Любовь и Смерть. ЧАСТЬ I (Екатерина Люмьер)

Я прибыл в город на юго-западе Румынии, в Трансильвании, не меньше четырех часов назад. Бистрица оказалась малонаселенной, а потому мой извозчик, которого я нанял буквально за шиллинг, если считать в английской валюте, знал почти каждого встречного на дороге. День был серым, угрюмым, совершенно отвратительно скучным. Я надеялся, что прибуду в замок спустя сутки после окончания моего путешествия в поезде, но, увы, не случилось. Честно говоря, я планировал покончить со всеми формальностями за ближайшую неделю и приступить к изучению местных достопримечательностей и людей. Хотя, если говорить начистоту, то эти самые достопримечательности я мог бы увидеть разве что, возможно, в Валахии?

Едва ли я знал что-то, кроме имени нынешнего правителя Румынии Кароля I да названий городов, которые мне предстояло посетить по мере продвижения в Трансильванию, где меня уже ожидали. Какого черта я, однако, взялся за это дело?

Ведь я, конечно, обходился без той самой стабильной и обыкновенной работы, которая приносит доход и хлопоты. По настоянию моего брата, Адама, вездесущего черта, я отправился невесть куда и невесть зачем. Он аргументировал свою заботу о моем благополучии и о необходимости этой поездки тем, что мне категорически вреден кокаин и что мое лицо уже приобретает не самый здоровый оттенок из-за инъекций и постоянного курения табака. Знал бы ты, Адам, как ты прав, и как же ты невыносим! Не стану даже на письме высказывать в твою сторону благодарность, несчастный чиновник, не видящий в жизни ничего, окромя бумаг и недовольных лиц. Скука! Впрочем, этот дневник был начат не для того, чтобы я жаловался в нем на своего несносного старшего брата. Он предложил мне провести переговоры с графом фон Штауффенбергом, который решил продать фамильный замок и купить особняк в Лондоне. В здешних местах он считался кем-то действительно важным и, вероятно, даже слишком влиятельным, поскольку каждый раз, стоило мне спросить о нем хозяйку постоялого двора или извозчика, мне лишь дрожащим голосом отвечали «о, боже помилуй!», «вам той дорогой», «остерегайтесь!». Так ли страшен тот, кто живет в уединенном замке в глуши трансильванских поселений? Я буквально горю от интереса.

Решив провести ночь на постоялом дворе, поскольку мой извозчик уведомил меня о том, что дорогу размыло долгими дождями, и стоит выступить на рассвете будущего дня, пока он изучит местность и найдет куда более безопасный путь, я снял комнатушку, пропахшую сырым деревом и пылью, но чистая постель и наличие печки меня все-таки порадовали. До обеда я решил пройтись по поселению и поразглядывать, как-то ни прискорбно звучало, абсолютно ничем не примечательные дома из сруба, угрюмые деревья, и улицы, где стоял насыщенный запах конского навоза. Право слово, еще ничто так не портило мой внешний вид, как поездка в Карпаты.

Я всегда старался одеваться с иголочки, укладывать непослушные кудри по последней моде, а сейчас же выглядел, словно оборванец! Белый воротник посерел, а кудри и вовсе были примяты столь явно и неприлично, будто я проспал целые сутки и попал под сильнейший ветер с дождем.

Несколько минут назад мне сообщили, что в Бистрицу было доставлено письмо от хозяина замка, куда меня ожидали в ближайшее время, как я, впрочем, и сказал ранее. Бумага была дорогой, плотной, а чернила яркими и пигментированными. Я вскрыл конверт, когда вошел в свою, на эту ночь, комнату. Граф писал следующее:

«Мой дорогой друг, Добро пожаловать в Карпаты. Ожидаю вас как можно скорее и с глубоким нетерпением. Надеюсь, вы не сильно утомились и замерзли в дороге, поскольку дни нынче темны и коротки, холодны и дождливы. Завтрашним утром, в четыре часа, прибудет дилижанс, который доставит вас в Буковину, в поселение, ближайшее к моему дому. В месте под названием Верецкий перевал вас будет ждать повозка до замка. Я надеюсь, что путь из Лондона был комфортным и приятным, и вы насладились пребыванием в Румынии. Ваш друг, Ион фон Штауффенберг.»

Впрочем, я ожидал подобного письма. Граф был чрезвычайно почтителен, сдержан в словах и деликатен. Я мало придавал значения подобному в своей жизни, но было приятно, что человек другого не то, что сословия, но культурного слоя владел формальностями данного толка. Впрочем, он все-таки граф, и этого не отнять. Хотя, по правде говоря, я встречал достаточно хлыщей и франтов, которые кичились своими титулами и едва ли могли сказать как зовут мужа Виктории. Смех, да и только.

Стоило мне окунуться в вереницу повозок после прибытия в один из пограничных городов на поезде, как я понял, что дорога будет долгая и я смогу как прочувствовать быт людей, населявших Румынию, так и получить возможность прощупать культурный слой, если так можно выразиться. Королевство Румыния состояло из Валахии, Молдовы и Добруджи. Как оказалось, территории были объединены всего четырнадцать лет назад, в тысяча восемьсот восемьдесят первом году. Здесь оказалось чертовски вкусное вино. Я выпил не меньше бутылки за вчерашний вечер, когда мы остановились в некоем безымянном поселении, которое мой извозчик назвал своей малой родиной. Вина из Бессарабии точно не уступают в качестве даже самым именитым детищам французских шато.

С самого первого дня на территории королевства меня преследовало стоическое чувство если не déjà vu, то хотя бы того, что я здесь уже был, но, честное слово, я бы запомнил, если бы пересек несколько стран и добрался до Восточной Европы, однако, за свои двадцать четыре года я ни разу не продвигался восточнее Австро-Венгрии. Я ожидал от себя культурного шока или по меньшей мере отторжения, но его не возникло. Ни когда мне налили отвратительный чай, ни когда я вляпался начищенными ботинками в экскременты лошади. Сам воздух вокруг меня казался знакомым, словно бы я уже вдыхал его полной грудью, да и звезды, на которые я так редко обращал внимание в Англии, заставляли остановиться, поднять голову и проследить созвездия, которые не были мне знакомы, ведь я действительно не заинтересован в астрономии, но которыми я уже любовался, и знал, куда смотреть, чтобы найти альфы и беты созвездий.

Скука стала настолько невыносимой к обеду, что я ушел бродить по лесу, несмотря на опасность нарваться на волков. В здешних лесах их было так много, что по ночам я слышал вой едва ли не в каждом поселении, в котором останавливался во время своего пути. Граф писал в одном из своих писем, что путь может выдаться несколько опасным, но мне не стоит бояться и также не стоит выходить на улицу ночью. Какой же чрезвычайно любезный человек, честное слово, я польщен. Адам говорил, что ему было около шестидесяти лет, и он был немощен, и потому не мог приехать в Лондон сам, чтобы оформить все необходимые бумаги, но братца, однако, не остановило то, что у меня нет ни соответствующих полномочий, ни особого желания ему помогать. Впрочем, моя поездка была достаточно интересной. По крайней мере я пытался себя в этом убедить.

В лесу было сыро и прохладно, очень промозгло и чрезвычайно тихо. Я не бывал в лесу последние лет десять, не меньше. Так привык к шумной суете Лондона, к клаксонам новомодных повозок и к камню, что совершенно забыл, что значит быть наедине с природой. Забавно, конечно. Я достал табакерку, в которой хранил неплохой, но дешевый табак, чтобы не жаль было потерять, и сделал самокрутку. Бумага промокла, а потому я едва ли смог найти хотя бы один сухой лист. Табак неприятно горчил (терпеть не могу дешевые сорта!), но помогал успокоить пульсирующую в висках мысль о том, как же омерзительна скука. Скорее бы добраться до замка и познакомиться с Его Светлостью, как его предпочитает называть Адам.

Остаток дня я провел за бутылкой сливового вина и попавшейся мне на глаза книгой о ядах, так кстати оказавшейся на самом верху моего багажа, который пришлось перенести из повозки в комнату, поскольку дождь усилился и грозился попортить мою немногочисленную поклажу. Я и не заметил, как заснул, убаюканный вином, табаком и последней главой достаточно скучной книги. Большую часть того, что было написано, я знал еще со времен обучения в университете. Я проснулся в третьем часу утра из-за настойчивого стука в дверь – хозяйка постоялого двора разбудила меня по моей же просьбе, о которой я так некстати забыл, и уведомила, что меня уже ожидает повозка. Точно, стоит не забыть поблагодарить графа за присланный дилижанс.

Путь из Бистрицы до Буковины пролегает через горы, а потому я прибуду к замку через три неполных дня. Дождь, начавшийся еще прошлой ночью, так и не остановился, но мы все же пустились в путь после того, как я познакомился со своим новым извозчиком, присланным графом. Было в нем что-то необычное: от слишком прямой спины – ведь сидя на облучке хочешь не хочешь согнешься за многолетнюю работу, – до чрезвычайно искристых голубых глаз. И откуда только я взял столь непривычный для моей речи эпитет? Впрочем, не суть важно. Мы покинули Бистрицу в три часа.

Я спал или читал при свете керосиновой лампы, покачивающейся на крюке под самой крышей дилижанса. Дождь, казалось, только усиливался по мере приближения к Буковине. Я впервые пересекал горы, и не просто горы, а Карпаты. Никто из моей семьи не выезжал так далеко в Европу, не считая дальних родственников и предков, которые решительно покоряли Индию. Я буквально изнывал от скуки, смотрел в окно днем, дрожал от холода по ночам, читал книги, что привез с собой, и надеялся, что волки, воющие на луну, не нападут на замерзшего и голодного меня.

Те неполные три дня показались мне чрезвычайно изматывающими, а потому я отослал краткое письмо графу из Буковины, что задержусь на несколько часов, чтобы немного отдохнуть, поскольку едва ли я смог проспать больше пары часов за то время, что мы были в пути. Мой извозчик не знал усталости! Он останавливался лишь в двух неизвестных мне и не отмеченных на карте деревушках, где мы задерживались на час-полтора и вновь продолжали путешествие. Я был совершенно отвратительно измотан. Скука и дорога сделали свое дело. Я заснул, как младенец, убаюканный колыбельной матери, хотя мать мне никогда не пела колыбельных и не баюкала в люльке, право слово. Румыния со своими дождями, лесами, туманными горами и вином делает меня чертовски сентиментальным.

До Верецкого перевала меня сопроводил все тот же извозчик, что управлял дилижансом. Я хотел было расплатиться, но все уже было улажено графом, и я сделал мысленную пометку, что и за это его стоит поблагодарить. Мне оставалось в пути буквально несколько часов, как я прибуду на место. Я закутался в пальто как можно лучше, поскольку время клонилось к ночи, резко похолодало. В повозке, точнее, в обыкновенном фиакре, было действительно некомфортно. Мы выехали ночью, около полуночи, и луна была высоко, хотя на затянутом серыми тучами небе не было видно ни звезд, ни серебристого луча. Лишь в предутренний час, когда небо окрасилось в лилово-розовый, а гул в ушах от волчьего воя перестал беспокоить, я, открыв глаза, увидел впереди чернеющие очертания древнего замка, хозяин которого «ожидал меня как можно скорее».

Я давно не писал ни писем, ни мемуаров. На протяжении уже многих лет ничего не менялось, разве что рушились стены замка, иссыхала моя старческая плоть, а собственная жизнь стала казаться всего лишь сном. В стенах каменной крепости я чувствовал себя снующей из покоев в покои тенью, что не может смиренно принять свою участь небытия. Я забыл вкус вин и тепло человеческого тела, и, кажется, буквально пропах пылью, осевшей на дереве и камне. Не думая о Нем, я стал замечать, что память моя иссякает, а воспоминания тускнеют. Еще несколько лет назад мне казалось, что те кровавые события затронули нас не более десятилетия назад, а прошло так много времени, что гобелены в галереях замка потеряли свой цвет, реки иссохлись и выродились леса. Его портрет, единственный, что сохранился в моем доме, не видел солнца вот уже последние триста лет. Я так и не смог смотреть в Его написанные глаза, помня взгляд, каким он одарил меня перед тем, как на его белую шею набросили петлю.

Но отчего-то именно в эту ночь мне захотелось подняться в ту комнату, куда я старался больше никогда не заходить. Она превратилась в кладовую драгоценностей и дорогих одежд, в библиотеку с редкими изданиями, где за старинным гобеленом, пахнущим тленностью и затхлостью, находился небольшой портрет темноволосого кудрявого юноши с точеными чертами лица и выразительными глазами. Хотя изобразительное искусство в те годы было далеко не самым выдающимся, этот портрет и воспоминания – все, что у меня от него осталось. И их я хранил, как зеницу ока.

Он не любил праздники, хотя весной выбирался на луга и в леса, чтобы изучить некоторые травы, поскольку чрезвычайно интересовался колдовством и травничеством. Право слово, из него бы вышел замечательный чернокнижник. То, как он ловко собирал и находил нужные травы, заговоры и заклинания, изучая древние языческие и современные ему записи, свидетельствовало о его необычайной сообразительности. Он читал тексты на латыни и греческом, готском и старославянском. Я и понятия не имел, как в свои двадцать лет он был столь чрезвычайно эрудирован. А еще он был безупречно хорош в ядах. Однажды он отравил заговорщика, что пытался убить меня в моей же постели. И едва ли кто мог предположить причину смерти этого несчастного, что осмелился взять на себя участь моего палача! Я же, в отличие от Вильгельма, предпочитал изучать труды лекарей и знахарей. Были, конечно, времена.

Я всегда любил Румынию, ведь я вырос в этой туманной стране с захватывающими дух пейзажами, где верят в колдунов, вампиров и призраков. Густые леса и многочисленные озера, пики Карпатских гор и древние замки – чем не пристанище темных сил. Меня всегда радовало то, что контроль церкви здесь был куда более слаб, нежели на соседствующих территориях, но, впрочем, я никогда не верил в Бога. Я бы скорее поверил в Дьявола, нежели в Господа. Всегда считал, что зло намного честнее добра, без полутонов и недоговорок. Зло есть зло. И в нем – истина.

Как сегодня, я помню времена Чахтицкой пани, войну с турками, терпкость вина урожая 1583-го года и взгляд серо-зеленых глаз моего нареченного. Я был князем в Валахии, в то время как боярские конфликты стали набирать силу после Османского сюзеренитета, и произошло ужесточение режима. Турки полагались на Валахию и Молдавию, ведь те поставляли новые души в армию. Помнится, я ратовал за упразднение валашской армии, поскольку это приносило невероятное количество расходов, и за учреждение наемного войска. Сейчас это все кажется таким далеким. Мое правление было не на руку тем боярам, что хотели захватить власть на территории княжества, а потому они решили устроить переворот. И начали они с моей прислуги и двора. Вильгельма повесили в ночь на Мэрцишор, праздник весны и первоцветов.

Сегодня тринадцатое сентября тысяча восемьсот девяносто пятого года. Прошло уже больше трехсот лет, хотя время казалось бесконечным. Триста лет в темноте, пыли и ночи. La nuit jusqu’à la fin de temps. Не вспомнится мне, увы, имя писателя, что облек эту мысль в слова. В одну ночь ко мне пришло осознание, что, покуда моя жизнь иссякает, но в слабом сердце все еще теплится надежда, стоит покинуть стены полуразрушенного замка и посмотреть на то, как изменился мир. Моя кожа истончилась, как пергамент, приобрела оттенок известняка и запах пыли. Написав письмо одному из толковых людей в Бухаресте, я получил адрес учреждения, что занималось продажей недвижимости в Лондоне. Туманный Альбион как ни одно другое место подходил для того, чтобы прочувствовать новый мир. Чего только стоила одна индустриализация. У меня было достаточно времени, чтобы выучить не менее десятка языков, и английский, безусловно входил в их число.

Через несколько дней я ожидал гостя из Великобритании: молодого консультанта, что являлся родственником одного из именитых чиновников, который сможет помочь мне оформить бумаги в наилучшем виде, ведь он, как сказал тот самый ранее упомянутый «толковый человек» из Бухареста, «подающий надежды юноша». Будем надеяться, что он не разочарует меня. По правде говоря, я был утомлен постоянным ожиданием чего-то смутного и неясного, потому решил встретить гостя сам. Чрезвычайная удача – туманная и облачная пелена.

Добравшись за недолгий срок до Бистрицы и узнав у хозяйки постоялого двора, что молодой человек, ожидавший дилижанс, уже устроился в своей комнате, я стал ждать.

Он был закутан в пальто и шарф, уткнувшийся в книгу и совершенно заспанный. Люди, пожалуй, очаровательны в своей простоте. Дорога из Бистрицы в Буковину, безусловно, была не быстрой. Мой замок располагался глубоко в горах за Верецким перевалом, отчего долгая, утомительная дорога казалась бесконечной, а непрекращающийся ливень только способствовал подобному ощущению. Я любил сидеть в седле и скакать на лошади, но никак не управлять медленным дилижансом, что плелся по размытым горным дорогам, как черепаха. Впрочем, я слишком давно не был за пределами замковых стен, и это было даже несколько увлекательно. Волчий вой напоминал песнь, заунывную и древнюю, не балладу, но плач. Плач по ушедшим столетиям. Я не привык к философствованию, но из-за буквально векового одиночества и не такое приходит в голову.

Волчья стая пыталась напасть на дилижанс, когда мы остановились на развилке нескольких дорог, поскольку ветер повалил дерево и пришлось вести лошадей по объездной, из-за чего мы прибыли в Буковину на несколько часов позже.

«Ваша Светлость, Информирую вас, что погода оставляет желать лучшего. Горные дороги размыты и небезопасны. Мы прибыли в Буковину, и я не преминул возможностью остаться на постоялом дворе на несколько часов, чтобы согреться и подготовиться к продолжению своего путешествия. С уважением, Уильям Холт.»

Покуда я читал письмо, стоя под дождем рядом с дилижансом, ибо юноша отдал его мне, я заметил, что пергамент, в который превратилась моя кожа за долгое пренебрежение собственным здоровьем, стала впитывать влагу не хуже обыкновенной бумаги, на которой расплывались чернила. Я следил за ним, едва ли не постоянно, без особого интереса, но ровно до того момента, как увидел его лицо.

Глаза. Глаза, словно бы два хризопраза, прозрачные и чистые, светлые, будто бы наполненные предутренним светом. Я всегда сравнивал его глаза с полудрагоценными камнями, хотя они были ценнее любого искусного детища ювелира. Я любил их.

Я возгневил богов. Я принял проклятие. Я возжелал именно этого момента. И мести за юношу с глазами цвета хризопраза. Помнится, мне привезли красивейший осколок польского кварца. Этот камень до сих пор лежит в шкатулке в моей спальне. Впрочем, это уже не имеет значения.

Я был спокоен, молчалив, и лишь смотрел на него несколько дольше, чем положено, отчего вежливое выражение на его лице сменилось подозрительностью и легкой отчужденностью. Я был измучен ожиданием этого момента. Я всегда знал, что ожидание будет вознаграждено, когда именно – вот был главный вопрос. Я ждал покорно, долго, бесконечно. Я не почувствовал ни облегчения, ни радости, ни надежды. Я почувствовал отдохновение.

Это был совершенно иной человек с родными глазами, лицом и тембром голоса; человек, у которого не было ни узнавания, ни реминисценций, но я понимал, что возжелал бы слишком многого, если бы ожидал чего-то подобного. Мне дали возможность. И я не имел права ее упустить. Но время еще не пришло.

Утро вступило в свои права, как только мы достигли замковых ворот. Видневшиеся разрушенные башни, в былые времена крепкие, как скалы, даже на меня навевали тоску, но это место перестало быть домом, когда моя постель опустела, а сердце было выжжено, благодаря барону Морану.

Восход солнца пришелся ровно на тот момент, когда дилижанс скрылся в тени замкового двора. Впервые за последние три века я увидел зарождающийся рассвет.

Дилижанс остановился во дворе замка на рассвете. Непроглядная густая тьма сменилась розово-лиловым свечением, постепенно гасли звезды. Замок находился на утесе, окруженный густым лесом. Хотя черный силуэт каменной громады и выглядел несколько зловеще и пугающе, любопытство и тяга к изучению нового, безусловно, овладели мной в то же мгновение.

Спиритические сеансы завладели широким вниманием общественности в Великобритании: буквально каждый уважающий себя представитель высшего и не только общества ходил к медиумам и посещал различного рода собрания, и проводил ритуалы, если, конечно, была возможность. Левитацию столов, трюки с табличками и прочие фокусы я считал исключительно дурением голов. Кто в здравом уме поверит в подобную чушь? Однажды я прочитал рассказ сэра Артура Конана Дойля «Скандал в Богемии». Занятная, однако, вышла история, хотя я абсолютно не поклонник художественной литературы. Выяснилось, что этот самый сэр верит во всю эту потустороннюю чепуху. Спиритизм – зараза нынешнего времени, едва ли не пандемия! Впрочем, Адам тоже полагал, что сможет связаться с душой своего погибшего в ходе одной чрезвычайной истории любовника, но, полагаю, в данном случае им движела глубокая скорбь, нежели рассудочность и здравомыслие.

Румыния сплошь кишит ведьмами, колдунами, ведуньями и нежитью. Тут верят в оборотней и вампиров, лесных нимф и прочую ерунду. Здесь распространены мифологический дуализм и богомильство, связанные с представлениями о добрых и злых силах. Я же всегда верил в науку и прогресс, собственный разум и логику. А потому я смею списать на усталость и выпитое вино, что покуда мы двигались в сторону Верецкого перевала из Буковины, мне почудилось, будто дилижанс преследуют красноглазые волки, а у моего извозчика, присланного графом, буквально потусторонний взгляд горящих глазниц. В какой-то момент мне стало дурно, и показалось, словно мной овладела лихорадка, и маячащие за окном повозки тени, рожденные высокой луной, стали приобретать жуткие очертания.

Слишком много разглагольствований и все не по делу. Вкратце и по существу, извозчик доставил меня в целости и сохранности через несколько часов после выезда от Верецкого перевала в сторону замка. Правда, он буквально исчез из виду, стоило только дилижансу остановиться во дворе. Хоть и светало, тень, отбрасываемая каменной громадой, буквально накрывала чернотой, а потому без фонаря было бы трудно разобрать дорогу, что вела к порталу замка. Я вылез из повозки и взял свою немногочисленную поклажу, которую поместили внутрь, поскольку дождь был чрезвычайно сильным и норовил попортить пожитки. Свет забрезжил в паре ярдов от меня – открылась тяжелая каменная дверь: в проходе стоял человек.

– Здравствуйте, – я подошел ближе, ориентируясь на полоску света. – Меня зовут Уильям Холт, я прибыл к графу Иону фон Штауффенбергу по поручению… – было начал я, как меня прервал тихий, спокойный голос, преисполненный уверенности и твердости.

– Доброе утро, и добро пожаловать в мой замок. Войдите свободно и по доброй воле.

Голос принадлежал мужчине, буквально седому и морщинистому старику, чьи волосы были практически белыми, а кости хрупкими, и плечи – слабыми, и спина его изгибалась латинской буквой «S». Он был одет в традиционную одежду на старый манер: белую хлопковую рубаху, украшенную различного рода орнаментами, с рукавами в полтора полотнища, ицари – штаны из грубошерстного сукна, – и кожаный широкий пояс. По правде сказать, я ожидал чего-то менее традиционного и более богатого, но, впрочем, перед кем этому старику здесь красоваться? Глушь несусветная.

Из общего облика консервативного деда, из которого, наверное, уже и песок сыпется, выбивались яркие голубые глаза. Если бы я был более сентиментальным, я бы сказал, что узрел очи цвета горечавки, но я не настолько уже выжил из ума, хотя на язык так и просятся подобные эпитеты.

– Дорога, вижу, изрядно вас утомила, – продолжил хозяин замка. – А потому, полагаю, вам стоит отужинать, вернее, позавтракать, – он как-то хрипло усмехнулся и добавил, – и отдохнуть.

Миновав просторный холл, освещенный редкими восковыми свечами, и медленно пройдя по коридору, мы добрались до большой комнаты, где стоял широкий дубовый стол, рассыхающийся от старости, горел десяток свечей, и был подготовлен мой так называемый завтрак. Меня потчевали бобовым супом, сармале¹ и сливовой цуйкой². По правде сказать, отдал бы все что угодно за чашку крепкого ароматного чая с молоком.

– Ваш путь был неблизким, – вдруг заговорил граф, – а потому отдыхайте сколько посчитаете нужным. Совершенно незачем спешить, верно? – Он пронзительно смотрел в мои глаза, и, если бы я верил, как я уже написал выше, в различную спиритическую чушь, я бы сказал, что в его взоре было что-то откровенно потустороннее. Меня чрезвычайно выводит из себя то, что за всю эту поездку я не раз был на грани того, чтобы усомниться в правдивости собственных же слов. Благо, эти записки, что я начал вести с первого дня путешествия, больше не увидит ни одна живая душа, ибо Адам бы довольно и глумливо рассмеялся, если бы прочитал то, что я написал выше.

– Благодарю вас за гостеприимство, – с дороги я едва ли находил слова. Как бы я ни презирал сон, пищу и прочие зависимости человеческого организма, который я считал обыкновенным сосудом и машиной, я все-таки устал.

Лицо хозяина замка – череп, обтянутый пергаментной бумагой, право слово, горящий взгляд голубых глаз и неестественно согнутая спина, словно бы он специально скручивался в три погибели, были мне знакомы. Отголоски странных чувств и будто бы не моих собственных мыслей, что посещали меня едва ли не постоянно с того самого момента, как я пересек границу Австро-Венгрии и Румынии и попал в город Варшанд, где мне пришлось задержаться на пару часов, все чаще и чаще мне досаждали.

Внутри замка оказалось очень холодно, словно бы на улице была глубокая зима, хотя едва минуло две недели осени. Вечные каменные стены были просто проморожены, а по коридорам и галереям, увешанным картинами и гобеленами, гулял ветер. Пламя свечи, которую граф держал в руках, колыхалось так, словно могло погаснуть в любую секунду. И если бы так случилось – мы бы потонули во мраке, но фон Штауффенберг, казалось, знал наизусть буквально каждый выступ кладки громады, а потому мог бы спокойно обойтись и без тусклого огня.

Хозяин замка показал мне покои и предупредил, что в темное время суток может быть немного жутковато. С языка так и рвалась шутка о кентервильском привидении, но я посчитал ее чрезвычайно неуместной, стоило только вновь посмотреть в глаза графа. Я ощутил легкую дрожь и неясное узнавание. Смутные чувства и ощущения обуревали меня с той минуты, как я переступил порог замка. Они были сродни душевному переживанию, какое испытывают люди, войдя в свою старую квартиру или дом, где все буквально пропитано воспоминаниями о былых временах и прожитых в том месте годах. С чего бы я мог чувствовать нечто схожее? Занятно.

На протяжении всего путешествия мне было не с кем поговорить, а потому я углубился в свои мысли настолько, что мне начинало казаться, что я буквально пропадаю в собственном разуме, который начал мне несколько изменять – выше я уже писал о тенях, волках и прочей дури, которая полезла мне в голову. Не может ли быть так, что здесь какой-то специфический опиумный туман? Чушь! Опять со мной происходит какая-то немыслимая дрянь. Я начинаю терять рациональное зерно мышления. Я ловил себя на одной положительной мысли – моя скука отступила. Безусловно, она являла себя во всей красе, когда приходилось коротать массу времени в поездах, повозках и на постоялых дворах, но она не была столь непроглядной и отвратительной, как если бы я остался в Лондоне и предавался страсти с семипроцентным раствором кокаина. Сейчас мне не хотелось ни капли в свои вены.

В комнате, отведенной мне графом, находились сундуки, кабинетное бюро из красного дерева, кровать с резными столбиками, внушительный гобелен, сюжет которого я не мог разглядеть из-за темноты, и несколько ковров. Стоит сказать, что комната была прибранной, ни горстки пыли, но абсолютно безликой. Из любого рода личных вещей я заприметил только кувшин для воды. Впрочем, у меня еще будет время осмотреть замок, если, конечно, граф не будет против. А если и будет, я все равно его осмотрю. Ведь не зря же я претерпевал столько дней невыносимого неудобства!

Он оставил меня в одиночестве, предупредив, что будет занят до вечера сего дня, а потому я могу заниматься всем, чем соизволит моя душа, и могу посетить библиотеку, которая находится чуть дальше по коридору. Могу ли я рассматривать подобное разрешение, как дозволение исследовать замок? Будем считать, что так.

Я отправился спать, не раздеваясь. В комнате было очень холодно, но, возможно, я замерз по дороге и все еще не мог согреться, хотя и пытался. В моей спальне на ближайшую неделю уже горел камин, когда граф привел меня сюда, но сквозняки, пронизывающие замок, были буквально беспощадны. Я трясся, как осиновый лист! В моем багаже была небольшая бутылка виски, которую я взял с собой на всякий случай. Я не был приверженцем алкоголя и считал его недостаточно нескучной вещью, чтобы употреблять, но холодная румынская осень и недостаток теплой одежды заставили меня пойти на крайние меры – выпивать хотя бы по несколько бокалов вина в день.

Мне удалось заснуть, только когда солнце показалось из-за пелены облаков и коснулось светом верхушек вековых елей. И тогда я еще не знал, что за мной наблюдают. Слушают мое дыхание, бег крови по венам и спокойный стук бесчувственного, как думал я сам, сердца.

В Княжестве Валахия наступили смутные времена. Будучи под сюзеренитетом Османской империи, молдавские и валашские подданные были молчаливо покорны на протяжении всего шестнадцатого века. То, что румынский народ был вынужден выплачивать дань из-за вассальной зависимости, конечно, вызывало недовольства и перемывание косточек нашему господарю.

Беспредельный рост поборов вызвал напряжение в обществе, и бояре, посчитавшие своим долгом «очистить от скверны вассальской земли валашские», пришли к выводу, что свергнуть господарей – лучшая затея из всех возможных. Князья были бессильны: правители менялись слишком часто, либо играли отрицательную роль. Тридцать две смены власти! И едва ли можно упомнить имена всех, кто правил княжеством. Уязвимость и зависимость власти была во многом обусловлена тем, что народ Румынии был совершенно разобщен из-за того, что в основном состоял из беженцев и переселенцев. Чего стоят одни только цыгане, что при Владе III Цепеше переселились из Малой Азии и распространились по значительной части территории страны, привнеся в культуру веру в добрых и злых духов, ведьм и прочую нечисть.

В то время народ был разобщен долгим угнетением прав и свобод, нестабильностью собственного благосостояния и ложью жестоких и жадных представителей правящего класса. Господарь перенял княжество в глубокой моральной разрухе. На заре существования княжеств власть практически стабильно переходила от династии к династии, и самым продолжительным было правление Бессарабов с 1436 года. К XVI веку хаотичность престолонаследия достигла такой неуправляемости, что на трон могли претендовать более десятка аристократических семей. Постепенно было решено, что новый князь будет избираться боярами. Ожидаемо, все приводило к очередному перевороту и к назначению нового князя османским султаном. Турки поощряли смуту в Молдавии и Валахии, поскольку постоянная борьба за господство была одним из основных способов увеличения дани. Чтобы вступить на престол, князь должен был получить разрешение от Турции. Он был обязан выплатить мукарер – большой денежный взнос, – чтобы получить документ, подтверждающий его право на княжение.

Более благосклонное отношение народа заслужили те князья, что шли по стопам Влада Цепеша, что вели политику против турков и укрепляли свою власть, подводя бояр под опалу. Я жил при дворе валашского князя Иона I, что отличался особой стойкостью духа, храбростью и непоколебимостью в решениях. Он не желал угнетения своего народа, не собирался мириться с жадностью Турции, которая, войдя во вкус, увеличивала размер поборов каждый год. Около двухсот бояр были уничтожены в 1558 году предшественником Иона I. Мой князь взошел на престол в чрезвычайно тяжелые времена. Ему не верила и не доверяла Турция, бояре ненавидели и ожидали продолжения расправы, но валашский народ видел в нем человека силы и ума, того, кто перенял идеологию праотцев и не позволит Османской империи разорять княжество.

Он был силен, храбр и серьезен. Ни тени улыбки на лице, ни разгульного пьянства и обжорства, ни полуночных танцев, ни иных увеселений. Он не растрачивал казну и не позволял себе находиться ни минуты без дела. Ион I всегда держал свое слово и был предан своему народу: он в обязательном порядке слушал и читал обращения, жалобы и просьбы и старался не угодить во славу своего имени, а помочь. Он был щедр на доброе слово и поддержку, не терпел пустого вранья и мишурной лести, и считал, буквально верил в то, что нет ничего важнее чести. Но сильные мира сего не ценят честолюбие и сострадание. Жадность и жесткость – вот пороки власти. Его пытались убить, конечно, не единожды, но его берегло что-то свыше, так казалось нам, кто видел, как случайность спасла его жизнь: то кубок с отравленным вином обронит служанка, то заговор раскроется, планируемый долго и тщательно.

В сентябре 1559 года при дворе появился юноша по имени Вильгельм. Лет двадцать от роду, кудри смоляные и густые, а глаза бирюзовые, как камни драгоценные. Невыразимо умен и проницателен, своенравен и упрям. Он завладел вниманием господаря с первых минут, стоило им побеседовать на злободневные темы. Моя покойная дочь говорила, что он напоминал ей сокола. Впрочем, что-то хищное в нем все-таки было. Но лишь позже я узнал, что сокол значил свободу от духовных оков, свет и превосходство. Откуда он появился, никто не знал. Вильгельм шествовал по коридорам замка в одеянии, похожем на то, что, как я узнал позже, носили на Руси: узорные одежды с широкими рукавами, расшитые золотом, серебром и шелками, порою унизанные жемчугом и драгоценными камнями, в Московии называли летниками, и были они, что немало меня поразило, женскими. Зимою он носил поверх богатую шубу или меховые воротники. Дорогие кафтаны, плащи, искусно отделанные пояса и сафьяновые сапоги были у него в почете.

Вильгельм был человеком странным, которого многие вовсе считали нелюдем. Колдовские очи, изобилие украшений с неизвестными узорами и символами, и то, как ему внимал Ион I, как на него смотрел, заставляло верить в его родство с нечистой силой. «Странное создание из мира теней» – так его называли за глаза. А он только смеялся, молча глядя в глаза своим недругам. Колдун, чаровник, ведьмино отродье, дьяволово дитя – и мне не вспомнить всего. Но князь нарек его своим советником и другом, покуда многие подозревали их в связи. Я бы и сам никогда не поверил, если бы не видел того собственными глазами! И я поклялся молчать о том, что видел, что знал и скрывал, но мне осталось недолго, и я скоро отойду, и я могу доверить эти воспоминания бумаге, покуда ни Вильгельма, ни господаря уже давно нет в живых.

Нежность того поцелуя, что Ион подарил на моих глазах Вильгельму, чернокудрому колдуну, едва ли возможно описать словами. Так целуют возлюбленную невесту после долгой разлуки, обнимают дорогую сердцу жену, что носит под сердцем твое дитя, и прижимают к груди единственную дочь, что уходит в чужой дом.

Мой князь любил чернокудрого колдуна.

Вильгельм советовал ему обратить внимание на те или иные политические вопросы, указывал на людей, что были ни к чему при дворе, что хотели его устранения, и князь перестал доверять всем своим людям, кроме него одного. Впрочем, Вильгельм не раз спас его от погибели и предвидел исход тех или иных событий. Буквально стоя за плечом господаря, он управлял княжеством днем, а по ночам ублажал своего князя. Ион подносил ему новейшие книги, украшения и одеяния, берег его, как драгоценность. И первым решением бояр, что готовили заговор, было устранение Вильгельма.

Они ворвались в его комнату ночью, и, не обнаружив его там, уже знали, где стоило искать. Семь человек вышли против Вильгельма и моего князя, и если бы я только мог ему помочь, но моя больная дочь и жена, что носила четвертого ребенка, нуждались во мне не меньше, и я сделал свой выбор, предав своего господаря. Они ранили Вильгельма, связали его и оттащили в подземелья замка, где заперли на долгие часы. Уговаривая моего князя отречься от престола добровольно, они ставили его перед выбором: Валахия или Вильгельм. И Ион отрекся, лишь бы спасти своего возлюбленного юношу. Но он не знал, что стены замка содрогаются криками его советника, что стенал от боли и злобы во время пыток.

Подозреваемый в колдовстве, как было объявлено, он подвергся страшным и продолжительным истязаниям.

И Вильгельм признался. Инакомыслящий чернокнижник. Он проклинал каждого, кто смел коснуться его, кто обрезал его черные кудри и выколол левый глаз. Раненый, с содранной кожей и переломанными костями, избитый тяжелыми сапогами и медленно травимый ядовитыми настоями трав, он не молил о смерти. Вильгельм ждал. Было решено казнить.

Его вели на эшафот под руки, покуда он едва мог стоять. Мой князь, закованный в кандалы, смотрел на происходящее, и я видел боль в его глазах. Впервые его лицо исказилось мукой, будто бы бередили его собственные увечья. То, что узрел он, ранило его больнее мечей и стрел. Его срок еще не вышел, но погибель Вильгельма была равносильна его собственной. Чернокудрый колдун взошел на эшафот гордо, держа голову прямо, хоть и испытывал дикую, непреходящую боль. Прежде шелковые волосы были грязными и спутанными, а белая кожа изрезана и обожжена. Левого глаза не было вовсе: пугающая чернота пустой глазницы. Он смотрел лишь на моего князя, и в этом взоре не было ненависти, не было злобы, только все то невыразимое, что нельзя облечь в слова, но можно в поцелуй.

«…И трижды воздастся им…»

Выкрик послышался на весь двор, хриплый и громкий, на грани дыхания изувеченного и покалеченного юноши прежде, чем на его шею накинули петлю.

«…И наступит ночь до скончания времен…»

Праздник весны Мэрцишор был окрашен первой кровью, но не первоцветом.

И Ион принял его слова на веру. Я видел, как мой князь, в ту самую минуту, как глаза смотрели в глаза, когда Вильгельма вздернули, отрекся от Господа, и сердце его поглотила тьма. Наступила кровавая весна.

Алым окрасилась земля валашская в первые мартовские дни 1560 года: мой князь, словно бы его самого вздернули, обратился в стригоя, приняв проклятие по желанию покойного колдуна, обратился в чудовище и кровопийцу, что мстил за возлюбленного. Его волей и безудержной, потусторонней силой были разрушены церкви, и сам Бог отвернулся от своего сына. Он уничтожил бояр, что посмели лишить его и княжества, и советника. И успокоившись, покуда он свершил свою месть, он забрал незахороненное тело Вильгельма и направился восточнее, в Карпаты, где и пропал из виду вот уже тридцать восемь лет назад. И только лишь дьявол знает, что сталось с моим князем. И только лишь дьявол знает.

Я проснулся в полдень. Отлежав все кости и мышцы, согревшись под несколькими одеялами и отдохнув, я покинул кровать через десяток минут после пробуждения и сразу же подошел к не зашторенному окну. Небо было белым из-за густой облачной пелены, верхушки деревьев утопали в тумане, повисшем над лесом. Из комнаты, выделенной мне графом, открывался живописный вид на обрыв и реку, непроходимую чащу елового леса и холмистые изгибы Карпат. Граф предупредил меня, что будет занят до самого вечера, а потому я решил сперва переодеться, а потом отправиться исследовать замок. Я был голоден, но не придавал этому значения ровно до тех пор, пока не заметил на столе поднос с остывшим чаем, рюмкой абрикосовой цуйки, которую я уже опробовал за ранним завтраком, и картофельный суп с луком-пореем. Утолив жажду и голод, я переоделся в чистый повседневный костюм и вышел из комнаты. Решив не искать встречи с человеком, который заранее известил, что этой встрече не состояться, я двинулся по коридору.

Не намереваясь посетить какую-либо конкретную часть замка, а желая охватить как можно большую территорию, я шел, куда глядели мои глаза. От древних стен веяло холодом. Все здание было буквально проморожено насквозь. Я никогда не бывал в настоящем замке, разве что осматривал руины из любопытства, если появлялась возможность. Некоторые стены были абсолютно голыми, некоторые – увешаны давно потерявшими свой цвет гобеленами с самыми различными сюжетами. Не особенно заостряя на них внимание, я миновал коридор, залитый белым светом из огромных арочных окон. До первой попавшейся комнаты мне пришлось идти минут пять, не меньше, но вот передо мной появилась массивная деревянная, окованная железом дверь. Она поддалась без излишних усилий и я, проникнув внутрь, увидел красивую опочивальню, где меблировка была куда богаче, чем в моей комнате: кровать с резными столбиками, выполненными более искусно, с дорогим, сотканным, конечно, вручную одеялом, роскошный яркий гобелен, словно только что созданный умелыми мастерицами, кабинетное бюро из красного дерева с филигранной сюжетной резьбой, небольшую картину, скрытую, правда, полотнищем из черной не просвечивающей ткани (я не решился заглянуть, хотя хотел), огромное окно в готическом стиле и целое собрание различного рода артефактов и личных вещей.

Подойдя к небольшому столику, на котором лежала тонкая кружевная салфетка, я заприметил небольшое ручное зеркало из серебра, гребень с отделкой из драгоценных и полудрагоценных камней, небольшой флакон с янтарной жидкостью внутри – парфюмом, – и шкатулку. Взяв ее в руки и открыв, я увидел множество различных украшений: золотые серьги-двойчатки с жемчугом и янтарем, серьги-пясы с изумрудом, рубином и эмалью. И зачем только моя память хранит подобную информацию?

Пясы были чрезвычайно распространены на территории Руси с XIV века, а потому я предположил, что женщина, для которой предназначалась эта спальня, имела некое отношение к Русскому государству. Я отложил шкатулку на место и подошел к комнатному бюро, на котором лежали старые письма, буквально потрепанные временем, книги и письменные принадлежности.

Развернув письмо, неаккуратно заложенное между страницами одного из фолиантов, я, не поняв и слова на румынском языке, отметил лишь, что преобладали угловатые формы букв, легкая правонаклонность, линии четкие и твердые, а штрихи оканчивались острыми росчерками. Почерк был определенно мужским. Единственным, что вправду привлекло мое внимание, была дата, выведенная в самом низу листа. Двадцать пятое февраля тысяча пятьсот шестидесятого года. Бумага сохранилась в идеальном виде, словно ее берегли, как зеницу ока. Сложив письмо и вернув его на место, я решил обратить свое внимание на комод, над которым висел скрытый от глаз портрет.

Я удивился, когда увидел на столе несколько веточек розмарина. Мне на ум пришли строки из «Гамлета», которого я слушал в «Глобусе» в далеком детстве.

«Вот розмарин, для памяти; прошу тебя, люби, помни…»

Коснувшись кончиками пальцев подсохших цветов, я поджал губы и взглянул на завешенный портрет. Рука сама потянулась к полотнищу. Я сдернул его одним легким движением, и ни облачка пыли не повисло в воздухе, словно бы картина всегда содержалась в порядке и чистоте. На портрете был изображен молодой мужчина, и я сразу понял, что комната предназначалась для него. Портрет определенно был создан в шестнадцатом веке: об этом буквально кричал стиль написания картины.

Маньеризм, отличающийся утраченной гармонией между телесным и духовным, природой и человеком, несомненно, бросался в глаза в первую очередь. Легкая изломанность линий, деформированность черт лица и необычный эффект освещения, отчего «подсвеченными» казались глаза изображенного, вызывали неоднозначное впечатление. Мужчине на портрете было двадцать-двадцать пять лет от роду, он был черноволосым, носил кудри до плеч и расшитое одеяние, которое было видно лишь до груди – предположительно, кафтан.

Пару минут назад я допустил мысль, что украшения, бережно хранившиеся в шкатулке, принадлежали женщине. Пясы с эмалью и жемчугом, которые я внимательно рассмотрел в живую, были изображены на портрете. Губы мужчины были изогнуты в легкую, едва заметную усмешку, соблазнительно-глумливую. Обман ли зрения, но, чем дольше я смотрел на изображенное лицо, тем реалистичнее оно казалось. Серо-зеленые глаза в обрамлении черных густых ресниц глядели пронзительно и лукаво, и было в этом взгляде нечто чертовски знакомое, но я пока не взял в толк, что именно. Стоило поразмыслить над этим, и у меня было достаточно времени, чтобы предаваться рассуждениям, ибо погода ухудшалась, а дело, по которому я сюда приехал, не продвинулось ни на шаг.

Украшения, которые я увидел, портрет и письма – все говорило об отношении к шестнадцатому веку. Но почему на комоде лежал свежий, только-только засушенный розмарин? Дань памяти предкам? Полная чушь. Не думаю, что граф настолько сентиментален, чтобы хранить комнату в столь бросающейся в глаза чистоте и подносить символические дары духу умершего пра-пра-прадеда. Что-то в этом всем было неестественное. И все-таки я решил подумать об этом на досуге, поскольку мне хотелось осмотреть и другие помещения замка. Накинув полотнище на портрет, я уже хотел было выйти из комнаты, как мой взгляд буквально приковало к себе кольцо с вензелевым «W», лежавшее рядом с чернильницей. Я никогда не чурался трогать чужие вещи, но надевать не приходилось. Повертев украшение в руках и так и сяк, я отметил, что оно вполне бы подошло мне по размеру.

Я покинул комнату спустя двадцать минут откровенного рассматривания и разглядывания. Мне все было любопытно, и я понял, что моя скука медленно, но верно, отступила с самого начала моего путешествия. Прикрыв за собой тяжелую деревянную дверь, я направился дальше по коридору. На миг мне почудилось, что меня кто-то позвал, и я обернулся, но, быть может, то было лишь эхо моих шагов. В коридоре гулял сквозняк, а потому я буквально сразу замерз. Как оказалось, в одном из окон замка не хватало стекол, словно бы кто-то специально разбил их. Они находились бы на уровне глаз человека, ростом чуть ниже меня самого. И кому только могли не угодить стекла? Впрочем, это не стоит того, чтобы об этом думать. Чем дальше я уходил от той комнаты, тем явственнее становился аромат розмарина, начинавший всюду мне чудиться.

«Вот розмарин, для памяти…»

Запах словно бы концентрировался, обвивал меня своими удушающими щупальцами. У меня начала кружиться голова, чего раньше я за собою не замечал. Мне стало дурно. Подойдя к стене, я прислонился к холодному камню, чтобы немного отрезвить разум, но и это не помогло. Расстегнув пуговицы на воротнике, я глотал воздух, словно бы задыхался, как рыба, выброшенная на берег, но голову будто окутывал дурман. Даже лучший опиум, «зеленая фея» и кокаин не лишали меня рассудка в той мере и степени. Мир кружился перед глазами, а уши наполнял шепот на неизвестном языке. Он был столь настойчивый, различимый, будто кто-то говорил со мною, говорил мне. Но я счел это помутнением сознания. И чем только я мог надышаться в той комнате? Там не было ни пыли, ни странного запаха, ничего, кроме духов, которые я не открывал, и нескольких засохших веточек розмарина.

Я потерял сознание. И образы, которые явились перед моим взором, словно бы я уснул и видел сны, а не лежал на каменном полу, были столь реалистичными, но трудно запоминаемыми, что я сейчас и не смогу определить точно, что и кого я видел, но настойчивый аромат розмарина, синие цветы, которые я сперва принял за горечавку, я запомнил лучше всего. Я бы мог счесть себя отравленным завтраком, ибо мне могли не подойти те или иные яства, но попробуй признайся хозяину замка – оскорбишь господина до глубины души, а покидать замок мне не хотелось, поскольку я чертовски много времени потратил на дорогу и вознамерился изучить здесь все, что мог.

Я очнулся в темноте отведенной мне комнаты, и перед взором, стоило мне открыть глаза, предстало старое, обтянутое сухой кожей лицо графа, прорезанное глубокими морщинами. Как и в первые минуты нашего знакомства, выхватив из черноты и пергаментной желтизны яркую синеву его глаз, я понял, что слишком многое не сходится, кажется неестественным и противоречивым. У столь откровенной древности как граф не могут быть настолько живые глаза. Как если бы мертвец смотрел на вас пронзительным и внимательным взглядом! Я видел, как шевелились его губы, но не услышал и слова.

«Для памяти…»

И в какое-то мгновение мне пришла на ум мысль: быть может я правда что-то забыл? Но она потонула в головной боли, которая обрушилась на меня, стоило только заострить на ней внимание. Вероятно, я неплохо ударился головой о камень, а потому сейчас и лежал в кровати с холодным полотенцем на лбу, пропитанным водой с розмариновым маслом. Но сейчас этот аромат не приносил удушения и не вызывал тошноту, а только облегчение от пульсирующей в висках головной боли.

– Я приготовил вам чай из шалфея. Как только вам станет лучше, я буду ждать вас в столовой, чтобы обсудить то, зачем вы сюда приехали, – тихо сказал мне граф, стараясь не нарушить тишину, – пожалуйста, Уильям, отдыхайте.

– Благодарю вас, Ваша Светлость, – на большее у меня не хватило сил.

Не думаю, что во всем этом есть хоть какой-нибудь смысл, но выкрав час времени, покуда весь двор пьянствует и разгульничает, а мой возлюбленный спит, я решил написать пару строк о себе, чтобы оставить не своим, однако, потомкам. Быть может кто-то когда-то вспомнит о том, что я вообще существовал? Было бы здорово. Полагаю, стоит начать с имени да происхождения. Меня зовут Вильгельм, ублюдок Ефросиньи Старицкой, урожденной Княгини Хованской. Покуда матушка была в заключении в тысяча пятьсот тридцать седьмом году с Владимиром, законнорожденным сыном от уже покойного Андрея Ивановича Старицкого, то понесла от не бог весть кого да за три года, будучи в немилости, родила и оставила ребенка в семье бывшей прислуги. Все, что я знал и видел до пятнадцати лет: небогатая изба, скотный двор и пашня.

Шел тысяча пятьсот пятьдесят второй год. Мать жила в княжеском уделе с Владимиром, который ему вернул государь по поручительству Шуйских. Я попал в Старицкое княжество в качестве прислуги, вместе с той самой семьей, что жила недалеко от поселения. Матушка узнала меня не сразу, сыном и вовсе не признала. Она всецело, денно и нощно любила всем сердцем своего замечательного Владимира. И спору нет, правда, что законнорожденный сын всегда лучше выродка. В общем, я стал обыкновенным мальчиком на побегушках в доме Ефросиньи Старицкой. Забавно, не правда ли? Впрочем, другого отрочества у меня и быть не могло. Точнее, могло быть хуже. Не так уж и невыносимо колоть дрова, перемывать посуду и выполнять поручения. Я был занят целыми днями, а по ночам таскал книги из библиотеки. Да, я был грамотен. Я умел и читать, и писать, и считать, наученный приставленным ко мне матушкой мастером грамоты, покуда в чужую семью я был отдан. Он в немилости был, при опальном боярском дворе, да помилован государем вскоре. Я не интересовался писанием, православием тем более, и буквально все ставил под сомнение (ибо рассказывал мне мастер грамоты о благостях и трудностях, о древних верованиях и былинах, о крещении Руси да о иных примечательных событиях истории нашей, и что было правдою, а что небылью, едва ли я знал, но думал о том много). Покуда мне только сказали, а не доказали, что существует Господь, я в него верить не собирался. Конечно, я ходил в храм, делал вид, что усердно молюсь, стоя на коленях у красного угла, соблюдал пост, но все это я делал лишь для того, чтобы избежать возможных напастей и неприятностей.

Вероятно, одним из главных вопросов будет, почему же меня зовут Вильгельм? Стало быть, родился на Руси, у русской княгини, а имя-то иноземное? Сие германское имя созвучно тому, каким меня нарекла матушка, да то не любо мне, а потому я предпочел зваться Вильгельмом, покуда покинул Московию, но об этом чуть позже. Я очень увлекся травничеством, языческими сказаниями и чернокнижием. Привороты, порчи, заговоры. Колдунов не любили и колдунов боялись, а потому я заинтересовался этим столь сильно, что возжелал найти каждую ведьму и ведунью. Я много читал, находя книги у перекупщиков, даже воровал их, когда не было ни гроша. Надо сказать, что матушка не оставила меня без средств. Она ежемесячно отписывала мне некоторую сумму денег, чтобы я мог купить себе что-то на базаре. Впрочем, я не расточительствовал, а потому скопил неплохое количество серебра к своему совершеннолетию. Я был чуть удивлен, но никто за все годы не озадачил себя тем, что мне стоило жениться. И я был чертовски этому рад.

В тысяча пятьсот пятьдесят девятом году мне стукнул двадцать один год. В шестой день Лютовея. Вовсю шла Ливонская война. До Травеня я все так же исполнял свои обязанности слуги, хотя матушка повысила ежемесячное содержание, и я наконец-то был в знакомстве с Владимиром, но не думаю, что будет честно, если я скажу, что это хоть как-то меня порадовало. Я вынашивал мысль, что поселилась во мне года три назад, и был всецело занят ее обдумыванием. Я собирался уехать, покинуть Московию. Мне не нравилось быть обыкновенным слугой и ублюдком княгини Старицкой, и я, подделав документы, сбежал в иные края. Покуда златоглавая была занята Нарвой, что не хотела признавать перемирие, и собиралась брать крепость штурмом, я нанял повозку, взяв с собою лишь малую поклажу и сбережения, покинул княжеский удел Старицких и отправился на юг. Доехав до Чернигова, я пересел на лошадь и погнал ее до Киева, в Речь Посполитую, где откупался от лишних вопросов серебром. От Винницы, держа свой путь в Яссы, я добрался до Волошских земель. До Княжества Валахия. Где и живу поныне.

Всеми правдами и неправдами я оказался при дворе князя Иона I. Это долгая и скучная история о рукопожатиях и поклонах, поэтому не вижу смысла ее рассказывать. Назвавшись Вильгельмом Хованским, князем без княжества, я представился перед господарем здешних земель. Познакомившись, мы стали беседовать во время застолий, конных прогулок и иных занятий. Ион оказался чрезвычайно образованным человеком, смелым воином и достойным правителем. Я быстро завладел его вниманием. Надо сказать, что не прошло и нескольких месяцев, как он назвал меня своим советником при честном люде. Они даже не знали моего настоящего имени, а я стоял за плечом их правителя! Некоторым я пришелся по душе, боярам, которые то и дело устраивали заговоры против господарей Валахии, а некоторым казался костью в горле. Впрочем, и это мне тоже льстило. Уже полгода, как я живу при дворе князя и исполняю обязанности десницы.

Я носил летники, кафтаны, словно бы не покидал Московии, но все ради того, чтобы за шутовским видом и иноземной пестростью скрыть то, что я понимаю все, что происходит в тени, за спиной моего князя. Пусть я шут и баба-плясунья у всех на виду, но я тот, кто посылает наемных убийц в опальные селения и дворы, откуда пришли вести о будущем заговоре. Если говорить начистоту, то и это жизнеописание, что на него едва ли тянет, я и начал лишь потому, что чувствую свою скорую смерть. Сечень уж минул за половину, и мне кажется, что до Протальника я не протяну. Слишком сгущаются тени. Мой князь спит в постели, а я сижу за столом в его комнате и пишу при свете догорающей свечи. Холодно.

В Волошских землях я научился многому, особенно не доверять никому, кроме своего господаря. Я всегда был настороже: держал под подушкой кинжал, следил за яствами, взяв на себя обязанности, так сказать, кравчего, чтобы никто не мог отравить Иона, сам травил тех, кто был уличен в злом умысле. В этих краях жили ведьмы, к которым я наведывался несколько раз в месяц, чтобы постичь таинство проклятий и оберегов. Ведьмы хоть и были поначалу несговорчивы, но золото кому угодно развязывает язык. Одной колдунье я отдал свои серьги, а потом пришлось объясняться с Ионом, что ненароком сорвал одну, потерял, а вторую отдал нуждающемуся старику. Не мог признаться ему, что занимался подобными вещами, ведь мой князь всячески отрицал мою причастность к колдовству, если меня в нем обвиняли. Мне было абсолютно плевать на свою душу, чтобы только быть сильным и способным на то, что недосягаемо для других при дворе, кто может лишь капать яд в кубки с винами, но чье слово не рушит судьбу и не лишает жизни.

Несколько дней назад, когда я встретился со знакомой колдуньей, она увидела мою скорую смерть. Она не сказала, но я понял это по ее жестам, по тому, как расширились ее глаза и задрожали губы, и как она сжимала в пальцах розмариновые ветви. Цветок свадеб и похорон. Я чувствую. Я знаю, что скоро что-то произойдет. И надеюсь, что только со мной. Слишком быстро близится час несчастья.

Об Ионе будут помнить всегда, я в этом уверен, и не имеет значения сколько он будет княжить. Обо мне же не вспомнит никто. Колдун, княжеская шлюха и дьяволово отродье. Честно говоря, это чертовски лестно, потому что ни тем, ни другим я не был, если не считать мое увлечение травничеством, ядами, проклятиями и заговорами, как я уже упомянул выше. Скучал ли я когда-нибудь по Московии? Не думаю. Ну, возможно, по ее полевым цветам и закатам. Хочешь не хочешь, а легкая тоска на любого нападет, коли родину ты покинул, но в Волошских землях мне не было времени предаваться мыслям и тоске по Русскому государству, поскольку те волнения и раздор, что творились здесь, пожалуй, были бедой насущной.

Думаю, стоит уже заканчивать разглагольствование ни о чем. Близится раннее утро, а я еще не смыкал глаз, и вряд ли усну теперь, поскольку тревога, что зародилась во мне после пророчества колдуньи, не дает мне расслабиться ни на мгновение. Глядь! и нож у тебя в груди, капля яда в кубке с вином. Я ввязался в дела сильных мира сего, и это опасная игра. Ты не ведаешь, с какой стороны тебя предадут, кто готовит тебе виселицу, а кто потирает руки, надеясь прибрать к рукам твои пожитки после похорон. Я могу только надеяться, что все закончится хорошо. Но я знаю, что не закончится. И я уповаю на то, что беда придет только за мной.

Я, Вильгельм Хованский, князь без княжества, колдун, любовник Иона I и внебрачный ребенок княгини Старицкой, хочу, чтобы тот, кто читает эти строчки, знал: я был.

Через десять минут я пришел в себя: тошнота отступила, как и головокружение. Стучащая в висках боль ослабла, и я наконец-то смог вздохнуть с облегчением. Только этого мне не хватало – терять сознание не бог весть где и не бог весть когда! А что, если граф заподозрит, что я вторгся в чужую комнату и столь бесцеремонно все изучил? Полагаю, что он уже заподозрил, но не сказал и слова, а может быть всего лишь держал паузу перед возможным выговором о моем неуважении. Я спустился в столовую, где меня ожидал фон Штауффенберг, и увидел накрытый к ужину стол. Замечу, что за время моего пребывания в замке я так и не увидел ни одного слуги! Я сделал только один вывод – граф не пользуется ничьей помощью. Неужели он сам заправляет себе постель и готовит ужины? Довольно-таки необычно. Чертовски необычно!

В паре километров от замка находится деревня, откуда доставляют продовольствие, в этом я точно уверен, а иные возможные поручения графа исполняются наемными цыганами – я как раз видел странствующий неподалеку табор. В общем, приступил я к ужину под его пристальным взглядом. Он практически никогда не переставал на меня смотреть и это начинало вызывать нервную дрожь, особенно спустя полчаса беспрерывного разглядывания.

– Надеюсь чорба, наш традиционный суп, и висината помогут вам прийти в себя окончательно. Вы плохо выглядите, Уильям, и я бы советовал вам не задерживаться после ужина и отправляться спать. Утро, как говорится, вечера мудренее, верно?

Он был столь вежлив, чертовски услужлив, и мне казалось это странным. Почему я пирую ежедневно, словно великий гость, посол зарубежной страны при королевском дворе? Я притворяюсь обыкновенным юристом, а со мной обращаются как с герцогом. Неужели у румын так принято принимать гостей? Занятно. Граф зовет меня Уильямом, и какого черта имя, произносимое этим человеком, кажется правильным и первородным, словно бы он всегда так звал меня, словно бы я ему не незнакомец и гость? Слишком много вопросов, на которые я не могу найти ответы, посещают мою голову, покуда я нахожусь в замке. Погода ухудшается, а потому мне кажется, что времени на подумать у меня будет с лихвой. У меня чертовски ноет затылок – вероятно, я приложился о каменный пол.

Черт бы побрал этот розмарин!

По окончании трапезы, хотя я ни разу не видел, чтобы граф ел, он осведомился о моем самочувствии, и, получив удовлетворительный ответ, предложил провести процедуру подписания бумаг, для чего я сюда в конце концов и явился.

Поднявшись в отведенную мне спальню, я взял папку с документами, карту, на которой были обозначены участки, где находилась будущая собственность графа. Я рассказал ему о каждом из них, предоставил бумаги и спустя полчаса беседы и различного рода формальностей, перевязал папку лентой. Дело было сделано.

Несмотря на вторую половину сентября, пошел снег. Я написал письмо в Лондон, по настоянию графа, о том, что задержусь в замке на некоторое время, пока погода не улучшится, поскольку заметало столь сильно, что на расстоянии вытянутой руки было белым-бело. Непроглядная холодная стена. В Англии я был свидетелем разве что столь же густых туманов.

Граф сказал, что все так же будет занят целыми днями, а потому я могу свободно передвигаться по замку: читать книги в библиотеке, гулять по галереям и рассматривать гобелены, посещать незапертые комнаты, и строго запретил пытаться проникнуть в иные помещения. Снегопад стал сильнее на следующий день. Какое сегодня число? Я что-то даже потерялся среди дней и ночей в замке. Кажется, будто время вовсе остановилось и вечные сумерки за окном из-за непроглядной метели этому только способствовали. В замке значительно похолодало, а потому я передвигался по коридорам, одетый в теплое пальто, поскольку сквозняки были до той степени сильными, что меня буквально продувало насквозь, а мне ведь предстояла обратная дорога в Англию.

Первый день своего случайного заточения я провел в библиотеке: перебирал словари, художественную литературу, чьи-то мемуары, кажется, какого-то князя века так тринадцатого, судя по датам на страницах. Здесь можно было найти книги на любой вкус! На латыни, греческом, старославянском и церковнославянском, английском, французском. Даже на русском! Интересно, кто-нибудь вообще читал все, что хранилось в этом месте? Я выбрал себе легкое чтение: труд по ядам. Ничего не мог с собой поделать, меня эта тема так привлекает! Вы только представьте – отравить лишь каплей, столь малой и незаметной. Я углубился в чтение и забылся на добрых четыре часа, пока за огромными арочными окнами не наступила непроглядная тьма.

Не дочитав книгу, я взял ее с собой и отправился в спальню, поскольку откровенно замерз и совершенно точно у меня заболела спина от сидения за деревянным столом. Я забрался на постель в пальто, накрылся тканым одеялом и шкурой, поплотнее запахнулся и, углубившись в чтение, совершенно потерял счет времени. Книга оказалась познавательной, полной интересных фактов, о которых я не знал и даже не слышал за всю свою жизнь, хотя прочитал достаточное количество трудов на интересующую меня тему. Шея затекла и заболели глаза, а потому я только отложил книгу, взглянул на часы – восемь вечера! – и прилег ненадолго отдохнуть. Но заснул самым отвратительным образом.

Лес вокруг был тих, молчалив, словно все живое погрузилось в глубокий, глухой сон. Мрак вокруг застилал глаза, проникал в тело, струясь как дымка, стелился туманом, обволакивал черным плащом. Я ступал по сухим веткам, бредя в темноте среди вековых деревьев, озирался по сторонам и пытался найти дорогу, но перед собою не видел ничего, кроме пустоты и ночи. Я шел вперед, словно бы знал, куда. Словно бы уже бывал здесь. На небе не было ни луны, ни звезд. Абсолютная тишина наполняла уши, я слышал биение собственного сердца. Вдали замелькал оранжево-золотистый свет.

Костер.

Я остановился за стволом одного из деревьев, наблюдая за тем, что предстало перед моими глазами: человек, одетый в черные струящиеся одежды, с головой, покрытой платком из тончайшего полотнища, черного, но прозрачного, медленно ступал вокруг костра, тихо что-то приговаривая. Его речь была нетороплива, совершенно непонятна, на неизвестном мне языке, а руки извивались над огнем, пропуская его через пальцы. Его ладони были унизаны кольцами, что в свете костра казались золотыми, но я заметил серебристый отблеск.

– Ты наблюдаешь за мною, но знаешь ли ты, что ты видишь? – вдруг произнес человек, не поворачивая головы, запрокинув ее, смотря в черноту безлунной ночи. – Горный хрусталь, морион и обсидиан.

Не придав значения этим словам (я подумал, что он обращался к кому-то еще), хотя внутри меня поселилась настоящая тревога и даже страх, я заметил, что его руки были буквально по локоть в крови. Руки черные, словно бы обожженные пламенем. Но нет. Кровь капала с его пальцев на отсыревшую траву.

– Ночь до скончания времен будет длиться вечно, но не вечен ты. Времени все меньше, и он слабеет, и меня нет рядом, чтобы разделить его ношу, но есть ты, и теперь это твоя забота. Уильям, помни об этом.

– Кто ты? Откуда знаешь меня? И чья ноша – теперь моя? – я вопрошал тихо, боясь нарушить царившую тишину, покуда он закончил свою речь. Он действительно обращался ко мне.

– Я не более, чем тень того, кто давно умер. Тень, которая не имеет голоса, плоти и крови. Розмарин для памяти, Уильям. Цветок свадеб и похорон. Вспомни, Уильям. Вспомни! – он обратился ко мне. Все, что я мог видеть, пока он говорил – движущиеся губы.

– Что я должен вспомнить, черт возьми?

– Смерть!

Я проснулся в холодном поту. Тяжело дыша, буквально задыхаясь. Вскочив с постели, я принялся судорожно пить воду из кувшина, стоявшего на столе. Это был сон, конечно, но столь реалистичный, что мне стало дурно. Я ощущал тревогу, отвратительную пустоту и холод в животе. Розмарин. Слишком много розмарина. Я буквально почувствовал его вкус и запах. Человек в черной вуали говорил о камнях. Я не вспомнил сразу, о каких, но как только в памяти возникли все три названия, записал их на обрывке бумаги и осел на стул. Из меня словно ушли все силы. Что со мной происходит?

Я проспал не больше пятнадцати минут, а устал так, словно не смыкал глаз уже неделю. У меня заболели кости, все тело заныло, словно бы меня продуло. Надеюсь, я не захворал из-за неугомонного ветра, что трепал гобелены в коридорах и галереях. Я отправился сначала в библиотеку, но потом свернул и попал в ту самую комнату, где висел портрет. Я вошел и, сразу же направившись к столу, где лежали книги, перебрал каждую, изучив вдоль и поперек, и выбрал ту, на которой золочеными буквами было написано «Roci și minerale». Я пошел в библиотеку, чтобы найти словарь.

Больше нескольких часов я переводил, сгорбившись за столом, чтобы только понять, о чем шла речь. И почему я только не принял видение за вечерний сонный бред? Я прочитал следующее:

Горный хрусталь – камень ясновидящих, магов и колдунов, необходимый для предсказания будущего. Обсидиан – концентрирует астральные силы. Морион – облегчает связь с потусторонним миром.

Чью смерть я должен был вспомнить?

Что же, черт возьми, все это значит?

Я сидел, озадаченно глядя в книгу и поджав губы, а внутри меня билась тревога, холодом сковывая внутренности.

Единственным занятием, доступным мне в полной мере, было разглядывание гобеленов во время прогулок по продуваемым коридорам старого замка. Казалось бы, что меня должна была одолеть невероятная скука, но предчувствие чего-то нехорошего и непреходящее ощущение, что за мной наблюдают, избавили меня от хандры. Я прихватил словарь и книгу в свою спальню, чтобы получше с ней ознакомиться, и то, что с каждой прочитанной и переведенной страницей все прочнее становилось осознание мной того, что все это я уже знал, хотя никогда в жизни не интересовался магией – труд о камнях и минералах содержал информацию именно подобного рода – и даже презирал все подобное, вызывало беспокойство. Что-то в этом всем было не так: граф, что взирал на меня стеклянными, светящимися во тьме голубыми, слишком молодыми глазами, его постоянное отсутствие, спальня, вечно теплая и убранная, хотя кроме графа фон Штауффенберга в замке никто не жил, разбушевавшаяся в сентябре страшная метель и дурные, абсолютно непонятные мне сны.

Несколько дней я провел в тишине наедине с завываниями ветра за окном, поскольку граф так и не почтил меня своим присутствием после того вечернего разговора и подписания договора на покупку имущества в Лондоне. Я мог бы уже быть на пути в Англию, но непогода совершенно испортила все мои планы, и мне уже начало казаться, словно бы это – не более, чем глумление со стороны жизни, но, быть может, я просто преувеличивал. Так же, как и то, что за мною постоянно кто-то наблюдал. Я надеялся, что у меня не развилась отвратительная мания преследования.

В конечном итоге, благодаря погоде и гулявшему по замку сквозняку, я заболел. У меня обострился бронхит, заболело горло и воспалились уши. Я не вставал практически сутки, лежал и мучился от простреливающей боли, от ломоты костей. Помню только, что граф посетил меня, что-то сказал и дал выпить нечто странное на вкус. Знаю, что еще долго на языке оставалось послевкусие шалфея. Я лежал долго, неделю, не меньше, и мне снились сны, которые я не запоминал, но я все время чувствовал рядом с собой присутствие графа, что в простые дни не проявлял ко мне такой заботы и внимания. Правда, больной посланник из Англии – обуза, не больше и не меньше. Метель, как оказалось, перестала, и в одну ночь, абсолютно изможденный лихорадкой, я пил горячий травяной сбор и просто сидел на постели, смотря в огромное окно, сквозь которое в комнату проникал ветер, незаметно волнуя огонь свечей, стоящих на столе. И только спустя какое-то время после того, как я пришел в себя, осознал, что спал в той самой комнате, где висел портрет.

– Это самая теплая спальня в замке, мистер Холт, и самая, пожалуй, уютная, – граф столь незаметно проскользнул в помещение, что я даже вздрогнул от неожиданности, резко втянул воздух носом и гулко закашлялся – болезнь все еще не отпустила меня окончательно. Жар и озноб отступили, и уши перестали гореть болью, и только горло напоминало о том, что я уже неделю в совершенно ужасном состоянии.

– Спасибо, что проявили такую заботу и участие, Ваша Светлость, – произнес я осипшим голосом. Я не разговаривал так долго, бормотал в бреду, как помню, а потому вышло не особенно благозвучно. – Вашими усилиями я жив и почти здоров. Простите, что вам приходится находиться в моем обществе столь долго, сколь не было задумано с самого начала.

– Милый друг, вы не представляете, какая скука быть здесь одному, словно в заточении, коротать последние годы жизни, надеясь, что какой-нибудь иностранец или местный заскочит на стаканчик цуйки да разговор по душам, – фон Штауффенберг присел в кресло напротив меня. Мне показалось, что он помолодел на десяток лет, не меньше.

Морщины стали менее глубокими, а бледная кожа, словно у мертвеца, налилась кровью и стала упругой, здоровой и гладкой; редкие волосы стали гуще и темнее, и только глаза его не изменились. Он не пугал меня, но вызывал интерес, и я не мог отказать себе в удовольствии, несколько, быть может, извращенном, чтобы побеседовать с ним на некоторые темы.

– Граф, если вам не в тягость, расскажите пожалуйста, кому принадлежала эта комната? Я имел смелость зайти в нее из-за любопытства и непреодолимой скуки, покуда прогуливался по замку, и обнаружил ее, натопленную и убранную. Вы говорили, что живете здесь один, – я понимал, что подобный разговор может разозлить его или вывести из себя, поскольку я вторгся на территорию, куда мне не следовало заходить, но не в моих правилах было отступать от возможности узнать что-то весомое. Но, к моему вящему удивлению, он не проявил и толики недовольства.

– Князь без княжества Вильгельм Хованский, первый советник князя Валахии Иона I. Именно ему предназначалась эта комната, но, к сожалению, заговор против власти господаря привел к казни юноши. Эта комната для моего предшественника была чем-то навроде алтаря по павшей любви, а потому я посчитал необходимым сохранить ее подобной, чтобы не вызвать гнева древнего духа. Вы ведь знаете, что у нас, в Румынии, нечисть в почете, – граф ухмыльнулся и сложил руки на груди. Он говорил, не отрывая взгляда от моего лица ни на мгновение, но мне не было не по себе. Быть может, привык?

– Я до приезда в Румынию даже и не верил в сверхъестественных существ, но здесь все буквально кишит ими, кажется. Всюду будто духи воют, оборотни по лесам бегают, да драконы взрезают крыльями небо. Я бы и в вампиров, пожалуй, поверил. Самое то, чтобы жить и не бояться солнца, – отставив чашку с травяным сбором на тумбочку и сложив руки на груди, как и граф, я откинулся на подушки и мгновенно расслабился. Если в первую неделю я и чувствовал себя пленником замка, то сейчас скорее просто был гостем, которого непогода и слабое здоровье заставили повременить с отъездом обратно.

Его Светлость тихо засмеялся, и его лицо перестало вызывать у меня отвращение, как это было в первые дни. Не знаю, с чем это было связано, но я даже почувствовал себя комфортно в его окружении, лежа в постели в комнате, которая являлась буквально живым напоминанием о существовании отдельно взятой личности.

– Не дурно ли то, что я сплю в этой комнате, когда она уже, можно сказать, принадлежит конкретному, пускай и покойному, человеку? – осведомился я, закашлявшись по окончании вновь.

– Не думаю, мой друг, не думаю, поскольку юноша был добрый и всепонимающий, полагаю, он простит то, что мы воспользовались его опочивальней, повторюсь, самой уютной и теплой в замке, чтобы поправить ваше здоровье, Уильям, – фон Штауффенберг прервался на мгновение и продолжил. – Вы были больны не менее пяти дней и лихорадили еженощно. Я давал вам лекарственный травяной сбор и постарался сделать прогревание. Будьте благоразумны и не гуляйте по замку без теплой верхней одежды. Сквозняки буквально могут быть смертельны.

– Простите, Ваша Светлость, а не могли бы вы мне рассказать еще что-нибудь о князе Хованском? Я, любопытства ради, и чтобы развеять скуку, обратил внимание на книгу, что лежала на столе, о камнях и минералах, и, найдя в библиотеке словарь, приступил к чтению. Не могло ли быть так, что князь помышлял чем-то вроде, – я выдержал паузу и добавил, – колдовства?

– Кто только ни помышлял колдовством на этих землях, друг мой! – граф ухмыльнулся вновь. – Куда ни взгляни, до сих пор можно сыскать уйму колдунов, ворожей и ведьм! – он говорил на подобную тему не без удовольствия, явно желая продолжать.

– А как вы считаете, граф, настоящее ли то колдовство или придумка и ложь ради получения денег да запугивания? В современном мире науки и прогресса нельзя не усомниться в правдивости подобных предприятий! – кажется, я, наоборот, стал сомневаться в том, что наука может объяснить происхождение всех явлений.

– То, что вы во что-либо не верите, не является доказательством того, что чего-то подобного не существует, Уильям, – фон Штауффеберг перевел взгляд на завешенный портрет. – Предания гласят, что он был сильным колдуном, что заворожил господаря и повелевал им, словно марионеткой, в угоду своим целям. Злословили всегда и будут злословить, и мы не можем быть уверены, так ли то было на самом деле, но те, кто был верен Иону в те темные времена, оставили заметки о том, что это был юноша невероятно образованный, ловкий умелец и хитрец. Он был чертовски красив. Его описывают чернокудрым чаровником с глазами цвета хризопраза. А колдовал ли он? А кто не колдовал, другой вопрос? – фон Штауффенберг только пожал плечами. – Никогда не знаешь, чему верить, а чему нет, когда прошло уже не одно столетие.

– Думаю, вы правы. Граф, скажите, вы знаете что-нибудь связанное с горным хрусталем, обсидианом и морионом? – мой голос беспричинно задрожал, когда я увидел в глазах графа понимание того, о чем я говорил. Я решил попытаться узнать хоть какую-то информацию, чтобы понять, что со мной происходит.

Он прищурился и с пару секунд молча смотрел на меня.

– Не имею ни малейшего понятия, Уильям, – произнес он и встал, чтобы незамедлительно покинуть комнату. – Прошу вас, отдыхайте, а мне нужно закончить некоторые неотложные дела.

Надеюсь, что мне показалась та довольная и несколько зловещая ухмылка, что появилась на его лице, когда он обернулся, закрывая дверь.

По спине пробежал холод и ощутимая дрожь.

Граф мне солгал.

Мое здоровье восстановилось спустя четыре дня: жар спал, боль в ушах практически перестала, а горло вовсе не напоминало о себе. Прежде всего в то утро, когда я наконец-то почувствовал себя хорошо, с удовольствием выпил чашку горячего травяного чая. Граф сказал, что в сборе были перечная мята и плоды крыжовника, чтобы снять грудное воспаление, поскольку в первую очередь у меня возобновился бронхит – я очень часто болел им в детстве, а потому при каждом удобном случае недуг вновь напоминал о себе, – и его нужно было устранить. Ион был чрезвычайно бережным и терпеливым хозяином, что заботился обо мне, как о самом важном госте его дома. Стало быть, ему не хватало человеческого общения в столь уединенном и отдаленном от цивилизации месте, хотя стоит сказать, что этот замок, пожалуй, был наиболее привлекательным местом во всей Румынии.

Первым, что я отметил по прибытии, было то, что замок был мрачным, полуразрушенным, напоминавшим древние руины, дышащие на ладан, как, впрочем, и его хозяин. И в замке было невероятно холодно. Промораживало до костей, несмотря на то, что только недавно отступило лето. В коридорах гулко раздавалось эхо шагов, завывал ветер, гуляя сквозняком из восточного крыла в западное, практически не было света и отопления – камины находились исключительно в редких спальнях, – тут и там были разбиты стекла на уровне человеческих глаз, как и некоторые зеркала, если они и были. Все это меня хоть и настораживало, но совсем не пугало. Не в моих правилах было бояться неизведанного. Я предпочитал его постигать. Но, еще не представляя, с чем столкнулся, я жадно изучал каждую комнату, куда мне было дозволено зайти, брал книги из библиотеки, захлебываясь читал то, что хотелось, покуда у меня было время, что появилось так внезапно и совершенно неожиданно. Стоит ли упоминать вновь, что метель разошлась до той степени, что горы и лес под замком были полностью укрыты белой пеленой, и едва ли можно было что-то разглядеть из окна, в результате чего я совершенно не мог покинуть замок и отправиться в Лондон? Стало быть, нет.

И я решил проводить время с пользой: изучил ту самую книгу о камнях и минералах вдоль и поперек, всей душой благодаря составителя румынско-английского словаря, с помощью которого я и преуспел в своем занятии, а потом о значениях и использовании ископаемых я знал буквально все. Дочитал книгу о ядах, которую взял с собой и не открывал во время всего пути, поскольку на это не было времени. С невероятным удовольствием проглотил книгу по истории Румынии, услужливо предоставленную Его Светлостью. В общем, занимался именно тем, чего душа желала. Мне совершенно не было скучно, и за это я мог поблагодарить фон Штауффенберга: каждый вечер он приходил ко мне в комнату, и мы беседовали об истории, поскольку граф оказался невероятно образован, и даже про различные легенды о стригоях и колдунах – раньше я и подумать не мог, что подобное меня вообще будет интересовать, но, видимо, сказывается окружение и общая атмосфера, – и другой румынской нежити.

Покуда я ночевал на постоялых дворах и переезжал из поселения в поселение, я, отвечая на вопрос о том, куда же направляюсь, встречал только удивление, и каждый буквально норовил перекреститься, причитая о том, что я пропаду и не вернусь, буду обескровлен и позабыт на вечные лета. Великолепная перспектива, думал я, глумной чудак, говорили они. Фон Штауффенберг был замечательным собеседником, и замок был предметом моего охотного изучения, но и это любопытство, сопряженное с некоторой беспечностью, привели меня в северные коридоры, куда мне настоятельно не рекомендовали ходить, поскольку та часть замка была полуразрушена, я мог заболеть вновь или даже просто пораниться, оступившись. Но пытливость и дотошность взяли верх, а потому одним утром, когда граф вновь оставил меня, сославшись на невероятное количество дел и на отсутствие свободного времени, я направился именно в северное крыло. Коридоры в ту сторону вели пустые, не украшенные гобеленами, пыльные и темные – отсутствовали даже держатели для факелов, – но, благо, хоть день был и чрезвычайно пасмурный, свет все-таки проникал в мрачное помещение. Отчего-то, покуда я двигался в необходимом мне направлении, я задумался о том, что граф мне солгал, ведь я явственно увидел в его глазах, что он прекрасно знал, о чем я ему сказал.

Я прочитал в книге все, что мог, о тех минералах – горном хрустале, морионе и обсидиане, но не знал, имело ли это все хоть какое-либо практическое значение. С чем была связана его ложь? С нежеланием выдать каких-то собственных тайн? Но, как бы то ни было, сон-то приснился именно мне, и он был не более, чем порождением моего усталого и опьяненного запахом розмарина разумом, хотя откуда было взяться этому дурману, когда я всего лишь тронул несколько веток на столе под завешенным портретом? Логически не сходилось абсолютно ничего! Это раздражало и заставляло постоянно искать ответы на вопросы, которых тогда я найти совершенно не мог, потому что все, что происходило, не поддавалось ни законам логики, ни реальности бытия, к которым каждый из нас привык.

Спустя несколько минут, поворотов и коридоров, я наконец-то дошел до северной части замка. И правда, здесь была полуразрушена стена, обвалились в пропасть часть прохода и потолка, всюду лежали осколки битого стекла из арочных окон. Вторая же половина коридора, уцелевшая, была завалена частью рухнувшей кладки, но туда вполне мог протиснуться человек. Достаточно худой человек, надо сказать. Что я и сделал. Пройдя по краю оставшегося пола над зиявшим обрывом, я проскользнул под сводом двух перекрещенных перекрытий. Интересно, а по какой причине обвалился свод? Вряд ли из-за длительной осады, попадания пушечного ядра или землетрясения, и если я не додумаюсь сам, то и у графа не смогу спросить, хотя, если найти правильные слова, то он не догадается, что я посещал это крыло. Хотя, нет, догадается.

Ветер в этой части замка был настолько сильный, буквально сбивающий с ног. Снег летел в лицо, засыпал коридор, отчего я ступал по запорошенным камням. Напрасно я все-таки пошел в рубашке и брюках. Надеюсь, не свалюсь еще на неделю-другую с хворью, а то застряну здесь окончательно до весны, поскольку зима в Карпатах обещала, кажется, быть долгой, поскольку, черт возьми, пришла в начале сентября. Я дошел до винтовой лестницы, что располагалась внутри полубашни и вела на нижние этажи. Я спускался долго, и у меня закружилась голова от постоянных поворотов, отчего мне несколько раз пришлось остановиться, сфокусировать зрение и отдышаться. Было чертовски пыльно: осела не только грязь, но и каменная крошка с паутиной. Весь мой путь до нижних этажей занял минут семь с остановками – уж очень сильно начинала кружиться голова, – и я наконец-то оказался в полуподвальном помещении, напоминавшем, кстати, то ли часовню, то ли склеп.

В помещении царил не то, что полумрак, а самая настоящая непроглядная тьма, но, к моему вящему удивлению, я заметил канделябр, стоявший на каком-то подобии тумбы, с парой зажженных свечей. Неужели граф спускается сюда? Хотя, это все-таки его владения, и мало ли, что важное хранится здесь, подумал я. Помещение было маленьким, но достаточно вместительным, чтобы в нем можно было установить пьедестал, на котором, как я позже выяснил, находился каменный гроб, искусно сделанный саркофаг, на котором я смог разглядеть различные надписи на неизвестном мне языке и узоры. Резьба по камню представляла собой, конечно, уникальное и интересное зрелище, но меня чрезвычайно заинтриговало то, кто же в этом гробу лежал. Посчитав, что мой поступок будет чрезвычайно невежливым, но абсолютно неизбежным, я поставил на пол канделябр, с которым осматривал помещение, и не колеблясь ни мгновения, глубоко вздохнул да, приложив усилие, сдвинул крышку, чтобы тут же закашляться от взлетевшего в воздух густого облака пыли.

Внутри находился скелет, чрезвычайно истлевший, облаченный в богатый национальный костюм, который, к слову, время тоже не особенно пощадило. Там, где у человека должны находиться уши, лежали красивые серьги-пясы, переливающиеся в тусклом свете золотом и жемчугом. И я вспомнил, что видел подобные украшения на завешенном портрете и в шкатулке, что стояла на столике под ним. Передо мной находились останки Вильгельма Хованского, князя без княжества, о котором мне в одну ночь рассказал фон Штауффенберг. Я был удивлен. Очень удивлен. Вильгельм не жил в этом замке, но был погребен, и к нему, как оказалось, наведывался граф, поскольку больше не кому было зажигать свечи. Все факты, что были мне доступны, вызывали больше вопросов, чем приводили к какому-либо однозначному и ясному ответу. Заметив блестящую драгоценную цепочку на шее Вильгельма, я протянул руку и заключил между пальцев кулон. Когда я поднял его, то в свете одинокой свечи, поскольку вторая уже потухла, увидел то, что повергло меня в самое настоящее потрясение.

Горный хрусталь. Морион. Обсидиан.

Как удивительно видеть его здесь, в этих стенах, живым. Как долго я ждал тот день, когда Вильгельм наконец-то вернется ко мне. Конечно, Уильям и Вильгельм – разные люди, с различным прошлым и целями, но мой князь без княжества пообещал мне, что бы ни случилось, нас не разлучит даже смерть. Одним вечером он поведал мне о магическом ритуале, который позволяет заточить душу между мирами и направить ее на перерождение. Я слушал его вполуха, но тот разговор запомнил хорошо. Он долго и с удовольствием рассказывал мне про камни и минералы, про их магические свойства, но я был не сведущ в подобных делах, к колдунам и ворожеям не обращался, а потому так до конца и не смог узнать, зачем же он так искал морион, горный хрусталь и обсидиан. Вильгельм скрывал от меня великую тайну, улыбался лукаво и целовал, стараясь отвадить меня от подобных размышлений. Похоронив его в склепе северного крыла, я надеялся оградить его от себя самого, ведь попасть туда непросто, а тело мое с годами и голодом стало совсем немощным, поскольку я бы дни и ночи напролет проводил рядом с его надгробием, ведь он был моим единственным возможным собеседником и компаньоном в этой проклятой вечности.

Я часто вспоминал о том, как мы беседовали с ним, сидя по вечерам у огня, а в его глазах отражалось пламя, и в такие моменты мне начинало казаться, что он порождение Дьявола или же дракон, что скрывает свою силу под людской личиной. Он был совершенно необычным человеком. Но все-таки именно человеком он и был, что бы там ни говорили. Сильным, смелым и хитрым, умнее всех в княжестве, не терпящий глупцов и подлецов. Он был моим лучшим советником. В современности таких людей называли «серыми кардиналами».

Вильгельм действовал разумно, расчетливо, не вмешивая личные отношения в свои суждения, всегда видел наперед и читал людей, как отрытые книги, видел их буквально насквозь и мог предугадать исход событий, хотя, я не уверен, что и здесь он не колдовал. Говорят, что настоящая – а кто судит, что настоящее, а что нет? – любовь длится всю жизнь. Но что делать, если любовь длится вечность, когда не любить нельзя? В такие моменты я завидовал обычным людям. У них есть огромное преимущество перед такими, как я: они смертные. У них есть столь бесценный дар – смерть. Мера жизни. Эта самая жизнь не только круговорот счастья и радости, безоблачных, солнечных дней, разделенной любви и безмятежности. Все, что оставалось у меня – это воспоминания о Хованском, воспоминания, от которых к горлу подступает ком, и щемит сердце. Это была не жизнь. Это была ночь до скончания времен.

Уильям меня подозревал. Подозревал столь явно, что я буквально читал сие по его лицу. Это вызывало у меня некий восторг, какой бывает у человека, когда он захватывает внимание того, кто ему небезразличен. Он осматривал комнаты, куда я запрещал ему ходить, таскал книги из библиотеки и думал, что я этого не замечаю. Он был просто очарователен. Юн, любопытен и дерзок. Его наглость приводила меня в восхищение. Уильям занимал все мои мысли. С ним было приятно беседовать, поскольку он проявлял недюжинный интерес ко всему необычному и неясному. Я знал, по крайней мере видел, что он достаточно скептически относится к оккультным учениям, эзотерическим, мистическим знаниям, поскольку был человеком логического склада, ставящим под сомнение все, что видел, но пребывая здесь, в стране, где все буквально пропитано колдовством, где детям рассказывают не сказки, а страшные легенды, что впору назвать былинами, он стал приобщаться к чему-то столь темному, столь чуждому ему, и я не мог не отметить это как нечто новое и уникальное. Мне думалось, что оставалось недолго до того дня, когда он наконец-то узнает все. Но будет ли он готов к этому – вот вопрос.

Я не питал ложных надежд о том, что Уильям поймет и примет жуткую правду, в которую человек со здравым сознанием откажется верить, как только услышит. Я верил и в то, что какое-то предзнаменование, сила, живущая в нем от Вильгельма, что привела его сюда (ведь не каждый вдруг соберется ехать в далекую неизвестную страну, чтобы подписать какую-то бумажку, а Холт, как я знал, еще и не имел юридического образования, а потому только случай мог направить его в мою обитель). В конце-то концов, у Вильгельма была причина проклясть меня и сделать стригоем! Его повесили, не меня, но проклят остался я, и я отказываюсь верить в то, что Хованский поступил так не по разумению, а в отчаянии. Я помню его взгляд, и в нем не было ни капли безнадежности.

Но я допустил ошибку. Голос голода в голове терзал меня дни и ночи, тело ослабевало еще пуще, а потому я решил сделать то, к чему не прибегал никогда в течение всей своей бессмертной жизни. Я решился на убийство. Но не на простое убийство, ради утоления вездесущей жажды, а на принесение в жертву новорожденного дитя, чья кровь наполнила бы мои вены, вернула бы моему лицу румяный цвет, что заставило бы мое тело вновь преисполниться силы, и бездна бы наконец-то отвела от меня свой поглощающий взгляд. Облачившись по старой моде в одежду, что нашлась в одном из сундуков, к которым не прикасался многие десятилетия, ведь я практически не покидал замка, в то, что пригодилось для перевоплощения в возницу, я направился в деревню. До Верецкого перевала я добрался достаточно быстро, где, заплатив старому вороватому цыгану, нанял повозку до поселения, столь малого, что едва ли то можно было найти на географической карте.

Погода не щадила никого и ничего. Снег замел дороги так, что лошадь, грузно шагавшая, проваливалась в него по колено. За облачной пеленой не проглядывали лучи солнца, что было мне на руку. Впрочем, казалось, что солнце вовсе покинуло эти земли, уступив метели и вьюге. Зима и правда пришла слишком рано. Не помню ни одного подобного сентября. Покуда мы продвигались все дальше от замка вглубь леса, все чаще встречались кровавые следы на снегу – волки раздирали заплутавших из-за непогоды охотников, лисиц и собственных сородичей. В этом году звери оголодавшие, разъяренные, едва ли не бешеные. Они воют ночами, громко и протяжно, и если когда-то мне хотелось вторить им от тоски, то сейчас я был в куда менее меланхолическом настроении.

Мы добрались до поселения, сонного и тихого. Цыган попытался выторговать у меня еще денег, но я договорился, что он получит двойную сумму, если вновь довезет меня до перевала, когда я сделаю свое дело. Порою пьянство – это большая удача, особенно, когда возможный свидетель твоего злодейства не заинтересован ничем, окромя горлышка своей бутылки с бражкой. Я покинул его, убедившись, что меня сопровождает лишь тишина и взор раскинувшейся передо мною бездны, и ступил в чужой мир, окутанный молчаливым спокойствием сна. Молоденькая пастушка, что родила не бог весть от кого, мирно спала в своей постели, пока ее ребенок предавался грезам – хотя бывают ли они у детей? – в люльке, накрытый ситцевым одеялком. У меня не было собственных детей, и я никогда их не хотел, но, конечно, задумывался. Я не чувствовал сожаления, не чувствовал вины за содеянное. Это было не в моей природе. Впиваться в теплую свежую плоть, испивая кровь, что будто бы сама лилась в горло, держа в руках дрожащее маленькое тельце было губительно приятно. Буквально теряя разум, я обескровил его, иссушил и оставил в перелеске, на ужин обезумевшим волкам. Я и сам был подобен им в те мгновения, покуда ко мне не вернулось ясное сознание. Мне хотелось еще.

Разбудив возницу, я бросил ему монеты и приказал двигаться обратно. Мое дело было закончено. Ни пастушки, ни ее сына больше не было среди живых. Впервые за долгое время успокоился ветер. Ощущая, как мое тело наполняется жаром от выпитой крови, как перестает стучать на подкорке безумная мысль, я почувствовал удовлетворение. Кожа, что была пергаментом, стала наполняться влагой, становиться упругой и полнокровной. Меня переполняла возрождающаяся энергия. Я наконец-то ощущал себя хоть чуточку живым. Вернувшись в замок на исходе второго дня, желая провести вечер за разговором с Уильямом, который, безусловно, заметил бы разительные перемены в моем облике (ведь человек не может помолодеть на тридцать лет за сутки), я постарался найти это любопытствующее создание как в библиотеке, так и в спальне, но я обнаружил Уильяма спустя час в северном крыле замка. Он был страшно напуган и почти окончательно обескровлен. Мои безумные нареченные, колдуньи, которых я обратил в ночь на первое мая в тысяча семьсот третьем году, в Вальпургиеву ночь, когда юные ведьмы устроили шабаш, а я был голоден и истощен бесконечным одиночеством, мучили Уильяма. Я был в ярости. Я запретил ему приближаться к северному крылу, и что же сталось с глупцом! Его рьяное любопытство и совершенная беспечность сыграли с ним злую шутку. Их покои походили на логово развратных суккубов, что не просто утоляли свою жажду крови, но хотели потешить древнюю плоть. Не-мертвые ведьмы обязательно поплатятся за то, что совершили, что смели прикоснуться к моему князю без княжества. Когда я пришел забрать его, готовый растерзать глупых ненасытных стригоев, он был в сознании. И это не могло оказаться его дурным сном. Это была единственно верная истина – он был в вампирском логове и его только что пытались выпить до дна.

Древние румынские легенды и предания – это огромная часть нашей культуры. С самого раннего детства мать рассказывала их на ночь, пугая тем самым меня и младшую сестру. Надо же, я едва ли не забыл о том, что она вообще существовала. Кажется, моя память все-таки не так слаба, как я считал. Помнится, я очень любил слушать о таких существах, как спиридуши, которые жили в траве и цветах, в дуплах деревьев. Матушка говорила, что они ведают о подземных сокровищах и понимают язык растений. Иногда она называла и нас спиридушами, когда мы были особенно непоседливыми и непослушными. Хорошее было время. Прошло вот уже триста двадцать лет с тех пор, как я стал тем, кем являюсь сейчас. Одним из созданий страшных сказаний. Я никогда не писал дневников и мемуаров, хотя стоило. А может быть и нет. Едва ли одна ночь отличалась от другой за все эти три века. Сегодня мне захотелось вспомнить тот день (хотя, я никогда его не забывал), когда повесили моего возлюбленного Вильгельма и он проклял меня, сделав бессмертным кровопийцей.

Я провел в самовольном заточении множество лет, отгородившись от внешнего мира, запершийся в замке, но ведь были и времена, когда я искал себе пропитание, спускаясь в деревни и другие ближайшие к моему логову поселения, чтобы утолить свою жажду. Думаю, мне стоит следовать от самого начала в своих мыслях и рассуждениях. Вильгельм проклял меня, будучи на эшафоте, и я совершенно точно не уверен, как ему это удалось. Кажется, только он сам сможет мне когда-нибудь это объяснить. Я совершенно не сведущ в колдовских делах. Стригоями становятся лишь те мертвые ведьмы и чернокнижники, которые после повешения превратились в злых духов, что покидают свои могилы по ночам, пьют кровь живых людей и насылают кошмары – это я прочитал в книге еще в далекой юности. Я же из могилы не вылезал, страшных снов не насылал, но кровь все-таки пил.

В первое время после обращения в вампира я не понимал умом, как же можно убивать ни в чем не повинных людей, чтобы утолить выжирающий сознание голод, набрасываться на них зверем, вгрызаясь в горло. Я был буквально охвачен ужасом, ведь, пускай я был жесток к своим недругам, вырос в тяжелые времена сумятицы и несусветицы, пришел к власти в княжестве, что находилось в полном раздрае под турецким господством, я не понимал, как можно причинять боль и страдания, и даже смерть тем людям, которые совершенно ни в чем перед тобой не виноваты.

Я заперся с телом мертвого Вильгельма в этом замке, совсем далеко от Куртя-де-Арджеш, где все произошло. Мне бы хотелось добавить, покуда я не забыл, что в свое время Валахия была православным княжеством, и в этом городе находился, и находится по сей день, Успенский архиерейский собор, усыпальница румынских королей. Продолжая повествование о том, как тяжело мне пришлось после того, как проклятие вступило в силу, я добавлю, что мне стоило огромных трудов убедить себя в том, что у меня есть два выхода: либо я иду против нынешней природы своего тела и погибаю, либо следую за своим голодом, стараясь его контролировать. Казалось бы, я мог питаться кровью животных, верно? Но нет. Подобное мне не помогло.

Это всего лишь глупые оправдательные домыслы. Только человеческая кровь могла поддерживать во мне жизнь, продлевая ее на долгие годы, давая мне возможность выглядеть так молодо, словно бы я родился не более сорока лет назад. Я много думал, едва ли прерывался, пытаясь понять, что же мне делать дальше и как поступать. Полагаю, каждый человек сталкивался с вопросом «быть или не быть» в своей жизни, мой же вопрос скорее был «жить или не жить». И я выбрал жить, потому что верил, что Вильгельм не солгал мне, и что он правда вернется, и закончится моя ночь до скончания времен. Я не стал выбирать, кого же мне стоило убивать, поскольку выбора-то, как такового, у меня и не было. Место, где находится замок, высокогорное, и он располагается глубоко в лесах Карпатских гор, а потому добраться до ближайшего поселения достаточно трудно, особенно, когда погода оставляет желать лучшего. Если я мог убить молодую девушку – хорошо, ребенка – тоже, старого пьяницу – отлично, и я старался не задумываться о том, кого лишал жизни. Каждая жизнь имела значение, безусловно, будь то дитя или высохший старый дед, но мне тоже хотелось жить.

Кровь на вкус совсем не сладкая, не аппетитная, не вызывающая ощущение удовольствия. Я бы сравнил ее со вкусной, свежей водой, что можно набрать в ладони из горного ключа и испить, когда тело одолевает жгучая жажда, когда губы и горло страшно пересохли, а ноги буквально подгибаются от слабости из-за обезвоживания. Она живительна и незаменима. Жажда же похожа на обыкновенный человеческий голод, но во сто крат более ужасный, как если бы человек не питался по крайней мере не меньше недели и его собственный пищевод терзал бы его каждую минуту позывами к обедне. Когда ты готов есть даже траву и землю под своими ногами, грызть каменную крошку и перемалывать зубами пауков, но и это не может насытить тебя. В конечном итоге мне удалось приструнить свой голод настолько, что я мог хотя бы о нем не думать, но не чувствовать, конечно, не выходило. Когда я испиваю человека, то выгляжу молодо и свежо: волосы цвета пшеницы и глаза, голубые, словно весенняя горечавка – так говорили мои мать и сестра, – выглядят так же, как если бы еще вчера я был господарем Валахии, а подле меня был Вильгельм.

Однажды мой голод привел меня в поселение недалеко от реки Стрый, где ведьмы устроили шабаш. Жгли костер, пели и колдовали. Сколько же в моей жизни колдовства! Впору самому становиться чернокнижником. Ведьмы бесстыдно плясали вокруг полыхающего костра, как если бы скакали с самими чертями, хохотали и привольно развлекались в их законную ночь. Став перед ними, явив себя в свете огня, я привлек внимание разгоряченных красивых молодых женщин. Три восхитительные ведьмы, с которыми было впору предаться свальному греху в полном мраке, но мой голод был куда сильнее сексуального. Обнаженные, с распущенными косами, они заставили возжелать себя. Однако заместо любовных игрищ, я обратил их, оставил на грани между жизнью и смертью, насладился не плотью, а кровью, впитал бесовскую силу и, казалось, помолодел еще пуще. Их кровь показалась мне горячей, как если бы кипела в котле. С тех пор они порою скрашивают мое одиночество, обитая в северном крыле замка, куда я захожу только для того, чтобы поговорить с Вильгельмом, необычайно молчаливым собеседником. Передвигаться по замку им запрещено. Не хочу лишний раз видеть любую из них, вспоминая о своей несдержанности и невозможности контролировать жажду.

Я часто задумывался о том, вернется ли Вильгельм. Он пообещал – а ведь никогда не говорил ничего просто так и не давал ложных надежд. Лукавил, но не лгал. Магия во все времена считалась чем-то серьезным и важным в Валахии, но я же был человеком далеким, даже не интересующимся, и что со мною стало? Это забавно. Мне оставалось только ждать, но сколько – я не знал. В каком столетии, на заре какого тысячелетия, человекоподобным ли существом…

У меня было столько к нему вопросов и ни одного вразумительного ответа. Обо всем я мог лишь догадываться или пытаться найти объяснение в древних фолиантах, что хранились в библиотеке. За эти годы я прочитал не единожды каждую книгу. Как же было жестоко с его стороны оставить меня мучиться в ожидании, ведь три века длятся не как один день. Совсем нет. Особенно, если ты заточен в одиночестве в огромном замке в глубине древнего леса, окруженный только туманами и тишиной. В этой бесконечной ночи я мог бы распяться страстью, что пожирала меня, и эта страсть была не той, о которой подумал бы каждый, стоило бы сказать это слово. Голод изнывающей плоти древнего стригоя, желание вновь быть с любимым человеком и омерзительно томительное ожидание, вымораживающее, заставляющее болеть кости.

Тьма была и другом, и неприятелем. Тянущаяся без конца и края, вглядывающаяся мне в глаза своей чернотой. Сосущая зеницы и вселяющая тупую и безвольную усталость.

Вильгельм просил, если что-то случится, – и думалось мне, что он шутил, но увы, – похоронить его с медальоном из серебра, украшенным горным хрусталем, обсидианом и морионом – он выторговал его у одной старой ведьмы, которая совершенно не хотела с ним расставаться, но Хованский обладал исключительным очарованием и несметным количеством денег, а потому договорился с той, обменяв медальон на баснословное состояние, и за этим артефактом мы ездили в Семиградье, – чтобы его дух не блуждал между мирами, не ожидал своего часа, чтобы попасть в райские кущи или начать хождение по мукам, а вернулся на землю и переродился вновь. Я бы для него прошел и зной, и стужу, я, черт возьми, отдал за него душу! Что ж, я ждал своего колдуна, как верный страж, все эти годы, и смогу еще подождать, надеясь, что он все-таки вернется.

Что должно быть, то – будет.

Письмо Вильгельма Хованского от 25 февраля 1560 г.

Ион… Я даже не знаю с чего начать. Мне столько хочется тебе рассказать, столько написать и прояснить. Я знаю, что когда-нибудь ты начнешь задаваться многими вопросами, на которые не сможешь найти ответы, поскольку даже не будешь знать, где искать. Ион, мне так жаль, что я не могу поведать тебе всего лично, глядя в твои глаза. Мне и стыдно, и дурно от того, что мне придется оставить тебя в полном неведении до тех пор, пока ты не найдешь это письмо. Если вообще его найдешь. Не знаю, как дальше сложится судьба этого пергамента, а вот о своей я вполне осведомлен. К сожалению, будущность нерадостная и даже скорбная. Но, пожалуй, я начну не с этого.

Помнишь, мы с тобою ездили в Трансильванию, на самую границу с Валахией, где жила старая колдунья, что признала в тебе господаря, покуда даже не видела твоего лица? Она была моей наставницей, у которой я учился колдовству и травничеству. Она поведала мне множество тайн и секретов о ворожбе, о дьяволе и о колдовстве в целом. Бывали дни, когда я покидал Куртя-де-Арджеш и отправлялся к ней, чтобы госпожа Тодеа обучила меня еще какому обряду. Не позднее чем за седмицу до нашего прибытия она встретилась со мною у реки, недалеко от того самого перелеска, где мы с тобою когда-то беседовали о Московии, помнишь? Я рассказал тебе пару историй из своего детства. Госпожа Тодеа была столь взволнована, что едва ли могла произнести хоть слово, но я и так прекрасно осознавал, какую дурную весть она собиралась мне рассказать, но так и не смогла преподнести. Вскоре я должен был умереть.

Как я мог сказать тебе о том, что вскоре моя жизнь оборвется, и я навсегда тебя оставлю? Я не хотел и даже не пытался, и думал о том, как же мне избежать этой участи, как оградить тебя от столь скверного предзнаменования и беды, ведь я понимал, что скорее всего меня ждет расправа из-за положения при твоем господаревом престоле. Я искал возможность миновать ее. Конечно, уехать из Валахии было бы делом хорошим, но уезжать мне было некуда, а бояре, если подняли бунт в твоем княжестве, собирались бы восстать и в иных румынских землях. И, правда, я просто не хотел тебя оставлять. Разве я мог оставить человека, которого люблю, в столь неспокойные и злые времена, ради собственного блага? Не мог.

Сейчас, сидя за столом в совершенной тишине, я осознаю, как никогда, что конец близок. Но не конец моего письма.

Это предчувствие угнетает меня, заставляет сердце бешено заходиться где-то в горле и душить, буквально наполняет все мое тело сплошным животным ужасом. Каждый человек боится умирать. Те, кто отрицают, либо глупцы, либо безумцы. Не люблю первых, понимаю последних. Представляешь, сколько раз меня звали полоумным за глаза? Ты и помыслить не можешь! Я слышал, как они насмехаются надо мной за спиной, а потом услужливо подлизываются к советнику господаря Валахии. Никогда и никому не доверяй, Ион. Только тем, кто по-настоящему любит тебя. Они не предадут.

Впрочем, сейчас я бы хотел порассуждать не о наставлениях, и не желал бы философствовать о жизни и людях в целом. Мне милее рассказать тебе о том, что за медальон я выторговал у своей наставницы, чтобы наша будущность сложилась как можно лучше.

Горный хрусталь обладает удивительными магическими свойствами и является камнем ясновидцев, проводником в астральный мир. В древнегреческих мифах боги и цари пили лишь из хрустальных кубков, я читал в детстве. Мне порою кажется, что древние мудрецы и жрецы знали куда больше нас, погрязших в круговороте междоусобиц и войн, потерявших силу знания и просветления.

Морион, второй камень, что украшает приобретенный мною медальон, также известен, как черный хрусталь. Алхимики использовали его в поисках философского камня, который превращал бы в золото любой недрагоценный металл. Знаешь, у меня на родине, на Руси, считалось, что этот камень принадлежит Морене – небесной деве, что первой стала заниматься черным колдовством, польстившейся на золото: она покинула свой дом, чтобы уйти в царство Кощея Бессмертного, злого чародея. И он подарил ей перстень с черным камнем, что даровал колдунье бессмертие. Легенды и придания подарили мориону дурную, темную славу. Он считается камнем чернокнижников, ключом к воротам в мир иной, к самому Дьяволу. Морион действительно может довести хозяина до сумасшествия и смерти. Камень опасен для обычных людей, ведь связывает колдуна с миром сновидений и загробным. Считается, что в нем заключены темно-магические сущности, демоны. Когда-то я носил серьги с обожженными морионами – они приобретают винно-золотистый цвет, – поскольку черные кристаллы наделяют мудростью и проницательностью.

И, наконец, обсидиан. Еще в древние времена жрецы определили, что он обладает сильными магическими свойствами, и использовали его в своих ритуальных религиозных обрядах. Это один из самых сильных камней для связи с загробным миром. Когда-то из него делали шары, в которые вглядывались провидцы, чтобы рассмотреть будущее. Госпожа Тодеа сказала, что его даже используют для подчинения духов стихий, но мало кому это удавалось, если и удавалось вообще.

Я же решил договориться со Смертью.

Отправиться на круг перерождения, чтобы только вновь встретиться с тобой. Я честно не знаю, получится ли у меня это сделать, но я очень постараюсь. Я заключил в медальон свою силу, магическую и духовную энергию, которая удержит меня между мирами и даст возможность вырваться на земную твердь. Но вопрос заключается не только в моем перерождении, но и в твоем бессмертии. И я не придумал ничего лучше, чем тебя проклясть, любовь моя. Я ужасен в своих планах, но светел в своих намерениях. Цена за твое бессмертие так велика, так безобразно велика. Ион! Если ты только сможешь меня простить за то, что я собираюсь с тобой сотворить.

Ты отдал мне свою любовь и всего себя. Добрый и храбрый человек с чистым, по-настоящему бескорыстным сердцем. Ты преподнес мне свою душу, а я продам ее Люциферу. Эта идея отвратительна и омерзительна мне самому, но иного выхода я не вижу. Едва ли он вообще существует, любовь моя. Именно сейчас, пока ты спишь, а я пишу это письмо, передо мной лежит книга, в которой заключены все те тайные ритуалы и заговоры, призывы, которые боятся претворять в жизнь мудрые колдуны, а чернокнижники такой магией и не владеют.

Ежели все получится, я не знаю, когда мы увидимся вновь. Сейчас я обернулся, чтобы взглянуть на то, как ты спокойно спишь в постели и не представляешь, что ждет нас обоих на исходе этой седмицы. Сечень скоро закончится и наступит Протальник. Но эту весну я уже не переживу, хотя и встречу. Хотел бы я обещать, что мы все же увидимся с тобою, но не могу, хотя и верую в это. В этом ли веке, в новом ли, спустя тысячелетие. Только бы вернуться.

Знаешь, сейчас мне чертовски хочется рассказать тебе то, что я когда-то умолчал. Меня зовут Василий Хованский. Я всегда представлялся Вильгельмом на заморский лад, уж больно любимо мной было это иноземное имя. Василий – имя царское, пришедшее из Византии, почтенное, но я предпочитал иное. Впрочем, ты знаешь сам, что я и фамилию не желал упоминать. Быть княжеским ублюдком – это одно, а быть самим собой – другое. На тебя вешают клеймо и имя, и велят жить так, как приказано государем или же кем еще, ссылают неизвестно куда и живи себе, старься, при монастыре образовывайся, грамоту учи да вопросов неугодных не задавай. Я ведь бежал не от лучшей жизни. И, пожалуй, несмотря на многие невзгоды и дурные предзнаменования, что пленяют меня в эти дни, я могу точно сказать, не тая и не лукавя, что время, проведенное с тобой, самое светлое.

Конец ознакомительного фрагмента.