение, что такое актерское наполнение образа, никогда не соглашусь с тем, что главное – громкость звука и верхнее «ща бемоль». Многие музыканты в истории стояли особняком: Шаляпин[22] стоял особняком, Мария Каллас[23], Бернстайн, Караян (хотя Караян умел вписаться, он умел быть и социально-понятным, но при этом как художник он все равно стоял особняком, в конечном итоге он творил в своем собственном, другом мире). И с осознанием того, что пусть сейчас не мое время в моей стране, где вопросы большой культуры в принципе не в приоритете, а если в приоритете, то лишь для тех, кто близок власти, я продолжаю занятия с молодыми учениками, делаю интервью, участвую в телепроектах, и это совершенно не формат того, что сегодня принято считать востребованным – не этакий «попсовый звон», – но я понимаю, что это моя ответственность. Я понимаю, что я осталась сегодня практически одна из тех людей, которые учились у человека, работавшего со Станиславским[24], с Шаляпиным, с Мазетти[25], общавшегося теснейшим образом с Анной Андреевной Ахматовой[26], с Фаиной Григорьевной Раневской[27], с Ираклием Андрониковым[28], с Михаилом Павловичем Алексеевым[29], Дмитрием Сергеевичем Лихачёвым[30], Юрием Михайловичем Лотманом[31]. Почти не осталось тех, кто может считаться носителем итальянской вокальной школы с русским наполнением, с русской душой. И эта ответственность наполняет мою жизнь особенным смыслом. Я чувствую некую миссию в России и в мире.